Валлерстайн, Иммануил, Социология и история - призыв Эмиля Дюркгейма. М., Альманах - Время мира, вып.1,1998, С. 124-127

12

Итак, имеются некоторые основания предполагать, что уже на самых ранних стадиях социальной эволюции действие субъективного фактора было достаточно существенным, хотя и кардинально менее сильным, чем на более поздних ее стадиях. Основные направления социальной эволюции задавались здесь не им, а объективными социологическими законами и факторами. Именно стихийное появление благоприятных объективных условий и создавало возможность реа­лизации определенных субъективных устремлений определенных социальных субъектов, и процесс социальной эволюции развивался на этих стадиях вполне стихийно, “естественно-исторически”. Действие субъективного фактора играло здесь все-таки откровенно второстепенную роль. Основные социальные сдвиги на этих этапах были обусловлены действием совершенно объективных, естествен­ных факторов, и происходили они практически независимо от желаний и на­строений людей. Вызванная, по-видимому, глобальными климатическими сдви­гами “зоологическая катастрофа” конца плейстоцена (12—10 тыс. лет до н. э.) создает необходимость поиска источников средств к существованию, альтерна­тивных охоте на крупных млекопитающих. В результате адаптации к изменив­шимся объективным условиям в мезолите развиваются охота на мелких млеко­питающих (в том числе при помощи изобретенных тогда же лука и стрел), ры­боловство, морской зверобойный промысел, собирательство, в том числе специа­лизированное. Развитие специализированного, а затем и “усложненного” соби­рательства, вероятно, создает в ряде мест предпосылки перехода к земледелию²⁷. Переход к производящему хозяйству и высшим типам присваивающей эконо­мики (“неолитическая революция”) приводят к радикальному повышению производительности земли²⁸, результатом чего оказывается “первая демогра­фическая революция”. Связанное с нею радикальное увлечение в ряде мест плотности населения, размеров общины приводит к возрастанию плотности социальных связей, усложнению общественных отношений и постепенно соз­дает все большую необходимость появления все более сложных социальных институтов для их регулирования. Сокращаются расстояния между община­ми, усложняются межобщинные отношения. Учащаются столкновения между ними, меняется характер подобных столкновений²⁹. Это и многое другое, вмес­те взятое, создавало все более благоприятные условия для развития и обособ­ления социальных функций, регулировавших эту усложнявшуюся систему все более плотных социальных связей как внутри общины, так и на межобщинном уровне и т. д.³⁰ Процессы эти, на мой взгляд, можно рассматривать как вполне стихийные, и роль субъективного фактора была здесь откровенно второсте­пенной. Бытие здесь в конечном счете определяет сознание, и ортодоксальная марксистская схема соотношения объективных социологических законов и субъективного фактора оказывается вполне к этому периоду применимой (хотя и со многими оговорками, учитывающими, например, неоднолинейность со­циальной эволюции и т. п.).

13

Как представляется, важнейшими предпосылками “нейтрализации” дей­ствия субъективного фактора на макроуровне служили следующие обстоя­тельства.

Темпы социальной эволюции в архаических обществах были довольно низ­кими. Крупные макросоциологические сдвиги (переход от присваивающего хозяйства к производящему, появление развитой социальной стратификации, централизованных политических систем: вождеств, а затем ранних государств и т. п.) занимали столько времени, что практически не фиксировались созна­нием людей. К тому времени, когда общество достигало качественно нового состояния, практически стиралась всякая память о предыдущем качествен­но ином состоянии. Начинало казаться, что всегда так оно и было, как оно есть сейчас, а главное по-другому “Мы”, “люди” (т. е. наш этнос) и жить не могут. Практически безраздельно господствовали “концепции” циклического времени и представление о совпадении “должного” и “сущего”. Проблема вы­бора пути развития, как правило, просто не стояла “на повестке дня”, ибо сам факт развития был далеко не очевиден. Социальная эволюция и представля­ла здесь собой естественноисторический процесс во многом потому, что она, как правило, просто не замечалась людьми, не фиксировалась их сознанием и не становилась предметом их забот и интересов. Выбор путей развития совер­шался практически без участия людей³¹, что и позволяет считать социальную эволюцию на этих стадиях вполне стихийной.

14

Ситуация заметно меняется лишь в эпоху цивилизации³². Предпосыл­ками подобной перемены, видимо, можно назвать:

1) общее ускорение темпов социальной эволюции, в результате чего она начинает фиксироваться сознанием людей; они начинают замечать, что се­годня общество уже не то, что было во времена их дедов;

2) совершенствование техники³³ производства, переработки, передачи и хранения информации, что также помогает заметить изменение общества с течением времени;

3. естественную неравномерность и многовариантность развития соци­альных организмов в условиях интенсификации обмена информацией между ними³⁴.

Несмотря на то, что сами представления о реальных направлениях реаль­ной социальной эволюции, как правило, далеки от адекватных, уже и пред­ставление о движении мира от золотого века к железному способно было заметно активизировать субъективный фактор.

С данными обстоятельствами, по-видимому, тесно связано и появление представлений о несовпадении “должного” и “сущего”. Начинают предприни­маться попытки преодолеть этот разрыв, со временем они становятся все бо­лее и более организованными. Происходит в некотором роде “институциализация” субъективного фактора. Субъективный фактор, как уже говорилось выше, оказывал, на мой взгляд, определенное воздействие и на эволюцию первобыт­ных и архаических обществ. Но воздействие это было не слишком сильным и прочным и потому, что субъективные действия лиц в одном поколении гаси­лись субъективными действиями (или субъективным бездействием) других лиц в последующем поколении. В итоге результатом действия субъективного фак­тора в первобытных и архаических обществах и была в основном лишь флук­туация их некоторых существенных (и несущественных) социологических характеристик (что было весьма немаловажно), но к заметной девиации в эволюции данного общества, как правило, это не приводило. Процесс соци­альной эволюции на макроуровне происходил под действием практически одних лишь объективных законов и факторов, практически вне зависимости от желаний и настроений людей. В результате описанных выше процессов субъективные “отклоняющие” действия отдельных лиц в разных поколениях начинают упорядочиваться. Определенным образом упорядочиваются и дей­ствия различных субъектов в каждом поколении. В результате слабеет взаи­могасящий эффект действий различных субъектов, все чаще наблюдается эффект резонанса.

Роль субъективного фактора, таким образом, становится все более важ­ной. Она оказывается особенно существенной по мере становления и оформ­ления разнообразных социальных идеалов³⁵, т. е., по сути, идеальных моделей социального устройства, на осуществление которых начинают направляться действия все большего и большего числа людей. Постепенно развиваются и определенные организационные формы, в рамках которых протекает все бо­лее и более целенаправленная деятельность по преодолению “разрыва между должным и сущим” (пусть даже этот разрыв после того как он “появился”, никому и никогда полностью ликвидировать не удалось). В любом случае можно говорить о превращении субъективного фактора в действительно зна­чимый фактор социальной эволюции. Это и можно назвать “институциализацией субъективного фактора”.

15

Со спорадическим действием описанных выше процессов мы начинаем стал­киваться уже в позднеархаических обществах и ранних цивилизациях. Доста­точно эффектным примером заметного действия субъективного фактора в доосевых обществах может служить, например, деятельность Эхнатона в Египте. Еще более яркий, на мой взгляд, пример можно найти в Первой книге Царств. К состарившемуся Самуилу приходят “все старейшины Израиля” (1 кн. Царств 8, 4) и просят его: “Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов” (8, 5). На что Самуил отвечает им:

(11) Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет, и приставит к колесницам своим, и сделает всадни­ками своими, и будут они бегать пред колесницами его; (12) И поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его. (13) И дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, вари­ли кушанье и пекли хлебы. (14) И поля ваши, и виноградные, и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим. (15) И от посевов ва­ших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим. (16) И рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ва­ших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела. (17) От мел­кого скота вашего возьмет десятую часть; и сами вы будете ему рабами (18). И восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда.

И. Ш. Шифман дает следующий комментарий этому тексту:

В исследовательской литературе данный текст рассматривается как сочинение позднего времени, vaticinium ex eventu. В то же время сопостав­ление с угаритским документальным материалом показало близость интере­сующего нас отрывка тому, что наблюдалось в Угаритс, т. е. положению, существовавшему во второй половине II тыс. до н. э. С нашей точки зрения, включение данного текста в книгу, подвергшуюся весьма поздней жреческой обработке, показывает, что он, по мнению составителя, соответствовал не только ситуации в Иудейском и Израильском царствах в первой половине I тыс. до н. э., но также и тому, что израильтяне могли наблюдать в период Судей, и выражал настроения кругов, враждебных царской власти, и в период ее становления, и позже, когда она уже давно осуществляла верховное управление³⁶.

Таким образом, данный текст вполне может восходить к периоду Судей. Для нас здесь интересны уже действия старейшин Израиля, вполне созна­тельно стремящихся направить развитие их сообщества в достаточно опреде­ленном направлении. Вполне определенно угадывается за действиями “ста­рейшин” и осознание ими разрыва между “должным” и “сущим”, а действия эти и представляют собой достаточно организованную и скоординированную попытку этот разрыв преодолеть, изменить их общность в соответствии с ве­хой, определенно угадываемой здесь социально-политической моделью. Не менее интересны и слова Самуила, который, по сути дела опираясь на тот же опыт соседних государственно организованных народов, идеально моделирует эво­люцию своей общности в этом направлении, куда его толкают “старейшины”, демонстрирует ее результаты и тем самым пытается противодействовать дви­жению в этом направлении. Самуил еще не может предложить конкретную альтернативу, ему (в отличие от его оппонентов) здесь почти не на что опе­реться в опыте соседних народов — достаточно определенно и в массовом масштабе возможность вхождения в цивилизацию без царской власти эллины продемонстрируют лишь несколько веков спустя. Но попытка Самуила не пропадает втуне благодаря тому, что слова Самуила попадают в священный текст, они потом в течение веков и тысячелетий служат солидной подмогой противникам деспотической царской власти, сторонникам нередко вполне пло­дотворных альтернатив социальной эволюции.

То, что здесь мы имеем дело с достаточно (хотя и не слишком) архаичным обществом, не противоречит, на мой взгляд, сказанному выше. Ведь общество это окружено несравненно более развитыми соседями, многие из которых имеют многовековой опыт государственности, к которому прямо апеллируют обе стороны в данном споре. Да и общество перед нами позднеархаическое, нахо­дящееся к тому же в кризисе, в неравновесном состоянии, стоящее на пороге своей трансформации. Качественный сдвиг происходит, на мой взгляд, в осе­вое время (VIII—III вв. до н. э.)³⁷, которое и по группе интересующих нас показателей может рассматриваться в качестве переломной вехи человечес­кой истории. Действительно, именно в эту эпоху мы видим бурное и интен­сивное развитие всех описанных выше процессов (появление и широкое рас­пространение представлений о том, что общество со временем изменяется, что “должное” не совпадает с “сущим”, что возможно более справедливое соци­альное устройство и что его можно достичь, приложив для этого определен­ные сознательные усилия; оформляются многообразные социальные идеалы; появляются, распространяются и развиваются организационные формы, в рамках которых ведется деятельность по претворению этих идеалов в жизнь) сразу как минимум во всех “центрах” осевого времени (Греции, Риме, Палестине, заратуштровском Среднем Востоке, Индии, Китае).

Именно с этой эпохи социальную эволюцию человечества (по крайней мере той его части, которая тем или иным образом, прямо или косвенно про­шла через осевое время) никак нельзя уже рассматривать как полностью (или почти полностью) естественноисторический процесс, обусловленный (даже в конечном счете) только или почти только одними объективными материальны­ми факторами. Сознание все в большей и большей степени начинает определять бытие. Не случайным поэтому представляется тот факт, что даже среди со­временных западных (особенно англоязычных) исследователей архаических об­ществ в настоящее время откровенно преобладают вполне материалистические (что не всегда прямо декларируется) концепции социальной эволюции, рассмат­ривающие ее как естественноисторический процесс, развивающийся под дейст­вием почти одних лишь объективных факторов (демографических, экологи­ческих и т. п.), по объективным социологическим законам (к ним можно отнести, например, почти всех американских антропологов неоэволюционистов³⁸. Об исследователях “осевых” и “постосевых” обществ этого сказать, похоже, нельзя³⁹.

На данное обстоятельство уже обращал внимание С. Сандерсон⁴⁰.

16

Достаточно эффектной иллюстрацией того, что процесс социальной эво­люции в послеосевую эпоху в значительной степени утратил черты полностью естественноисторического процесса, что сознание здесь имеет тенденцию на­чать определять бытие в большей степени, чем оно само бытием определяется, что субъективный фактор начал играть роль, сопоставимую по важности с объективными, может послужить история с глобальным “освобождением ра­бов”, т. е. ликвидацией в мировом масштабе⁴¹ почти всех юридически оформ­ленных видов жесткой личной зависимости (включая сюда, естественно, не только рабство в узком смысле этого слова, но и, конечно, крепостничество) в XIX в. Действительно, на протяжении считанных десятилетий (т. е. практи­чески мгновенно по историческим меркам) юридически оформленные раб­ство и крепостничество, существовавшие до того на большей части Ойкумены, практически исчезают в большинстве зон своего былого распространения. Число рабов и крепостных в мире сокращается в десятки (если не сотни) раз. И дать последовательное “материалистическое” объяснение всему этому про­цессу⁴², на мой взгляд, просто невозможно.

Первое достаточно эффективное напрашивающееся здесь “материалис­тическое” объяснение требует связать данный процесс с бурно развивавшей­ся, охватывавшей все новые и новые страны в XIX в. индустриальной рево­люцией. В ходе этой революции наблюдается вполне реальный переход от господства живого труда над овеществленным к господству овеществленного труда над живым; в результате контроль над личностью непосредственного производителя перестает быть необходимым условием эксплуатации и гос­подства — вполне достаточным оказывается контролировать овеществленный труд. Но, как нетрудно видеть, перед нами даже не необходимое (и тем более, не достаточное), а только “стимулирующее” (хотя и достаточно эффективно стимулирующее) условие Освобождения.

Существенно и то, что тот же самый процесс оказывает действие и в прямо противоположном направлении, приводя к потере значительной массой непосредственных производителей хозяйственной самостоятельности, подавлению их индивидуальности (как минимум, в производственном процессе), подчине­нию их воли, не зависящей от них “производственной необходимости” и т.п. В ходе этих (и последующих) процессов “человеческий элемент” оказывается

наиболее ненадежным звеном. Или он должен быть изъят и заменен ма­териальными сооружениями — вычислительной техникой, саморегулирую­щимися машинами и тому подобным, или же его необходимо сделать надеж­ным, насколько это возможно, т. е. машиноподобным, конформистским, управляемым и стандартизированным. Говоря более резко, человек в Большой системе должен быть — ив значительной степени уже стал — умственно недоразвитым нажимателем кнопок или обученным идиотом, т. е. высоко­квалифицированным в своей специальности, но во всех других отношениях представляющим собой лишь часть машины. В соответствии с хорошо извест­ным системным принципом — принципом прогрессирующей механизации — индивид во все большей степени становится колесом некоторой сложной кон­струкции⁴³.

В результате для противодействия этим объективным факторам, для под­держания реальной личной свободы непосредственных производителей ока­зывается необходимым создание (во многом сознательное) целой системы со­циальных и политических институтов (профсоюзы, разнообразные ассоциации и т. д.). В отраслях, где была занята основная масса “рабов” (а это преиму­щественно сельское хозяйство), до господства овеществленного труда над жи­вым на момент освобождения было еще очень и очень далеко.

Имеются все основания предполагать, что Освобождение было вызвано (по крайней мере, во многих случаях) отнюдь не “экономической необходимо­стью”. Так контрфактическое моделирование, проведенное еще в 1960-е гг. американскими представителями школы “новой экономической истории”, показало, что американская экономика (в особенности экономика Юга) раз­вивалась бы вполне успешно еще достаточно продолжительное время, и если бы рабы здесь не были освобождены. Рабовладельческая экономическая сис­тема Юга на момент ее искусственной ликвидации была вполне жизнеспо­собна, а освобождение рабов привело здесь к ощутимому экономическому кризису⁴⁴. Можно вспомнить и об экономическом кризисе, вызванном осво­бождением англичанами рабов на Ямайке и в других аналогичных колониях полушария.

Объективными материальными причинами еще можно как-то (как пра­вило, не до конца убедительно) объяснить “освобождение рабов” в определен­ных отраслях, но для других отраслей даже подобное объяснение кажется в принципе невозможным. Например, если такое объяснение еще можно при­думать для случая освобождения российских крепостных крестьян, то для ос­вобождения дворовых крепостных не видно даже отдаленно правдоподобного “материалистического” объяснения. Действительно, “работы по дому” пред­ставляют собой такую отрасль производства услуг, где несвободный труд особенно экономически эффективен. Именно потому, что работа прислуги устойчиво ассоциируется в массовом сознании с унижением человеческого достоинства⁴⁵, найти свободного человека для выполнения подобной работы за умеренную плату оказывается практически невозможным. Плата за подоб­ные услуги в таком случае включает в себя практически неминуемо и крайне высокую “компенсацию за унижение”, в результате чего подобного рода услу­ги оказываются через достаточно короткое время после “ликвидации рабства” практически недоступными даже для высших слоев “среднего класса”. Вслед­ствие этого наблюдается явное недопроизводство подобных объективно не­обходимых услуг. Другими словами, есть все основания утверждать, что несво­бодный труд в этой сфере был бы потенциально достаточно эффективен⁴⁶ с узкоэкономической точки зрения, и отмирание (точнее, искусственную лик­видацию) его здесь объяснить действием объективных материальных факто­ров, на мой взгляд, невозможно.

В целом, если бы⁴⁷ освобождение рабов в XIX в. явилось результатом прежде всего действия естественного, объективного закона соответствия про­изводственных отношений характеру и уровню развития материальных про­изводительных сил, следовало бы ждать того, что этот процесс протекал бы совсем в ином виде: рабство отмирало бы в одних отраслях, сохранялось бы в других (с высоким удельным весом тяжелого, малоквалифицированного, уни­зительного и т. п. труда), и, возможно, даже захватывало бы некоторые вновь возникавшие сферы (типа конвейерного производства).

Освобождение рабов в том виде, как оно произошло в XIX в., может быть понято, на мой взгляд, как, прежде всего, результат действия определяю­щего бытие сознания, как результат гуманизации европейского общественно­го сознания, воздействия либеральной идеологии, развившейся в рамках евро­пейской цивилизации, и ее носителей — “аболиционистов”, “либералов” и т. п.⁴⁸, своими “субъективными” (идущими наперекор многим объективным тенден­циям ) действиями добивавшихся отмены рабства, прежде всего потому, что в их глазах это было несомненное зло, несмотря ни на какие соображения о его экономической эффективности и полезности⁴⁹.

Трудно назвать совершенно естественной и социальную эволюцию, на­пример, современных развитых демократических обществ (хотя подобный “ком­плимент” им зачастую и делается). Правильнее было бы сказать, что здесь мы имеем дело с сознательно направляемым в значительной мере и субъективно контролируемым естественным процессом — развитая демократия в сочета­нии со сколько-нибудь развитой социологической наукой⁵⁰ (и даже социо­логическим искусством) позволяет достаточно близко подойти именно к та­кой, довольно близкой к оптимальной модели социальной эволюции (см. раз­дел 7 данной работы). Действительно, развитая демократия представляет со­бой во многом именно не слишком оперативную, но вполне эффективную систему обратной связи, периодически корректирующую направление разви­тия общества в соответствии с желаниями большинства его членов. Субъек­тивные ощущения большинства становятся значимым фактором социальной эволюции данного общества (большинству кажется, что стало лучше, чем было, например, четыре года назад, и данная партия остается у власти — и на­оборот). Заметную положительную девиацию (см. раздел 9 данной работы), наметившуюся за последние десятилетия в социальной эволюции наиболее развитых сообществ мира, следует связать, на мой взгляд, во многом именно с явной утратой процессом социальной эволюции черт абсолютно естественного (стихийного) процесса.

1 АЛЬМАНАХ Время мира, вып.1,1998, с. 124127

2 АЛЬМАНАХ Время мира, вып.1,1998, с. 204233

3 См., например: Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М., 1966. С. 190201.

4 См., например: Ключевский В.О. Курс русской истории //Ключевский В.О. Сочинения. М., 1969. Т. 5. ч. V. С. 118145.

5 Кобищанов Ю.М. Мелконатуральное производство в общинно-кастовых системах Африки. М., 1982. С. 122123; Хазанов А.М. Европа  первобытная периферия классовых обществ до начала великих географических открытий. М., 1978. С. 17.

6 Маркс К. П.В. Анненкову 28 декабря 1846 г. //Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 29. С. 530.

7 Убедительные аргументы в пользу этого содержатся, например, в некоторых работах В.П. Илюшечкина: Илюшечкин В.П. Проблемы формационной характеристики сословно-классовых обществ. М., 1986. С. 6675; Он же. Сословно-классовое общество в истории Китая (опыт системно-структурного анализа). М., 1986. С. 5871; Он же. Теория стадийного развития общества (ее история и проблемы). М., 1992. Гл. 4.

8 См., например: Семенова Л. А. Из истории фатимидского Египта. М., 1974. С. 71—81; Алаев Л.Б. Сельская община в Северной Индии: Основные этапы эволю­ции. М., 1981. С. 6771.

9 Подробнее об этом см., например: Коротаев А. В, Кузьминов Я. И. Некото­рые проблемы моделирования социально-экономической структуры раннеклассовых и феодальных обществ // Народы Азии и Африки. 1989. № 3. С. 73—77.

10 Еще К. Маркс рассматривал античный способ производства в качестве нетож­дественного рабовладельческому. Примечательно то, что во всем разделе “Античная форма собственности” он употреблял термин “формы, предшествующие капиталисти­ческому производству,” и ни разу не воспользовался понятиями “рабство”, “раб” и т. д. (Маркс К. Экономические рукописи 1857—1859 годов // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т, 46, ч. 1. С. 465—467). Античный способ производства при этом К. Маркс характеризует следующим образом: “Общинный строй покоится здесь в такой же мере на том, что его членами являются работающие земельные собствен­ники, парцеллярные крестьяне, как и на том, что самостоятельность последних обес­печивается их взаимным отношением друг к другу как членов общины” (там же, с. 466). “Предпосылкой дальнейшего существования такой общины является сохранение ра­венства между образующими его свободными и самостоятельно обеспечивающими свое существование крестьянами, а также собственный труд как условие дальнейшего су­ществования их собственности” (там же, с. 467). Сходным образом характеризует К. Маркс античный способ производства и в “Капитале”: “Эта форма свободной пар­целлярной собственности крестьян, ведущих самостоятельно свое хозяйство, в качестве преобладающей, нормальной формы... образует экономическое основание общества и лучшие времена классической древности” ( Т. 25, ч. 2, с. 371). К. Маркс, наконец, не только не приписывает античному способу производства какие-либо рабовладельчес­кие черты, но и вполне определенно отделяет его от собственно рабовладельческого способа производства: “Как мелкое крестьянское хозяйство, так и независимое ремес­ленное производство... представляют экономическую основу классического общества в наиболее цветущую пору его существования, после того как первоначальная вос­точная общинная собственность уже разложилась, а рабство еще не успело овладеть производством в сколько-нибудь значительной степени” (Т. 23, с. 346).

В последнее время на этот факт обращал внимание А. Я. Гуревич (Гуревич А. Я. Теория формаций и реальность истории // Вопр. филос. 1990. № 11. С.33).

11 Ср. с моделью “типов-аттракторов” как областей пространства состояний в докладе Н. С. Розова в настоящем томе (с. 297—298). — Прим. ред.

12 Ср., например: Кузищин В. И. Очерки по истории земледелия в Италии II в. до н. э. — I в. н. э. М., 1966; Oн же. Проблемы производительности рабского труда в римском сельском хозяйстве (II в. до н. э.— I в. н. э.), М., 1970; Он же. Римское ра­бовладельческое поместье II в. до н. э. — I в. н. э. М., 1973; Авдеева К. Д. Сельскохо­зяйственная техника и агрикультура // История крестьянства в Европе: Эпоха фео­дализма. М., 1986. Т. 2: Крестьянство Европы в период развитого феодализма. С. 16—41.

13 Маркс “не признавал каких-либо этических или гуманистических мотивов для предпочтения социализма и перехода на сторону пролетариата. Он утверждал не то, что эта сторона этически лучше, но что эту сторону избрала диалектика в своем всеце­ло детерминистском движении. О Марксе можно сказать, что он не защищал социа­лизм, а только предсказывал его. Это, однако, не совсем так. Он, без сомнения, верил, что любое диалектическое движение, в некотором беспристрастном смысле, есть про­гресс, и убежденно утверждал, что установленный однажды социализм будет способ­ствовать человеческому счастью больше, чем феодализм или капитализм” (Рассел Б. История западной философии. Глава XXVII. “Карл Маркс” // Общественная мысль: исследования и публикации. М., 1990. Вып. 2. С. 267). “Именно из убеждения в неизбежности прогресса Маркс считал возможным обходиться без этического подхо­да. Наступивший социализм должен быть улучшением... Маркс провозглашал себя атеистом, но сохранил космический оптимизм, который может быть обоснован только теизмом” (там же, с. 268).