На границе искусства и науки

На границе искусства и науки происходят сейчас столкновения, в которых открывается самое острое и интересное, что относится к современному гуманизму, человеку и человечности.

Правда, чаще всего наступление и поучение исходят от науки, а литераторы либо угрюмо отшучиваются, либо молчат: то ли они уверены, что их не поймут, то ли боятся прослыть ретроградами — неизвестно. Была, например, в «Известиях» любопытная статья одного видного ученого о самоуправляемых устройствах; в конце статьи ученый с большим энтузиазмом возвестил, что основным признаком жизни, по его мнению, является самоуправление: самоуправляемая система. И что же? Никто из писателей, этих профессиональных «защитников жизни», не возразил ни звука: молчат, как воды в рот набрали, хотя каждый из них может услышать, скажем, сидя в метро: «Граждане пассажиры, этим поездом управляет автомат!» — и вовсе не подумает, что этот поезд живой, что он имеет теперь отношение к жизни.

Может быть, здесь играет роль то, что ценности, которые выдвигают литераторы, непереводимы в формулы и четкие научные категории; это вызывает обычно возражения со стороны кибернетиков в том смысле, что, мол, в каких это «параметрах» помещается вся ваша прекрасная человечность?

На это можно было бы возразить, что если подобные вещи мы пока не в состоянии определить, то это вовсе не значит, что они не существуют. Это — во-первых. Во-

90

вторых, стоило бы спросить, не отражает ли этот факт (то есть незнание, куда девать гуманизм) примитив и убожество самих «параметров»?

В книге известного кибернетика Винера рассказывается — слегка насмешливо, но с полной убежденностью — об «опыте будущего», когда человек будет с помощью науки передаваться на расстояние по телеграфу; не какая-то мысль человека, а именно сам человек, вследствие того, что человек, по мнению ученого, представляет собой некоторую структуру, которая в конце концов сводима к известным общим закономерностям.

Но если принципиально возможно перевести человека, жизнь в систему правил, взаимовытекающих, причинно-следственных связей, то действительно между человеком и машиной никакой разницы не существует. Тогда и в самом деле ни о каком гуманизме и речи быть не может, потому что самый высокий гуманизм будет состоять тогда в том, чтобы уступить место более совершенным причинно-следственным, взаимосвязанным механизмам, — а человек должен это будущее по мере сил приближать и торопить.

Я решусь утверждать, что если основной признак жизни нам и неизвестен, то уж одно мы знаем наверное: она не укладывается ни в какую отдельную науку или связь наук, и кибернетику в том числе. Знания, которые нам дают науки, могут нас в настоящее время ослеплять, вызывать впечатление, что загадка природы наконец разгадана, что бесконечность поймана, заперта и развитие схватило само себя за хвост: можно начинать сначала, потому что «ясно», как все сделано и на чем основано. Но это мнимое, чисто психологическое превосходство. Жизнь не раз доказывала и, по-видимому, будет доказывать, что она стоит выше самого научного принципа, который опирается на законы, соотношения и связи. Ее принцип, ее идея есть победа и преодоление законов в совершенно новом качественном произрастании — в организме, индивидуальности, душевной жизни (жизни именно, а не логических операциях).

Каждый из нас даже в быту может наблюдать, как мало похож на человека тот человек, который живет, зажатый в рамки ограниченной системы поведения. Действительно, он в этом смысле ничем не отличается от механизмов и машин, хотя самые примитивные из этих

91

механизмов, конечно, не похожи на те идеальные кибернетические устройства, о которых говорят представители этой науки.

Часто в журналах и даже газетных статьях можно встретить такую фразу (и это говорится как высший комплимент человеческому мозгу), что мозг, мол, — это самая совершенная из машин. Но это приблизительно то же самое, что сказать: человек — это самый совершенный из говорящих попугаев.

Пропагандисты «кибернетического» взгляда, конечно, не могут даже допустить, что научный подход неспособен исчерпать и никак не может добраться до той сердцевины, до того средоточения законов, на основе которого вырастает новое — жизнь. Они объявляют «мистикой» все то, что не укладывается в их уровень знаний. Но нам остается лишь пожалеть их. «Они не видят и не слышат, — говорил Тютчев, — живут в сем мире как. впотьмах».

В воспоминаниях о Шаляпине есть, между прочим, такой случай. Однажды его навестил приятель и сказал, что сегодня на его концерт придет знаменитый ученый. Шаляпин был очень этим доволен и, выйдя на эстраду, увидел, как маленький седовласый человек, сидевший в первом ряду, вдруг вскочил при его появлении и радостно зааплодировал. Шаляпин был польщен, обрадован и после концерта подошел к своему приятелю, чтобы сказать ему об этом. Тот расхохотался: «Видишь ли, когда он увидел на сцене твою фигуру, то вскочил и закричал: «Какой скелет! Какой скелет!» Восторг ученого был беспределен.

Подумаем: ведь этот ученый был по-своему прав, потому что его наука заставляла его смотреть на человека, в частности на Шаляпина, именно с такой стороны. Кто-нибудь другой мог бы увидеть в Шаляпине что-нибудь еще. Все они были бы по-своему правы, потому что и то, и другое, и третье действительно содержится <в человеке, содержится в произведении искусства, в организме, но все-таки нужно понимать, что когда кибернетик прыгает вокруг человека, аплодирует и кричит: «Какая машина! Какая машина!» — то он в своей детски-ученой радости очень далек от истины.

К сожалению, в нашем искусстве (из желания поспеть за прогрессом) случаются совершенно обратные

92

вещи; примитивные представления о внутренних ценностях человеческой личности приводят к тому, что сами эти ценности заведомо отодвигаются на задний план, а вперед выдвигается некая интеллектуально трескучая схема человеческого мозга. Таков, на мой взгляд, фильм «Девять дней одного года», который является, как писали в свое время критики, шагом вперед в нашей кинематографии. Я думаю, что этот фильм отражает обедненное представление о человеческой личности и человеческих возможностях, ибо те лица, которые фигурируют там под видом очень сложных и духовно богатых людей, на самом деле представляют собой удивительно примитивные, слегка «подкрашенные» под индивидуальность абстрактные «типы». Взять хотя бы того ученого саламандра, который в начале фильма стремится смертельно облучиться, а смертельно облучившись, начинает скорее записывать формулы, не обращая внимания на жену, которая пришла к нему в этот момент, потрясенная тем, что он должен умереть. Ценнее всего на свете для него это абстрактное знание. Тут, как в поздних романах Ремарка, за внешней «суровостью, скупостью» не скрывается ничего. А посмотрите на этих людей в так называемой личной жизни. Все это легко укладывается в простую научную формулу отношения полов. Даже на свадьбе какой-то типичный представитель интеллектуального мира начинает высчитывать на салфетке количество топлива, которое потребуется для полета на ближайшую звезду. И это должно указывать на пример необычайного богатства, тонкости и глубины современного интеллигента.

Можно было бы привести много подобных примеров. Хотя бы некоторые статьи К. Л. Зелинского, где не без злорадства доказывалось, что такие понятия, как «совесть», например, могут быть «запрограммированы». То же самое встречается и у наших современных поэтов. Например, в журнале «Юность» стихотворение Б. Слуцкого:

Мы — сызмала новаторы,

Оглядываемся — редко.

Сами — основатели,

Сами — предки.

Новатор — это значит:

Новаторенный шлях

Тобою лично начат,

93

Ты

сделал первый шаг.

Крутые ли, пологие,

Прямые ли, кривые

Пути —

для аналогии

Нет места!

Все впервые.

Совершенно как у Архангельского:

Мы девочки и мальчики,

Повсюду трактора.

Мы все индустриальчики.

Ура, ура, ypal

Пока у нас в. литературе будет распространено это бездумно-восторженное отношение к прогрессу — без прошлого, настоящего, будущего, без попытки доказать «недоказуемые» ценности, а просто по формуле «вперед», ради развития абстрактно постигаемых законов — до тех пор ни о каком гуманизме не может быть и речи.