рассказ о смерти пафнутия боровского

выпьют». Я же сказал ему: «Сегодня и сам вкуси, потому что суббота сегодня, к тому же и Пятидесятница». И старец мне ответил: «Я и сам знаю, что суббота и Пятидесятница, но в правилах написано: “Даже если и великая нужда будет, все равно три дня следует поститься больному ради причащения святых тайн”. А меня, сам видишь, недуг охватил. Если Господь и святая Богоматерь сподобят меня, то завтра хочу причаститься святых тайн».

И удивились мы его великому послушанию: сначала думали мы, как я уже раньше сказал, что просто забыл об этом старец, а он, оказывается, как только разболелся, с того самого времени постился, а нам об этом ничего не говорил.

Потом отпустил он братию в трапезную обедать, сам же немного отдохнул из-за немощи своей. Братии же повелел, чтобы не тревожили его ни из-за каких дел, пока не сподобится он божественного причащения святых даров.

Был же у старца такой долголетний обычай: когда хотел он причаститься святых тайн, тогда всю неделю пребывал в молчании, и не только с мирянами, но и с братьею не говорил даже о необходимых делах, и с живущим с ним в келье ни о чем не говорил. Пост же для него всегда обычен был.

И разошлись мы по кельям своим. Вскоре после этого посылает старец ученика своего позвать к себе священника по имени Исайя. А прежде он обычно не звал того к себе. Когда священник вошел в келью к старцу и стал, начал старец со смирением говорить ему о духовных делах. Удивился этому священник, а еще более, как потом сам рассказал мне, был он объят страхом и трепетом из-за того, что говорил ему старец. Однако повелел священник старцу покаянную молитву прочесть и все остальное, что полагается. И вот благословение получает и прощения сподобляется тот, кто давно уже Богом прощен.

В это же время прислал князь Михаил Андреевич духовника своего, попа Ивана, старца навестить, — князь и сам хотел очень приехать к старцу, но не смел без разрешения, — и узнать, не разрешит ли старец побывать ему самому у него и не благословит ли старец его и сына его, князя Ивана? Старец же не разрешил попу Ивану к себе войти и говорить с ним не захотел. Тот же сильно братию упрашивал, но ни одного не нашел, кто бы согласился провести его к старцу. Потом и ко мне пришел с княжьим поручением — увидеть старца и повеленное князем передать. Я же, зная твердость старца и непреклонность его нрава, не осмеливался и говорить об этом. Поп же Иван долго упрашивал меня.

Тогда я один пошел к старцу и сказал ему: «Князь Михаил прислал попа Ивана, чтобы тебя повидать и чтобы ты благословил и простил князя Михаила и сына его, князя Ивана». Старец же молчал. Я же, не осмелившись больше беспокоить старца, немного

подождал и хотел уйти, земно поклонившись ему. Преподобный же старец не отпустил меня огорченным, но сказал мне: «Дивлюсь я князю, с чем посылает ко мне — “Сына моего благослови, князя Ивана”, — а князь Василий разве не сын ему? Сам в своей семье раздор заводит. Бог весть, где обретет мир и благословение!» Потом сказал мне: «Никакого дела у князя до меня нет, даже если бы и сам прибыл».

Я же, и не желая того, все это рассказал попу Ивану. Он же, не поверив моим словам, вот что задумал: решил дождаться вечерни, чтобы сподобиться беседы со старцем и его благословения. Когда настало время вечерни, пошли мы со старцем в церковь, а поп заранее незаметно вошел в церковь через южные двери, чтобы добиться своего. Старец же, поняв, что поп в церкви, поспешно вошел в святой алтарь. И лишь после того как поп ушел из церкви, а потом и из монастыря, вышел старец из церкви и пошел в келью свою.

После этого отпустил он братию, не сделав никакого наставления, так как приготовился пойти на всенощное бдение вместе со всей братией, сказав: «Впредь больше я уже не смогу этого совершить». Мы же тогда подумали: из-за немощи своей так говорит, — и лишь потом уразумели, что уход свой из жизни так, намеком, предсказал нам, чтобы не огорчать нас. Потом повелел мне прочесть у него в келье канон Святой Троице и сам усердно молился.

Вскоре же после захода солнца сам поднял братию на всенощное бдение, потому что с большим усердием относился к этому. Братия же дивилась его великому усердию, которое не ослабело до окончания всенощной службы. Когда забрезжил рассвет и пошла ночь на убыль, тогда повелел он клирошанину Иосифу читать положенную службу. Когда прочитал он молитвы, к святому причащению относящиеся, старец стал поспешать, со многим старанием шествуя в святую церковь, а священнику повелел совершать святую литургию, сам же пребывал в святом жертвеннике до причащения телу и крови Христа, Бога нашего.

Когда же завершилось богослужение, старец пришел в свою келью в сопровождении братьи. Я же приготовил немного пищи — вдруг захочет поесть что-нибудь: с тех пор, как разболелся, ничего не ел. Братья стали уговаривать его поесть. Старец же не захотел нас огорчать: против желания своего немного кое-что поел, больше же братию заставил есть то, что было для него приготовлено. И от многих трудов отдохнул немного.

А в это время от великого князя Ивана Васильевича прибыло послание, потому что то ли каким-то мановением, или же от Бога, или от быстрых гонцов пришло к нему известие о происходящем. Посланный великим князем Федя Викентьев приходит ко мне и передает мне повеление великого князя: «Проводи меня к старцу Пафнутию, князь великий прислал ему грамоту свою». Я же сказал ему: «Никто из мирян не смеет входить к старцу, даже сам князь, и если правду тебе сказать, то и пославший тебя не посмеет войти». Он же ответил мне: «А ты отнеси послание и извести его».

Я же, взяв запечатанное послание, принес его к старцу и подробно передал ему все, сказанное посланцем. Старец же мне сказал: «Отдай снова это послание принесшему, пусть отнесет его пославшему: уже ничего не хочу от мира сего, и почестей не желаю, и ничто уже не страшит меня в мире этом». Я же сказал ему: «Знаю и я о тебе, что так это, но, Бога ради, о нашей участи подумай: ведь того желает князь великий; осердится он за это, не разгневай его!» Старец же снова сказал мне: «Истинно говорю вам — если не прогневаете Единого, ничего не причинит вам гнев человеческий. Если же Единого прогневаете, Христа, никто вам помочь не сможет. А человек, если и прогневается, то снова смирится». Я же не посмел больше ничего сказать, только вышел и передал посланцу все, о чем уже сказано выше, и послание отдал; тот же, против желания своего, быстро ушел из монастыря, с посланием.

В это же время приспел посланец от матери великого князя, христолюбивой и благочестивой великой княгини Марии; ведь великую веру имела она к монастырю Пречистой и питала любовь к своему богомольцу, старцу Пафнутию, как никто другой. Прежде она не была такой, но добродетель старца изменила ее отношение к нему, и она стала по-доброму относиться к старцу, с истинным покаянием. Потом и от великой княгини Софьи-гречанки приспел посланец с посланием, еще и деньги золотые принес.

И когда я известил об этом старца, старец ничего из принесенного брать не велел и сильно огорчился из-за того, что так досаждают ему. Еще более же я сам огорчился, обо всем говоря старцу, ибо приходящие понуждали меня к этому по приказанию

посылавших их. И, выйдя от старца, я отпустил их с их золотом. И не только от князей и от княгинь приходили, но и от других: от бояр и от простых людей из разных мест стали приходить, мы же о них старцу и сказать не смели, потому что видели, что было с ранее названными посланцами.

И вот когда снова вернулся я к старцу, то спросил его: «Очень тебе неможется, государь Пафнутий?» Старец же ответил мне: «Ни то ни се, видишь, брат, сам: не могу больше, потому что немощь охватила меня, а кроме этого, ничего не ощущаю от болезни».

Из пищи же ничего не ел: питался Божьей благодатью. Если и повелит что-нибудь приготовить из еды, то, когда принесут, тогда похвалит ее и говорит братии: «Ешьте, а я с вами — уж очень хороша», — так что видящим, если сказать по Лествичнику, любителем полакомиться себя выказывал.

Пищу же всегда просил такую, чтобы братии угодить, а сам всегда худшее выбирал. И не только в пище, но и во всем келейном устроении довольствовался самым малым. И одежды его — мантия, ряса, кожух, обувь — были такими, что ни одному из нищих не годились бы.

Беседа же его была проста, усладительно беседовать с ним было не только инокам, но и мирянам и странникам. Не ради человеческого угождения, но по Божьему закону говорил он о всем, а более того в делах своих поступал так. Не робел он никогда ни перед лицом княжеским, ни перед боярским, дары богатых не могли улестить его, и сильным мира сего он повелевал неукоснительно соблюдать законы и заповеди Божий. С простыми людьми так же, как и с великими, беседовал и братьями их называл. И никто после беседы с ним никогда не уходил от него неутешенным, многим он своей беседой сердечные тайны раскрывал, и они уходили от него, удивляясь и славя Бога, прославляющего своих угодников.

Да что много говорю? Если все подряд начну перечислять, то не хватит мне всей жизни моей на это, но, объединив все вместе, вкратце скажу: ничем не уступал в добродетелях дивный сей старец древним святым, разумею Феодосия, Савву и прочих святых.

И вот снова наступила ночь, упомянутый уже ранее брат Варсонофий возжег, как обычно, светильник, не потому, как я уже говорил прежде, что этого требовал старец, но потому, что мы не в силах были светило душ наших во тьме оставить. Я же, уйдя в свою келью, чтобы немного отдохнуть, снова вскоре возвратился к старцу и застал его неспящим, творящим Иисусову молитву, брат же дремал сидя. Я возвестил старцу, что наступило время утрени, он же повелел братии, по обычаю, совершать богослужение в

соборе, мне же велел у него в келий, как им было уже давно принято, читать, что полагалось.

И когда наступил понедельник, во время литургии опять старец, с великим трудом, с помощью братии, пошел в святую Божию церковь. По завершении богослужения стали братья спрашивать — не хочет ли он что-нибудь поесть. Старец же ничего не хотел, только немного испил сыты, как я уже и раньше рассказывал.

Когда же старец немного отдохнул, я, охваченный тревожными мыслями о том, каким хочет старец, чтобы было после его смерти устроение монастырское, — ибо старец ничего не говорил об этом ни в ответ на мои вопросы, ни просто так, — сотворил молитву, а он ответил: «Аминь». Тогда начал я в волнении говорить.

Вопрос Иннокентиев: Государь Пафнутий! Прикажи при своей жизни написать завещание о монастырском устроении: как жить после тебя братии и кому повелишь быть игуменом?

Старец же молчал.

Ответ старца Пафнутия. Потом, спустя немного времени, начал говорить старец, проливая из глаз слезы: «Блюдите сами себя, братья, если чин церковный и монастырские порядки хотите сохранить: церковного пения никогда не оставляйте; свечи возжигайте; священников держите честно, как и я, не лишайте их положенного им; пусть не оскудевают божественные службы — ведь ими все держится; трапезную от странников не затворяйте; о милостыне пекитесь; просящего с пустыми руками не отпускайте; бесед с приходящими мирянами избегайте; в рукоделье трудитесь; храните сердце свое с неизменным усердием от лукавых помыслов; после повечерницы в разговоры друг с другом не вступайте — пусть каждый в своей келье безмолвствует; от общей молитвы ни по какой причине, кроме болезни, не уклоняйтесь; весь устав монастырский и правило церковное блюдите со смирением, и покорностью, и молчаливостью, и, попросту сказать, поступайте так, как видите меня поступающим. Если всем этим, заповеданным мною, не будете пренебрегать, верую я Богу Вседержителю и его всенепорочной и пресветлой Матери, — не лишит Господь места сего всех благостей своих. Но знаю я, что по отшествии моем в монастыре Пречистой будет смутьянов много, чувствую — душу мою смутят и среди братии раздор поднимут. Но пречистая Царица мятежников усмирит, и бурю отвратит, и своему дому и в нем живущей братии успокоение подаст».

Если все это рассказанное вам, братья, кажется неправдой, то ведь нельзя мне ложь возводить на преподобного, тем более что и свидетели есть истинные: пришли тогда

братья навестить старца, Иосиф, Арсений и Варсонофий, келейник старцев. Слышав это, дивились они тому, что должно случиться.

Отцы и братья! Господа ради простите мне сие, ибо написал я это, не осуждая братию свою — ни в коем случае! Но изумился я пророчеству старца, потому что все это вскоре в действительности произошло: один день, пятницу, безмолвствовали только, в тот день, когда старца в могилу положили. Об остальном впереди рассказано будет.

Когда старец все это проговорил, то замолчал из-за немощи своей, а день уже подходил к концу. После этого провел он ночь в обычных молитвах.

Наступил третий день недели — вторник, старец с утра стал безмолвствовать и не велел себя беспокоить ни одному из братии, желая причаститься тела и крови Христовой, ибо наступил праздник Преполовения пятидесятницы. Я же молча сидел у старца с учеником его, старец же пел псалмы Давидовы, — не из одного или двух псалмов, но из многих стихи избирая, вместе с псалмами пел молитвы, канон похвальный Пречистой, и канон Одигитрии, еще и — «Многими одержим напастьми», а по прочтении Евангелия стих Богородице — «Не оставь меня в человеческом предстоянии». И все это он беспрестанно повторял, и не один или два раза, но много раз снова начинал те же песнопения. Мы же дивились необычным его стихословиям,