Глава III. Неизвестный рассказ ф. М. Достоевского „попрошайка”

1

Достоевский был мастером очерка и бытового фельетона. Эта сторона творчества Достоевского мало исследована. Она ярко выступает в его черновых набросках и заготовках для будущих романов, в его «Дневнике писателя». Тут. много остро сделанных эскизов характеров и ситуаций.

Характеристический тип или характерный эпизод, важный в том или ином отношении для понимания существа современной жизни и вообще жизни человечества, — вот основа небольших новелл и повестей Ф. М. Достоевского в 70-е годы. В этом смысле очень показателен рассказ «Столетняя», вошедший в мартовский выпуск «Дневника писателя» за 1876 год (глава первая, раздел II). Кончается этот рассказ такими общими сентенциями, за которыми следует заключение, относящееся к области поэтики и стилистики Достоевского: «Так отходят миллионы людей: живут незаметно и умирают незаметно. Только разве в самой минуте смерти этих столетних стариков и старух заключается как бы нечто умилительное и тихое, как бы нечто даже важное и миротворное: сто лет как-то странно действуют до сих пор на человека. Благослови бог жизнь и смерть простых добрых людей!»

И сюда присоединено заключение — сюжетно-стилистического характера: «А впрочем, так, легкая и бессюжетная картинка. Право, наметишь пересказать из слышанного за месяц что-нибудь позанимательнее, а как приступишь, то как раз или нельзя, или нейдет к делу, или «не все то говори, что знаешь», а в конце концов остаются все только самые бессюжетные вещи...»¹

¹Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 10, М. 1958, стр. 376 — 377

573

Необходимо вспомнить, что рассказ начинается сообщением одной дамы о встрече с столетней старушкой, а далее идет авторская оценка и авторская трансформация этого сообщения:

«Выслушал я в то же утро этот рассказ, — да, правда, и не рассказ, а так, какое-то впечатление при встрече с столетней (в самом деле, когда встретишь столетнюю, да еще такую полную душевной жизни?), — и позабыл об нем совсем, и уже поздно ночью, прочтя одну статью в журнале и отложив журнал, вдруг вспомнил про эту старушку, и почему-то мигом дорисовал себе продолжение о том, как она дошла к своим пообедать: вышла другая, может быть, очень правдоподобная маленькая картинка».

Итак, Достоевский в 70-е годы нередко прибегает к жанру картинок, бытовых портретных зарисовок, небольших очерков и сценок. В 1873 году напечатаны были в составе «Дневника писателя» «Бобок» и «Маленькие картинки», в 1876 году — «Мальчик у Христа на елке» (в январе), «Мужик Марей» (в феврале), «Столетняя» (в марте) и «Кроткая» (в ноябре), а в 1877 году — «Сон смешного человека». Любопытно, что все эти очерки и рассказы, кроме «Бобка» и «Сна смешного человека», представляют собою как бы выхваченные из текущей жизни ее куски или отрезки, и Достоевский сам указывает на реальный источник своего замысла и фантазии.

«Писатели в своих романах и повестях, — писал Ф. М. Достоевский в начале части четвертой «Идиота», — большею частью стараются брать типы общества и представлять их образно и художественно — типы, чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком, и которые тем не менее почти действительнее самой действительности. Подколесин в своем типическом виде, может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина». Далее выражается мнение, что «в действительности типичность лиц как бы разбавляется водой, и все эти Жоржи Дандены и Подколесины существуют действительно, снуют и бегают пред нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном состоянии»,

Вместе с тем огромное большинство всякого общества — это «ординарности», обыкновенные люди. Что же делать писателю с ними? Достоевский отвечает на это так: «Совершенно миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто, для интереса, людьми странными и небывалыми было бы неправдоподобно, да, пожалуй, и неинтересно. По-нашему, писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже и между ординарностями»¹.

¹Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. 6, 1957, стр. 521 — 522.

574

Важны приемы и способы раскрытия «ординарностей», их характера, их портретов, их поведения.

Любопытны для понимания приемов психологической оценки и драматического представления человеческого характера, свойственных Достоевскому, такие его советы пасынку П. А. Исаеву, который должен был заключить с издателем Стелловским договор на печатание романа «Идиот»: «Не показывай Стелловскому вида, что я очень тороплюсь и нуждаюсь, но и не форси перед ним в обратном виде, т. е. что я не нуждаюсь, а веди дело ровно и как можно более (т. е. снаружи только) показывай ему вид, что имеешь к нему полную доверенность. Спорь и возражай мягче. О пустяках и не о существенном и спорить нечего. Если же заспорите, то беспрерывно показывай вид, что готов уступить, а между тем как можно менее уступай (т. е. в важном)»¹.

В этих практических советах отчасти сказывается и стиль художника.

Прием изображения чувств и настроений в их колебаниях и противоречиях — характерная особенность стиля Достоевского. В этом отношении очень симптоматичны и индивидуально-своеобразны способы изображения дум и переживаний Вельчанинова — в связи с покушениями на него, на его жизнь Павла Павловича Трусоцкого (в повести «Вечный муж»).

«Он решил вопрос странно, — тем, что ,,Павел Павлович хотел его убить, но что мысль об убийстве ни разу не вспадала будущему убийце на ум”. Короче: „Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить. Это бессмысленно, но это так, — думал Вельчанинов, — не места искать и не для Багаутова он приехал сюда — хотя и искал здесь места и забегал к Багаутову, и взбесился, когда тот помер; Багаутова он презирал как щепку. Он для меня сюда поехал и приехал с Лизой...»

«А ожидал ли я сам, что он... зарежет меня?» Он решил, что да, ожидал именно с той самой минуты, как увидел его в карете, за гробом Багаутова, «я чего-то как бы стал ожидать... но, разумеется, не этого, разумеется не того, что зарежет!..»

«И неужели, неужели правда была все то, — воскликнул он опять, вдруг подымая голову с подушки и раскрывая глаза, — все то, что этот... сумасшедший натолковал мне вчера о своей ко мне любви, когда задрожал у него подбородок и он стукал в грудь кулаком?

Совершенная правда! — решал он, неустанно углубляясь и анализируя, — этот Квазимодо из Т — слишком достаточно был глуп и благороден для того, чтоб влюбиться в любовника своей жены, в которой он в двадцать лет ничего не приметил! Он уважал меня девять лет, чтил память мою и мои «изречения» запомнил, — господи, а я-то не ведал ни о чем! Не мог он лгать вчера! Но любил ли он меня вчера, когда изъяснялся в любви

¹Ф. М. Достоевский, Письма, т. II, стр. 235.

575

и сказал: «поквитаемтесь?!» Да, со злобы любил; эта любовь самая сильная...»¹

Вместе с тем лирико-драматическому стилю своего повествования, жанру внутреннего монолога и личной драмы Ф. М. Достоевский «считал нужным противопоставить подчас протокольное и точное разъяснение „от автора”, — как бы конкретный комментарий или фактическую справку, намеренно лишенную всякой артистичности»². Эта черта стиля так обрисована в романе «Подросток» словами героя-повествователя: «Сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так называемою художественностью, и сделаю так, как бы и не я писал, без участия моего сердца, а вроде как бы entre-filet в газетах»³. Стремление к сжатости, борьба с отклонениями в сторону второстепенных подробностей особенно усилились в творчестве Достоевского в 60 — 70-е годы.

Ф. М. Достоевский писал А. В. Корвин-Круковской (от 14 декабря 1864 г.): «...Величайшее умение писателя, это — уметь вычеркивать. Кто умеет и кто в силах свое вычеркивать, тот далеко пойдет. Все великие писатели писали чрезвычайно сжато. А главное — не повторять уже сказанного или без того всем понятного» ⁴.

2

Фельетонно-газетным этюдом своеобразного характера, который заинтересовал великого художника острым сочетанием противоречий, является неизвестный рассказ Достоевского «Попрошайка», напечатанный в журнале-газете «Гражданин» за 1873 год, № 39, стр. 1057 — 1058. Вот текст этого рассказа.

ПОПРОШАЙКА

«Я знал одного любопытного попрошайку, — рассказывал один раз покойный Д. — это покойный С. Его иные помнят. Человек был умный, скромный — знавший себе свою цену, имевший свой особый, довольно любопытный' род собственного достоинства и постоянно умевший водить знакомство в кругах несколько высших его собственного общественного положения. Между прочим, я заметил, что он умел отлично выпрашивать. Чего другой ни за что бы кажется, не добился, то для него делали. У меня был один родственник, один очень молодой человек, получивший место в Т. губернии при губернаторе Про т. губернатора рассказывали, что человек он довольно крутой Бедный юноша, отправляясь из Петербурга, несколько робел и чрезвычайно желал бы достать какое-нибудь частное рекомендательное письмо от влиятельного лица. Он знал, что генерал NN, один из отдаленных моих знакомых, весьма хорош с т. губернатором и что последний даже очень

¹Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 4, 1956, стр. 566.

²Л. П. Гроссман, Достоевский — художник. Сб. «Творчество Ф. М. Достоевского», Изд. АН СССР, М. 1959, стр. 353.

³ Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 8, 1957, стр. 337.

⁴Ф. М. Достоевский, Письма, т. I, стр. 381 — 382.

576

чем-то одолжен генералу. Но этот генерал был человек довольно чванный и неприступный, и особенно трудно было выпросить у него какое-нибудь рекомендательное письмо, даже близким знакомым его, что было уже известно по одному примеру.

— Невозможно, — решил со вздохом молодой человек, — думать нечего. В эту минуту вошел ко мне С., и у меня вдруг мелькнула идея.

— Послушайте, ведь вы знаете генерала N? — спросил я его.

— Да, знаю. То есть я у него никогда в доме не бывал и не приглашен, но я почти каждую неделю встречаюсь с ним у Щ — х и много раз садился вместе в ералаш. Он охотно со мной садится.

Я изложил ему дело молодого человека. Признаюсь, я не имел особенной надежды, но у маня все мелькала какая-то мысль. Замечу, что по некоторым причинам я мог твердо рассчитывать, что С. с удовольствием исполнил бы какую-нибудь мою просьбу, разумеется если в его силах.

— Вот если б вы попросили генерала написать две-три строчки рекомендательных, — а? — спросил я его на счастье. С. немного подумал.

— Это можно, — сказал он.

— Ах, вы очень бы одолжили нас. Только как же, вы вот говорите, что не бываете у него в доме?

— Ничего, можно, — подтвердил С.

— Вы знаете, что он ужасно туг на подобные просьбы. Он недавно своей сестре отказал...

— Знаю, знаю, но... попробовать можно; завтра же дам и ответ.

— Как, завтра же?

И вот так оно и случилось. Назавтра же было у нас в руках самое удовлетворительное рекомендательное письмо. Генерал писал губернатору:

«Любезный друг и старый товарищ Михаил Степанович, рекомендую тебе подателя сего, тебе подчиненного вновь чиновника и очень приятного молодого человека; я его не знаю и никогда не видывал, но мне так хорошо говорили о нем доверенные люди, что не усумнился написать тебе, и если обратишь на него свое особливоевнимание, то тем самым весьма и весьма одолжишь тебя помнящего и прежнею душою преданного тебе твоего

Ивана NN».

Письмо принесена было нам нарочно незапечатанное, чтобы мы могли прочитать. Может быть, С. хотел передо мною похвастаться. Конверт же был надписан самим генералом, и сверх того в руках у С. была малая вензелевая печать генерала, которую тот ему доверил.

— Знаете, что ведь это почти чудо! — воскликнул я, — как это вы устроили?

— С каждым свой прием, — засмеялся С.

— Объясните! Ужасно любопытно!

Мы сели. Молодой человек ушел, и мы остались вдвоем. С. поглядывал с самодовольствием. Во-первых, он очень был рад, что угодил мне, а во-вторых, видно было, что он сам чувствует особое удовлетворение. Это было удовольствие как бы мастера своего дела, только что победившего большую трудность.

— Я вам между нами все это сообщу, — начал он рассказывать. — Повторю опять: со всяким свой прием. Но есть один из них очень пригодный в самых многоразличных случаях жизни. Его-то я и употребил. Вхожу я давеча к генералу в двенадцать часов; дома. Я вам уже доложил, что он очень любит со мною играть в карты; любит тоже слушать, как я иногда рассказываю. Я, вы знаете, на рассказы не напрашиваюсь, но их любят слушать, и люди мною несколько дорожат. Генерал четыре уже года встречает меня. Он очень знает теперь, что я вовсе не то что какой-нибудь приживальщик или там какой-нибудь pique-assiette, как, кажется, полагал обо мне прежде, еще два года назад. Но все-таки я знаю наверно и то, что, может быть, разве лишь еще через два годика он решится позвать меня наконец

577

к себе в дом... И вот я вдругвхожу сам, совершенно неожиданно. Генерал принимает прекрасно, но в лице вопрос, и вопрос растет все более и более с. каждой секундой. Обыкновенно мы с ним, сходясь у Щ — х, сейчас смеемся и я тотчас же что-нибудь начинаю рассказывать. Сегодня же на его смех я не отвечаю и как бы немного смущен. Тяну, однако же и не объясняюсь. Вопрос на генеральской физиономии становится настоятельным. Вдруг прямо объявляю, что пришел счрезвычайноюпросьбой. Подчеркните словцочрезвычайноютри разика. Генерал отвечает: «что прикажете-с?», нервно дергает кресло и становится ужасно серьезным. В бровях неприятная складка. Начинаю издалека, как бы самому через силу, путаюсь, делаю вид, что конфужусь ужасно, с каждой фразой и очень страдаю. «Есть дескать такие случаи в жизни... Иногда решительно не к кому обратиться... Очень, очень чувствую, как мне самому тяжело беспокоить ваше п-во. Но такие обстоятельства... Есть, так сказать, долги каждого человека... Если б вы знали, генерал, чего мне стоила настоящая решимость!.. Встречаясь с вами у наших милых Щ — х, мне никогда даже и в мысль не могло прийти, что я буду доведен... чтоб, как теперь вот беспокоить, лично... и, может быть, в такой неурочный час...»

Одним словом, решительно пришел просить денег! Можете представить, что генерал давно уже начал краснеть; взгляд влажный, страдающий, не может от меня оторваться... А я все напираю больше и больше, на ту же тему. По некоторому обороту фразы даю даже сообразить, что в случае если я вправду пришел просить взаймы денег, то попрошу сумму немалую. Сообразите же теперь: я, во всяком случае, для генерала, теперь уж не такой человек, которому можно резко отказать да и выпроводить. Мы на такой взаимной ноге... Мы еще долго будем вместе встречаться... Между тем мне слишком известно, что он никому и ни за что не даст денег... Кроме того, известно мне тоже, что ему очень приятно играть со мной в ералаш, — и расстаться с этой мыслью будет очень и очень трудновато. Он на прошлой неделе, когда мы с ним разыграли одну безнадежнейшую вздачу, сказал, что ни с кем, как со мной, с таким удовольствием не играет... А уж после такой просьбы какой же ералаш? Одним словом, я его измучил... Я дал ему выпить всю чашу; я истощил его, он похудел у меня в эти четверть часа! И вот — только бы начать о деньгах, «тысячки, дескать, две-три, генерал, на самое короткое время», — я вдруг и совсем другим голосом: «Вот, дескать, молодой человек едет в Т., нуждается в рекомендации, а я поставлен в такое положение, что никак не могу отказать ему. Всего две-три строчки от вас, и вы представить не можете, генерал, как бы вы меня осчастливили...»

Можете представить, как он был рад! Он вскочил точно даже в каком-то восторге; гора с плеч долой! Да если б я у него 4 письма спросил в эту минуту, — он бы все четыре мне написал — из одной только благодарности! Сам же я ему и продиктовал. Вы только посмотрите на росчерк... По одному уже росчерку судить можете. о блаженстве человека. Проводил он меня до дверей, наилюбезнейшим образом пенял, как мог я так затрудняться в таком пустом обстоятельстве! К себе, правда, все еще не пригласил, но я слишком видел, что у него уже срывалось с губ словцо: «Да, что дескать, Павел Михайлович, никогда не зайдете, так знаете запросто...» Условились, однако, сойтись у Щ — х. Обещал ему прелюбопытную вещицу сообщить об Александре Михайловне... Одним словом, я вам навеки рекомендую, заключил С: если вам надо у кого-нибудь что-нибудь выпросить и если это довольно трудно, то один из самых лучших приемов — это сделать вид, что пришли просить денег. Разумеется, судя по человеку: чем деликатнее были прежние отношения, тем лучше. Явитесь не в урочный час, удивите приходом, сочините себе такое лицо, заведите издалека, заставьте страдать, напугайте, истомите человека — и вдруг, совсем другим голосом, — прямо изложите настоящее дело. Поверьте, до того будет вам благодарен, что ни за что не откажет. Все что хотите получите. Это самый вернейший прием. Впрочем, я вам все это сообщаю секретно...

С. был очень доволен тем, что мне все это сообщил, и я очень хорошо понял, почему ему так все удавалось...»

578

3

Прежде всего бросается в глаза общность тона повествования, единство конструктивных приемов рассказа «Попрошайка» с типическими чертами стилистики Достоевского. Например, описание человека при первом его представлении производится посредством своеобразного отбора и перечисления качеств или характеристических действий.

В рассказе «Попрошайка»: «Человек был умный, скромный, — знавший себе свою цену, имевший свой особый, довольно любопытный род собственного достоинства и постоянно умевший водить знакомство в кругах несколько высших его собственного общественного положения».

Далее — от лица автора, к перечню этих общих черт присоединяется указание на своеобразное индивидуальное качество.

«Между прочим, я заметил, что он умел отлично выпрашивать. Чего другой ни за что бы кажется не добился, то для него делали...»

Ср. в «Попрошайке» о генерале: «Но этот генерал был человек довольно чванный и неприступный, и особенно трудно было выпросить у него какое-нибудь рекомендательное письмо, даже близким знакомым его, что было уже известно по одному примеру».

Стиль портрета в творчестве Достоевского выразителен, сжат и стремителен. Правда, некоторым исследователям стиля Достоевского казалось, что наибольшей быстроты стиль портрета у Достоевского достигает в «Преступлении и наказании». Несколько моментальных штрихов заменяют обычные страницы пространных описаний. «В шести строках портрета старухи сила какой-то особенной концентрации типических черт дает образ такой изумительной жизненности, что многое неожиданное в раскольниковском поступке объясняется этим внешне отталкивающим видом отвратительной ростовщицы: „Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка” (V, 9).

Мы не встречаем уже ни в «Подростке», ни в «Карамазовых» этой исчерпывающей краткости портрета 1866 года, вроде зарисовки главного героя Раскольникова («он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темнорус, ростом выше среднего, тонок и строен», V, 6); или эскиза Свидригайлова («это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными алыми губами... глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел

579

и неподвижен; что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице», V, 380); или беглого снимка с Лебезятникова («худосочный и золотушный человек, малого роста, где-то служивший и до странности белокурый с бакенбардами, в виде котлет, которыми он очень гордился», V, 296)»¹.

Ср. характеристику генерала Епанчина в «Идиоте»: «Слыл он человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В иных местах он сумел сделаться совершенно необходимым, между прочим и на своей службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин — человек без образования и происходит из солдатских детей... К тому же и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее. Общества он был смешанного, разумеется во всяком случае „тузового”»².

См. также: «...Сам генерал хотя был человек и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, „человек самоучный”, но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом. Между прочим, он принял систему не торопить дочерей своих замуж, то есть не ,,висеть у них над душой” и не беспокоить их слишком томлением своей родительской любви об их счастии, как невольно и естественно происходит сплошь да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери»³.

Об Афанасии Ивановиче Тонком:

«Человек он был собою видный, осанистый, росту высокого, немного лыс, немного с проседью и довольно тучный, с мягкими, румяными и несколько отвислыми щеками, со вставными зубами. Одевался широко и изящно и носил удивительное белье. На его пухлые белые руки хотелось заглядеться»⁴.

В том же «Идиоте» о дежурном при генерале Иволгине: «Этот другой человек был во фраке, имел за сорок лет и озабоченную физиономию и был специальный кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего и знал себе цену»⁵.

Ср. также в «Идиоте»:

«В то же время совершенно легко и без всякого труда познакомился с ней и один молодой чиновник, по фамилии Фердыщенко, очень неприличный и сальный шут, с претензиями на ве-

¹Л. П. Гроссман, Достоевский — художник. Сб. «Творчество Достоевского», стр. 390

²Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. 6, стр. 18

³Там же, стр. 44.

⁴Там же, стр. 174.

⁵Там же, стр. 21.

580

селость и выпивающий. Был знаком один молодой и странный человек по фамилии Птицын, скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся ростовщиком»¹.

В «Вечном муже» — о Павле Павловиче Трусоцком: «На службе особенных способностей не выказывал, но не выказывал и неспособности. Водился со всем, что было высшего в губернии, и слыл на прекрасной ноге» ².

Ср. в рассказе «Попрошайка»: «Сообразите же теперь: я, во всяком случае, для генерала, теперь уж не такой человек, которому можно резко отказать, да и выпроводить. Мы на такой взаимной ноге...»

Ср. в «Подростке» портрет Дергачева: «Дергачев был среднего роста, широкоплеч, сильный брюнет с большой бородой; во взгляде его видна была сметливость и во всем сдержанность, некоторая беспрерывная осторожность; хоть он больше молчал, но очевидно управлял разговором»³.

Самые синтаксические формы перечисления качественных признаков и качественных действий, свойственные стилю Достоевского, характеризуются широким применением присоединительных конструкций с помощью союза и и усилительных частиц типа даже.

Для стиля Достоевского характерно обилие недосказанных, неопределенных, а иногда и загадочных намеков и указаний. Например, в «Попрошайке»: «...Особенно трудно было выпросить у него какое-нибудь рекомендательное письмо, даже близким знакомым его, что было уже известно по одному примеру».

«Признаюсь, я не имел особенной надежды, но у меня все мелькала какая-то мысль. Замечу, что по некоторым причинам я мог твердо рассчитывать, что С. с удовольствием исполнил бы какую-нибудь мою просьбу, разумеется если в его силах».

Мотив или тема вопроса как один из приемов или движущих «толчков», средств композиции очень часто применяется в структуре произведений Ф. Достоевского. Вот примеры. В «Идиоте» князь Мышкин, незваный, идет на вечер к Настасье Филипповне. Одна- из целей — предостеречь от обручения с Ганей. Но это далеко не все, а может быть, и не главное. «Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до того капитальный, что князь даже думать о нем боялся, даже допустить его не мог и не смел, формулировать как, не знал, краснел и трепетал при одной мысли о нем»⁴.

Очень типично для стиля Достоевского изображение в «Попрошайке» мучительства и истязания генерала с целью вынудить у него рекомендательное письмо.

¹ Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 6, стр. 53.

² Там же, т. 4, стр. 464.

³Там же, т. 8, стр. 56.

⁴Там же, т. 6, стр. 156.

581

«...На его смех не отвечаю и как бы немного смущен. Тяну, однако же, и не объясняюсь. Вдруг, прямо объявляю, что пришел с чрезвычайною просьбой... Генерал... нервно дергает кресло и становится ужасно серьезным. В бровях неприятная складка. Начинаю издалека, как бы самому через силу, путаюсь, делаю вид, что конфужусь ужасно, с каждой фразой и очень страдаю... Одним словом, решительно пришел просить денег! Можете представить, что генерал давно уже начал краснеть; взгляд влажный, страдающий, не может от меня оторваться... А я-то все напираю больше и больше на ту же тему. По некоторому обороту фразы даю даже сообразить, что в случае если я вправду пришел просить взаймы денег, то попрошу сумму немалую...

Одним словом, я его измучил... Я дал ему выпита всю чашу; я истощил его, он похудел у меня в эти четверть часа! И вот — только бы начать о деньгах, «тысячки, дескать, две-три, генерал, на самое короткое время», — я вдруг, и совсем другим голосом...»

Здесь все — и лексика для обозначения внешних действий и внутренних состояний («на его смех не отвечаю»; «тяну»; «генерал нервно дергает кресло»; «начинаю издалека, как бы самому через силу, путаюсь, делаю вид»; «взгляд влажный, страдающий, не может от меня оторваться» и т. п.), и резкие, внезапные смены технических экспериментов и реакций, выражаемые словом вдруг, и способы передачи колебаний и контрастных переходов от одной эмоции к другой, и своеобразные формы обобщений («Одним словом, я его измучил... Я дал ему выпить всю чашу; я истощил его, он похудел у меня в эти четверть часа») — все согласуется с характерными чертами выражения и изображения переживаний в стиле Достоевского.

Очень показательно также для стиля Достоевского стремление к выделению и подчеркиванию отдельных слов и выражений, которые к тому же иногда делаются предметом своеобразного смыслового истолкования.

Например: «Вдруг прямо объявляю, что пришел с чрезвычайною просьбой. Подчеркните словцо чрезвычайною три разика».

Ср. в словах Аглаи при обсуждении с князем записки Гани: «Заметьте, как наивно поспешил он подчеркнуть некоторые словечки и как грубо проглядывает его тайная мысль»¹.

Не лишено значения и то обстоятельство, что о состоянии человека предлагается судить по росчерку.

«Можете представить, как он был рад! Он вскочил точно даже в каком-то восторге; гора с плеч долой! да если б я у него 4 письма спросил в эту минуту, — он бы все четыре мне написал — из одной только благодарности! Сам же я ему и продиктовал. Вы только посмотрите на росчерк... По одному уже росчерку судить можете о блаженстве человека».

¹Ф.М. Достоевский, Собр. соч., т. 6, стр. 98.

582

О росчерках и их психологической, характеристической функции см. в романе «Идиот» (в словах кн. Мышкина): «Вот и еще прекрасный и оригинальный шрифт, вот эта фраза: „Усердие все превозмогает”. Этот шрифт русский, писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт, славный, черный шрифт, черно написано, но с замечательным вкусом. Каллиграф не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!..»

О почерке французского комми: «И заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк это наиопаснейшая вещь! Росчерк требует необыкновенного вкуса; но если только он удался, если только найдена пропорция, то эдакий шрифт ни с чем не сравним так даже, что можно влюбиться в него»¹.

Ярко индивидуальный характер носит выражение сочинить себе лицо: «Явитесь не в урочный час, удивите приходом, сочините себе такое лицо, заведите издалека, заставьте страдать, напугайте, истомите человека — вдруг, совсем другим голосом, — прямо изложите настоящее дело. Поверьте до того будет вам благодарен, что ни за что не откажет. Все что хотите получите. Это самый вернейший прием» («Попрошайка»).

Ср. в «Бесах» — слова Верховенского: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь»². Лицо овеществляется и автоматизуется. С ним или над ним можно произвести любое конкретное действие. Сюда примыкает образ «опрокинутого лица». В «Идиоте» сначала он появляется в речи Настасьи Филипповны:

« — Наконец-то удалось войти... зачем это вы колокольчик привязываете? — весело проговорила она, подавая руку Гане, бросившемуся к ней со всех ног. — Что это у вас такое опрокинутое лицо?»³

Ср. далее: «Но Настасья Филипповна опять уже не слушала: она глядела на Ганю, смеялась и кричала ему:

— Что у вас за лицо? О боже мой, какое у вас в эту минуту лицо!»⁴

В разговоре князя с Парфеном Рогожиным:

« — Я не за тем сюда ехал, Парфен, говорю тебе, не то у меня в уме было...

¹Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 6, стр. 38 — 39.

²Там же, т. 7, стр. 406.

³Там же, т. 6, стр. 119.

⁴Там же, стр. 120.

583

— Это, может, что не за тем и не то в уме было, а только теперь оно уж наверно стало за тем, хе-хе! Ну, довольно! Что ты так опрокинулся? Да неужто ты и впрямь того не знал? Дивишь ты меня!»¹

Впервые образ «опрокинутого лица» появляется в «сентиментальном романе» Достоевского «Белые ночи»: «Отчего, скажите мне, Настенька, разговор так не вяжется у этих двух собеседников? Отчего ни смех, ни какое-нибудь бойкое словцо не слетает с языка внезапно вошедшего и озадаченного приятеля, который в другом случае очень любит и смех, и бойкое словцо; и разговоры о прекрасном поле, и другие веселые темы?.. Отчего же, наконец, этот приятель, вероятно, недавний знакомый, и при первом визите, — потому что второго в таком случае уже не будет и приятель другой раз не придет, — отчего сам приятель так конфузится, так костенеет, при всем своем остроумии (если только оно есть у него), глядя на опрокинутое лицо хозяина, который в свою очередь уже совсем успел потеряться и сбиться с последнего толка после исполинских, но тщетных усилий разгладить и упестрить разговор, показать, и с своей стороны, знание светскости, тоже заговорить о прекрасном поле и хоть такою покорностью понравиться бедному, не туда попавшему человеку, который ошибкою пришел к нему в гости? Отчего, наконец, гость вдруг хватается за шляпу и быстро уходит, внезапно вспомнив о самонужнейшем деле, которого никогда не бывало; и кое-как высвобождает свою руку из жарких пожатий хозяина, всячески старающегося показать свое раскаяние и поправить потерянное?..»²

Быть может, в создании этих образов помогли Достоевскому широкий интерес к французской литературе и хорошее знание французского языка: опрокинутое лицо — un visage renversé; что ты так опрокинулся? — pourquoi astu l'air renversé?³

Таким образом, в рассказе «Попрошайка» налицо многие как общие, так и частные признаки индивидуального стиля Достоевского. Они сказываются в способах словесной характеристики персонажей, в изображении их переживаний и действий, в формах повествовательного изложения, наконец, в отдельных индивидуально окрашенных образах и выражениях.

¹Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 6, стр. 245.

² Там же, т. 2, стр. 19 — 20.

³Это предположение высказано проф. А. Мазоном.