Маркович В.М. Уровни человечности

Кафедра русской литературы. Научные статьи

Маркович В. М. Уровни человечности // Маркович В.М.

Человек в романах И.С. Тургенева. - Л., 1975.

Уровни человечности

1

Имея в виду сделанные выводы, мы можем обратиться к другому аспекту романов Тургенева и повести речь о типологии тургеневских характеров. Это означает переход к иной художественной реальности: предметом рассмотрения будут не законы построения произведения, а его уже построенный «мир» — целостное и ощутимое подобие жизни. Соответственно меняются категории описания и сама его природа. Персонажи тургеневских романов предстанут перед нами в новом качестве

— как сотворенные человеческие личности, существующие и действующие как бы независимо от авторской, воли. Их «жизнеподобие» даст нам право характеризовать их в той же системе понятий, в какой характеризуются реальные живые люди. В то же время мир характеров и обстоятельств ставит нас лицом к лицу с художественной мыслью создателя романа, этот мир воплощает ее адекватно, во всей ее полноте. А это значит, что мы получаем право говорить уже не об условной фигуре повествователя, а прямо о Тургеневе, о его концепциях, представлениях и оценках.

Прежде всего мы обнаруживаем принципиальную неоднородность характеров и обстоятельств, воссозданных в тургеневских романах. Из романа в роман переходят различные и очень устойчивые в своих различиях категории персонажей. Внутри каждой из этих категорий оказываются персонажи совершенно несходные по своей психологии, социальному положению, характеру и уровню культуры, относящиеся к разным эпохам, наконец. Но их объединяет тяготение к определенному типу взаимоотношений с окружающим миром.

Одна категория выделяется своей архаичностью. Это категория людей «прежнего времени», от которого современный человек уже отрезан необратимыми социальными и культурными переменами. К этой категории

принадлежат, например, Марфа Тимофеевна Пестова, Арина Власьевна Базарова, старый слуга Лаврецкого Антон и бывший дядька Базарова «потертый и проворный старичок» Тимофеич. На фоне «новейших поколений» этих людей отличает какая-то удивительная несуетность и своеобразное чувство собственного достоинства.

Проблемы, с которыми сталкивает современного человека его самолюбие, этих людей не касаются и не могут коснуться. Поэтому в их жизнь не входят все «болезни» современной личности, источником которых является самолюбие: зависть, мнительность, озлобленность и т. п. В сознании этих людей самооценка неразрывно связана с их социальным положением: они никогда не забывают о том, что они дворяне или, напротив, крепостные слуги. Но такое самоощущение не может обернуться у них ни спесью, ни чувством собственной неполноценности. Дело в том, что для этих людей нет социальных положений, которые воспринимались бы как унизительные.

Для Марфы Тимофеевны Пестовой не унизительна ее бедность: она «при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи» (7, 126). Правда, бедность Марфы Тимофеевны искупается древностью ее рода («трое Пестовых значатся в синодике Ивана Васильевича Грозного» — 7, 181). Но этим обстоятельством определяются лишь оттенки

ееповедения, а не его основа. Для другой «дворяночки прежнего времени», Арины Власьевны Базаровой, ее неродовитость так же несущественна, как и

еебедность: и то и другое не вызывает даже намека на чувство социальной ущемленности. А для Антона или Тимофеича нисколько не унизительно положение барского слуги, т. е. с объективной точки зрения положение бесправного крепостного раба. Потерю своих обычных прав эти люди восприняли бы как наказание или бедствие. Но сами эти права, если они назначены человеку от рождения, всегда его удовлетворяют, как бы ничтожны они ни были.

Человек «прежнего времени» измеряет свое достоинство особыми критериями. Людям такого типа достаточно сознавать, что они действуют и живут сообразно своему «званию», чтобы уважать себя независимо от всего остального. Это возможно прежде всего потому, что человек «прежнего времени» не отделяет себя от своего «звания». И в неменьшей степени потому, что каждое из существующих «званий» освящено в его глазах оправданиями высшего порядка.

В современном общественном укладе люди «прежнего времени» приемлют далеко не все. Для Тургенева очевидно, что многие законы этого уклада, многие черты созданных им нравов этих людей отталкивают. Но разделение общества на сословия — подчиненные и привилегированные — представляется им естественным и справедливым.

«Арина Власьевна была очень добра и, по-своему, вовсе не глупа. Она знала, что есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего не пропускала без подачки и никогда не осуждала никого, хотя и сплетничала подчас» (8, 317).

Такова логика патриархального социально-нравственного сознания. В сознании людей «прежнего времени» «господа» и «простой народ» разделены и в то же время связаны как две различные, но равно необходимые и как бы дополняющие одна другую части единого целого. У этих людей отношения господства и подчинения скрепляются почти родственным благожелательством и вообще отмечены чертами своеобразной семейственности. Зависимость здесь неотделима от покровительства и потому представляется естественной — наподобие обычного подчинения младших старшим в «натуральной» человеческой иерархии семьи.

Словом, для человека «прежнего времени» общественная иерархия — это не просто данность. Тут действует санкция общенародной традиции, опирающейся не на юридический закон, а на живую силу обычая, для всех родного и кровного. Этой санкцией все оправдано и все урегулировано. Любое положение в общественной иерархии оказывается по-своему почтенным и, стало быть, унизить не может. Унизительным, недостойным может быть лишь несоответствие человека занимаемому «месту».

Такое понимание человеческого достоинства и общественных отношений — лишь одна из граней целостного и глубоко своеобразного отношения к миру. «Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не

погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки— и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась...» (8, 316—317).

Мы видим человека, у которого сознание и жизнь подчинены готовым нормам, заданным традицией. Но традиционные представления, цели, формы жизни оказываются для него естественными условиями существования, нормативное — личным, интимным, собственным. Такому человеку обеспечена незыблемость его мировосприятия, безоглядная уверенность поведения, почти ненарушимая душевная цельность. Этот человек не утратил интимной связи с народным миросозерцанием, с миром древнейших верований и магических представлений. Сопричастность коллективному опыту множества поколений оборачивается у него ощущением своей общности со всей мировой жизнью: за видимой оболочкой ее явлений он чувствует присутствие загадочных, но неравнодушных к нему сил, с которыми связан каждый поворот его судьбы. В представлении этого человека мир вовсе не идилличен, но человек в нем — как в родном доме, где рядом с радостями могут ждать его и горе и беда, но где при всем том ничто ему не чуждо.

Тургенев дает нам ощутить обаяние такого человеческого типа, но не позволяет забыть о том, что это обаяние уже миновавшей эпохи, исчезающей породы людей. Общенародные традиции, на которых зиждется жизнь этих людей, живы только в их собственном сознании. Сами они — старики, доживающие свой век, а все, кто их окружает, живут уже по другим законам. Но все-таки Тургенев считает необходимым ввести их в художественный мир своих романов, и он вводит их как напоминание о том далеком, но вполне

реальном для него этапе русской истории, когда единство человека с общественным целым не было, на взгляд писателя, проблемой.

Эти живые воплощения «прежнего времени» нужны Тургеневу для того, чтобы современность предстала в отчетливой соотнесенности с прошлым — как следствие распада былого общественного единства. Возникающие контрасты наглядно отмечают, как далеко этот процесс зашел и куда он ведет. А ведет он прежде всего к разнообразию взаимоотношений человека с обществом.

Существующий общественный уклад тоже облекает жизнь человека в готовые формы, но его власть над этой жизнью представляется Тургеневу механической и в сущности внешней. Нормы, заданные господствующим укладом, требуют от человека лишь простого подчинения. Они бессильны наполнить человеческую жизнь идейным, нравственным, вообще духовным смыслом, дать ей высшее оправдание. Теперь человек в принципе может сам решать, как и для чего ему жить.

Следствием этого оказывается разнообразие решений и соответственно разнообразие взаимоотношений человека с обществом. По мысли Тургенева, в современных исторических условиях складывается несколько типов, или, говоря иначе, несколько уровней этих отношений, потому что замеченные Тургеневым типы отношений личности и общества, с точки зрения писателя, неравноценны.

2

Начнем с того из них, который воспринимается Тургеневым как низший. Этот уровень воплощен во многих персонажах, сближенных только однородностью своих взаимоотношений с общественной средой, а в конечном счете однородностью своего отношения к миру. По этому признаку уравниваются и оказываются персонажами одного ряда такие несходные фигуры, как, например, Пандалевский и Пигасов, отец Лизы Калитиной и жена Лаврецкого, Паншин и Гедеоновский, Курнатовский и Николай Артемьевич Стахов.

Основа всех побуждений этих людей — эгоизм. Их истинная цель — житейское преуспеяние. Оно может рисоваться им в разных формах, но в любой форме цель эта лишена духовного содержания. Этим людям

категорически отказано в нравственном самосознании, в религиозности, в патриотизме, в элементарной принципиальности. Даже безупречная служебная честность Курнатовского для писателя только форма, в которую облекается карьеризм особого склада.

Но при всей беспощадности Тургенева к этим людям жизненная позиция каждого из них не лишена в глазах романиста какого-то (пусть даже очень слабо выраженного) человеческого смысла. Прежде всего Тургенев заставляет нас заметить, что в каждом из этих людей стремление преуспеть порождается (или усиливается) объективным противоречием, возникшим независимо от его воли. Гвардейский офицер Николай Артемьевич Стахов «был красив собой, хорошо сложен и считался едва ли не лучшим кавалером на вечеринках средней руки» (8, 18), но «в большой свет ему не было дороги» (там же). Курнатовский, выпускник привилегированного училища правоведения, — сын наемного управляющего на службе у графов Б. Отец Лизы бывший губернский прокурор Калитин «получил изрядное воспитание, учился в университете», но рожден «в сословии бедном» (7, 125). Честолюбивый, энергичный и настойчивый Пигасов тоже «происходил от бедных родителей». «Отец его занимал разные мелкие должности, едва знал грамоте и не заботился о воспитании сына» (6, 248—249). Пандалевский, человек ловкий и далеко, не бездарный, — вовсе темного происхождения: «В чертах лица его было нечто азиатское... Но молодой человек именовался по фамилии Пандалевский и называл своею родиной. Одессу, хотя и воспитывался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы» (6, 241). У Паншина и Варвары Павловны исходное противоречие еще сложнее и еще обиднее: оба богато одарены от природы и происхождением предназначены для высокого положения, но оба лишены этого положения неудачливостью своих родителей.

У каждого из этих людей свой предел мечтаний. Однако источник их притязаний в сущности один и тот же. С точки зрения норм соответствующей среды, у каждого из них есть основания чувствовать свою неполноценность. И в каждом случае человек не хочет с ней смириться. Он чувствует, что обладает качествами, способными обеспечить успех. А потому и стремится возвыситься вопреки обстоятельствам, поставившим его в положение, которое он не может считать естественным и достойным.

Соотнесение этой жизненной позиции с позицией людей «прежнего времени» (соотнесение, явно предусмотренное Тургеневым) проясняет ее социально-историческую природу. Человек новой формации — уже не член гигантской национальной общины-семьи. Это всего лишь частное лицо, которое не представляет никого и ничего, кроме самого себя. Исходя из этого

ирешается проблема смысла жизни. Патриархальные решения этой проблемы, поддержанные естественным авторитетом обычая, уже утратили силу. В то же время человек такого уровня не способен решать эту проблему по-своему, вне рамок окружающей его социальной среды, независимо от ее норм. Человек этот даже не стремится выйти за пределы таких норм или както пересмотреть их. Он принимает те, какие есть, и из них исходит.

Понять его, по Тургеневу, совсем нетрудно. Для такого человека система ценностей его круга — единственно реальная. Он может знать о существовании других ориентиров, других критериев, однако эти ориентиры

икритерии он воспринимает как абстракции, нежизнеспособные и пустые. Он живет в мире, где другие ценности не имеют ни малейшего значения, и этого условия никому не отменить. Можно говорить об ограниченности такой социальной сферы, но ведь именно в ее пределах проходит почти вся жизнь человека, отнесенного Тургеневым к низшему уровню. Выходы в иные сферы крайне редки и не могут привести к закреплению в новом кругу. В человеке низшего уровня нет необходимых для этого естественных данных (например, артистических способностей Варвары Павловны и Паншина хватает только для роли светских дилетантов). Оттого человек и не мечется, а сразу устремляется к тем жизненным ориентирам, которые имеют для него реальную цену.

Ион не ошибается, потому что на таком пути он в самом деле может получить все, что ему нужно. «Паншин твердо верил в себя...; он шел вперед смело и весело, полным махом; жизнь его текла как по маслу» (7, 134). Перед нами не исключение, а правило: самоуверенность оказывается типичной чертой людей, причисленных к уровню, о котором идет речь. Эта черта отмечена в Калитине, в жене Лаврецкого, в Курчатовском, в Пандалевском, в Пигасове (времени его службы). По части уверенности в себе с этими людьми могут конкурировать разве что молодой Рудин, Инсаров или Базаров, каким он был до встречи с Одинцовой. Но насколько легче дается

такая уверенность Пандалевскому, Паншину или Курнатовскому! И как она устойчива, вплоть до абсолютной неуязвимости!

Самоуверенность подобных людей — признак обретения ими искомого состояния (или, по крайней мере, признак близости к такому состоянию). Человек достигает не только практического успеха, но вместе с ним и благодаря ему — возможности ценить себя так высоко, как требуется, и притом неизмеримо выше тех, кто живет по другим ориентирам. Эти другие либо ничего не пытаются добиться (поскольку имеют все необходимое), либо не могут достигнуть желанной цели и потому испытывают неудовлетворенность, смятение, тоску. Человек, добившийся и достигший, чувствует себя вправе смотреть на таких людей свысока. Он может искренне воспринимать их как чудаков, растяп, неудачников, болтунов. Иной раз он может совершенно искренне их презирать.

Таким образом, связывая свое достоинство с практическим успехом, а практический успех — с признанными и вполне доступными ценностями, человек обретает прочную опору и возможность полного довольства собой. Важно только не выходить за пределы своей сословной среды и принятых в этой среде ориентиров. И человек не выходит, тем более что поводов для этого у него немного. Так эгоизм оборачивается приспособлением к нормам среды и наличным житейским условиям.

Внутри этой диалектики есть моменты, несущие в себе человеческое содержание, — конфликт личности с обстоятельствами, ее самооценка и самоутверждение. Здесь кроется возможность таких порывов, которые не вполне укладываются в житейские стандарты среды (вспомним хотя бы отношение матери к замужеству Елены и неожиданное примирение с ней отца). Иногда эти порывы даже становятся реальностью, но только на мгновения. Изменить жизненную позицию человека они не способны.

Для удивления тут нет оснований. Уже исходный конфликт личности с неблагоприятными обстоятельствами имеет в значительной степени механический характер: он задан не свободной волей личности, а внешней нормой, определяющей унизительность бедности, незнатности, нечиновности, плебейского происхождения и т. п. Механической оказывается и сама связь человека с обществом, потому что это связь приспособления к внешней данности, а не связь органического единства с целым. Эта механическая связь и эгоистическая природа жизненной позиции

человека взаимно дополняют и обеспечивают друг друга. Неудивительно, что такой тип взаимоотношений человека и общества представлен в тургеневских романах как низший: он недалек от логики биологического приспособления и законов борьбы за существование, действующих в природе.

3

Более высокий уровень взаимоотношений человека и общества отличает присутствие момента духовности в жизненной позиции человека. Особый характер внутреннего содержания и форм проявления этой духовности уравнивает и сближает опять-таки несходных персонажей, таких, как Лежнев и Волынцев, Басистов и Михалевич, Берсенев и Шубин, Павел, Николай и Аркадий Кирсановы.

Прежде всего они люди честные и порядочные, неспособные к низким чувствам или поступкам. Эта не просто особенность их психологии, но принципиальная позиция, осознанная, выбранная, часто даже противопоставленная другим позициям и принципам поведения; Порядочность этих людей почти всегда связана с их независимоотчужденным, а иногда и прямо враждебным отношением к светской суете, карьеризму, стяжательству и т. п. Варианты такого отношения, конечно же, неодинаковы, но это именно варианты одного и того же явления. Басистов всей душой ненавидит карьериста и приживальщика Пандалевского — Лежнев на такие сильные чувства не способен. Но он никому не прощает взяток, угодничества, житья за чужой счет, корысти, лицемерия, недобросовестности. Пандалевского и Пигасова он презирает, а в его отношении к салонной культуре, свету, светским кумирам отчетливо проступает враждебность. В позиции Михалевича, напротив, трудно обнаружить враждебность к чему бы то ни было; к тому же тщеславие, корысть, низменный практицизм волнуют и занимают его гораздо меньше, чем слабости просвещенных и гуманных дворянских интеллигентов. Но само существование Михалевича оказывается своеобразным вызовом миру корыстных и тщеславных расчетов, объективно полемизируя с ним своей абсолютной свободой от меркантильных интересов, целей и забот.

Свобода этих людей от корысти и тщеславия получает осязаемо реальное воплощение. Лежнев не служит и, видимо, никогда не служил. Шубин слышать не хочет об академии и упорно избегает путей, ведущих в сферу искусства, отмеченного официальным покровительством. Николай Петрович Кирсанов уклоняется от военной карьеры, а при первой возможности оставляет и гражданскую службу. Его брат тоже покидает службу, жертвуя перспективой блистательной карьеры, а затем и высший свет, где пользовался столь же блистательным успехом. Берсенев, Михалевич, Басистов служат, но служат не ради карьеры или каких-либо выгод. Даже элементарная необходимость заработка отступает для них на второй план, уступая первое место возвышенной задаче воспитания юношества: она-то и определяет в их глазах главный смысл их служебной деятельности. Словом, жизненные цели и стимулы поведения, вездесущие и всемогущие, на низшем уровне, для этих людей недействительны.

Эти люди могут возвыситься над многими сословными предрассудками. Могут и вовсе их не иметь, как Шубин и Берсенев, изначально далекие от условного кодекса дворянской морали, как Лежнев, прошедший школу философского идеализма, как Басистов или Михалевич, своим разночинским происхождением освобожденные от власти дворянских традиций. Возможен и такой своеобразный вариант. Нравственное сознание Волынцева ни в чем не выходит за пределы сословной морали, но Волынцев следует ей отнюдь не механически. В столкновении с Рудиным он защищает традиционные нормы чести и приличия осмысленно и одухотворенно. И все условные каноны дворянско-офицерского рыцарства перестают быть условностями, наполняясь живым смыслом и неотразимой в своей простоте человеческой правдой. Конечно, на такую высоту Волынцева поднимает страсть, но предпосылки взлета — в изначальной нравственной «добротности» этого человека.

Свобода этих людей от косности так же неслучайна, как их свобода от корысти. Легко заметить, что в их нравственности многое определяется широкими, по сути своей сверхсословными установками и критериями. Для этих людей реальны и существенны нравственные обязательства личности перед обществом, историей, прогрессом нации и человечества. Именно такие обязательства имеет в виду Михалевич, когда кричит Лаврецкому, что «на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед