Матезиус О стабильн лит яз

В. Матезиус

О НЕОБХОДИМОСТИ СТАБИЛЬНОСТИ ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА ^*

Недостатком всех дискуссий о культуре чешского языка является то обстоятельство, что проблема языковой правильности изучается изолированно. При таком изучении не учитывается или по крайней мере иногда не учитывается явная принадлежность указанной проблемы к более широкой и главенствующей проблеме языковой отшлифованности. А ведь объективной оценки стремлений к языковой правильности мы не можем достичь, если подобные стремления не будут опираться на более широкую базу языковой отшлифованности или языковой культуры.

Что такое отшлифованность языка? Язык — это система целесообразных выразительных средств, достоинство которой можно измерить лишь тем, каким образом она отвечает своей цели. Иными словами, язык есть орудие, и его ценность, как и каждого орудия, определяется тем, как он справляется с поставленной перед ним задачей. Обработанный литературный язык является орудием тонким и безотказным. Он хорошо выполняет каждую из многочисленных свойственных ему функций. Язык выражает точно, полно и ясно самые тонкие наблюдения и мысли. Он является податливым выразителем чувства и подхватывает любую мелодию, на которую настраивается говорящий или писатель. При всем том - и это следует помнить при последующем изложении - он никогда не искажает намерений того, кто умеет им пользоваться, ложными ассоциациями или неблагозвучностью. Отсюда следует, что отшлифованным язык может стать лишь при его практическом использовании. Поэтому и его качества, которые при ближайшем рас смотрении оказываются компонентами языковой отшлифованности, будут иметь практический характер; освещение последних в теоретическом плане должно вестись также на основе их практической целесообразности.

Когда речь идет о языковой правильности, сторонники исправления языка выдвигают на первый план идею исторической чистоты языка. По их мнению, в современном литературном чешском языке лишь то бесспорно, что употреблялось в языке еще до начала ХVII в., да и то mutatis mutandis лишь в той форме и в той функции, какие были свойственны древнему языку. Иными словами, наиболее важным и решающим критерием правильности современного литературного языка является сходство современной нормы с нормой, существовавшей до начала ХVII в. Но и этого оказывается недостаточно. Очень часто реформаторы высказываются против современной нормы в пользу древней и в тех случаях, когда современное употребление отличается от прежнего лишь такими фактами, которые свойственны каждому языку. Так, во имя исторической чистоты языка рекомендуется (или по крайней мере совсем недавно рекомендовалось) заменить форму svižný «быстрый, ловкий» (с закономерной диссимиляцией если это слово действительно связано с глаголом švihati «хлестать») формой svižný (без диссимиляции), которая ныне так неприятно режет слух. По тем же соображениям отвергаются (или по крайней мере до последнего времени отвергались) возникшая по аналогии вполне закономерная адвербиальная форма jedině и возникшая по аналогии форма деепричастия daje, dajíc в пользу архаичных форм jedině и dada, dadouc, от которых так и веет чем-то затхлым и книжным. Провозглашается ошибочным также и современное употребление наречия posléze «потом» в значении превосходной степени. Исходя из требования исторической чистоты, реформаторы литературного чешского языка возражают против множества выражений, образованных в новом чешском языке с помощью калькирования слов и оборотов, широко употребляемых в западноевропейских языках, объявляя их неправильными, хотя очень трудно, а порой и вообще невозможно заменить эти элементы вполне равнозначными выражениями из старочешскогого языка.

Каковы же взаимоотношения между охарактеризованным понятием правильности языка и идеей его отшлифованности, которая является, как говорилось выше, понятием более широким и дающим возможность достоверно раскрыть более узкую я подчиненную ей проблему? Если мы хотим правильно ответить на поставленный вопрос, то нельзя замыкаться в узкий круг домашних споров, как это, к сожалению, делают наши пуристы, необходимо обратиться к материалу мировых культурных языков. В конце концов мы придем к поразительным выводам. Историческая чистота языка сама по себе не имеет ничего общего с отшлифованностью языка. Отсутствие исторической чистоты не помеха для языковой отшлифованности, и, напротив, строгое соблюдение последней отнюдь не означает высшей степени отшлифованности языка. Немецкий язык, например, удовлетворяет требованию исторической чистоты в несравненно большей степени, чем английский; архаичные морфологическая и синтаксическая структуры сохраняют в немецком языке гораздо полнее по сравнению с английским, а словарный состав немецкого языка с точки зрения исторической чистоты во многом безупречнее, чем словарный состав английского языка. С точки зрения исторической чистоты английский язык представляет полный хаос. И все-таки эта хаотическая смесь, являясь языком, для выражения своих разнообразных функций так же тонко отшлифована, как и исторически более чистый и более германский немецкий язык. Кто изучал романские языки, тот знает, в какой степени вульгарная латынь - родоначальник романских языков - была обезображена и засорена по сравнению с классической латынью. И все же эта засоренность с точки зрения исторической чистоты не помешала хотя бы французскому языку, в котором искажения и инородные примеси составляли огромный процент, уже в ХII в. стать самым отшлифованным народным литературным языком в запад неевропейской культурной области. Пуристы, получившие лингвистическую подготовку, обязаны были бы раз и навсегда понять, что развитие языков вообще складывается прежде всего из изменений, которые вначале с точки зрения действующей нормы воспринимаются как ошибки и которые поэтому не выдерживают критики, если применить к ним критерий исторической чистоты. Исходя из этого, было некогда ошибочным вместо формы старого винительного падежа muž употреблять форму родительного muže, которая ныне является привычной, или придавать сочетанию jest souzen «он судим» наряду с исконным значением jest odsouzen «он осужден», «iudicatus est» ныне единственно возможное значение iudicatur. Важно лишь, чтобы языковое новшество приобретало значение нормы вовремя, не. слишком быстро к без длительного, упорного сопротивления. Оба последних фактора могут пагубно сказаться на необходимой стабильности литературной нормы. Из всего изложенного нельзя, следовательно, заключить, что историческая чистота сама по себе находится в какой-либо причинной связи с отшлифованностью языка. Не имеет никакого значения тот факт, что язык использует только слова, выражения, формы и обороты, существовавшие и на ранних ступенях его развития, и только в той форме и в том значении, в каких они встречались столетия назад, когда литературный язык больше всего подвергался иноземным влияниям. Отшлифованность языка определяется лишь степенью обработки его как языка разговорного, поэтического, научного и философского.

Приведенные выше соображения точно определяют общее соотношение языковой отшлифованности и его исторической чистоты. Отрицая гегемонию исторической чистоты в вопросах языковой культуры, не следует, однако, считать, что в языке возможны полнейшая свобода и произвол. Каждая культура является известной иерархией правил, и каждый развитый язык строится на принципе соблюдения этих правил. дело лишь в том, какова сущность этой иерархии и какими средства ми она осуществляется. Если вдуматься в то, что понимается под принципом иерархии, то можно заметить, что по существу речь идет о трех моментах. Принцип иерархии не может касаться изолированных и индивидуальных моментов. Речь идет о чем-то едином, составные части которого находятся в отношении, обусловленном каким-то организующим принципом.

Далее, понятие иерархии вызывает у нас представление чего-то постоянного и устойчивого. Однако представление консервативности и неподвижности противоречит данному понятию. Короче говоря, принцип иерархии состоит в гибкой стабильности всего единства, объединенного в систему. для культуры языка на основе этого общего рассуждения можно вывести требование гибкой стабильности. Это не новое явление, но с ним мы еще не встречались. В сущности, данное требование выдвигалось и прежде, когда отшлифованный язык сравнивался с безотказно действующим инструментом. Выразительные средства развитого языка должны быть устойчивыми. Недопустимо, чтобы одно и то же слово, одно и то же выражение, одну и ту же форму или одну и ту же конструкцию в одном и том же контексте и в одной и т же функции одни считали правильными, а другие отвергали как языковую небрежность. Язык, нормы которого расшатаны в такой степени, не является отшлифованным. В таком случае это ненадежный инструмент, потому что он способен (повторяю формулировку, употребленную мною прежде) искажать замысел говорящего или писателя ложными ассоциациями или неблагозвучностью. Следователь но, нужно стремиться к стабильности языковой нормы, и ее нужно соблюдать, если язык уже приблизился к ней или достиг ее в возможных пределах. Настоящим положением определяется одна из задач языковой культуры и вместе с тем необходимость определенной нормы для языковой практики. Таким образом, предметом наших рассуждений вновь становится понятие языковой правильности, на этот раз, однако, как постулат отшлифованности языка, обусловленной сохранением отработанной нормы и, следовательно, целиком отличающейся от требования исторической чистоты.

Истинное значение и полный объем этих принципов выявится лишь при решении конкретных проблем. С этой точки зрения современный чешский литературный язык представляет в наше распоряжение не только доступный для нас материал, но и материал в высшей степени поучительный. Чешский литературный язык существует сравнительно недолго; он не возник путем шлифовки локального классового диалекта; в качестве нового литературного языка был принят язык, в известной степени по образу и подобно почти утраченного литературного языка прежних эпох, чем, собственно, и объясняется искусственность его архаичной морфологии. Искусственным был и словарный состав этого языка, поскольку пополнение его шло путем нарочитого создания слов по чужим образцам. Вследствие этого возникла трудная задача формирования для нового литературного чешского языка языкового сознания, которое у более счастливых народов в эпоху культурной зрелости закладывается в процессе многовековой традиции или благодаря тесной связи литературного языка с каким-либо существующим классовым диалектом. Эта задача для нас была тем более затруднительной, что новое языковое сознание возникло у нас в период, когда в ходе постоянных социальных перемен и пере движений менялось классовое расслоение нашего народа. И все же нужно отметить и, как мне кажется, даже подчеркнуть, что поставленная задача в основном была с успехом решена. Действительно, в устах истинно образованных людей литературный чешский язык выступает ныне как живой язык, а его гибкость. Утонченность и колоритность, свойственные лучшим писателям, не идут ни в какое сравнение с литературным языком пред шествующих эпох. Правда, приходится постоянно слышать жалобы на упадок литературного чешского языка. Даже профессор Зубатый, выступив в 1919 г. с речью как ректор университета, присоединился к этому пессимистическому мнению. Главная причина столь прискорбного суждения о современном состоянии чешского языка заключается, как нам представляется, в оптическом обмане, вызванном недоучетом того обстоятельства, что в результате быстрого развития за последние десятилетия функции чешского литературного языка расширились в невероятной степени, вследствие чего несовершенство его стабильности становится все заметнее. Ясно, что там, где работают, скажем, пятьсот переводчиков вместо прежних пятидесяти, где пишет тысяча журналистов вместо прежних ста, которым необходимо высказать все новые и новые мысли, все новые и новые реалии, обнаружится больше языковых небрежностей и дефектов. Объясняется это тем, что невозможно столь быстро подготовить квалифицированные кадры и приспособить литературный язык к задачам, во многом расширяющим диапазон его действия. Это означает не упадок, а лишь недостаточно быстрый прогресс языка. Никто не станет отрицать, что нужно стремиться к более совершенной стабильности литературного языка, но гораздо полезнее спокойно обсудить пути достижения последней, чем жалобно стонать о безнадежности положения.

Несомненно, осуществление принципа исторической чистоты не исправит существующего положения. Выше было указано, что историческая чистота сама по себе еще не определяет достоинства языка. В том, что стремление к последней не способствует даже стабилизации языка, можно убедиться, рассмотрев два момента нашей языковой практики. Приглядимся к тому, в каких отношениях с современным языком находятся, например, слово švižný причастие dada, наречие jediné, которые я отмечал выше. Оказывается, что в современном языке они выступают как неологизмы, причем неологизмы бесполезные, а ведь каждое лишнее новообразование нарушает стабильность литературного чешского языка. И так происходит всякий раз, когда ревнители исторической чистоты, вводят в язык слова, формы или обороты, некогда хотя и существовавшие в нем, но не входящие ныне в состав живых выразительных средств. Об этом сплошь и рядом забывают филологические староверы, ибо у них на почве чрезмерного увлечения старым языком и исторических реминисценций нарушается нормальное отношение к современному языку. Второе препятствие для стабильности языка, вытекающее из признания принципа исторической чистоты, состоит в неопределенности и зыбкости суждений специалистов по поводу того, какие элементы и явления в языке в согласии с этим принципом следует рассматривать как правильные. Было удачно отмечено, что языковая правильность, опирающаяся да этот принцип, часто является правильностью лишь до опровержения. Это осознают в конце концов и сами приверженцы принципа исторической чистоты, поскольку они руководствуются надеждами, что знакомство со старым языком, благодаря которому они хотят реформировать современный язык и которого, по их мнению, все еще недостаточно, будет с течением времени возрастать. Между тем они забывают, что изменяющийся критерий исторической обоснованности слов, форм или оборотов, проявляется ли он в отмене прежних запретов или запрещении того, что ранее считалось допустимым, нарушает стабильность языка и в конце концов ведет к языковой неустойчивости, которая является прямой противоположностью языковой отшлифованности. Не могут помочь делу и заверения в том, что принятое решение является окончательным. Каждый, кто когда-либо произносил пуристическое суждение о неоправданности той или иной языковой нормы, искренне верил в это; однако языковая практика в большинстве случаев шла противоположным путем. Путь чешского пуризма на протяжении последних девяноста лет отмечен могильными холмиками распоряжений и запретов, которые языковая практика сровняла с землей. И в будущем положение не улучшится, поскольку речь идет не о правильном или неправильном использовании основного принципа, а о несостоятельности последнего.

Правда, следует признать, что этот путь новейшего чешского пуризма свойствен не только защитникам исторической чисто ты языка. В равной мере он близок и другому кругу лиц, а имен но нашим реформаторам языка; их принцип я назову для краткости принципом прямолинейной регулярности. Хорошо известно, что язык стремится к регулярности в формах своих вырази тельных средств, но вместе с тем мы знаем, что он никогда не может достичь этой регулярности, так как данная тенденция сталкивается с противодействием. Поборники прямолинейной регулярности ссылаются лишь на первый из этих факторов. Исходя из этого, они предъявляют литературному языку требование строгой регулярности языковых явлений и возводят эту регулярность на уровень критерия языковой правильности. В тех случаях, когда язык не достиг подобной регулярности или утратил ее, они навязывают ему последнюю силой. Так, поскольку от глагола kousati «кусать» образуется существительное kusadlo «кусачки» и от глагола strouhati «тереть» - существительное struhadlo «терка», постольку предписывается (или до недавних пор наблюдалось желание предписать), что от глагола koupati «купать» следует образовать соответствующее существительное kupadlo «купальня», хотя в языке существует лишь форма kupadlo. По тем же мотивам, в противоречие с существующей нормой, предлагается (или до недавнего времени предписывалось) употребление кратких гласных в словах типа srdečko «сердечко», draždidlo «возбуждающее средство», chranítko «наконечник», pronasledovatel «преследователь», hřiště «спортивное поле», «площадка» и многих других. К той же категории запретов относ экзотические формы творительного падежа holmi, nemocmi по аналогии с kostmi пополнением словоизменения формами типа zapomněn «забыт» и т. п. или необычные образования вроде deska - deštička «доска - дощечка», miska - mištika «миска - мисочка», houska - houštička «булка - булочка», которые навязываются (или навязывались) по аналогии с český «чешский» - čeština «чешский язык».

Из этого следует, что отмеченный принцип нисколько не отстает от принципа исторической чистоты в своем пренебрежении к языковой стабильности. Под этой маркой современному языку навязываются ненужные новообразования, да и принцип этот применяется весьма произвольно, ибо каждый новый реформатор имеет возможность навязывать свою закономерность. Все это не имеет под собой объективных оснований, так как культурные языки с давней традицией свидетельствуют, что наличие незначительных отклонений в формах вполне уживается с высокой языковой отшлифованностью. Внутренняя иерархия развитого языка заключается не в механическом соблюдении внешней регулярности, а в чем-то совершенно ином. С полным основанием можно еще раз привести принципиальные замечания Гебауера из введения к первому изданию «Правил чешского правописания» (1902 г.): «Что касается форм, то мы строго придерживаемся того, что в литературном языке само собой развилось и отстоялось», а также его примечание к случаям типа zasílatel «экспедитор» и т. п.: «Прежде чем это произойдет (прежде чем установится норма), следует допустить также форму с долгим слогом (požívatel «потребитель»), поскольку этого настоятельно требует произношение». В «Правилах» Гебауера 1902 г. не отвергаются слова dráždidlo, pronasledovatel, srdečko и др. с долгими гласными á, é; долгота допускается также и во многих других подобных случаях, где позднее в качестве нормы были приняты формы с кратким слогом. Примечательно, что оценить в должной мере принцип прямолинейной регулярности не могут даже его сторонники; например, они без колебаний отвергают принцип регулярности, как только им начинает казаться, что подобная регулярность противоречит исторической чистоте. Так, например, для глагола ržáti, ržál «ржать, ржал», где язык сам унифицировал основу, в их предписаниях в качестве официальной нормы восстанавливаются старинные формы rzáti, rzál.

Наглядным доказательством того, что применение обоих охарактеризованных мною принципов нарушает необходимую стабильность нашего литературного языка, являются «Правила чешского правописания». Поистине удивительно, как мало наша публика, и прежде всего специалисты, следят за эволюцией и деятельностью этого учреждения, наделенного административным авторитетом. В США сам президент должен был отступить перед возмущенным общественным мнением, попытавшись официально ввести практическое упрощение написания какого-то десятка английских слов. У нас же не противоречат даже тогда, когда без какого-либо научного обоснования официально вводятся коренные изменения не только в привычное графическое изображение чешских слов, но и в их фонетическое звучание, в их морфологические формы и употребление. При этом указанные нововведения осуществляются весьма часто и таким образом не могут быть освоены языком; эти реформаторские тенденции с каждым новым изданием «Правил» все более и более усиливаются и охватывают все новые и новые стороны языка. Так, только в 1913 г. вошло в «Правило» слово zviřátko вместо прежнего zvířátko «зверек» или srdečko вместо двух прежних форм srdečko и srdéčko; наконец, в «Правилах чешского правописания» 1926 г. находим (см. введение, стр. ХIХ) koupadlo, хотя в алфавитном указателе единственно правильной считается форма kupadlo. Образно говоря, поверхность нашего литературного языка находится от этих потрясений в постоянном волнении, а наше языковое чувство расшатывается. Возникающая при этом неопределенность усугубляется тем, что в новом издании «Правил» нигде прямо не говорится, чем оно отличается от предыдущего и какие изменения претерпела точка зрения издателей. Все это приводит к печальным результатам. Если прежде, как мне хорошо помнится, образованному чеху было нетрудно писать правильно, то сей час нелегко найти людей, которым наше правописание было бы по силам. Сваливают обычно на упадок образованности, забывая о том, что главной причиной является расшатанность орфографической нормы, вызванной переизданием «Правил чешского правописания» после смерти Гебауера. Причина только в этом, поскольку даже специалисты-богемисты вынуждены заглядывать в «Правила», когда они хотят писать в согласии с официально установленной нормой.

Принцип исторической чистоты и требование прямолинейной регулярности не могут быть, следовательно, ни каждый в отдельности, ни оба вместе надежной базой для установления стабильности в литературном чешском языке. Если чересчур полагаться на них, то в конце концов нарушается уже достигну тая стабильность, а тем самым подрывается одно из главных условий языковой отшлифованности. Если мы действительно хотим добиться стабильности нашего литературного языка, то мы должны опереться на единственно оправданную базу, то есть на современную норму чешского литературного языка:

Эту норму, поскольку нет какого-либо кодекса разговорной речи, можно установить, исходя из языковой практики хороших чешских авторов, представленной чешской литературой последнего пятидесятилетия, литературой в самом широком смысле слова — художественной и научной. Заслуга Эртля, которого мы будем всегда с благодарностью вспоминать, состоит в том, что он первым из богемистов выступил против господства требований исторической чистоты. Жаль, что ему не удалось до конца развить свои взгляды; еще печальнее, что преждевременная смерть помешала ему оказать руководящее влияние на вопросы культуры чешского языка, и эта роль перешла к людям, которые придерживались принципов, уже преодоленных Эртлем.

Довольно распространенный тезис о том, что нет писателя, язык которого был бы действительно безупречным, является бессмысленным. Если нет хорошего литературного чешского языка, то его нет вообще. Тот, кто с этим не согласен, вносит в свои рассуждения априорную оценку, вытекающую из требования исторической чистоты, и забывает, что язык грамматистов, не опирающийся на действительную языковую практику, — всего лишь фикция. Этот факт давным-давно отметил уже Квинтилиан, недвусмысленно заявив, что следует различать две вещи: говорить по-латыни и говорить грамматически правильно.

Реформаторские домыслы поборников «правильного чешского языка» могли бы прижиться лишь после долголетней практики и при энтузиазме деятелей эпохи чешского возрождения. Однако это был бы путь не только трудный, но и ненужный. Если бы удалось в полной мере и до конца заменить современный литературный чешский язык языком грамматистов реформаторов, то это нарушило бы не только нашу языковую традицию, но и традицию нашей литературы. С победой новых ценностей в литературном языке и с утверждением нового отношения к его выразитель средствам изменилось бы я наше отношение к тому, что было до сих пор создано в новой чешской литературе. Произошло бы нечто сходное с тем, чего так опасаются англичане при проведении радикальной реформы правописания: значительная часть литературы, составляющая на сегодняшний день сущность нашей живой культурной традиции, оказалась бы при постоянном подчеркивании ее мнимых языковых дефектов просто неприемлемо. Все эти реформы, однако, излишни, так как язык чешской литературы последнего пятидесятилетия хотя еще и не вполне обработан, но все же довольно гибок и хорошо отшлифован. Не беда, если в нем заметен какой-либо вошедший в обиход варваризм. Историческая чистота, как уже было доказано, не является необходимым условием отшлифованности языка, и с точки зрения языковом культуры усвоенное иноязычное слово, увеличивающее свое богатство оттенков литературного чешского языка, является по сравнению с неологизма пуристов, построенными на базе родного языка, меньшим злом, если оно таковым вообще является. Конечно, речь идет, как было сказано, об укоренившихся и отличающихся по значению словах, таких, например, как nápadný «бросающийся в глаза», přehnaný «преувеличенный», těžkopádný «неповоротливый», odstraniti «устранить» и т. п., а не о словах ненужных и встречающихся только в единичных случаях, например: odviseti вместо záviseti «зависеть» или zapříniti вместо způsobiti вызвать, причинить». Различие обеих этих категорий весьма наглядно, и тот, у кого развито языковое чутье, в большинстве случаев будет в состоянии их отличить. С функциональной точки зрения наличие заимствований в современном литературном чешском языке не служит основанием для изгнания из последнего такого рода элементов. Если дальнейшая шлифовка чешского языка - а это насущная необходимость - должна опираться на живую языковую традицию, то таковой может быть лишь традиция, взращенная на почве непрерывного развития нового литературного чешского языка с периода чешского возрождения, а отнюдь не на теоретические оковы, посредством которых сторонники мнимого историзма, невзирая на бездну столетий и упадок языка в XVIII в., пытаются связать современный чешский язык с языком Пасионала и с «Житиями святых отцов», то есть с языком ХIV в.

Изложенный выше тезис о том, что в основу стабилизации нового литературного чешского языка следует положить языковой материал исторически сложившейся чешской литературы за последние полвека, конечно, не означает, что мы обязаны ждать, пока в ходе культурного развития такая стабилизация наступит. Можно было бы, правда, целиком положиться лишь на шлифующее влияние языковой практики писателей и языковую критику неспециалистов, обладающих умением подмечать выразительны оттенки, ритм и мелодичность речи. По крайней мере, указанные факторы оправдали себя при создании и шлифовке большинства литературных языков, возникших до начала ХIХ в. и ставших наиболее отшлифованными языками мира. Современное состояние лингвистической теории позволяет нам посредством научного вмешательства несколько ускорить процесс шлифовки. Кроме того, нынешнее положение литературного чешского языка все же отличается от положения, в котором находились великие культурные языки в период их становления. Однако это различие не косит принципиального характера, о чем все время твердят реформаторы языка, стремясь обосновать свои пуристические устремления. Может показаться, что новый литературный чешский язык принципиально отличается от более древних литературных языков благодаря своему искусственному возникновению; но и при таком допущении следует признать, что указанное различие стало неактуальным, как только новый литературный чешский язык путем постепенного расширения сферы своего употребления превратился из языка искусственного в язык по преимуществу живой. Ныне состояние литературного чешского языка отличается от состояния, в каком находились более древние и отшлифованные литературные языки, лишь одним существенным моментом внешнего характера — огромным влиянием школы на процесс его стабилизации. В задачу школы входит не теоретическое, а практическое изучение языка, но школьная языковая практика должна опираться на определенную кодифицированную языковую норму. В этих целях, чтобы школа не брела ощупью, необходимо в процессе кодификации установить норму современного литературного употребления и позаботиться о дальнейшем ее совершенствовании. Эта задача, стоящая перед специалистами-богемистами, и определяет наше понимание языковой правильности. Она и по содержанию, и по направлению резко отличается от задач, на которые претендуют наши реформаторы. Эта задача исходит из иных принципов.