Палки о двух концах

Подведем предварительные итоги. Проповедуя русское христианство и полемизируя с европейским рационализмом, автор романа-теодицеи “Братья Карамазовы” подспудно развертывает скрытую смысловую альтернативу. За осуществляющимся противосмыслом предстает сомне­вающийся автор, Достоевский-скептик. Эта альтернатива, этот противо-смысл возникают не в результате сознательного смыслосозидающего акта автора, они не основываются на авторской интенции. По замыслу автора послание этого романа довольно прямолинейно. Противосмысл вошел в роман за спиной преследующего определенный замысел автора, вопреки его интенции, но, благодаря его азарту, его ревностному стара­нию. Образуясь не в результате произвольного прочтения, происходя не от чисто субъективной читательской установки, не основываясь на ка­ком-либо смысловом постулате, на некоем заданном желаемом смысле, этот Противосмысл представляет собой объективный семантический пласт романа. Таким образом, “Братья Карамазовы” могут быть прочи­таны и как бунт против создателя мира.

Достоевский II, однако, не просто одерживает победу над Достоев­ским I. Роман так же мало однозначно представляет собой обвинение бога, как он является теодицеей. Его послание колеблется между pro и contra, не поддаваясь фиксации, остановлению беспрерывного движе­ния. Не полифония характеризует смысловую фактуру этого романа, а колебание между двумя исключающими друг друга смысловыми пози­циями, никогда не останавливающаяся осцилляция между Достоевским I и Достоевским II, между замышляющим определенный смысл субъек­том произведения и его подсознательным антагонистом, т. е. между теми двумя образами, в которых тут проявляет себя абстрактный автор. Понятие колебания, осцилляции между полюсами, характеризует смыс­ловой мир Достоевского более верно, нежели бахтинские вокальные и концертные метафоры.

Осцилляция наблюдается и во многих частичных структурах “Бра­тьев Карамазовых”. Изображаемый мир отражает во многих мотивах раздвоенность, колебание автора. Иные явления, кажущиеся на первый взгляд однозначными, оказываются палкой о двух концах, если еще раз прибегнуть к образному выражению защитника (15, 152), или медалью с двумя сторонами, как выражается обвинитель (15, 129), или же обоюдоострым орудием, как характеризует рассказчик амбивалент­ность старчества (14, 27). Примером может служить статья Ивана по церковному суду, которая получает аплодисменты со стороны как цер­ковников, так и атеистов, и идею которой библиотекарь монастыря на­зывает идеей о двух концах (14, 56). Колебание между противоположными возможностями наблюдается и в основных частях сюжета. В качестве примера можно указать на ко­лебание Ивана между положительным и отрицательным решениями му­чающего его душу вопроса, на его осцилляцию между пониманием и не­пониманием того, что предлагает ему Смердяков, на нерешенность во­проса, пойдет или не пойдет Иван в суд, чтобы обвинить себя в отце­убийстве, и если он пойдет, какими мотивами он будет руководствовать­ся: смиренностью или гордостью? Нерешенность характеризует и финал романа. По словам Алеши, Иван “или восстанет в свете правды, или... погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, что верит” (15, 89). А Дмитрий, возьмет ли он наказание смиренно на себя или спасется побегом в Америку?

Дмитрий характеризуется колебанием между двумя противоположными полюсами не в меньшей мере, чем Иван. Ему необходимо, как замечает Ракитин, ощущение низости падения так же, как и ощущение высшего благородства (15,129). “Две бездны [...] в один и тот же мо­мент”, “бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения”, — этой формулой харак­теризует обвинитель Дмитрия а вместе с ним всю “матушку Россию” (15, 129). Этот образ применяет к Дмитрию и защитник, доводя до аб­сурда аргументацию прокурора: “Карамазов именно такая натура о двух сторонах, о двух безднах” (15, 159). Образ двух бездн имеет еще боль­шее распространение. Дьявол знает: иные из тех, которые акриды едят,

“бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент” (15, 80).

В своих перекличках, в своих уголках, которые не под полным кон­тролем Достоевского I, текст развивает структуры, обнаруживающие и самые священные вещи как палки о двух концах. Примером этого является неожиданное сопротивопоставление Иова и штабс-капитана Снегирева. Зосима воспринимает вопрос насмешников и хулителей:

“Да как мог бы он [т. е. Иов — В. Ш.], казалось, возлюбить этих новых [детей], когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?”

Зосима отвечает на это немедля:

“Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой перехо­дит постепенно в тихую умиленную радость” (14,265).⁴⁵

Мотив замещения умерших детей появляется опять спустя больше 240 печатных страниц. Умирающий Илюша Снегирев поручает отцу после его смерти взять хорошего мальчика, другого, назвать его Илю­шей и любить его вместо него. Но Снегирев не хочет хорошего мальчи­ка, не хочет другого мальчика; вскидывая вверх обе руки, он шепчет ди­ким шепотом, скрежещет зубами. Цитируя при этом слова из псалма 136 (137), ст. 5—6, “Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прилышет...” (14, 507), — он ссылается на ветхозаветный образец верности. Вер­ность этого несчастного отца бросает тень на конечное удовольствие

Иова.

Отцовство, для Достоевского понятие мистическое и метафизичес­кое⁴⁶ — это одна из главных тем “Братьев Карамазовых”. В романе не раз намекается на эквивалентность божества и отцовства, богохульства и отцеубийства. Но и эта эквивалентность — палка о двух концах. Она ведь подразумевает не только то, что даже убийство старого Карамазова

— вопреки прогрессивной аргументации защитника — является святотатством, символическим богоубийством. Можно рассматривать эту эквивалентность и с другого конца. Тогда творец предстает как не­любящий, не выполняющий обязанности отец, как своего рода Федор Карамазов.