Западня

Максим не был профессиональным браконьером, но жажда добычи зас­тавила его охотиться. Однажды, плывя на лодке по направлению к клюк­венному болоту, он увидел лося: тот был в двух шагах от него и тоже плыл по воде.

Ружья у Максима не было, не было даже топора, и он ловко набросил аркан на рога плывущего зверя. Сохатый помотал головой и только уско­ рил свое движение по воде, лодка тянулась за ним, как на моторе. Зверь выбрался на берег и побежал. Он проскочил между двумя большими валуна-­ ми... Что произошло в следующую секунду, Максим не понял. Но оказалось, что,когда зверь пронесся между валунов, лодка, которую он волочил, была шире, и ее борта, сдавленные каменными глыбами, захлопнулись, как створки капкана. Максим оказался в плотной деревянной западне, а лось, оборвав веревку, удалился.

Сначала Максим сидел скорчившись и плакал. Потом стучал ногой в борт лодки и кричал, чтобы его услышали. К счастью, у него был нож, однако резать, точнее ковырять им борт было очень неудобно. Ладони го­рели, а в борту лодки появилась только узкая впадина шириной в санти­метр и длиной не больше ладони - прорезать лодку насквозь пока не уда­валось. Он подолгу отдыхал, думал о жизни и смерти, о силе и мудрости природы, о том, что могучий лось посадил его в ловушку.

Как-то быстро стемнело, и через щель вверху стали видны звезды. В эту пору вместе с ночью в лес уже приходил холод, но внутри своей тюрьмы Максим почти не замерз. Видимо, надышал, да и почти все время работал. Хорошо еще, что не было дождя. И Максим снова хватался за ножик, ковырял и ковырял,доску. И вдруг несчастье - сломался нож!

Спас его знакомый мужик, из той самой деревни, где было два жилых дома. Утром он собирался на рыбалку, вышел осмотреть озеро, узнать, откуда ветер, сильная ли волна? И заметил на другом берегу странный серый предмет между камнями, которые утром выглядят совсем белыми. Это была как будто лодка. Откуда там быть лодке на рассвете? Уж не случи­лось ли чего? Он прыгнул в лодку, переплыл озеро и, разрубив топором доски, ос­вободил пленника.

Когда они уже отгребали от берега, вдруг послышался треск ломаю­щихся сучьев. Оба обернулись: вдоль отмели, по лесной опушке, проходил крупный лось. Максим тотчас узнал своего быка.

• Жаль, ружья не прихватил, - проворчал спаситель Максима.

• Да к черту твое ружье! - так цыкнул на него Максим, что тот опустил весла.

Он стоял в лодке, завороженно глядя на огромного рогатого зверя, и вдруг непроизвольно стянул с головы кепку. Стояла нетронутая тишина. Только дважды невдалеке фыркнул уходящий лось.

(В. Потиевский, 400 слов)

ПОДВИГ

Пристав справлял именины. В числе гостей был воинский начальник, священник и прапорщик Федоров. Он был героем дня и украшением праздни­ка. .За чаем прапорщик откровенно и просто рассказывал о том, за что ему дали офицерские погоны и золотой крест.

Наши войска отступали под сильным напором врага. Последний полк должен был разрушить мост на пути неприятеля. Полк охранял саперов, минировавших огромный мост, а казачьи разъезды рыскали на неприятель­ской стороне и не допускали к мосту разведчиков врага, который двигал­ся с тяжелой артиллерией. Я, будучи тогда унтер-офицером, предложил командиру полка отчаян­ный план: взорвать мост вместе с проходившими по нему вражескими войс­ками.

Наши саперы приготовили небольшую землянку около моста, поставили воды, хлеба и стали со мной прощаться. Полковник, ротный командир, офицеры - все прощались, много хорошего говорили, чуть до слез не до­вели. Батюшка пришел, исповедал. Жутко мне стало, а молчу. Застучали доски, и саперы закрыли меня. Потом покрыли шинелью, чтобы земля не сыпалась сквозь щели. Сразу темно стало. Я поднял голову, а передо мною четыре дыры, приготовленные заранее, и сквозь них и мост, и ре­ка, и дороги видны. Дышать немного тяжело - сырой землей пахнет.

Сначала проскакали казаки, а затем минут через десять неприятель­ская кавалерия. Проскакали и остановились около моста. С коней быстро послезали и четверых отправили под мост. Мучило меня только одно: вдруг неприятель раздумает идти по мосту. Но вот снова все стихло, опять никого. Потом вижу пыль за мостом, кавалерийский полк идет, за ним пехота, артиллерия. Ну, думаю, пора, а то еще задохнусь, и зря та­кой заряд пропадет. И соединил провода. Как шарахнет, будто вся земля взорвалась! Чем-то меня ударило, и я куда-то полетел. С бледными лицами, боясь вздохнуть, все слушали рассказ прапорщи­ка. Он смолк.

• Ну а как же вы спаслись? - осторожно и тихо спросил воинский начальник.

• Ничего не знаю. Очнулся я в госпитале. Сестра милосердия передо мной, прибежали доктора. Потом генералы пришли. На другой день сам ко­мандующий армией пожаловал, поздравил меня с присвоением звания пра­порщика, надел золотой крест и сказал: "Молодец, Федоров, твоя заслуга великая никогда не забудется". И он приказал меня отпустить на месяц домой и сто рублей подарил на дорогу.

• А как же вы все-таки спаслись?

• Не знаю, доктор и сестра говорили, что меня замертво привезли с позиции, сказали, что я взорвал целое войско, и приказали меня вылечить. Да сказали, что я был зарыт в землю и взрывом выбросило меня из земли. Как это случилось - не знаю. Должно быть и берег отвалило взры­вом..

(В. Гиляровский, 400 слов)

ХРАНИТЕЛЬ МЕЛИХОВА

В сороковом году он вернулся в Серпухов к матери, отучившись в Краснодарском художественном училище, с хрустящим дипломом в карма­не... Приятели Авдеева, работавшие в Серпуховском краеведческом музее, предложили: "Поезжай в Мелихово. Там филиал открылся. Будешь директо­ром".

В июле, под теплым проливным дождем, отправился в Мелихово. От станции шел босиком - двенадцать верст были сплошной лужей. Дядя Миша, сторож открытого недавно филиала и единственный экскурсовод, встретил многозначительной фразой: "Погода - истинно чеховская". Этот дядя Миша мальчиком знал Чехова, бегал с его записками и письмами в близлежащие деревни...

Авдеев увидел запущенный сад, заросшие ряской пруды, в крапиве и лебеде, провал на месте бывшего дома Антона Павловича. Флигелек, где написана была "Чайка", обветшал, крыша позеленела от мха, кое-где и прохудилась. Не прекращался июльский дождь. Авдеев понял, что не смо­жет здесь остаться - уж слишком одиноким и печальным представилось житье здесь...

Но впоследствии он поймет, что остался в нем июльский мелиховский дождь, помог прорасти и укорениться памяти о чеховской земле, о не­большом владении, где так неутомимо трудилась когда-то чеховская душа и, конечно же, не могла не оставить зерна скромности, подвижничества, духовной сосредоточенности. В августе сорок первого добровольцем ушел на фронт...

В сорок четвертом году Авдеев дошёл до Прибалтики. И вот здесь-то , на берегу Рижского залива, настигла его контузия, принесенная дурной миной... Очнулся Авдеев в госпитале, в полной тьме, из разговоров ране­ных понял, что на улице день и солнце, и понял также, что теперь он ничего не видит... Каждую ночь ему снились "зрячие" сны: то он на этю­дах, то идет вязкой, черной тропой под июльским дождем в Мели­хово - он часто, кстати, видел эту тропу... Казалось, проснется и вновь различит краски...

Через четыре года произошло счастливое событие: частично верну­лось к Юрию Константиновичу зрение. В это время и вспомнилось ему Мелихово, теплый проливной дождь, лужи в пузырьках... Авдеев подумал, что среди мелиховского сада можно обрести душевную сосредоточенность, а с нею отыщется и дело, которое бы оттеснило ностальгическую тоску по краскам и превратило бы его метания и недовольство собой в осмысленное, освещенное большой целью движение по жизни.

А место директора мелиховского музея опять пустовало - никто бо­лее одного лета там не задерживался. Когда Авдеев пришел в городской отдел культуры, ему сказали: "Вот тебе печать, поезжай и директорс­твуй". Дом Антона Павловича заново возводили из бревен-столбов - полу­чился, по мнению Юрия Константиновича, вечный дом. Вообще Авдеева тя­нет к слову "вечный". Вечная дорога, вечные места, вечные страницы...

В прошлом марте застал Юрия Константиновича в кабинете, над руко­писью книги, в которой он рассказывает о возрождении Мелихова.

ПУРГА

В горах послышался шум, потом налетел сильный порыв ветра с той стороны, откуда мы его вовсе не ожидали. Вслед за первым порывом нале­тел второй, потом третий, пятый, десятый, и каждый порыв был продолжи­тельнее предыдущего. Хорошо, что палатки наши были накрепко привязаны, иначе их бы сорвало ветром.

Пурга - это снежный ураган, во время которого температура понижа­ется до пятнадцати градусов и ветер бывает так силен, что снимает с домов крыши и вырывает с корнем деревья. Идти во время пурги нельзя: единственное спасение - оставаться на месте . Обыкновенно всякая снеж­ная буря сопровождается человеческими жертвами.

Кругом нас творилось что-то невероятное. Ветер бушевал неистово, ломал сучья деревьев и переносил их по воздуху, словно легкие пушинки. Теперь уже ни гор, ни неба, ни земли - ничего не было видно. Порой сквозь снежную завесу чуть-чуть виднелись силуэты ближайших деревьев, но только на мгновение. Новый порыв ветра - и туманная картина пропа­дает.

После полудня пурга разыгралась со всей силой. Хотя мы и были за­щищены утесами и палаткой, однако это была ненадежная защита. То ста­новилось жарко и дымно, как на пожаре, когда ветер дул в лицо, то хо­лодно, когда пламя отклонялось в противоположную сторону.

К сумеркам пурга достигла своей наибольшей силы, и по мере того как становилось темнее, страшнее казалась буря. Больших трудов нам стоило поддержать костер. Скверно то, что каж-­ дый порыв ветра выносил из него угли и засыпал их снегом. Около палат-­ ки намело большие сугробы, после полудня появились вихри необычайной силы. Они вздымали с земли тучи снега и рассыпались белой пылью, потом зарождались снова и с воем носились по лесу. Каждый такой вихрь остав­лял после себя след из множества поваленных деревьев. Иногда на мгно­вение он затихал, и потом опять начиналась пляска снежных привидений. После полудня небо стало понемногу расчищаться, но вместе с тем стала, подниматься температура. Сквозь густую завесу туч в виде неясно­го пятна чуть-чуть выглянуло солнце.

(А. Арсеньев, 318 слов)

БОЙЦЫ

Тигр долго выслеживал кабана, и, наконец,он с ним встретился. Глухое бешенство охватило тигра, когда он увидел,что кабан вдруг очутился у него под ветром и заметил его присутствие. Но он был слишком хорошим охотником, чтобы прямо продолжать преследование: он сделал боль­шой круг назад, сам зашел под ветер к кабану и только тогда ринулся до­гонять.Секач тоже может бежать быстро; нападая, короткие расстояния он пролетает невероятно быстро для такого на вид неуклюжего тяжелого зве­ря, но ему все-таки не сравниться с тигром.Низко припав к земле, вытя­нув хвост, хищник, как желтая змея, скользил между кустов, и ветер говорил ему, что добыча приближается. Охотничья горячка так захватила этого еще молодого зверя, что в пылу преследования он стал забывать об осторож­ности - то его лапа с громким плеском погружалась в холодную лужу, то камышинка трескалась под ней,и уже не раз пугливые табунки уток и ны­рков с громким шумом крыльев срывались перед ним. Но ветер, раз выдавший кабану следовавшего за ним тигра, теперь равнодушно относил в море эти предостерегающие звуки; только крики птиц доносились до секача, и опыт шепнул ему на ухо: "Кто-то идет за тобой..."

Едва шум, который тигр произвел после первого прыжка, коснулся его настороженных ушей,он бросился вперед, разом остановился, врезавшись ко­пытами в грязь, круто повернулся и сам ринулся навстречу неизвестному врагу.Секач не знал, не видел того, кто дерзко преследовал его, но и те­перь, когда перед ним очутился тигр, страх ни на мгновение не задержал его стремительного полета.Удар пришелся в бок, но и тигр успел призем­литься передними лапами на хребет кабана, и острые зубы впились ему в загривок. Жажда жизни вспыхнула,как острый луч солнца:рванувшись, секач выбежал на отмель, и тут тигр, словно пиявка, досыта напившись крови,от­валился от него.Бесформенной кучей лежали бойцы на отмели; кровь черным пятном расплылась вокруг них на песке.

(Марз,301 слово)

В ВАГОНЕ

Провожающий офицер идет по платформе, раскланиваясь, ускоряя шаги и все более отставая от вагонов, паровоз отрывистее и резче кидает из-под цилиндров горячим паром. Скоро в вагоне станет тепло и уютно и, беспорядочно громоздя вещи по диванам, пассажиры начнут располагаться на ночь. Седой, строгий, но очень вежливый старичок-кондуктор в пенсне на кончике носа не спеша проходит среди этой тесноты и пунктуально переписывает билеты, наклоняясь к фонарику своего помощника.

Воздух в полях после города кажется необыкновенным, и, как всегда, я до поздней ночи стою в сенях вагона, отворив боковую дверь и напряжённо гляжу против ветра в темные снежные поля. Вагон дрожит и дре6езжит от быстрого бега, ветер сыплет в лицо снежной пылью, свет фонаря в сенях прыгает, мешаясь с тенями. И, качаясь, я хожу от двери к двери по холодным сеням, уже побелевшим от снега.

Плывут, бегут смутные силуэты холмов и кустарников, с мгновенным глухим рокотом проносятся под колесами чугунные мостики, в далеких, чуть белеющих полях мелькают огоньки глухих деревушек.И, щурясь от вет­ра, я с грустью гляжу в эту темную даль, где забытая жизнь родины мерца­ет такими бледными тихими огоньками.

Возвратясь в вагон, вижу в полусумраке фигуры лежащих тесно от шуб и поднятых спинок диванов, пахнет табаком и апельсинами. Согреваясь после холодного ветра, долго смотрю полузакрытыми глазами, как покачива­ется меховое пальто, повешенное у двери, и думаю о чем-то неясном, что сливается с дрожащим сумраком вагона и незаметно убаюкива­ет. Славная вещь, этот сон в пути! Сквозь дремоту чувствуешь иногда, что поезд затихает.Тогда слышатся громкие голоса, под окнами - шарканье ног по каменной платформе, а в вагоне - ровное дыханье и храп спящих.

Потом звонок бьет где-то далеко-далеко, усыпительно хлопают двери вагонов и доносится жалобный гул паровоза, напоминающий о бесконечной дали и ночи. Что-то начинает вздрагивать и подталкивать под бок, металлические пружины дивана покачиваются все ровнее и ровнее, и , наконец, непрерывно возрастающий бег поезда снова погружает в темно­ту.

(И. Бунин,314 слов)

В ДЕРЕВНЕ

Когда я был маленьким, мне всегда казалось, что вместе с рождест­венскими праздниками начинается весна."Декабрь - вот это зима",- думал я. В декабре погода, по большей части, суровая, серая. Светает медленно, город с утра тонет в сизом, морозном тумане, а деревья одеты густым инеем сиреневого цвета; солнца целый день не видно, и только вечером замечаешь след его, потому что долго и угрюмо редеет мутно-красная за­ря в темной мгле на западе. Да, это настоящая зима!

И мне казалось, что только в деревне и можно заметить, что начи­нается весна. И правда, ведь в городе мы забываем о солнце, редко видим небо, а больше любуемся на вывески да на стены домов.

Я засыпал, упоённый мечтами о завтрашнем путешествии в деревню, и правда - это было веселое путешествие! Белый дым поезда волнующимися клубами плывет перед окнами, плавно западает и стелется по снегу около дороги, а по вагону ходят широкие тени. Свет солнца от этого то как будто меркнет, то снова врывается в окна яркими, янтарными полосами.

Но вот и одинокая, знакомая станция среди пустынных полей. Отки­нешься в задок саней, прикроешь глаза - и только покачиваешься и слышишь, как заливается колокольчик над тройкой, запряженной в протяжку, как визжат и постукивают на сугробах полозья.

А между тем уже догорает короткий день; встали лиловые тучки с запада, солнце ушло в них, и наступает тихий зимний вечер.Только по­- лозья тихо скрипят по снегу, и задумчиво позванивает колокольчик: ло­- шади идут снегом. Мужик на розвальнях пристал за нами где-то на перек­ рестке, и заиндевевшая морда его шершавой, низенькой и бокастой лошад­ ки, которая трусит рысцой за нашими санями, равномерно дышит теплым паром в мой затылок.

А кругом все темнеет и темнеет, и уже ночью въезжаем в знакомое село. В чистом, морозном

воздухе звонко отдаются скрип ворот или лай моей собачонки... И чувство глубокого довольства и покоя наполняет душу, когда, на­конец, медленно въезжаешь на сугроб пред крыльцом освещенного и тепло­го деревенского домика!

(И. Бунин,308 слов)

ВЕСЕННИЙ ДОН

Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму, против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой учас­ток высокого левобережья. С горы весной далеко виден на разливе остров, густо поросший мо­лодыми вербами. Омывая остров, стремительно идет на юг полая вода.Она грязно шумит, прорываясь сквозь гряду вставших на пути её старых топо­лей, и тихо, певуче, успокоенно лепечет, раскачивая верхушки затоплен­ных кустов.

К неумолчному и близкому шуму воды Григорий скоро привык. Он по­долгу лежал возле круто срезанного берега, смотрел на широкий водный простор, на меловые отроги гор, текущих в сиреневой солнечной дымке. Стояли погожие и безветренные дни. Лишь изредка в ясном небе проп­лывали белые распустившиеся по ветру облака, и по разливу лебединой стаей скользили их отражения и исчезали, коснувшись дальнего берега.

Хорошо было смотреть на разметившуюся у берега бешено клокочущую быстрину, слушать разноголосый шум воды и ни о чем не думать, старать­ся не думать ни о чем, что причиняет страдания. Григорий часами смотрел на прихотливые и бесконечно разнообразные завитки течения. Они меняли форму ежеминутно: там, где недавно шла ровная струя, неся на поверх­ности стебли камыша, мятые листья и корневища трав, - через минуту рождалась причудливо изогнутая воронка, жадно всасывающая все, что проплывало мимо неё, а спустя немного на месте воронки уже вскипала и выворачивалась мутными клубами вода, извергая на поверхность то почер­невший корень осоки, то распластанный дубовый лист, то неведомо откуда принесенный пучок соломы.

Вечерами горели на западе вишнево-красные зори, из-за высокого тополя вставал месяц.Свет его белым холодным пламенем растекался по Дону, играя отблесками и черными переливами там, где ветер зыбил воду легкой рябью.По ночам, сливаясь с шумом воды, так же неумолчно звучали над островом голоса пролетавших на север бесчисленных гусиных стай.

За дальней грядой леса ярко полыхала заря. Отражая её свет, вода казалась розовой, и такими же розовыми казались на неподвижной воде лебеди, большие величественные птицы, повернувшие гордые головы на восход.

(М.Шолохов, 305 слов)

В ЛЕСАХ

По сухим сосновым борам идешь, как по глубокому, дорогому ковру, - на километры земля покрыта сухим, мягким мхом. Одинокий самолет, плывущий на головокружительной высоте, кажется миноносцем, наблюдаемым со дна моря. Кроме сосновых лесов, мачтовых и корабельных, есть леса еловые, березовые, дубовые. В знойный день пройти через дубовую заросль почти невозможно: через минуту все тело, от пяток до головы, покроют рыжие злые муравьи с сильными челюстями.

Путь в лесах - это километры тишины, безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц, это липкие маслята, облепленные хвоей, жесткая трава, холодные белые грибы, земляника, лиловые коло­кольчики на полянах и, наконец, лесные сумерки, когда из мхов тянет сыростью и в траве горят светляки. Закат тяжело пылает на кронах деревьев, золотит их старинной позо­лотой. Внизу, у подножия сосен, уже темно и глухо. Бесшумно летают и как будто заглядывают в лицо летучие мыши. Какой-то непонятный звон слышен в лесах - звучание вечера, догоревшего дня.

А вечером блеснет наконец озеро, как черное, косо поставленное зеркало. Ночь уже стоит над ним и смотрит в его темную воду - ночь, полная звезд. На западе еще тлеет заря, в зарослях волчьих ягод кричит выпь, и на болотах бормочут и возятся журавли, обеспокоенные дымом костра. Листва берез висит не шелохнувшись. И слышно, как где-то дале­ко - кажется, за краем земли - хрипло кричит старый петух в избе лес­ника..

В необыкновенной, никогда не слыханной тишине зарождается расс­вет. Голубым хрусталем загорается на заре Венера. Спит вода, спят кув­шинки, спят, уткнувшись носами в коряги, рыбы, спят птицы, и только совы летают около костра медленно и бесшумно, как комья белого пуха.

На зеленом цветущем берегу, над темной глубью реки или озера, в те­ни кустов, под шатром плакучей ивы или кудрявой ольхи, тихо трепещущей своими листьями и светлом зеркале воды, улягутся мнимые страсти, утих­нут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды. Природа вступит в вечные права свои. Вместе с благовонным, освежающим воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе.

(М.Пришвин, 319 слов)

ВОЛЧИЦА

Молодая волчица переживала то, что переживал каждый волк: страх, от которого сжималась на лбу и на спине кожа, и острое желание жить.Звериным умом своим она понимала, что нельзя бежать прямо, по старому следу, и свернула в сторону наперерез голосам. Она шла медлен­но, прижав к затылку уши, нюхая ветер. Деревья стояли тихо, придавлен­ные снегом. Валились с макушек деревьев, цепляясь по сучьям, сбитые белкой снежные шапки, и волчица пугливо приседала в рыхлый снег.Там, где кончался лес и выступал кустарник, она увидела под снегом красный болтающийся язык. Не решаясь подойти близко, она свернула вправо, но и там трепался такой же язык, красный и длинный. Красные языки висели один за другим под деревьями.

Волчица пошла вдоль медленно и осторожно.Так она вышла в поросшую лощину, на занесенную снегом лесную реку и остановилась. Выбежал из лесу, завязая в снегу, заяц. И тут она впервые в жизни увидела человека.Он стоял в снегу, прикрытый стволом старой елки, и глядел на зайца.

Волчица присела, поджала ноги и, оттолкнувшись со всей силой, осыпая иней, прыгнула в кусты и побежала.Человек схватился за ружьё, волчица услышала резкий звук, почувствовала удар по ноге и, окровавив снег, изо всех сил пошла вприпрыжку кустами вдоль речки.Волчица осто­рожно, выбирая чащу погуще, пошла туда, где, по её соображению, была поляна, на которой она родилась и на которой выросли её первенцы.

Волчица не знала, что только одна уцелела из стаи, но именно она продолжила род: уже несколько недель носила в себе новую жизнь. Для гнезда она выбрала хорошее место - широкую, скрытую мхом сухую коч­ку.Однажды утром, когда всходило над лесом солнце и заиграл в небе первый бекас, у неё родились девять слепых большеголовых детенышей. Те­перь мать была вынуждена ежедневно ходить за добычей, оставляя детены­шей одних. Волчица в эти дни изменилась: похудела и вытянулась, стала выше на ногах и стройнее, в глазах её появилось новое: они потемнели, в них светилась звериная, жестокая и обреченная любовь.

(И. Соколов-Микитов,319 слов)

В ТАЙГЕ

Лес становился все гуще и гуще: кое-где мелькали тупые вершины кедров и остроконечные ели, всегда придающие лесу угрожающий вид. Неза­метно для себя я перевалил еще через один хребет и спустился в соседнюю долину. По дну ее бежал ручей. Усталый, я сел отдохнуть под боль­шим кедром, стал рассматривать подлесье. Тут росли: крушина с овальными заостренными листьями и мелкими белыми цветами, многолистый шиповник, небольшой кустарник с сильно колючими ветвями и желтая акация с ярко-золотистыми венчиками. Там и сям среди кустарников высились: вороний глаз с расходящимися во все стороны узкими листьями и особый вид папо­ротника с листьями, напоминающими развернутое орлиное крыло, и вследс­твие этого называемый в просторечии "орляком".

Вдруг издали донеслись до меня какие-то однообразные и заунывные звуки. Они приближались, и вслед за тем я услышал совсем близко над своей головой шум птичьего полета и глухое воркованье. Тихонько я под­нял голову и увидел лесную горлицу, по неосторожности я что-то выронил из рук, горлица испугалась и стремительно скрылась в чаще.Потом я уви­дел восточного седоголового дятла. Эта лазающая птица с зеленовато-се­рым оперением и с красным пятном на голове, подвижная и суетливая, вы­ражала особенное беспокойство, видимо, потому, что я сидел неподвижно. Другой дятел перелетал с одного места на другое и так же, как и первый дятел, прятался за деревья. По другому резкому крику я узнал кедровку, боль­шеголовую, пёструю и неуклюжую. Она проворно лазила по деревьям, лущи­ла еловые шишки и так пронзительно кричала, как будто хотела всему ле­су оповестить, что здесь есть человек.

Наконец, мне наскучило сидеть на одном месте: я решил повернуть назад и идти навстречу своему отряду. В это время до слуха моего до­несся какой-то шорох. Слышно было, как кто-то осторожно шел по чаще. "Должно быть, зверь", - подумал я и приготовил винтовку.

В тайге надо рассчитывать на возможность встречи с дикими зверя­ми. Но зверь спасается от человека бегством, если же он бросается, то только тогда, когда его преследуют.

(В. Арсеньев, 320 слов)

КАБАН

Старый кабан знает все эти звуки; не первую зиму проживает он среди камышей. Восемь лет тому назад маленьким, визгливым поро­сенком появился он на свет божий в этих заповедных зарослях; в уеди­ненной берлоге, запрятанной в глухих камышах, вдали от кабаньих тропи­нок, у большой опытной свиньи родилась дюжина поросят. Две недели дер­жала мать свой выводок в логовище, изредка выбегая, чтобы похватать немного корму, и, только когда буйные и шаловливые кабанята подросли и покрылись щетинистой полосатой шкуркой, вывела их в заросли. Впереди вперевалку шагала свинья, спокойная, важная, неуклюжая, а за ней, веч­но толкаясь, играя, пища, спешила стайка беззаботных поросят.

Весело было будущему секачу в толпе таких же, как и он, резвых по­лосатых братцев сновать по камышу, повинуясь лишь своим причудам да сердитому хрюканью матери; весело было играть, драться, копать землю, чтобы добыть из нее вкусные корни или просто дать поработать подвижно­му, любознательному пятачку. Так сладки были дивные отдыхи в тени ка­мышей, когда в полдень жаркий воздух трепетал вдали над степью; поро­сята вырывали себе ямки и забирались в грязь, так что поверх нее вид­нелись только их вертящиеся ушки, лукавые глазки и черные пятачки.

Хорошо было и вечернее кушанье в большой яме, куда забирались и старые кабаны. Испуганно повизгивая, маленькие поросята давали дорогу могучим секачам, которые, громко ломая камыш, важно выходили на берег; поросята с серо-желтыми шкурками казались такими смешными и маленькими перед этими огромными и черными зверями.

И с жутким любопытством следили они за свирепыми схватками, что внезапно вспыхивали между двумя кабанами, поспорившими из-за уютного местечка. А жаль: матка никогда не давала им досмотреть битву до кон­ца. Тревожно хрюкая, она собирала свое суетливое потомство и гнала его прочь - иначе старые не разглядят и раздавят подвернувшегося под ноги малыша. Ночью - кормежка либо в камыше, либо набег на крестьянские поля.

(А. Марз, 312 слов)

ЛЕТОМ В ЛЕСУ

Погода была прекрасная, еще прекраснее, чем прежде, но жара все не унималась. По ясному небу едва-едва неслись высокие и разные обла­ка, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолгова­тые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгнове­нием; они таяли, эти облака, и от них не падало тени.

Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружа­ли своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круг­лые губчатые наросты лепились к этим пням, земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели семьями.

Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщен­ной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревьях; всюду пестрели го­лубые гроздья журавлиного гороха, золотые чашечки куриной слепоты; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначи­лись полосами мелкой красной травки, возвышались кучки дров, потемнев­ших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, - другой тени не было нигде. Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует прямо в лицо и как будто разыграется, - всё весело зашумит закивает и задвижется кругом, грациозно закача­ются гибкие концы папоротников, - обрадуешься ему, но вот уж он опять замер, и все опять стихло. Одни кузнечики дружно трещат, словно озлоб­ленные, - и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук.

Недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив со­бой и траву и мелкий кустарник; на иных листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток: на других они уже за­сохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежав­ших около ярко-влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом. Вдали, ближе к роще, гладко стучали топоры, и по вре­менам торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, спускалось кудрявое дерево...

(И.Тургенев, 311 слов)

НА ГЛУХАРИНОМ ТОКУ

В многочисленных описаниях и охотничьих рассказах повествуется об этой редкостной, исключительно русской охоте.Несомненно, на глухарином току испытывает охотник впечатления необычайные. И сама природа глухо­го, дикого леса, и неизбежные ночевки у костра, иногда посреди непроходимого болота, и странная дремучая птица, чудным образом пережившая на земле сотни тысячелетий, переносит охотника в неведомый, сказочный мир.

Слушая песню глухаря, впечатлительный охотник испытывает особен­ное чувство. Странные, необычайные звуки исходят как бы из допотопного мира. Ранним утром, ещё в темноте, начинает петь глухарь. Необычайностью звука, его неповторимостью можно объяснить странное обстоятельство: даже чуткий, с острым слухом, но ещё не опытный охотник издалека песню не слышит.

Начиная охотиться, в юности я сам испытал эту странность. С величайшей точностью помню подробности охоты. Вместе с наставником, дере­венским охотником Титом, мы ночевали вблизи болота, и, разумеется, я не сомкнул глаз, прислушиваясь к лесным таинственным звукам.

Песню я услыхал внезапно, как это часто бывает, когда мы были не­далеко от птицы. Звук был отчетливый, даже громкий, но столь не похожий на всё когда-либо слышанное мною, что непривычное ухо его не улови­ло. Услыхав звук, я уже не мог его потерять и забыть, и несомненная близость птицы несказанно увеличила мое волнение, и так доходившее до предела.

Под дерево, на котором пел глухарь, мы подошли, когда в природе ещё продолжалось таинственное время борьбы ночной темноты с рассветом и даже знакомые предметы казались неузнаваемые. Я смотрел на елку, на которую показывал Тит рукою, и, кроме чер­ных, вырисовывавшихся на светлевшем небе ветвей, не мог ничего разгля­деть; чтобы не сердить Тита, я делал вид, что хорошо вижу птицу. Нако­нец, я увидел темное, как бы шевелившееся на конце сука пятно. Я стоял под елкой растерянный.Тит выругался, погрозил мне рукой, похожей на медвежью лапу, и, как бы совсем отмахнувшись от неспособного ученика, стал поднимать свою одностволку.После слабого выстрела, вылетевшего из старой пищали, глухарь встрепенулся, слетел и, тихо планируя, упал за деревьями.

(И. Соколов-Микитов,309 слов)

ПРИЛЕТ ЗЯБЛИКОВ

От прилета зябликов до кукушки проходит вся краса нашей весны, тончайшая и сложная, как причудливое сплетение ветвей неодетой бере­зы. За это время растает снег, умчатся воды, зазеленеет и покроется первыми, самыми нам дорогими цветами земля, потрескаются смолистые почки на тополях, раскроются ароматные зеленые листочки, и тут прилета­ет кукушка. Тогда только, после всего прекрасного, все скажут:"Началась весна!" А нам, охотникам, с прилетом кукушки весна кончается. Какая это весна, если птицы сели на яйца и у них началсь страдная пора!

С прилетом кукушки лес наполняется людьми. Выстрел какого-то ба­ловника так действует, что сразу теряешь нить мысли и убегаешь, чтобы не привелось слышать другой. И то же бывает, когда ранним утром по ро­систой траве вышел куда-нибудь и вдруг по следам на траве догадался, что впереди тебя идет кто-то другой. Сразу сворачиваешь в другую сто­рону; переменяя весь план только потому, что заметил чей-то след на траве. Бывает, зайдешь в глухое мето, сядешь на пень отдохнуть и дума­ешь: "Лес все-таки очень велик, и, наверное, в нем есть хоть аршин земли, на который не ступала нога человека, и на этом пне, может быть, ещё никто никогда не сидел ..." А глаз, бродя сам по себе, открывает возле пня скорлупку яйца. Я люблю от прилета зябликов, когда еще не трогался снег в лесу, ходить на кряж и чего-то ждать. Редко бывает совсем хорошо, все че­го-то не хватает. Но приходит, наконец, вечер, когда развернется ран­няя ива, запахнет зеленой травой. Тогда оглянешься назад, вспомнишь, сколько зорь я прождал, сколько надо было пережить, чтобы сотворился прекраснейший вечер.

(М.Пришвин, 249 слов)

ЛЕДОХОД

С крыльца нашего была видна река Белая, и я с нетерпением ожидал, когда она вскроется. На все мои вопросы о том, когда мы поедем в Снегиревку, взрослые обыкновенно отвечали:"А вот как река пройдет". И, наконец, пришел этот желанный день и час. Торопливо взглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал:"Белая трону­лась!". Мать позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда. Далеко уже уплыла поперечная дорога, и какая-то несчастная черная корова бегала по ней, как безумная, от одного берега до другого. Стоявшие около меня женщины и девушки сопровождали каждое неудачное движение бегающего животного, рев которого долетал до моих ушей, жалобными восклицаниями, и мне стало его очень жалко. Река на повороте загибалась за крутой утес; скрылись за ними дорога и бегающая по ней чужая корова.

Вдруг две собаки показались на льду, но их суетливые прыжки воз­будили не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все были уверен­ы, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег. Я охотно этому верил и, позабыв бедную корову, сам смеялся вместе с дру­гими. Собаки не замедлили оправдать общее ожидание и скоро перебрались на берег.

Лед все ещё шел крепкою, сплошною, неразрывною, бесконечною глы­бою. Глухой шум, похожий по временам на скрип или отдаленный стон, явственно долетал до наших ушей. Полюбовавшись немного этим величественным и страшным зрелищем, я воротился к матери и долго, с жаром рассказывал ей все, что видел.

(С.Аксаков, 247 слов)

НОЧЛЕГ

Осенней ночью, светлой и тихой, я пешком возвращался с полевой охоты по сухим, блестящим жнивьями, пашнями и проселками и зашел ноче­вать на хутор, одиноко стоявший в поле. Постоянно жил в нём только сторож, а хозяи лишь порой, наездом. Хутор имел вид пустынный: чистое ровное поле, гумно от жилья далеко, а само жилье - всего-навсего бревенчатый флигель да изба-сторожка.

Мужик, вышедший на порог в накинутом полушубке, долго не понимал спросонья, что мне надо, потом повел меня во флигель. "Вот тут и ложитесь",- сказал он, вводя меня из маленькой прихожей в просторную хозяйс­кую спальню, где были только голые бревенчатые стены да широкая дере­вянная кровать без матраца, с одной большой подушкой. И вот, когда он вышел, лег я на эту кровать, покурил, что-то подумал о чужой, вовсе не известной мне жизни какого-то мещанина, под кров которого привел меня случай, и стал забываться. Невысокий меяц мирно светил в два большие окна напротив, озаряя кровать теплым золотитым блеском, и всё вокруг было так просто и прекрасно, так безмолвно и спокойно ...

Мог ли я думать, засыпая, что так страшно будет мое пробуждение среди ночи? Я проснулся сразу от какого-то стука. Кто-то громко сту­чал ко мне снаружи, в верхнюю половинку оконной рамы. Стук был так страшен, что я вне себя вскочил на кровати. А вскочив, увидел, что за окном, затемняя его, стоял кто-то громадный, чёрный, длинный и по­катый, лез и стучал, стараясь пробить верхние стекла.

Это была старая, худая лошадь, без присмотра шатавшаяся ночью по усадьбе. Она пришла к дому и стала чесаться об оконный наличник, вытя­нув шею и стуча головой в раму.

(И.А.Бунин, 258 слов)

КАПИТАН

Словно затравленный волк, бледный и озлобленный, с горящими гла­зами, все еще не теряя самообладания, капитан , точно приросший к мос­тику, жадно и сердито озирался вокруг, ища спасения людей и судна. Ка­залось, он чувствовал эти взгляды, полные мольбы и укора, устремленные на него, и мысль, что он виноват в гибели, снова пронеслась в его го­лове, заставив болезненно вздрогнуть мускулы его напряженного, страшно серьезного в эту минуту лица. Спасения, казалось, не было. Прошло не более минуты, как судно понеслось на гряду скал, и капитан, переживший в эту минуту целую вечность, к ужасу своему, не находил выхода. Еще десяток минут, и корабль наскочит на камни, и там общая смерть.

Но вдруг глаза его впились в небольшой заливчик, вдавшийся в берег справа, впились и блеснули радостным блеском, озарив все его лицо. И в то же мгновение он крикнул в рупор громким, уверенным и повелительным голосом: "Ставить паруса!" Этот уверенный голос пробудил во всех ка­кую-то смутную надежду, хотя никто и не понимал пока, к чему ставятся паруса, только старый штурман, уже приготовившийся к смерти и по-преж­нему спокойно стоявший у компаса, весь встрепенулся и с восторженным удивлением взглянул на капитана. Штурман оживился и стал смотреть на этот самый заливчик, почти закрытый возвышенными берегами.

Матросы, стремительно качавшиеся на реях, и без подбадривания, в надежде на спасение, торопились поднимать паруса, несмотря на адский ветер, грозивший каждое мгновение сорвать их в море или на палубу. Од­ной рукой держась за рею и прижавшись к ней, другой, свободной рукой, каждый матрос делал свое адски трудное дело на страшной высоте при ле­дяном ветре. Приходилось цепляться зубами за мякоть паруса и рвать до крови ногти.

Наконец минут через восемь, во время которых корабль приблизился к скалам настолько близко, что можно было видеть простым глазом чер­невшие по временам высокие камни, паруса были поставлены, и судно сно­ва, как послушный конь на доброй узде, бросился к ветру и, накренив­шись, почти чертя воду бортом, понесся теперь к берегу, оставив влево за собой страшную гряду камней.

(К.Станюкович, 310 слов)

КРОНШНЕПЫ

Знаю, мало кто сидел ранней весной на болотах в ожидании тетереви­ного тока, и мало слов у меня, чтобы хоть намекнуть на все великолепие птичьего концерта в болотах перед восходом солнца. Часто я замечал, что первую ноту в этом концерте берет кроншнеп. Это очень тонкая трель, со­вершенно не похожая на всем известный свист.После, когда закричат бе­лые куропатки, зачуфыркают тетерева и токовик иногда возле самого шалаша заведет свое бормотание, тут уж бывает не до кроншнепа, но потом при восходе солнца в самый торжественный момент непременно обратишь внимание на песню кроншнепа, очень веселую и похожую на плясовую: эта плясовая так же необходима для встречи солнца, как журавлиный крик.

Раз я видел из шалаша, как среди черной петушиной массы устроился на кочке серый кроншнеп, самка: к ней прилетел самец и, поддерживая себя взмахами обоих больших крыльев, ногами касался спины самки и пел плясовую.Тут, конечно, весь воздух дрожал от пения всех болотных птиц, и, помню, лужа при полном безветрии волновалась от множества пробудив­шихся в ней насекомых.

Как-то вечером я вышел в болото промять собак. Собаки, высунув языки, бегали и время от времени ложились, как свиньи, брюхом в болот-­ ные лужи. Вдруг показалась большая птица, стала тревожно кричать и опи­- сывать вокруг нас большие круги. Прилетел и другой кроншнеп и тоже стал с криком кружиться, третий, очевидно, из другой семьи, пересек круг этих двух, успокоился и скрылся. Мне нужно было в свою коллекцию дос­- тать яйцо кроншнепа, и, рассчитывая, что круги птиц непременно будут уменьшаться, если я буду приближаться к гнезду, и увеличиваться, если удаляться, я стал, как в игре с завязанными глазами, по звукам бродить по болоту. Наконец, обе собаки, схватив верхним чутьем, сделали стойку. Я по­шел по направлению их глаз и носов и увидел на полоске мха три большие яйца..

Как хорошо мне было в неприступных болотах и какими далекими эпо­хами земли веяло от этих больших птиц с длинными кривыми носами, на гнутых крыльях пересекающих диск красного солнца!

(М.Пришвин,318 слов)

ЛЕСНАЯ СКАЗКА

Для нас, охотников, особенную прелесть имеет незабываемый час солнечного заката. Чудесная, волшебная наступает в лесу тишина. Еще поет, разливается, как бы не в силах сдержаться, неугомонный музыкант -дрозд; сидя на вершине дерева, страстно воркует освещенный золотым лучом закатного солнца дикий голубь; спохватится, прокукует и, как бы поперхнувшись, умолкнет кукушка. Последние звуки в лесу подчеркивают наступающую тишину. Но уже по-вечернему тихо и прохладно под деревь­ями. Нарушая наступившую тишину, прогудит жук и, зацепившись за ветку, свалится к ногам охотника на землю. Тихо и влажно крича, весь золотой в лучах закатного солнца, пролетит над головой охотника первый вальдш­неп и, как бы на секунду приостановившись, медленно потонет над сквоз­ными вершинами леса.

Еще никогда не доводилось мне видеть на токах такого необычайного количества глухарей. Я сидел в бархатном кресле, а они слетались, иногда обдавая меня ветром своих сильных крыльев, низко садились на голые, сквозившие на золоте неба деревья, я сидел очарованный, не ше­велясь, боясь двинуться, чтобы не испугать сидевших птиц. Длинноволо­сые вальдшнепы один за другим непрерывно тянули над лесом. Я сидел до позднего вечера, до ночной темноты. До самой ночи глу­хари пели, дрались и перелетали. Сидя на месте, я видел поющих, деру­щихся птиц, - такими чудными, сказочными казались они мне.

Не желая тревожить птиц, я решился остаться до утра на току. Раз­валившись в ночном кресле, я засыпал и просыпался, курил трубочку и слушал, как пошевеливаются надо мною, покряхтывают спящие птицы. Кри­чали и стонали зайцы, было слышно, как прошли краем болота лоси. Не разжигая огня, я провел среди тока всю ночь. Картина невиданного спя­щего тока рисовалась моему воображению.

Странное дело: утром глухариный ток молчал. Медленно наступил рассвет, на фоне просветлевшего неба выступили черные ветви деревьев, но ни единого звука не слышалось на спящем току. Больше я не мог оставаться на току и, огорченный неожиданной неу­дачей, тронулся в путь к своему костру. Необычайная перемена наступала в лесной природе: гнилой, холодный, почти непроницаемый туман надви­нулся из залива.

(И. Соколов-Микитов, 310 слов)

ЛЕТОМ

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце - не огнистое, не раскаленное, как во время знойной за­сухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно-луче­зарное - мирно всплывает над узкой и длинной тучкой. Верхний, тонкий край растянутого облачка сверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющие лучи, - и весело и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотис­то-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукава­ми, они почти не трогаются с места: далее, к небосклону, они сдвигают­ся, теснятся, синевы между ними уже не видать, но сами они уже так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где сверху вниз протянутся голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К

вечеру эти облака исчезают: последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось, так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нём вечерняя звезда.

В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки, на всем ле­жит печать какой-то кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма си­лен, иногда даже "парит" по скатам полей; но ветер разгоняет, раздви­гает накопившийся зной, и вихри-круговороты - несомненный признак пос­тоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют по дорогам через паш­ню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой, даже за час до ночи вы не чувствуете сырости.. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба.

(И.С.Тургенев, 304 слова)

ЛЮБИМЕЦ МАТРОСОВ

Ненависть нового старшего офицера к Куцему и его угроза выбросить матросскую собаку за борт были встречены общим глухим ропотом команды. Все, казалось, удивлялись этой бессмысленной жестокости - лишить мат­росов их любимца, который в течение двух лет плавания доставлял им столько развлечений среди однообразия и скуки суровой жизни и был та­ким добрым, ласковым и благодарным псом, платившим искренней привязан­ностью за доброе к нему отношение людей, которое он наконец нашел пос­ле нескольких лет бродяжнической и полной невзгод жизни на улицах го­рода..

Смышленый и переимчивый, быстро понимавший разные предметы мат­росского преподавания, каких только штук не проделывал этот смешной и некрасивый Куцый, вызывая общий смех матросов и удивляя их своей дейс­твительно необыкновенной понятливостью! И сколько удовольствия и утехи доставлял он нетребовательным матросам, заставляя их на время забывать и тяжелую морскую жизнь на длинных океанских переходах, и долгую раз­луку с родиной!

Когда раздавался свисток и вслед за тем окрик боцмана, Куцый, вместе с подвахтенными летел стремглав наверх, какая бы ни была пого­да, и дожидался на баке, пока не свистали отбой. А во время шторма он почти всегда бывал наверху и развлекал вах­тенных во время их тяжёлых вахт. Когда свистели к водке, Куцый вместе с матросами присутствовал при раздаче и затем во время обеда обходил на задних лапах сидящих по артелям матросов, отовсюду получая щедрые подачки, и весело лаял в знак благодарности.

После обеда, когда подвахтенные отдыхали, Куцый неизменно ложился у ног Кочнева, пожилого и угрюмого матроса, горького пьяницы, к кото­рому питал необыкновенно нежные чувства и выказывал трогательную пре­данность. Он глядел матросу в глаза и всегда вертелся около него, ви­димо, несказанно довольный, когда Кочнев погладит.

Во время ночных вахт Куцый обязательно бывал при Кочневе, и, когда тот сидел на носу, на часах, обязанный "смотреть вперед", пес нередко выполнял вместо своего приятеля обязанности часового. Он добросовестно мок под дождем, продуваемый насквозь свежим ветром, и, насторожив ис­кусанные уши, зорко всматривался вперед, в темноту ночи, предоставляя матросу, закутанному в дождевик и согретому шерстью собаки, слегка вздремнуть, поклевывая носом.

(К. Станюкович, 320 слов)

МАСТЕРОВЫЕ

Ноябрь стоял темный и грязный, земля все ещё была черной. В прос­торной и низкой конторе, некогда побеленной мелом, было очень тепло и сыро, густо воняло махоркой, жестяной лампочкой, горевшей на верстаке, сапожным варом, но мастеровые Сверчок и Василий, ночевавшие в этой во­ни и каждый день часов по десяти-одиннадцати сидевшие в ней с согнуты­ми спинами, были, как всегда, очень довольны своим помещением. С узень­ких подоконников капало, на грязновато-черных стеклах сверкал и резко, отчетливо белел липкий, мокрый снег. Мастеровые молча работали. Слышалось только завывание ветра, пот­рясавшего порою весь флигель, постукивание по хомутам, которые делал Василий, и старчески-детское дыхание лысого Сверчка, возившегося над шлеёй.

Лампочка, облитая керосином, стояла на самом краю верстака и как раз посередине между работавшими, чтобы видней было обоим, но Василий то и дело подвигал её к себе своей сильной, жилистой, смуглой рукой, засученной по локоть. Сила и уверенность чувствовалась во всей осанке этого черноволосого человека, похожего на малайца, и всегда казалось, что Сверчок, маленький и, несмотря на видимую бодрость, весь разбитый, побаивается Василия, никогда ничего не боявшегося. Казалось это и само­му Василию, усвоившему себе манеру как бы в шутку, на забаву окружаю­щим покрикивать на Сверчка.

Василий, держа между коленками, прикрытыми засаленным фартуком, новый хомут, обтягивал его темно-лиловой тонкой кожей.Он низко накло­нил свою большую голову с черными влажно-кучерявыми волосами, перехва­ченными ремешком, и работал с той приятной, ладной напряженностью, ко­торая может удаваться только людям с талантом.

Напряженно работал и Сверчок, но напряженность эта была иного ро­да. Он прошивал кольцом новую розово-телесного цвета шлею, с трудом на­калывая, попадал в дырку, приноравливая при этом к свету лысую голову и смешно шевеля языком. По-детски темны были его черные глазки, похожие на маслинки, а лицо имело слегка лукавый, насмешливый вид: нижняя че­люсть выдавалась, а верхняя губа, на которой виднелись тонкие, малень­кие, черные усики, западала. По наклонённому к шлее лицу Сверчка было видно только то, что ему темно и трудно.

(И. Бунин,307 слов)

НА ВОЛГЕ

Внизу, у подножия Молодецкого кургана, чуть слышно плескалась Волга и разливалась, как море: у кургана Уса впадает в Волгу; Волга, блестящая, глубокая и спокойная, здесь так широка, что чуть видна вда­ли песчаная отмель противоположного берега. Молодецкий курган - отвесный утес, правильный, как стена крепости, грозно стоит над широкой водной равниной.Он встаёт прямо из пучины, неприступный с Волги, и кажется сложенный циклопами из огромных слоис­тых камней.

Из расщелины этих камней растут ели и березы, охватывая своими корнями голые, твердые камни. Внизу клокочут степные орлы, вьющие здесь свои гнезда. Да и сам Молодецкий курган, полукруглый, окаймленный с двух сторон лесом, напоминает собою огромное разбойничье гнездо.Позади кургана, ещё выше его, поднимаются самые высокие Жигулевские горы, окаймляя устье реки Усы. Страшные скалы, словно сдвинутые когда-то ги­гантской рукой, висят над водой с вечной, неизменной угрозой. Высоко на соседней горе виднеются причудливые камни, похожие на развалины замка с зубчатыми стенами и острыми башнями, с неясными сказочными фигурами людей и небывалых зверей.

Все здесь широко, привольно и романтично, природа словно дышит героическим настроением, и кажется, что только при такой декоративной обстановке могли совершаться народные мятежи и разбойничьи подвиги. Над этими горами ещё носятся величавые тени прошлого, ещё живут они в лесных дебрях Жигулёвских гор, и в лунные весенние ночи играют, и аукаются в горах, и купаются в зеркальной Волге под серебряными лучами месяца среди таинственной ночной тишины. Хоровод окружающих гор, шевеля своими кудрявыми лесами, шепчет все ещё прежние величаво-печальные ис­тории. Привидения прошлого стоят здесь близко-близко, дышат на вас за вашими плечами, и вместе с шёпотом ветра и шелестом листьев, вместе с рокотом волн шепчут и они что-то неведомо грустное.

Чуткая, торжественная тишина охватывает девственные горы и Волгу, и только слышится журчание быстро мчащейся воды, да горные ключи бьют из камней и, звучно струясь, падают в реку. Над серебряной, блестящей на солнце гладью реки опрокинулась глубокая чаша неба, и в её безграничной вышине мчатся белые стада об­лаков.

(Скиталец,316 слов)

СМЕРТЬ ПОЛКОВОДЦА

Кончив войну, полководец совершил с государственными целями путе­шествие по Испании, необыкновенная неутомимость сочеталась с его те­лесной немощью. Как всегда, он был молчалив и бесстрастен, лицом сер и худ. Но вот он внезапно лишился голоса, почувствовал такую потерю сил, что поспешили остановиться на первой встречной вилле. Приняв ванну и подкрепляющее питье, он остался один. Ложе его стояло так, что с одной стороны был перед ним вид на море, поднимающе­еся за круглыми сосновыми верхушками, а с другой - на залив и туман­но-зеленую бледность Альп, безжизненно встававших к небу своими снега­ми подобно великим гробницам. Вечерело, холодно туманилось. В пустын­ном просторе дремотно волнующего моря была безнадежность, бесцель­ность, печальная загадочность. Верхушки сосен, чистых и холодных, ясно видных сквозь стекла, туго и звонко шумели. Когда он очнулся, была уже чёрная ночь. Море шумело в её тишине слышней и торжественней, как бы приблизившись. Светильники текли и блистали, их языки, теперь золотые ясные, с лазурным основанием, дрожа тянулись вверх. И, приподнявшись, прислонясь к изголовью, он остановил свой взгляд на стеклах, черневших перед ним. Море шумело все ближе, явственней, и с ним мешался всё уси­ливающийся хвойный шум. Он понял, что час его близок. Сделав усилие, он сел еще немного выше, взяв с ночного столика все, что нужно для пи­сания, стал медленно, но твердо писать.

Он сделал последние государственные распоряжения и выразил неко­торые из своих предсмертных мыслей. Он сказал так: имя мое переживет меня, люди будут поклоняться моим золотым и мраморным изображениям, может быть, ещё много веков, ибо в человеке великом или хотя бы обле­чённым величием мы чтим сосредоточенность тех высоких сил, что заклю­чены в некоторой мере в каждом из нас. Он сказал, что Сократ, призывая человека к познанию "самого себя", имел в виду не познание особеннос­тей пороков или добродетелей, заключённых в человеке, но искание и пробуждение того божественного, что есть истинная суть человека. Когда же стало белеть за окнами, пожелтели огни светильников и сплошною бе­лизною окружила дом утренняя мгла, шедшая с утихающего моря, он лёг и покрыл лицо своим походным плащом, отдавшись участи всех смертных.

(И.Бунин, 320 слов)