М. Ургин - ...говор
.docxBy! – para-para-pa-pa –
Lov! – para-para-pa-pa - и т. д.
Долгая практика привела к тому, что, разговаривая по-русски, Былов лихо игнорировал качественную редукцию гласных, щедро ударяя слоги направо и налево, а также обогащал речь фрикативным «г» и специфическими сочетаниями «р’ж’»-«р’щ’». Был он небольшого роста, седовлас и не по возрасту боек. Волосы лежали на сплюснутой голове обильными прядями – Чыняев, забывшись, созерцал вместо шеи Былова черенок, из которого росла виноградная гроздь чистого гипса.
В аудитории стоял Былов, в светло-синей хлопковой рубашке, и «подкармливал лошадок», отставив руку с мелом далеко в сторону, чтобы не испачкаться. А голова жила отдельно, медленно накручивая полуорбиту левого плеча. Чыняев читал 913-й группе славистов лекцию по Блоку, и, желая нарисовать профиль Александра Александровича, потянулся к пластмассовой баночке. Мела не было, и он отправил ответственного Вербина с запиской к Былову, во флигель, где располагалось отделение социальных наук. Быстрее по лестнице вниз, к завхозу, но сегодня Константину Гаврииловичу хотелось одолжить у Былова. Статная Елизавета Михайловна, гулявшая по коридору первого этажа с линейкой наперевес, была сердечной тайной Былова. Вчера она отчитала «не чеха» за несвежий воротник, Чыняев знал про ссору и хотел поддержать друга. Для этого он составил короткую ободряющую записку и вручил Вербину.
И пока тот вприпрыжку летел к двери, Чыняев смотрел на линолеум, исчерченный резиной подошв, и читал : «Я ломаю слоистые скалы/ В час отлива на илистом дне,/ И таскает осёл мой усталый/ Их куски на лохматой спине…»
Тапочки-сомы, с кожаной оплёткой, усами задиравшейся по краям, прилипли к лужице пролитого чая. Чыняев сидел на табурете и думал о Былове и Елизавете. Первый однажды вломился запыхавшись, в ботинках прошёл в зал, сел к свету, кинул на стол толстую индейку в вакууме, снял с телефонной полки очки и, приблизив к носу, стал рассматривать штрих-код на упаковке. Промямлив несколько раз, победно затряс руками, схватил индейку и убежал. Вторая за свои прогулки с линейкой слыла внучатой племянницей канатоходца. Студенты не любили её каморки, пропахшей укропом. Пахло у завхоза не укропом, а цветочными духами и лекарством: Елизавета Михайловна часто застужала нос и гнусаво признавалась, что ценит свою работу за укромность. Струнная, как и Былов.
Что-то внутри ленилось и не пускало на работу. Мысли. Сегодня вечером придёт хозяйка – за деньгами. Как же скучно этой бабушке жить. Иногда чудится, что она притаскивается сюда из нижней части города не ради квартплаты – чтобы просто поболтать. Но стесняется, дольше получаса не засиживается. Не то что профессор Ермиленко, как растележится со своими баснями про заботу о жизни вечной, так домой не раньше девяти попадёшь. Или Непомнящий, боится, как бы его фамилия не стала говорящей. А сам придёт, начнёт рассказывать про доклад Светы Фроловой, потом про грибы, про дачу, потом про доклад студентки Фроловой, потом про внуков, про хоккей, про плиту, вот, зять на юбилей подарил, а потом про замечательный доклад прекрасной студентки, вот только имечко, говорит, забыл, но, говорит, студенточка умничка. А какая длинная мысль, и там что-то в начале любопытное. Фролова, грибы – о, дача! Квартирка всё-таки хороша: вот и стенка балахнинская, как у отца с Селиверстовой – только в ночное время заметишь, что она и впрямь, как стена частного дома, и за стеклом книги длинными рядами, и даже в твою сторону и не глядят, и на кровати лежишь, как на веранде, с одной из них, очень сиротливо, бывает, лежишь; в каждой комнате по прекрасному тяжёлому ковру с разнообразным психоделическим узором, и один особенный: у него два угловатых глаза, с лапками по бокам, семислойных: бронза с иголочками, в цвет лапок; белизна с восемью зубами, по четыре в ряд; овал черноты с ушками-нашлёпками; восьмиугольная бронзовая чашка с выложенными по дну кофейными зёрнами; жёлтый скомканный лепесток, и в нём мохристая четырёхглавая семечка с угнездившимся в ней красным зрачком; и повернуться к нему спиной ну не то чтобы страшно, но как-то затруднительно. А что дача? На даче я русалку купал. Давно это было, русалка стала взрослой дамой и живёт в Зеленогорске. Потом диплом: «Подросток», Достоевский, нарративные конструкции. Какая-то нервная щекотка и смех: о-го-го, лязг, а не смех. И тут сложился дурацкий план: пойти на работу, пойти, но прежде подготовиться к чему-то. За окном лиственница, и ветки растут с одной стороны, и такие пупырчатые, напоминают условный знак железной дороги на карте, и листья, как зелень карты, и кусок ваты прицепился к этой дороге, как бровь Былова; а чуть подальше берёза, пятно-пробел, пятно-пробел, слово не слово, и стволы лиственницы и берёзы болтаются, как пояс халата Сельверстовой, шляющейся по комнатам и хрумкающей яблоками.
Чыняев вытер губкой расплескавшийся чай, пошёл в прихожую с табуретом, встал, укрепился на нём и стал внимательно изучать проводку. Нет, это трудно сделать. К тому же: Макаров – автомобильный электрик.
Понимает ли он что-нибудь в установке потайных аудиосистем – вопрос.
Наверняка есть решение проще, тем более что бабуля наивна, как божья коровка. И оно возникло мгновенно, стоило отвернуться от свалявшихся в тенетах проводов. Чыняев, улыбнувшись догадке, отправился в институт».
***
- Ну вот. Строгановская церковь. Белокаменная резьба: груши, яблоки, гранаты, завитки, лоза виноградная. Пять башенок, колокольня, радужные купола. Большая часть работ завершена в 1703, но освящение состоялось в 1719. Внутри есть икона, «Спас Вседержитель», написанная крепостным Нарыковым; так вот лик Христа на ней, говорят, имеет сходство с самим Строгановым. Пётр, опять же по слухам, разгневался… В общем, не один пуд соли.
- Красивая.
- Теперь она Рождественская, как и улица. Вот так: была Маяковка, стала Рождественская. ЛЕФ обернулся церковной мышью.
- Но всё-таки похожа на луковицы в банках, такие, испорченные, проросшие стрелами зёлёными.
- Мне кажется, что заезженный довольно приём.
-Хм.
- В сущности, слово – насекомое. Посмотри-ка, - черчу прутом по грязи, - вот полукруглая головка, пара лапок, напухшее брюхо, тут вот у него крылышки, с лёгоньким таким «вззз» поднимающие его в воздух, и хвостик. А если их много, целое нашествие саранчи, клокочущая стихия, поток, сметающий на своём пути всё живое и уносящий с собой, к облакам…
- А как поделим гонорар?
- Стихия финала. Вот к чему должно стремиться. Но сейчас есть только замысел, бесплотный и не подлежащий налогообложению. Так что повременим с этим.
- Но всё-таки?
- Баш на баш. И точка.
***
«Былов хитро улыбался, подмигивая Константину Гаврииловичу, скрывавшемуся от него за колонной. Видимо, помирился с Елизаветой. А вот Чыняев не мог дождаться вечера и волновался. Волнение вылилось в две шутки во время практического занятия, первая вызвала недоумение, вторая – лёгкие смешки на передних рядах. Первая: « Набоков всю свою жизнь был предан единственной возлюбленной, приходившейся родной сестрой одному из персонажей его прозы. Звали её Лера Турати». Вторая: «У литературоведов в отличие от лингвистов согласные делятся на дрожащие и право имеющие». Здесь смеялись больше над струнностью Чыняева, чем над каламбуром. Так же смеялись и над шарнирностью Былова, и над проповедями Ермиленко, и над фамилией Непомнящего. Приятно становилось на душе от весёлого сочувствия. Сегодня придумано было нечто вне стен факультета, поэтому смех не был по-обычному важен, даже неприятно карябал слух.
По окончании пар Чыняев не искал встречи с Быловым. Учитель размышлял. Так, идя вечерним садом, смотрю в небо и вижу две звезды, скользящие между ветвями, как искорки огня по фитилю. И луну, ущербленную, диаграмму мировых отношений, хранилище человеческих носов. И прохожу мимо какого-то офисного здания, в разноцветных полосах. Как оно похоже на обклеенную розовыми, синими, зелёными бумажками, с крохотными пометками, тетрадь Кутеповой. Этой девочки с прозрачными глазами, уставленными на бюст Даля в углу аудитории. Борода Владимира Ивановича, слепого, глухого и немого, разделена на две равных массивных части, сходящихся книзу. Сейчас поднимусь по ступенькам, открою дверь и, как был, не разоблачаясь, проскользну в стенной шкафчик. Деньги оставлены на столе. Хозяйка будет звонить, звонить, звонить, потом отопрёт замок своим ключом, войдёт, и я осторожно, тихонько позову её из шкафа. Ни в коем случае не напугать. Ни в коем случае. Кажется, она будет рада, будет. Поверит. Уж как-нибудь.
Но голос становится всё тише и тише, и я с трудом разбираю слова, может быть, он больше ничего не хочет рассказывать, посторонний голос в моей седой голове, бедовой голове. Вы закончили, Константин Гаврилыч? В любом случае: я всё записал, до последнего «уж как-нибудь». Или «ушком не будь». Тоже добавлю.
Поставлю подпись, дату, немножко помну край листа зубами, как велели. Семнадцатое сентября, доцент Непомнящий. Припишу ещё «с Богом».