Иосиф Гелястанов.
Траги-иконическое обаяние русского хронотопа. Опыты телеологии странничества.
Связь взлета русского правдоискательства с церковным расколом очевидна и широко известна благодаря множеству исследователей ХIХ-первой половины ХХ веков. Пришедши на Русь в виде церковной реформы, Новое время стало носить для большинства народа, даже и непримкнувшего впрямую к верным старому обряду «раскольникам», характер «Последнего времени». Оживление одних библейских эсхатологических мотивов влекло за собой и другие. В борьбе за спасение своей души от «власти антихриста» вновь, как и в первые века существования христианства, актуализируется мотив бегства и странничества. Питаемое социальной нестабильностью крестьянства, странничество, неотделимое в народе от нищенства, приобретало временами определяющий для жизни целых деревень характер.
В это время Русь приходит в необычное прежде, если не считать период ее Крещения, состояние. В первый раз после реформ «Красного Солнышка», «смута» носила характер открытого духовного кризиса. Церковь и народ раскололись не на две, а на близкое к бесконечному количество частей: началось духовное бродяжничество, почти на три последующих века составившее часть национальной самотождественности.
Это бродяжничество захватило не только не принявших реформу. Как показывают исследования С.Максимова, в деревенском народе и спустя двести лет практически повсеместно наблюдалось духовное брожение в духе и под влиянием старообрядчества.
В этой атмосфере правдоискательства и богоискательства приобретает беспрецедентные масштабы русское странничество.
Имея в своей основе трагический опыт материального или духовного кризиса, и беспредельность национального пространства, странничество превращается в трагический русский хронотоп, «подсознательную» доминанту народной жизни.
Этот хронотоп отличается особой ролью пространства, поглощающего время. Подпитываясь традициями эсхатологического мышления Ближнего Востока и Рима, русское национальное сознание, исполненное неизжитого трагизма Раскола, перманентной Смуты, реализовало свой правдоискательский порыв выходом из истории - в пространство между культурой и природой: на разбитую русскую дорогу.
Ближайшим фамильным предком русского правдоискательства, а следом и странничества – является главный «архетип», феномен русской средневековой культуры, - «Святая Русь». Включающий в себя слезный трепет перед «землей-матушкой», это не исключительно христианский феномен: одной из своих основ он уходит в дымку веков, и лесов.
Вызванная реформами Никона и затем Петра, культурная реакция на катастрофу этого архетипа во многом совпадает с предметом настоящего исследования. Как всегда и везде, кризис, являясь свидетельством упадка прежнего порядка, на время ещё сильней обнажает старые основы… Церковный раскол, секуляризация и «онемечивание» культуры, отделенной от веры – провокационный повод, и оправдание ухода - страннического образа жизни. Церковная и гражданская реформы 17-18 веков сыграли роль мощного раздражителя давно существующих, дремлющих «архетипов»: траги-поэтического калики перехожего, и такого же героического скитальца юродивого. Разница состояла в том, что новой генерации этих героев сопутствовало уже активное или пассивное неприятие (впрочем, взаимное) со стороны официальной культуры – как церковной, так и дворянской ее части, также в свою очередь духовно чуждых друг другу.
«Святая Русь» в сознании (пост)никоновской и (пост)петровской России отступила в исторически-мифологическую память… - на русские дороги. Эти две «вещи» естественно находят друг друга, и свое почти тождество - в мифологизации пространства, дороги и странничества, свойственных как народной культуре, так и многим классическим текстам Золотого и Серебряного веков. Разбитый тракт, и удаляющийся по его обочине нищий странник, – являясь памятью Святой Руси, потенциально скрывали предрассветно-сумеречное сияние какой-то другой, Небесной России.
«И пошел Бова куды очи несут…». Часть 1. VIA INCOGNITA.
И пошел Бова куды очи несут.
И Бове Господь путь правит.
Былины.
«Что ты спрашиваешь об Имени Моем? Оно странно»
Бытие…
«Вы – письмо Христово»
Ап Павел
«А женщину зовут Дорога»
Булат Окуджава
По своим внутренним мотивам избранная тема ускользает от исследования, не желая быть объектом невовлеченного рационального осмысления. За исключением эпически-обобщающих былинных фигур калик перехожих, более исторические странники свой радикально-буквальный эскапизм из рода постепенно, логично и в конечном итоге сознательно – подкрепляли отказом от данного при рождении имени. Они теряли родовое – и всякое имя – как то, что связывает с «тленным» кругом воспроизводства жизни с ее суетой, грехом и страданиями. В процессе естественного «растворения» в безымянных дорогах странник и сам становится безымянен. Путь его, отрекшийся от всякого целеполагания, кроме растворения в бескрайних просторах - подлежал участи безызвестности и неназванности…
Но иногда странник все-таки уступал просьбам оставить след памяти о его опыте в культуре, и свиток «дороги обетованной» с посохом и сумой менялся на бумагу с гусиным пером и чернильницей. Тем более что далеко не всегда «сума» - свободный, и навсегда, выбор.
И тогда появляется сколь документальное, столь и эпическое, - скромное, и солидное: «…В двадцать четвертую неделю после Троицына дня пришел я в церковь к обедне помолиться …» - это автор «Откровенных рассказов странника…» взывает к увертюрам из летописей пророков Ветхого Завета. Подтвержденные И.В.Басиным догадки прежних исследователей о старообрядческом происхождении безымянного автора «Откровенных рассказов странника…» помогают многое объяснить не только в его автобиографии, но и во внутренней логике развития русской духовной культуры Нового времени. Особенно понятной становится унаследованная им от деда весьма редкая для крестьян, - не-старообрядцев и не-сектантов, практика домашнего чтения Библии.
Я по милости Божией человек-христианин, по делам великий грешник, по званию безприютный странник, самого низкого сословия, скитающийся с места на место. Имение мое следующее: за плечами сумка сухарей да под пазухой Священная Библия; вот и всё. В двадцать четвертую неделю после Троицына дня пришел я в церковь к обедне помолиться; читали Апостол из послания к Солунянам, зачало 273, в котором сказано: непрестанно молитеся. Сие изречение особенно вперилось в ум мой, и начал я думать, как же можно безпрестанно молиться, когда необходимо нужно каждому человеку и в других делах упражняться для поддержания своей жизни? <…> Пойду ходить по церквам, где славятся хорошие проповедники, авось там услышу себе вразумление. И пошел.[курсив мой - ИГ]
Чувствуя важность пережитого опыта, странник берет на себя роль летописца своих странствий. Но хотя легкость этого «и пошел» убедительно-характерна, она подготовлена судьбой (дополнительная версия начала странствий):
По прошествии двух лет таковой [в крайней и одинокой нищете погорельцев, - ИГ] нашей жизни вдруг жена моя занемогла сильною горячкою и, причастившись, на девятый день скончалась. Остался я один-одинехонек, делать ничего не мог; пришлось ходить по миру, а было совестно просить милостыню; <…> Итак, не мог я долее переносить тоски моей, живши дома, а потому продал свою хижину за двадцать рублей, а какая была одежда моя и женина, всю роздал нищим. Мне дали по калечеству моему вечный увольнительный паспорт, и я немедленно взял свою любезную Библию да и пошел куда глаза глядят…
Как у Окуджавы: «А женщину зовут Дорога» - если пример как таковой по определению одиозен, то не более теории Фрейда. Бесконечностью дороги странник наглядно заменяет умершую жену. Преемственность с Бовой из русской былины – в том, что оба «и пошли» - без всякой видимой, преднамеренной цели – куда очи несут / глаза глядят.
«И пошел» здесь означает начало новой эры того, кто и пошел… В этих словах – подспудная и давняя готовность оставить всё… Всё, что нужно было сделать по эту сторону, сделано. Все, что нужно было рассказать об этой жизни – рассказано. «И дам им другое имя» – после этого странник уже не имеет отношения ни к роду, ни к родовому имени… потому он безымян.
Первый толстовец, Сергей Попов, был недоучившимся гимназистом, а второй – по имени Лев – рабочим. Но вообще-то они предпочитали по именам себя не называть, утверждая: кому это нужно? Разве не всё равно – как звать? [курсив мой-ИГ]
Приводят Сергея Попова в полицию. Полицейский спрашивает: «Какой губернии?» Тот отвечает: «- Я Сын Божий, губерний нет, весь мир дом Божий, все люди Братья!» Полицейский начал страшно ругаться и выдергивать револьвер из кобуры, думая напугать. А толстовец ему: «Опомнись, что ты сердишься? Ведь мы – братья!»
Приводят его к следователю, который оказался человеком добрым и образованным и догадался, кто перед ним. Следователь составил такую бумагу:
«Обвиняемый, следуя высшим Божественным законам, идущим вразрез с законами человеческими, не может иметь паспорта и определенного местожительства». И просит подписаться. Попов отказывается, повторяя, что не нужно никаких имен, никаких подписей, поскольку все люди братья и все дети Божьи.
У прокурора: - Я Сын Божий. Все люди братья… Откиньте всё остальное, живите по-братски, и ничего больше не надо…
…Я Сын Божий…
Отказ от всякого своего имени может характеризоваться как универсалистское мышление. «Сын Божий» знает, что его душа не имеет имени. И именно в своей безымянности он – Сын Божий. Как в Бытии таинственный небесный Пришелец - Иакову: «Что ты спрашиваешь об Имени моем? Оно странно». Если угодно, это имя – прах, переносимый ветром судьбы. Со всеми тремя – судьбой, прахом и ветром, странник отождествляется в тот момент, когда решает - пойти, куда очи несут.
Паломники – по определению Т.Щепанской, главная сила «кризисной сети» (которой присущи своя гармония и свои законы): они несут в святые места свои заботы, и «обеты» - разнообразные приношения, - эти заботы преодолеть. И несут оттуда «святости» - освященные местом реликвии.
Вышедши, думал я, куда ж теперь идти? Пойду прежде всего в Киев, поклонюсь угодникам Божиим и попрошу их помощи в скорби моей. Как скоро решился на сие, стало мне легче и дошел я до Киева с отрадою. С тех пор, вот уже тринадцать лет, безостановочно странствую по разным местам; обходил много церквей и монастырей, а теперь всё уже больше скитаюсь по степям да по полям. Не знаю, благоволит ли Господь добраться до святого Иерусалима. Там пора бы, если будет воля Божия, уже и грешные кости похоронить. [курсив мой-ИГ]
Так как заботы не преодолены в пользу возвращения к стабильности оседлой жизни, паломничество приобретает константный по отношению к своей жизни характер - превращаясь в странничество. По мере продолжения этой практики паломник, превращающийся в странника, в процессе приобщения к святым местам приобретает с ними некоторое тождество. Отчасти и в первую очередь поэтому «теперь всё уже больше скитаюсь по степям да полям» - безымянный странник настолько качественно отождествился со святынями и природой, что даже монастыри и столбовые дороги стали для него слишком суетными местами.
Для достижения «измененного состояния сознания» некоторому «убогому человеку» достаточно просто решить уйти из дома, выйти из деревни и увидеть природу. И опять:
И пошел убогий человек сперва-наперво с хорошими странницами. Как вышли-то мы из сел, да оглянулись-то кругом – словно ни конца, ни края нет Божия мира! Сверху-то благодать какая в небесных селениях, снизу-то, под ногами, что ни на есть зеленая травушка да золотые колосья, да лес-то, кажись, непроходимый! Идешь ты молча, отдыхаешь ли на земле – всё-то тебе чудятся сладкие песни: и жужжит, и чирикает, и шелестит, и журчит, словно-то господь устами всей твари гуторит с тобою! И так-то оно сделается радостно, что Господь-то премудрый, и так-то жутко придавят тебя все твои грехи да окаянства твоей неблагодарности пред Господом, что так-таки колени сами гнутся, и припадешь к матери сырой земле, и все-то глазоньки свои выплакал бы и всеми-то жилками нарыдался бы – такой-то Господь премилостивый и так-то вся тварь его больно хороша!
Как мы видим, есть ради чего «и пойти» Дарьюшке с хорошими странницами. Религиозно-мистический дар, отличная весенняя погода, и решение оставить всё ради цельной и осязаемой свободы «хороших странниц», дают в сумме мощное мистико-поэтическое откровение. В нем есть много замечательного… своей первозданной чистотой, первичной культурой. А фокус в том, что видение «благодати небесных селений», слышание «сладких песен» земли и душевный катарсис достигнуты ценой порывного - и полного отказа от гарантий рода и цивилизации. Выход «дурака(!)» (юродивого, блаженного) на русскую дорогу, где нет, не только рода, но и цивилизации, это траги-иконическое пересечение – и есть русский хронотоп, «выход в открытый Космос» самоотречения, свободы и мистического экстаза.
Познакомившись с исихастской традицией «сердечной» молитвы из чтения «Добротолюбия», автор «Откровенных рассказов странника» тоже достигает «ИСС»:
Когда при сем я начинал молиться сердцем, всё окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: древа, травы, птицы, земля, воздух, свет – всё как будто говорило мне, что существуют для человека, свидетельствуют любовь Божию к человеку и всё молится, всё воспевает славу Богу. И понял из сего, что называется в Добротолюбии ведением словес твари, и увидел способ, по коему можно разговаривать с творениями Божиими.
И мы в свою очередь можем понять, что в этой практике «сердечной молитвы» странник вышел на вполне осязаемый способ духовного межвидового общения, может быть, своего рода апостольскую глоссолалию.
Итак, русское Новое время, начавшись с реформы обрядовой практики, не могло не породить широкой эсхатологической реакции в виде разного рода бегства от новых порядков. В бегстве реализуются попытки сохранения своей идентичности и нахождения Правды. Русское странничество – это, подобно расколовшемуся на многие части и рассыпающемуся по земле сосуду, явленный в пространстве церковный Раскол.
Земля теряет в восприятии старообрядца святость и чистоту: ее осквернили «никониане». Меняется отношение к церкви – она «бежит» в пустыню; утрачивается такое понятие, как Святая Русь-матушка. Для старообрядца пустыня остается единственным воплощением материнского пространства.
Это – эсхатологический распад идеала Святой Руси. Правдоискательское странничество и бегство – знаки этого распада.
Раскол, - также замечал Георгий Федотов, - и является основным видимым источником русского бого- и правдоискательства Нового времени. Но 988 год, Крещение Руси, являлось источником не менее трагического кризиса, положившего начало духовному и физическому бегству и скитальчеству. Поэтому странничество, подталкиваемое смутами и социальной нестабильностью – воспроизведение практики, освященной и «языческими» предками, и библейской эсхатологией. Создается впечатление, что в условиях усиления крепостнического государства, реформа обряда в 17 веке стала для многих «легитимным» поводом для разного рода внутренней эмиграции от властвующих «кощунников».
Являясь уходом от становящейся всё более секулярной культуры, старообрядчество и сектантство пытались воспроизвести смутные идеалы общины, бескорыстной Любви и Вечной Правды. Это – культура ухода. Ухода от официальной культуры реформаторов - в неофициальное бого- и правдоискательство. Ухода из цивилизации и общества – в природу. Насильственная реформа обрядовой практики неизбежно оказалась вызовом, воспринятым как кощунство, со всеми известными вытекающими.
Странничество – наименее документируемый факт этой уходящей культуры, отрицающейся стойкой традиции, которая позволяла бы ее воспроизводить. Ведь странник как таковой почти всегда одинок и не может представлять никакой «династии». Наиболее эффективным средством воспроизведения практики был сам пример его птицам подобной жизни.
В пути он сам себе Соборное Уложение и церковь.
В обете странничества, берущемся на себя подвижником, святые места или вовсе переставали существовать, - как в случае радикальных старообрядцев-«бегунов», - либо становились только вехами, станциями на пути в «Небесный Иерусалим».
Сознание «богооставленности» царства было главным движущим мотивом раскола:
Раскольники начали жить в прошлом и будущем, но не в настоящем.<…> Раскол был уходом из истории, потому что историей овладел князь этого мира, антихрист, проникший на вершины церкви и государства. Православное царство уходит под землю. Истинное царство есть град Китеж, находящийся под озером.
Но если можно сконструировать этот Китеж, или Беловодье, по идейным «чертежам» мифа, его общественное устройство может обнаружить себя вполне «гражданским обществом» с конституционной анархией.
Другому ряду принадлежат «Град Небесный», «Небесный Иерусалим», и – менее известная, но по-разному родственная Китежу и Небесному Иерусалиму, - «Небесная Россия» Александра Дугина. Отказавшись от последних догматов Символа веры, толстовцы и добролюбовцы – также как и бегуны, «не имеют Града земного», но они уже не искали и «Града Небесного».
Их эсхатология – если она вообще имела место у этих «правдонаходителей», имеет своим источником социальную интуицию трагической духовной дисгармонии общества и самой человеческой природы. В бегстве от социальных, - особенно кровных, - связей, для них видится радикальное средство освобождения от греховного природного эгоизма. «Святое беспокойство», подобно буньяновскому Пилигриму, толкает их оставить не только «Град Разрушения», но и все родовые связи - в бесконечности Дороги. Похоже, именно благодаря слабому знанию Писаний они так по-евангельски, следуют примеру «праотцов», у которых Яхве, впрочем, – почти обычный племенной бог. То, что у древних евреев – обетованная земля Палестины, у английских пуритан – незаселенные колонии в Америке, у русских «бегунов» - не только Сибирь, но и сама дорога.
И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего в землю, которую я укажу тебе. Бытие, 12:1
«И благословил Давид Господа пред всем собранием, и сказал Давид: <…> от Тебя всё, и от руки Твоей полученное мы отдали Тебе, потому что странники мы пред Тобою и пришельцы, как и все отцы наши, как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного» 1 Пар.29:10-15
Христианская, павлова интерпретация странствий Израиля:
«Все сии умерли в вере, не получив обетований, а только издали видели оные, и радовались, и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле; ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества. И если бы они в мыслях имели то отечество, из которого вышли, то имели бы время возвратиться; но они стремились к лучшему, то есть к небесному;» Евр.,11:13-16.
Взыскуя обетованной земли, странствующие по пустыне потомки Авраама развили в себе, кроме выносливости и мобильности кочевников, пророческие навыки и пафос избранности. «Града своего не имеющие, но взыскующие». Пассионарность, вскормленная четырехвековой идеей, дала свои результаты в виде овладения «Землей обетованной» и основания Града и Храма.
В некотором соответствии с ап. Павлом - и Г.Федотов, Н.Бердяев, Н.Лосский оценивают странничество как доминанту русской культуры: «русские не интересуются среднею областью культуры» - ведь «русская идея есть эсхатологическая идея царства Божьего». То есть Китеж стал иметь значение как прошлый и будущий символ этого духовного царства. Вместо обетованной земли русскому страннику обетована дорога.
Такая «русская идея» не может интересоваться повседневной культурой – она не может ее оправдать – из-за «нигилистического элемента в отношении ко всему, что творит человек в этом мире». Скандальная радикальность такого отношения – в некотором смысле превосходит любой современный религиозный фундаментализм, отбирая у него право на первичное культуротворчество. Из этого скандального ряда - Поэма «Москва–Петушки» – зашифрованное ненормативностью материала благоутробное откровение русского сциентизма, воспроизводящее правдоискательское пространство русской культуры. Эта бездонная антиирония – судорожное паломничество к новому Китежу, из-за разрывов духовной традиции переходящее в Танатографию икающего в похмельном бреду Эроса.
И тьфу на вас, наконец! Лучше оставьте Янкам внегалактическую астрономию, а немцам – психиатрию.<…> А мы, повторяю, займемся икотой.
Впрочем, жестокой ошибкой здесь было бы усматривать уничижительную национальную самоиронию. Икота здесь – скрытая метафора исполненной «Мировой скорбью» духовной жизни. Не без упрощения, Ерофеев просто отдал должное «назначению народов».
Как известно из Евангелий, Иисус не вполне вписывался в схему действий ожидаемого Спасителя. Пророческое напряжение начало менять направление своего внимания с несовершенного внешнего мира на совершенный внутренний – «Царство Божие внутри вас», и на вечную жизнь в ином мире – впереди… Это своего рода мистический анархизм в русле антропософских открытий «осевого времени».
ОТРЕЧЕНИЕ ОТ МИРСКИХ ЗАБОТ, ПРОСТОТА И ДОВЕРИЕ НЕБУ.
И заповедал им ничего не брать в дорогу, кроме одного посоха (в других Евангелиях говорится, что не надо и посоха, - И.Г.); ни сумы , ни хлеба, ни меди в поясе, но обуваться в простую обувь и не носить двух одежд. Марк, 6:8-9.
ПОТЕРЯТЬ ДУШУ – ЗНАЧИТ ОБРЕСТИ ЕЕ. Душа, Мир и Польза.
Тогда Иисус сказал ученикам своим: если кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною, ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет её. Матфей, 16:24-25.
По сути, учитель из Назарета предлагает в этих текстах совершить нечто вроде социологического самоубийства, прыжка без парашута в объятия Провидения, когда точки посадки не существует в принципе – это полет не к земле, а к небу. Тем не менее, метафора этого социологического самоубийства сугубо земная, природная (по памяти):
Если зерно, падши в землю, не умрет, - то останется одно;
если же умрет, то принесет много плода.
Но вот – без метафор, приближающее объяснение требования «оставить всё»:
Он сказал им: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестер, или жену, или детей для Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в сие время, и в век будущий жизни вечной. Лука, 18:28-30.
Реальный человек, оставивший «всё для Царства Божия» (ЦБ - как Центральный банк) настолько небесно обаятелен в своей парадоксальной непривязанности к успеху и любым гарантиям, что перед обаянием этой свободы обычно не устоял даже дикий хищный зверь.
Как и первые христиане в римской империи, привнесенное на Русь христианство в чем-то начало повторять опыт «избранного народа» на «обетованной земле», только в обратном от первоисточника порядке. На месте «Святой земли» - Святая Русь. С определением «избранного народа» тоже не могло возникнуть особых проблем…
Духовные стихи и калики перехожие.
Возможно, наибольшую тайну обозримой истории Руси представляет собой фигура «калики перехожего», широко представленного в записях былин и духовных стихов.
«Ходили они по селам и деревням, по городам и пригородам, и собирали милостыню, чем бы, по словам песни, молодцам душу спасти. Вещий голос древнего певца слышится в зычном крике калик».
Выходили сорок калик со каликою,
Выходили они да в чисто поле,
Становились каликушки да во зеленый луг…
Во зеленый луг да во единый круг…
И стали они думать думу заединую.
«Мы куда пойдем братцы каликушки,
Братцы каликушки, да куда путь держим.
И кто из нас, братцы каликушки, будет атаман большой».
«…с замиранием личности народного певца и с происходящим от этого замиранием народной жизни, в то же самое время под влиянием книжным, под влиянием грамотника древней Руси, преимущественно Московской, возникает на поверхности русской жизни мрачный образ калики перехожего. На нищих перешли черты древних мифических лиц, и поэтому сами нищие явились хранителями некоторых вещих словес древнего времени. В преданиях всех индо-европейских племен мы встречаемся с богами, которые путешествуют и странствуют по земле. Так в песнях «Эдды» ходят по земле Один, Гонир и Локи и принимают на себя различные образы. В позднейших преданиях эти древние странствующие существа принимают христианские названия и обращаются уже прямо в нищих. Это последнее предание составляет существенную сторону русских народных легенд, а иногда и сказок. Так, например, в одной украинской сказке Иван Голик, владеющий нездешнею силою, братается с нищим и делается каликою. И на том же самом основании, как небесные силы, с которыми бьются богатыри и погибают, как эпитеты: Святая Русь, святорусская земля и пр.(Буслаев, «Русский вестник », т.38, №3, с.49,51) означают не христианские, а древне-мифические понятия, так точно и нищий, - как святой, имеющий святое происхождение, должен быть понят в древнейшем мифическом смысле, как и понимает его народ.<…>Наконец, можно подумать, что на образ нищего прямо перешло какое нибудь древнее мифическое существо, и поэтому, в настоящее время, видимое сострадание к нищему часто не что иное, как тайное сочувствие забытому по имени [? – И.Г.] богу. <…> Т.о. калики перехожие, как древние мифические лица и как певцы вещих глаголов, сохранили до наших дней, донесли по памяти, как они сами говорят (“Песни” Киреевского, вып.2, стр.275), древнейшие космогонические предания о сотворении мира …. »
«Бессонов («Калеки перехожие», сборник стихов и исследование П.Бессонова, г.1, вып.1,2 и 3) преклоняется перед каликами с каким то благоговением. Для него ничего не существует выше калики. Он видит каличьи черты в позднейших преданиях об Илье Муромце, а Илья Муромец у него – представитель народа, поэтому каличий характер, каличий дух, есть, по Бессонову, ступень народного развития. По нашему, если это ступень, то ступень самая низкая, на которой народный дух, народные предания являются, как мы сейчас увидим, в самом искалеченном виде. На этой ступени калики сходятся с морельщиками, скопцами и самосожигателями (см. «Сборник русских духовных стихов», составленный Варенцовым). Но, несмотря на всё это, Бессонов любит их с какой то врожденной страстью: «с ранних лет, - говорит он, - я останавливал внимание на этих лицах».Собрание стихов калик перехожих у Бессонова, по его словам, превосходит тысячу, и все они, по большей части, принадлежат Средней и северной России, на которой древняя Русь оставила такие твёрдые следы.» Прыжов, с.118.
Нравственный идеал калики перехожего действительно какой-то мрачный:
МАТЬ – ПУСТЫНЯ.
Тебе, Христе, подражаю,
Нищ и бос хощу быти,
Да с тобою могу жити.
На царские вси палаты златы
Не хочу взирати;
Покоев светлых, чертогов
Славы и чести премногой
Бегал, аки от змия:
Пустыня моя, приими мя
От суетна прелестнаго
Века мало времянного:
В своя младыя лета
Отвращуся от света.
Объяснив пустыне, что враги хотят погубить его душу и пр., млад-юноша просит пустыню взять его к себе:
Любезная моя мати,
Прекрасная моя пустыня!
Приемли меня в пустыню
От юности прелестныя,
Укрой меня, мать пустыня,
В тёмныя те ночи,
Научи меня, мать-пустыня,
Как божью волю творити.
Есть гнилую колоду:
Гнилая колода
Лучше царского яства;
Испивать болотную водицу
Лучше царского пойла
Но пустыня не верит ему; она указывает ему на все соблазны свои во время весны:
Как придет весна красная,
Все луга, болота разольются,
Древы листом оденутся,
На древах запоет птица райская
Архангельскими голосами;
Но ты из пустыни вон изойдешь,
Меня мать прекрасную пустыню позабудешь.
Нет, отвечает юноша, я ведь недаром же вырос в матушке Москве, я умер давно для всего живого и светлого:
Не прельщусь я на все благовонны цветы
Оброщу я свои власы
По могучия плечи,
Отпущу свою бороду
По белыя груди,
Я не дам своим ушам
От себе далече слышать…
«Калики перехожие и поучали о спасении в пустыне. Бегство из городов и сел и блуждание по свету, обусловливаемые то нуждами земли, то известными гражданскими обстоятельствами, представляют одну из замечательных сторон древней Руси. Бегство народа прежде всего было или простым передвижением с места на место, или молчаливым протестом, но с конца 17 в. оно стало обращаться в аскетическое учение о пустыне.
При посредстве различных писаний, возник в обществе образ пустыни, влекущий к себе всякого человека. У раскольников появилась секта странников, главным догматом которой было бегство от антихристова владычества, удаление от семейства и странствование в лесах и пустынях. Дух же этой секты, существовавшей задолго до расколов, проникал всех, и раскольников и не-раскольников. Пойти в пустыню, «где наши отцы угодили Богу», сыскать там старца, сделаться от него светозарным, и, оставив той злобный мир, стать дивиим зверем, и тем спасти свою душу, - таков был идеал древней Руси, воплотившийся у калик в образ Иоасафа-царевича. В дальней долине стоит прекрасная пустыня, и некий Иоасаф-царевич оставляет свой богатый дворец, отца, мать и бежит в пустыню в младых летах потрудиться и тем подражать Христу (Бессонов, «Калики перехожие» I, с.260):
Гори, и холми, и разселины каменныя, и вся лужная места не очущают на себе ступание ног ваших, сетуют и дряхлуют вашего лишения… Приими мя пустыни яко мати чадо свое во тихое и безмолвное недро свое…
Как можно видеть из приведенного материала, образ пустыни-матери в народной культуре старообрядчества, унаследовавшей его из древнерусской традиции, не только укореняется, но и подвергается детализации, эволюционирует. Некоторые стороны этого представления соприкасаются с древней мифологемой матери-земли, оказавшей, возможно, влияние на формирование этого образа.
Общее место многих памятников древнерусской письменности и фольклора – тема «трех матерей», о которой не раз писали исследователи:
«Первая мать – Пресвятая Богородица, / Вторая мать – сыра земля, / Третья мать – кая скорбь приняла».
Г.Федотов в своем исследовании русских духовных стихов высветил сущность нравственного народного идеала, с поправкой на то, что это мало касалось зажиточной части народа: это - идеал убогой, бродячей Руси… Духовные стихи – прославление этой убогости, нищенства, страданий, бессребненичества и ухода от мира…
Духовные стихи – своего рода нравственный кодекс странничества, сохранившиеся в своем измененном виде вплоть до Серебряного века:
Проходили калики деревнями
Выпивали под окнами квасу,
У церквей пред затворами древними
Поклонялись пречистому Спасу.
Пробиралися странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Исусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.
Ковыляли убогие по стаду,
Говорили страдальные речи:
«Все единому служим мы Господу,
Возлагая вериги на плечи».
Вынимали калики поспешливо
Для коров сбереженные крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»
Сергей Есенин. Калики.
Продолжая, итожа исследовательские попытки понять происхождение и природу калик перехожих, оправданно предположить, что первые, древние калики – это «отставные» в силу возраста, или калечества воины-ветераны, не нашедшие себя в обычной, мирной, семейной жизни.
Ничего так не любит деревенский народ, как слушать эти жалобные сказания о людской нужде и благочестивых, Богу угодных подвигах сирых и неимущих. Так они толковы, понятны и образны, что и слова прямо в душу просятся и напев хватает за сердце. Так (по этой же причине) всегда много народа около поющих слепцов, где бы то ни было, на каком бы бойком месте они ни сгрудились. Сквозь толпу умиленных и слушающих не продерешься и не протолкаешься, любят женщины, любят и дети, кругом обступая и облепляя старцев.
Зимой калики переходят, на всю жизнь обреченные на скитание, ищут в чужих людях потеряннаго счастья, с переходами и остановками. С ранней весной и им приходится уходить на свежий и вольный воздух, на тяжелый и трудный заработок. К весне слепец подыскивает поводыря… К ледоходу лишних ребят в семьях накопляется очень много, и нанять их, числом сколько угодно, не только легко, но и очень сподручно, и выгодно, даже и из таких, которые слепых еще не важивали, но живут круглыми, а стало быть, и бездомными, сиротами. Этим «сиротам» даже и ходу другого не бывает, по той же причине и по тому же закону, по какому и слепой, как только лишился глаз, так и стал обеими ногами на ту дорогу, которая идет во все стороны и безконечно заманчиво вьется кругом. Круг этот заколдован, и попавший в него, как обойденный в лесу лешим, со слепыми глазами своими, еще никогда и ни разу не выходил вон.
«Благородные» странники.
Совершенно ошибочно было бы сводить мотивы странничества к личной социальной безысходности. Дело действительно гораздо глубже, - в той самой «неудовлетворимости ничем временным, относительным и условным». Признавая мифом народную молву о странничестве Александра I – Федора Кузьмича, хорошо при этом помнить лосевское: «миф не есть ложь». За множеством примеров можно увидеть похожие мотивы, мало отличающиеся не только между собой, но и от многих «неблагородных» странников. Похоже, сегодня самым ярким исследованием взаимовлияния дворянской, и неофициальной народной культур в пореформенной (1861) России остается книга Александра Эткинда «Хлыст. Секты, литература и революция».
Наиболее знаковой и яркой фигурой русского дворянского правдоискательства и странничества открывается нам Александр Добролюбов:
Самым радикальным и текстобежным способом он ушел: из символистов – в сектанты, из интеллигенции в народ, из культуры в природу. Метонимия эпохи, созданная им судьба воплотила черты исторического целого, частью которого была. Больше чем кто-либо другой, Добролюбов осуществил мечту символистов о переходе искусства в жизнь, о жизнестроительстве по законам искусства. Как писал о нем Бердяев, «есть художество жизни, по значению своему превышающее всякое художество мысли».
За эпатажем и здесь, - комментирует свои источники А. Эткинд, - стоит недовольство реальной жизнью. «Нужно создавать новый мир, новую землю» - заявляет Добролюбов «Из книги невидимой».
«Всё ваше образование, все ваши современные города и обычаи,
вся ваша башня современной науки, весь холодный путь ваших сердец – какая великая, страшная пустыня ужаса!
И стихами:
Этот город боролся с моей чистотою…
За то выслушай, город – я тебе объявляю:
Смертью дышат твой мрак и краса твоих стен.
И тюрьму и твой храм наравне отвергаю.»
Выпав из родового гнезда в 1898 году, Добролюбов заворожил многих современников своим полетом в природу и народ.
Это – бродячая Русь, Русь подземная, мистическая сила, редко воплощаемая, это те, что творят невидимую жизнь ея… К ним относится и их символизирует Александр Добролюбов…
Личность его выходит из рам, представляет из себя что-то сверхжизненное, какую-то стихийную силу русского народа, его богатырство, его святое, его надежду… Именно в нем нужно искать тайну России… Он, как Ницше и Толстой, возненавидел книжную мудрость.., но он пошел дальше их.., в дремучие, темные леса, к зверям, к народу, к полям, к земле своей тихой, любимой <…> Припал к зеленой груди земли… Познал жизнь зверей… Познал страдальческую силу народную, каторжный труд, в котором – радость особенная, очищающая, освящающая.
Воистину крестьянское желание страдать, - взойдя на крест надконфессиональной правды, свободы и отречения от мира…
Характерно и символично, что странствия Добролюбова начались со «старообрядческих» северных губерний. Обретение природных и духовных корней собственного существования, преодоление конфликта природы и культуры через введение второй в контекст первой – сущностное содержание этих странствий. В 1903 году он проповедует среди крестьян в селах под Самарой. Его слушатели очень разные – среди них молокане, хлысты… По свидетельству исследователя Л. Толстого, - Н.Н. Гусева, Добролюбов по крайней мере трижды посещает Ясную Поляну, последний раз – в 1907 году. И сам он больше нравится Толстому, чем его книги. Если не грех, то беда культуры, по Добролюбову – в её фрагментации.
«Вместо разделенья соединенье всего, вместо сухого рассудка всеобъемлющее духовное стремление».
И он соединяет и стремится. Книга невидимая – образец беспредельной и принципиальной эклектики источников: канонические тексты мировых религий, древних и новых философов, вплоть до Ницше, Толстого и Соловьева.
В «новые времена» образцом близости к Богу Добролюбов считал Франциска Ассизского.
По свидетельству И.Яркова, проповедь Добролюбова среди «народа» имела беспрецедентный успех.
Сколько я ни перевидал к тому времени сектантов, но выходило так, что интереснее, свободомысленнее… чем эти так называемые “добролюбовцы”, я не встречал. Добролюбовцы как бы вобрали в себя всё лучшее в сектантстве, весь его аромат… Главная заслуга Добролюбова, на мой взгляд, состоит в том, что он увлек за собою многих людей из народа, из самых его низов. Увлек – и преобразовал их.
Избежав серьезных репрессий от советского режима, Добролюбов жил, работая печником под Баку. Об эволюции его мировоззренческого опыта можно судить по его письму от 24 августа 1940 года:
Я не отвергаю тогдашних дорог своих … Все внутренние ценности я признаю и сейчас … Я признаю братство и сейчас, но не так строго наружно. Но…
Я откинул всякое признание высшего существа свыше личности человека. … Свет, который я ощутил ясно внутренним взором своим, который я принимал за счет какого-то особого существа, - это был свет моей личности.
Сборник стихов Андрея Белого Пепел представляют героя-радикала: антибуржуазный народник в качестве «единственного» атрибута своего существования он, в пику собственности и семье, избрал непрерывное перемещение в пространстве.
Ныне, странники, с вами я: скоро ж
Дымным дымом от вас пронесусь –
Я – просторов рыдающих сторож,
Исходивший Великую Русь.
Список «благородных странников», – во всяком случае литературных, от Пушкина, Лермонтова, Белого, - не говоря уже об Александре Добролюбове и Льве Толстом, может продолжить Марина Цветаева.
Это не могло быть просто так, играючи:
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, -
Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
Цветаевой не могут быть совершенно чуждыми и те, кого она призывает проводить себя – тех, кто составляет важную часть колорита родной культуры:
Провожай же меня весь московский
Сброд юродивый, воровской, хлыстовский!
У Пушкина есть и стихотворение «Странник» («Духовной жаждою томим…»), в котором обоснованно усматривается вариация на тему «Путешествия пилигрима», John Bunyan, - средневекового английского народного мистика. Созданное полностью из аллегорий, «Путешествие» несет с собой классический образец эсхато-сотериологического беспокойства.
Лесков о себе: «…но я не знал, чей я?.. Я блуждал и воротился, и стал сам собою – тем, что я есмь». «И цель его блужданий, в сущности, та же, что у Ивана Северьяновича Флягина, героя повести Очарованный странник (1873).
«Мне за народ очень помереть хочется», - признается Флягин в финале…
Основные герои Андрея Платонова – беспокойные странники, находящиеся в неизбывно-хроническом поиске истины.
Взаимоотношения странника с пространством исполнены напряженной интимности познания истины. И именно через пространство платоновский человек познает истину.
«Платонов верил, что странствуя, человек может понять истину, пропуская пространство через себя».
В «Котловане» чрезвычайно странный своим мышлением Вощев, став безработным, обретает свое естественное состояние - внутреннего и внешнего странничества. Вощёв воплощает собой привычную кризисную социальную практику русского Нового времени.
Истина и сумма пространства в восприятии странника-правдоискателя тождественны, и странствуя – пропуская пространство, природу, хаос через себя, он сам достигает тождества с Истиной как первозданным хаосом Вселенной. Этому хаосу не страшен конец мира – ведь он сам его Начало и Конец.
Все мы – нигилисты, говорит Достоевский…. И всегда есть устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. Эсхатологическая устремленность принадлежит к структуре русской души. Странничество – очень характерное русское явление, в такой степени незнакомое Западу. Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется. Странник ищет правды, ищет Царства Божьего , он устремлен вдаль…. Народный слой всегда выделял из своей среды странников. Но по духу своему странниками были и наиболее творческие представители русской культуры... Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успокоиться ни на чем конечном, устремленность к бесконечному. Но это и есть эсхатологическая устремленность, есть ожидание, что всему конечному наступит конец, что окончательная правда откроется, что в грядущем будет какое-то явление. Я назвал бы это мессианской чувствительностью…. Русские, в большей или в меньшей степени, сознательно или бессознательно – хилиасты.
Толстой в дневнике 20 июля 1907 года, - очевидно, вскоре после очередного посещения его Александром Добролюбовым записал: «нельзя проповедовать учение блага, живя противно этому учению, как живу я. Единственное средство доказательства того, что учение это дает благо – это то, чтобы жить по нему, как живет Добролюбов».
Источниками для размышлений Толстого об уходе в последний период жизни являются, судя по дневникам, не только Александр Добролюбов и ему подобные современники. Жизнь Григория Сковороды – странника и философа, жизнь Франциска Ассизского также читались как призыв… Но Бердяев в уходе Толстого видит в первую очередь эсхатологию:
«Можно подумать, что у Л. Толстого нет эсхатологии, что его религиозная философия, монистическая и близкая к индусской, не знает проблемы конца мира…. Уход Толстого из семьи перед смертью есть эсхатологический уход [?-И.Г.] и полон глубокого смысла. Он был духовным странником, он хотел им сделаться во всей своей жизни, что ему не удавалось…. Он хотел выхода из истории, из цивилизации в природную божественную жизнь».
Как кажется, Бердяев здесь несколько неточен, - двояким образом. Во-первых, эсхатология как учение о циклическом повторении творения и разрушения Вселенной присутствует в индийской философии. Во-вторых, уход Толстого из Ясной Поляны перед своей смертью вовсе необязательно должен был быть эсхатологическим в обычном «апокалиптическом» смысле. Скорее, это был результат экзистенциального кризиса, личной эсхатологии: переживания суетности прожитой жизни перед лицом близкой смерти. Имел он на то основания или нет, но Бердяев не признал серьёзность толстовской религиозной философии с её пантеизмом.
«Исповедь» и «В чем моя вера?» Толстого свидетельствуют о начавшемся уже на рубеже 70-80-х внутреннем кризисе:
… Пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться все чаще и чаще и все в той-же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: а зачем? Ну, а потом?
… Я почувствовал, что то, на чем я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить.
Кроме того, у последнего ухода Толстого есть аналогия в достаточно широкой социо-религиозной практике в той самой Индии. Какой бы ни была благополучной жизнь мужчины-семьянина, в конце её, после совместного паломничества с женой по святым местам, в известном идеале он принимает на себя отречение от мира и оставляет семью ради безызвестного странничества.
Так или иначе, это оказывается совместимым: выход «из истории, из цивилизации в природную божественную жизнь» для свободных умов получается хотя и непростым, зато (оценка) внеконфессиональным.
Осуществив свой уход из рода в безызвестное странничество, Толстой успел этически гомогенизировать себя в соответствии со своими же онтологическими откровениями. В его лице умирал уже не граф и писатель, и даже не Великий Учитель нравственности, а простой, и даже безымянный, русский странник.
Старец Федор Кузьмич: странствующий император Александр 1?
Настойчивые народные легенды о «царях-избавителях» имели разные вариации, среди которых и совершенно «непрактичное» предание о добровольном отречении и безызвестном странничестве Александра 1. Не прошло это и мимо внимания исследователей народной жизни: второй половины 19 века:
«В том же Томске у простого народа и особенно у купцов пользовался большим уважением некто столетний старец Федор Кузьмич или Александр; происхождения последний был неизвестнаго, но есть данныя подозревать, что он некогда принадлежал к высшему петербургскому обществу. Наружность имел старец Федор красивую, величавую, роста был большого, с правильными чертами лица и большой окладистой бородой. Он знал языки, на которых говорил очень правильно, и отличался необыкновенным даром слова. Сибиряки в этом таинственном отшельнике видели будто бы покойнаго императора Александра I.
В работе Н.Д. Тальберга «Русская быль», посвященной истории Романовых «от Екатерины II до Николая II» (что существенно, никак не затрагивающей легенду о старце Федоре Кузьмиче), приводятся и такие два материала.
Александр I – графине Тизенгаузен, в конце 1812 года, в Вильне:
Надо быть на моем месте, чтобы ясно представить себе, какая ответственность лежит на Государе, чтобы понять мои чувства, когда я думаю о дне, в который мне придется отдать отчет за жизнь каждого солдата!
Нет, престол – не мое призвание: если бы я мог с честью изменить мое состояние, я бы охотно на это согласился (курсив мой – И.Г.).
Вряд ли отсюда можно вычислить истинный жизненный финал императора, стал ли он «концом императора тайги».
Тем не менее, можно увидеть и понять важные черты характера и умонастроения монарха, пережившего сдачу врагу своей древней столицы и ее опустошение последующим пожаром; гибель перед глазами на полях сражений десятков тысяч людей, своих подданных, - своих «детей».
А вот рассказанный Александром опыт триумфа весной 1814 года:
Наше вхождение в Париж было великолепное. Всё спешило обнимать мои колена, всё стремилось прикасаться ко мне, народ бросался целовать мне руки, ноги, хватались даже за стремена, оглашали воздух радостными криками, поздравлениями. Но душа моя ощущала другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности Господу, сотворившему чудо Своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, жаждала субботствования, сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться святых тайн…
Соединив одно воспоминание с другим, а также присовокупив к ним известную клятву Александра «лучше буду есть картофель в Сибири с последним из моих крестьян», (чем вести переговоры с Наполеоном, пока его армия находится в пределах России), и таганрогские обстоятельства прекращения им государственных полномочий, мы получаем совсем не фантастическую вероятность того, что одновременно с официально объявленной кончиной Александра, на южных дорогах России на одного странника стало больше.
Братолюбие между вами да пребывает. Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам.
Кого имел в виду Павел под «некоторыми», остается догадываться: история Церкви изобилует чудесными легендами первых веков своего существования. Вероятной матрицей-архетипом такого представления является случай с «праотцом» Авраамом, легший в основу сюжета самой знаменитой русской иконы:
И явился ему [Аврааму – И.Г.] Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного. Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер и поклонился до земли и сказал: Владыка! Если я обрёл благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги Ваши; и отдохните под сим деревом, а я принесу хлеба, и Вы подкрепите сердца ваши; потом пойдите [в путь свой]
Антиной запускает в Одиссея подножным табуретом…
- Антиной, большой грех – прибить несчастного бродяжку. Если Он окажется Богом с небес – ты обречен. Боги часто ходят меж людей в обличье заморских странников, чтобы увидеть наши добрые и злые дела.
Впрочем близок всему конец. <…> Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов. Будьте страннолюбивы друг ко другу без ропота 1 Петра,4:7-9
Только что уселись мы читать, приехал и барин. Увидевши меня, он любезно меня обнял, и мы братски, по-христиански расцеловались, повел в свою комнату да и говорит:
- Пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келью. Я думаю, что она (указал на барыню) тебе надоела. Она как увидит странника или странницу или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них; во всем ее роде исстари такое обыкновение
… и мы втроем остались в комнате. Вот барыня принесла мне белую рубашку и чулки – я поклонился в ноги да и говорю:
- Не возьму я, матушка, чулок, я их от роду не нашивал, мы привыкли всегда ходить в онучах.
Она побежала опять и принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна, да и разрезала на две онучи, а барин, сказавши: “Вот у него бедного и опорочки-то почти развалились”, принес новые свои башмаки, большие, которые он сверху сапог надевает, потом и говорит мне:
- Поди вон в ту комнату, там никого нет, да перемени с себя белье.
Я пошел, переоделся и опять вышел к ним. Они посадили меня на стул и начали обувать, барин стал обертывать онучами мне ноги, а барыня начала надевать башмаки. Я сперва не стал было даваться, но они приказали мне сидеть и говорили:
- Сиди и молчи, Христос умывал ноги ученикам.
Мне нечего было делать, и я начал плакать, заплакали и они».
"Откровенные рассказы странника"
“ДУРАКИ И ДОРОГИ”: