05-03-2013_20-01-49 / piotrovskiy_m_b_nikonova_a_a_red_sobor_lic

Перспективы	291

шении вещи, предмета, орудия и даже … высокого произведения искусства, являющегося в некотором роде и предметом1, а потому «обнаруживающего» те же «устремления», что и его менее родовитые братья. Так вот, если бы я стал на «место» стула, то каков бы был по моему понятию рай? По-видимому, рай мне-как-стулу рисовался бы как вечное status quo, сохранение в вечности своей формы и вещного подостова. Мои «фантазии» – не такая уж «свободная игра познавательных сил», но, поскольку человек и вещь, им произведенная, имеют достаточно «интимную» связь, не так уж беспочвенны. Вещи говорят и умирают, «заимствуя» столь «живые» характеристики в мире челове- ческом. Вещь, предмет в полном согласии «с диалектикой Гегеля» - это свое иное, инобытие духа. Мы, конечно, создаем вещи и предметы, но создаем не «внешним» образом, а вкладывая и отчуждая в них свою «душу». Процесс, понятно, взаимный. Кувшин, сделанный руками гончара-ремесленника хранит тепло его рук, а древко топора «протирается» рукой дровосека, одновременно притираясь к его руке. Вещь и предмет всегда рядом с нами, и подчас нас «подстерегает» тот момент, когда из послушного слуги любимая «игрушка» становится тираном, без которой не обойтись. Вещь, таким образом, не столь уж «бездушная штука», она не просто бытийствует, но, будучи порождением человеческого духа, «соучаствуя» в общем культурном пространстве, им же, человеком, и одухотворяется. А потому, если для человека, допустим, рай – речь, понятно, идет не о «теологическом местечке», но о ментальной структуре, которая, без различия, существует ли действительно рай или ад или нет, все равно реально существует как мыслительный конструкт в нашем сознании, то почему такого мыслительного конструкта нельзя допустить и для предмета, раз уж он так тесно с нами связан? И вот какая получается интересная «штука»: если для человека рай можно бесспорно допустить лишь как мыслительный конструкт, то для вещей, предметов этот рай существует на земле как вполне «институализированный» топос культуры. Оговоримся, мы сейчас ни в коей мере не трогаем религиозных адептов, для которых рай – вполне реальная «богадельня», т.е. место, сделанное богом.

1 Можно сослаться на рассуждении о вещности произведения искусства в работе М.Хайдеггера «Исток художественного творения».

292	СОБОР ЛИЦ

Итак, рай для вещей как вполне реальный институт культуры. Я думаю, что даже самый недогадливый поймет, что речь идет о музее. А вещь, оказавшаяся в этом вещном раю – музейный экспонат. Вначале посмотрим, что это такое, а потом разберемся, почему так происходит, почему для вещей зарезервированно райское местечко в новоевропейской культурной традиции, а для человека уже и рай коммунизма – последний оплот матрицы-идеи рая – отобрали. Получается, что наша культура со всеми своими стенаниями о ценности человека, его жизни, свободы и пр. тогда, когда дело касается как раз этих ценностей, свобод, предпочитает сберегать предметы, картины, черепки керамики и т.п., нежели обеспечивать эти ценности всеми возможными, в том числе «музейными» средствами. Сколько можно привести примеров того, что творец картины или книги умирал в нищете, тогда как его картины или книги в нашем донельзя (именно до-нельзя) гуманоцентричном мире пребывают в «сытости» и сохранности! Вот уж поистине дискриминация, по сравнением с которой апартеид или фашизм просто детские шалости. Кроме того, нам необходимо для этого будет разобраться с самим статусом вещи в нашей культуре, поскольку именно в этом стусе заключается возможность конституирования и реального институализирования рая для вещей.

Прежде всего, почему рай? Мы уже коснулись этого. Вещь помещенная в музей оказывается той необходимо репрезентируемой нашей культурой абсолютной ценностью, что она вся- чески сохраняется в своем аутентичном облике. Она помещается под стекло, огораживается заграждениями, для ее «комфорта» поддерживают наиболее оптимальную влажность и температуру, наконец, если она все же «подпортилась», то к ее услугам реставраторы, выполняющие роль бальзамировщиков, сохраняющих «Ка» вещи в неизменности и для вечности. Предмет, помещенный в музей оказывается в сакральном пространстве, причем он выполняет не только роль статиста-участника сакрального действия, но и через него и, соответственно, в нем, совершается пресуществление того «божества», которое суть «абсолютные» ценности нашей культурной традиции, демонстрирующие настойчивую необходимость постоянно и регулярно репрезентировать сами себя и приобщать к себе самим адептов нашей культурной традиции.

Понятно, что сами вещи не создают себе это райское местечко, этот Эдем «материальной культуры». Они помещаются в

Перспективы	293

музей и переводятся в статус музейного экспоната (читай – национальное достояние, не больше и не меньше…) человеком и во имя определенных его интенций. Экспонат в музее призван репрезентировать определенные ценности, и в лишь в этом слу- чае он таковым становится. Эти ценностная палитра, представленная в музее, довольно незамысловата и была еще зрима в те далекие времена, когда хотя и употребляли слово «музей», но, однако, речь чаще всего шла о коллекциях, научных собраниях и т.п. Ценности, которые «хочет» видеть человек или которые ему нужно репрезентировать – суть память-история, уникальность, высочайшие образцы, общий контекст культуры и т.п. Но это на «поверхности» контакта между социальностью и индивидом, медиумом которого выступает музей, как институализация этого контакта. Обучать, просвещать, формировать – эти глаголы так и мелькают на страницах буклетов музеев и работах, посвященных исследованию феномена музея. Да, конечно, в современной культуре музей обучает людей на материале истории искусства. Без сомнения, музей просвещает публику, давая ей возможность прикоснуться к величайшим достижениям человеческого духа и к его многострадальной и многотриумфной истории, которая должна учить на ошибках и ориентировать на достижения, но которая, реально, никого ничему никогда не научила. Кто же станет спорить с тем, что музей формирует, через «общение с прекрасным», то, что издревле зовется «хорошим вкусом»? Все эти процедуры, которые являются лозунгами

– т.е. ничего не значащими императивами – суть части единого процесса социальной дрессуры, которая реализуется через музей, а потому музей - не просто частная инициатива, но институт, спонсируемый государством и обществом. Тогда получа- ется, что толпы жаждущих быть выдрессированными добровольно идут в музеи, чтобы выползти из него «единообразно» прекрасными? Желание к прекрасному есть желание к тому, чтобы стать одинаковыми, пройдя прессовку в залах музея?

Конечно, не все так просто и незамысловато. Музей – и это можно проследить на материале его предыстории (сокровищницы, коллекции и кабинеты) – это, по преимуществу, собрание Иного. Именно любопытство к Иному, – тот «крючок», который закидывает социальность, чтобы затем проштамповать доверчивую рыбку-посетителей. Конечно, речь не идет о запланированной акции, о некоем планомерном и выдуманном «зловредными» властителями мероприятии. Просто музей оказался

294	СОБОР ЛИЦ

как раз в том нужном в социальном плане топосе, который с успехом и использует социальная сфера. Но посмотрим, как оно происходит на самом деле.

Если бы музей ничем не отличался от нашей обыденной обстановки и окружения, то в него люди заходили бы разве что погреться в лютый мороз или насладиться прохладой в знойный день, или спрятаться, наконец, от дождя и переждать непогоду. И хотя подобные императивы и случаются как побудительные причины прикоснуться к прекрасному в музейных залах, не они «заказывают музыку». Что побуждало и побуждает публику посещать музеи, а до того, коллекции и разного рода кабинеты? Прежде всего, любопытство увидеть нечто необыч- ное по сравнению с обыденностью. Публика жаждет сенсаций и зрелища того, чего нет в обыденной жизни. «Среднестатистиче- ский» обыватель, тот «последний» человек у Фр.Ницше, которому у Ницше нужно лишь немного тепла и пищи, имеет еще и необходимость, чтобы, видимо хоть чем-то отличаться от животного, в лицезрении необычного, выходящего за рамки его возможностей. Подобное лицезрение, в принципе, выполняет социально терапевтическую роль и всегда служит дополнительным средством поддержания существующего социального порядка. Например, лицезрение сокровищ или великолепных собраний власть имущих, если это изредка удавалось представителям низших или средних слоев общества, порождало не только «восторг» от соприкосновения с прекрасным, но и задавало масштаб, дистанцию отличия, подчеркивая недосягаемость владельца коллекции, т.е. зримо и реально манифестировало власть. Грубо говоря, вовсе не обязательно казнить и вешать, чтобы народ пребывал в трепете. Иногда достаточно демонстрации недосягаемости – и дело сделано. Наоборот, в современном «демократизированном» до самой макушки обществе, демонстрации подлежат не столько репрессивные возможности, но наличие взыскуемого социального равенства, а в ситуации советского или современного государоцентризма, тотальная обделенность в правах рядовых граждан и всемогущество государства. Музей – именно музей, а не коллекция – публичный институт, гарантирующий равный доступ к «телу» всем желающим. Как общественный институт социализации декларируемых ценностей, музей несет это тяжкое бремя примерно и с разными ограничениями с конца XVIII века. И с этого времени через данный «канал связи» в том числе манифести-

Перспективы	295

руется равенство «доступа к телу» общечеловеческих (читай – буржуазных) ценностей.

Но нас интересует прежде всего не только трансляция властных полномочий и молчаливая дрессура-прикосновение к ним «среднестатистического» посетителя музея, но прежде всего тот императив, который «заставляет» толпы народа тратить свое личное время, а подчас и немалые деньги (можно привести в пример поборы с иностранцев в музеях Италии или России), чтобы прикоснуться к благам музейного пространства. Конеч- но, сейчас музей в том числе туристический объект и входит в топографию обязательных жестов отдыхающих от процесса воспроизводства (по мнению Бодрийара) у себя на историче- ской родине. Кроме того, не надо сбрасывать со счетов и «ма- трон»-учительниц со стайками забитых в разной мере и степени учеников-оболтусов. В этом случае осуществляется учебный процесс, т.е. процесс неприкрытого насилия над подрастающим поколением, в результате чего у этого подрастающего поколения одновременно с ненавистью к музеям закладываются «внутрь» ценностные и «вкусовые» стандарты, что, возможно, позднее и расцветет всеми цветами культурной радуги, когда, например, они будут отправлять собственных оболтусов на алтарь служения искусству в музей или филармонию.

Вместе с тем мы знаем, что существуют другие социальные институты, которые и образуют, и формируют…в общем, штампуют нужные социуму экземпляры рода человеческого. Зачем тогда нужен музей, если он всего лишь дополнительная структура «оболванивания»? Не так все просто в этом лучшем, по выражению Лейбница, из миров.

Вернемся немного назад и рассмотрим не те сюжеты, когда человек, поддавшись гиду-соблазнителю, уверяющего вас, что пропустить подобную экскурсию ниже достоинства уважающего себя туриста (как, побывать в Египте и не увидеть пирамид, храм Луксора, заходящее в пустыне солнце, прикоснуться к танцу живота и т.п. !? – А вот запросто!), и не та тоже типичная ситуация, когда родитель или «мэтр» по причине необходимости нести вечное, доброе и светлое в ряды подрастающих будущих членов-кластеров сообщества, одевают спецтапки и начинают полировать паркеты отреставрированных дворцов, а те тоже наиболее массовые случаи, когда человек в полном здравии и светлом уме вдруг решается на посещение музея. Этот случай нам наиболее интересен как матрица, поскольку именно здесь

296	СОБОР ЛИЦ

закладывается и возможность соблазнения гидом, и оправданность приказов-императивов классной дамы или бабушки.

Итак, ситуация «добровольного» вступления в «пристанище муз». Причина, которая издревле побуждала и побуждает человека к лицезрению музейонов, коллекций, кабинетов и современных музеев проста и незамысловата – это любопытство. В этом чувстве нет ничего плохого, ибо известно также издревле, что любопытство толкало людей к занятиям философией, каковая когда-то была не обязательным предметом для сдачи кандидатского минимума и не идеологическиим довеском к любому образованию (наше недавнее прошлое, которое породило в широких массах уже обуржуазившегося населения России стойкую неприязнь к подобного рода занятиям), а наукой вообще. Любопытство – не только зряшная и пустая интенция, толкающее толпу к лицезрению сбитого машиной человека, вернее того, что от него осталось, но и мощнейший импульс к развитию, некое беспокойство, заставляющее людей, даже обладающих темпераментом Обломова Гончарова, покидать любимейшее пристанище – диван. Если переместиться в онтологическую плоскость и попытаться помыслить причину этого внутреннего беспокойства, то мы увидим, что человеческая экзистенция (или как ее предлагает помыслить Хайдеггер «эк-зистенция», т.е. то сущее, которые выступает за пределы самого себя и находит себя саму вовне) обладает тем свойством, которое представитель т.н. философской антропологии Г.Плейснер назвал экс-центричностью. Речь идет о том свойстве человеческой экзистенции, которое может быть определено как стремление поместить и обрести свой центр вовне. Поэтому человеческая экзистенция изначально «нестабильна» и стремится постоянно, чтобы отвечать своему предназначению и природе, к самопреодолению. Мы, таким образом, в структуре онтики человека может говорить о «тотальном» бытии к Иному, стремлении к Иному. И лишь наличие этого стремления делает человеческую экзистенцию – стремящуюся к иному, жаждащую иного – именно человеческой.

Таким образом, бытие человека – и эти позиции мы выделили лишь при «поверхностном» взгляде на онтическую сферу – это бытие, в котором фигура Иного присутствует как изначальная заданность, как то, что фундирует саму самость человека, если речь мы ведем о человеке, а не о «винтике» в социальной или производственной сферах. Через обращение к Иному чело-

Перспективы	297

век оказывается человеком, а потому устранение этого Иного – например, однообразный, размеренный ритм жизни (И.Кант), сужение горизонта до повседневности (философия М.Хайдеггера) – способно сделать из человека лишь социальное животное, или, другой случай – академического философа. Но что такое Иное, и, главное, какова экзистенциальная реакция на его присутствие? Если мы натыкаемся на стул, стоящий не на своем месте, натыкаемся ли на Иное? И да и нет. То обстоятельство, что стул, «коварно» поставленный моей дочерью не на свое положенное место, отличен от меня, вроде говорит о том, что он

– Иное. Но я называл бы подобные предметы (даже если мы на них не натыкаемся и даже если дочь убрала стул на место) просто иным. Это иное входит в горизонт моего присутствия и было бы потешно, если бы я, чтобы быть человеком, нуждался бы в том, чтобы постоянно спотыкаться о стул, стол или еще какой предмет и через это спотыкание становился человеком. То сущее, что входит в круг моего присутствия и что является своим другим (любой стул сделан человеком) и есть реализация че- ловека. Понятно, что подобное относится ко всем предметам, даже если они являются национальным достоянием и находятся в музее, поскольку любой предмет, сделанный человеком запе- чатлевает в своем облике ту «мысль»-форму, которая изначально рождается, а уж затем оформляется, в сознании человека. Но, тогда, где мы найдем то иное, которое можно обозначить как Иное, без которого человек оказывается вроде как не-чело- веком, поскольку если мы на самом глубинном онтическом уровне выбьем «из-под его ног» самое существенное, ту почву на которой он стоит своими «онтическими ногами», то он, если не исчезнет, то, по крайней мере, станет совершенно другим сущим. И здесь ответ достаточно прост и относится к общей тематике сборника. Иное приходит и обретается в том числе и в музейном пространстве.

Мы уже упоминали о том, что обычный обыватель вряд ли поднимет свою пятую точку с любимейшего дивана и пойдет смотреть то, что и так ему с дивана видно, как его ближайшее окружение. А вот если есть что-то необычное, т.е. то, в чем хотя бы «иллюзорно», хотя бы в «усеченном виде» угадываются очертания Иного… то скука – один из тех бичей, которые заставляют человека быть человеком, авантюризм, любопытство неудержимо тянут его прочь от самого дорого «итальянского», с видом на плазменный экран, дивана… И с древнейших

298	СОБОР ЛИЦ

времен, можно даже сказать еще с домузейных, или, если использовать терминологию Гегеля относительно истории, то с предмузейных времен, сокровища собираемые властителями, кабинеты редкостей, коллекции итальянских «патрициев» и т.п. вызывали подозрение, которое принимало вид в том числе

èлюбопытства: здесь спрятан не вид с дивана, а вид на Иное. Музей заманивает, и заманивает обещанием Иного. Но даже если после посещения музея или кунсткамеры, вдоволь налюбовавшись высоким искусством или зрелищем заспиртованных уродцев, мы внутри себя чувствуем, что обещанная встреча с Иным не состоялась, то все равно тешим себя, что все-таки что-то иное мы узрели, пусть иное для обыденного вида с дивана, поскольку увидели Эль Греко или Тициана «в живую». Кол-

лекции и кабинеты Возрождения, сокровища были не просто математически помноженными на большую цифирь1 складами добра (в том смысле, в каком доктор Айболит назвал это добро барахлом), а собранием действительно уникальных предметов или предметов, признаваемых в ту пору уникальными. Именно их уникальность, т.е. по сути инаковость и выступала привлекашкой для жаждущих посетить оные. Конечно, их уникальность репрезентировала уникальность-избранность владельца

èпорой заменяла пропуск в высший свет, но не об этом сейчас речь. Кстати, вполне обыденные предметы, например, из Китая или Японии находили себе «законное» место в этих собраниях уникальных и избранных вплоть до того момента, когда, по причине возросшего экспорта их указанных стран не стали общедоступными и обыденными.

Итак, мы выделили то, что является «зовом» в музейный мир - это Иное, принимающее вид чужого, уникальности, гениальности, редкости и, наконец, уродства. Понятно, что собрание уродов, монстров – может оказаться даже более «привлекательным», чем галерея величайших творений человеческого духа. И петровская кунсткамера – слишком очевидное тому подтверждение. Изначально и постоянно музей – это собрание удивительных вещей, вещей уникальных, т.е. предметов, выходящих за рамки обыденной доступности, а потому поражаю-

1 Хотя И.Кант говорит об одном из видов возвышенного именно в таком смысле, а гора черепов в «Апофеозе войны» Верещагина говорит нам о том, что если «хорошенько помножить», то эффект от этой операции может сойти и за эстетически возвышенное.

Перспективы	299

щих воображение и порождающих любопытство. Но это любопытство, манящее как светильник ночью «доверчивых» мотыльков, принимавших свет смерти за добрый свет жизни, фундировано, как мы пытались показать, в самой природе человека, имеющего «наглость» бытийствовать к Иному.

Итак, Иное – это тот мед, на который слетаются жаждущие вступить в царствие музея. Понятно, что бесплатный сыр обретается лишь в мышеловке, а потому, когда мы видим предлагаемую реализацию какого-либо желания, мы – если не наивные «лохи» - задаем вполне законный вопрос: А что взамен? Допустим, нас не обманули, и в музее или кабинете мы прикоснулись действительно к Иному, которое, если смотреть на происходящее через призму онтической сферы, выбрасывает человече- скую экзистенцию в иное состояние, а если сказать «по-просто- му», заставляет нас измениться, преобразоваться, стать лучше, пережить катарсис-очищение и т.п., но тогда мы должны, чтобы соблюсти уже упоминаемый «закон компенсации» заплатить за это чудо преображения, разрыва обыденности вторжением Иного. Как и в разобранном, правда вскользь, случаем с раем, компенсационный механизм, механизм уравнения, запускающий фильм под названием «Гармония космоса», действует с неотвратимостью, «достойной лучшего применения».

Всегда и везде музей, музейон, коллекция, кабинет с лихвой восполняли своим создателям издержки, связанные с созданием, пополнением, поддержанием «в форме», допуском посетителей и присутствием постоянного бича всех сокровищ от сокровищ падишаха до сокровищ Эрмитажа – банального воровства. Музей «безропотно» говорил то, что «заказывали» его владельцы, причем делал это так, что все «было сказано» не прямо в лоб (хотя и такое, конечно, случается), а прямо в «подсознание», которое, как стало известно читающей публике после изобретения книгопечатания, выпустившего в аккурат че- рез четыре сотни лет, книги З.Фрейда, имеет большую власть над нами, поскольку «подло» действует, во-первых, изнутри, а, во-вторых, у него начисто отсутствуют такие человеческие атавизмы, типа совесть, нравственность и т.п.

И, действительно, мы знаем, что музейоны прекрасно «презентировали» богов или их создателей, коллекции «намекали», причем «намекали» без всяких намеков, о всесилии или высо- чайшем статусе покровителя и по совместительству собирателя произведений и производителей живописи, а через этот намек

300	СОБОР ЛИЦ

внедрялась стойкая мысль о покорности, которая порождалась несоизмеримостью держателя коллекции и зрителя оной А что же в отношении современных музеев? Может все обстоит по-другому, они исправились и безвозмездно, т.е. даром, несут доброе, светлое, вечное – прямо как преподаватели СПбГУ? Иногда даже власть имущие демонстрируют и предельную расточительность, демонстрируя таким образом свою власть не только над душами и телами своих подданных, но и над топосом, где обретается Иное. Пример – правда из другой, не «музейной оперы» - «надрывающиеся» величайшие тенора, сопрано современности, ублажающие процесс пищеварения власть придержащих финансовых и политических воротил…

Для прояснения ситуации нам необходимо разобраться именно с современным музеем, т.е. с музеем par exellence, т.е. с тем социальным институтом, который возник реально лишь в XIX веке. Все специалисты по истории музея хором и в унисон отмечают то обстоятельство, которое выгодно отличает музей от коллекции, собрания редкостей, и имя этому обстоятельству

– публичность и доступность. Иными словами, на «лбу» современной модели музея красуются написанные жирными буквами надписи типа «публичность», «я для всех», «заходи любой» и т.п. И эти надписи не просто декларации, не имеющие под собой никаких, кроме полета фантазии, оснований. Действительно, современный музей – это публичное и общедоступное заведение, позволяющее за умеренную (а в некоторых странах один раз в неделю и подавно бесплатно) плату лицезреть ту фигуру, которую мы зафиксировали как Иное (без различия, подчеркнем еще раз, проступает ли она в облике роскоши, недоступной повседневности, возвышенного, прекрасного, исторических свидетельств, величайших достижений науки и техники или уродцев). За эту же умеренную плату вполне демократично и публично совершается таинство прикосновению к этому Иному, что, как мы увидели на онтическом уровне, «позарез» необходимо человеческой экзистенции. Теперь спросим себя, где еще можно соприкоснуться современному человеку с этим непонятным Иным? Во-первых, когда что-то случается экстраординарное и приличный, сдержанный человек становится неуправляемым, деспотом, истериком и т.п. Такое Иное, как сказал бы т.Сталин, нам не нужно. Прорыв в Иное способен разрушить если не существующий социальный порядок, то, по крайней мере, привычный ритм жизни. В результате подобного про-