2.2 Связь настоящего с будущим

В «Преступлении и наказании» совершенно злободневная газетная действительность шестидесятых годов сплетается с действительностью сороковых, вбирает ее в себя, усиливается ею, и уже интенсифицированное, удвоенное настоящее находит в себе непогашенную энергию «байронического» разочарования французской революцией, а вместе с нею и всяким прошлым переворотом, в том числе и христианством, тем грандиозным обновительным движением, которым закончилась в Европе эра античной цивилизации. Церковь стала канонической организацией, она «исправила» и предала дело Христа. Церковь стала во имя Христа казнить, жечь, воевать, истреблять неверных, целые народы, церковь стала санкционировать всякую злую и неправедную власть, всякую неправедно накопленную собственность. Алена Ивановна покупала спасение своей души сокровищами, которые она высасывала из «мух», попавших в ее паутину. В итоге каждого прошлого кризиса экстатическая вера неизбывно страдающих масс подымала на вершину Цезаря, Наполеона, Великого Инквизитора, и каждый новый Единственный был могущественнее и злее предшествовавшего¹.

Во всех кризисах человечество жаждало справедливости, рая на земле, и ни один прошлый кризис не утолил его пылающей жажды. Страдание каждого последующего поколения было более жгучим, чем страдание предшествующего, потому что было интенсифицировано удержавшимися старыми страданиями. Настоящее содержит в себе прошедшее, но в процессе снятия одной временной ступени другой боль и несправедливость сгущаются. Пролитые пот, слезы и кровь не искупаются, а накапливаются.

Таково было представление Достоевского о настоящем.

Таким оно предстает перед нами в его романах. Таким оно представляется главным героям, лицам его романов. Сгущенное, концентрированное, вобранное время уже не могло быть ни произвольным, ни субъективным. Оно обладало закономерностью, которую возможно было бы выразить математически, «арифметически» или «геометрически», по Эвклиду Достоевский всегда представлял себе закономерность как негнущуюся, механическую, недиалектическую закономерность, как царство счета и Эвклидовой однолинейности.

Созданный Достоевским Раскольников (вместе со своими собратьями из других романов Достоевского) не понимал, что средства избавления надо искать в самой действительности, в тех самых законах, которые оборачивались к человечеству своей враждебной стороной. Его метафизическому разуму представлялось немыслимым, чтобы яд мог стать основой противоядия, чтобы зло могло порождать добро. Он останавливался перед порогом научно-философского анализа. Его нетерпение с самого первого шага мешало ему довериться развитию. Он искал не научной истины, которая представлялась ему созерцательной и равнодушной, а рецепта волюнтаристического деяния.

Возбужденное, фанатизированное мономанное сознание Раскольникова было сосредоточено на зле настоящего, на бедах, которые сыпались, как из рога изобилия, на незащищенных его современников. Так появляется у Достоевского слово «вдруг».

«Вдруг» у него не стилистический оборот, а понятие, звено в мышлении о переменах в истории, в обществе, в судьбе отдельного человека, в судьбе персонажа. Люди по привычке ведут расчет причин и следствий по аналогии с прошлым, а «появляются вдруг какие-то странные другие силы, положим и непонятные и загадочные, но которые овладевают вдруг всем, захватывают все разом в совокупности и влекут неотразимо, слепо, вроде как бы под гору, а, пожалуй, так и в бездну» (XII, 152).

«Вдруг» происходят и повороты в сюжетных ходах его романов, в том числе и в «Преступлении и наказании».

«Вдруг» обозначает не акаузальность течения времени, не беспочвенность обрушивающихся на человечество событий и катастроф. Оно обозначает неожиданность не самого события, а неожиданность его для тех, которые не ожидали его и потому были не подготовлены к нему и не защищены от его последствий. Но в этих неожиданностях, сдвигах, переломах, катастрофах, в этих «вдруг», по Достоевскому, только и проявляется для человечества субстанциальная сущность истории, бушующий под ее поверхностью Гераклитов огонь¹.

В прошедшем Достоевский интересовался не долгим течением времени, а узловыми сосредоточенными моментами, которые, по его мнению, и несли в себе всю суть процесса. В тысячелетней истории России он фиксировал свое внимание на «тех точках и пунктах, в которых она временами и местами как бы сосредотачивалась и выражалась вся, вдруг, во всем своем целом. Таких всевыражающих пунктов найдется, во все тысячелетие, до десяти или чуть-чуть побольше, полагал он. Историческому писателю следует «схватить главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась». Каждый такой «пункт» выражает идею и своего времени, и всего предшествующего его хода, в каждом таком пункте время сосредоточивается объективно, вне зависимости от субъективного созерцания или переживания. Поэтому-то Достоевский и добавляет, что удача будет ждать художника только в том случае, если он сумеет отдаться выбранному пункту «с любовью и мукою», «но без эгоизма, без слов от себя», даже «наивно, как можно наивнее...» (28, 191).

Приведенные выписки взяты из письма к А. Майкову, разрабатывавшему в своих поэмах исторические темы. Сам же Достоевский выбирал «пункты», в которых сосредоточивалась и выражалась в своеобразной целостности современность.

Страдания прошлых веков не иллюстрируют зло настоящего, а реально продолжают жить в настоящем, не как пережиток, а войдя внутрь сегодняшних бедствий, слившись с ними, уподобившись им и увеличив их жгучесть. «Пункты» давние существуют в «пунктах» современных, потеряв свою архаическую специфичность, накаливая температуру сегодняшнего дня, сегодняшних нерешенных вопросов, сегодняшних жгучих конфликтов. Странный, тревожный, роковой характер времени объясняется еще и тем, что в нем живет непреодоленное прошлое, не субъект помнит или вбирает в свое сознание прошлое, а сама действительность, всеобщая и объективная, вбирает в себя и ассимилирует себе свое прошедшее.

Вобранное или потенцированное время порождало очень важную особенность в сознании героев Достоевского. Если современность сосредоточивает в себе все прошлое, если настоящее несет в себе в свернутом и снятом виде исторический путь, вследствие которого она и стала такой, как есть, то можно представить такие повороты или даже переломы современности, которые будут обозначать уже смену всей человеческой истории, перевод стрелки времени в совершенно иное измерение, после чего жизнь начнет подчиняться иным, совершенно неизвестным ранее законам. Зло будет устранено, и в будущем начнет скапливаться и концентрироваться не зло, а добро.

То, что настоящее вбирает прошлое, подготавливается им, освобождает текущее время от субъективной призрачности, от зыбкости психологического истолкования. Но ограниченность своеобразного представления о времени в романах Достоевского обнаруживается в его отношении к будущему. Будущее подчинено волюнтаристическому произволу, будущее – это или инерция прошлого, или утопия. В сознании Раскольникова, как и других важнейших героев Достоевского, возникает максималистская мессианистическая иллюзия, связанная не с закономерностью временного движения, не с активностью масс, а с особенными качествами нового Единственного, нового Наполеона, нового Мессии. Если прежние Единственные только громоздили новое зло на старые его завалы, то можно себе представить такую исполинскую всевластную личность, которая совершит наконец эсхатологический прыжок, предвозвещенный еще в Апокалипсисе, и утвердит царство божие на земле, новый Иерусалим. Так появляется иное «вдруг», подготовленное уже не слепой закономерностью сущего, а исполинской и «просветленной» волей Единственного. Демиургом истории оказываются не массы, а благая воля избранной всевластной и всепонимающей личности, сосредоточившейся на своей объективной задаче¹.

Уход героя в себя и только в себя означал бы отрицание объективной действительности, а вместе с тем и всякого объективного времени, он был бы равнозначен полному субъективизму в его классической форме или в его экзистенциалистской разновидности. Герои Достоевского не проделывают этой философской операции. Сосредоточение всех их сил на объективном мире для того, чтобы создать новую землю и новое небо, чтобы ввести его в новую закономерность, равнозначно этическому волюнтаризму, но вместе с тем сохраняет в себе признание надличностной сущности мира, других людей, общества и вместе с тем реальную значимость времени, независимого от психологического сознания соотношения вчера и завтра.

В «Преступлении и наказании», как и в остальных романах Достоевского, появляется другое «вдруг», отличное от «вдруг» самой действительности, «вдруг» решений и деяний героя, «вдруг» вызванного им взрывами со всеми вытекающими детонациями.

Это волевое «вдруг» по-своему так же вобрано и потенцировано, как «вдруг» старой объективной закономерности.

В момент «перевода стрелки», в тот краткий срок, когда исполинское деяние влечет за собой катастрофическое изменение состояния мира, «вдруг» самой действительности и волевое «вдруг» сливаются. Наступает особое, свойственное романам Достоевского время – время данности того события, которое составляет их субстанциально-сюжетную основу. Событие обрывает старую направленность времени; врывается в сущность, минуя историю, минуя развитие. «Вдруг» оказывается переломом между уничтожающимся прежним и рождающимся, во взрыве, новым настоящим. Мотивировка связи между прошлым и будущим лежит не в эмпирической связи мелочей жизни, а в механизме катастрофически-существенных изменений. «Вдруг» как удар молнии. Вспышка ее не только мгновенно вырывает мир из стирающей очертания мглы повседневного, она делает ясной самую грозу с ее тучами и ливнями, простершимися над землей. Молния «вдруг» происходит не в душе героя, но по его воле в мире. Молния «вдруг» и освещает, и судит, и приводит в исполнение приговор, выталкивая мир из инерции, из качественно неизменной длительности¹.

Насыщенная, сосредоточенная воля Единственного, ежели она осуществляет новый Иерусалим, утопию, может, по Достоевскому, привести к такому состоянию мира, когда «времени больше не будет». Князь Мышкин, достигая в эпилептическом припадке высшей степени гармонии и красоты, полноты, меры, примирения, слияния с самым высшим синтезом жизни, доходил до остановившегося предела времени. «В этот момент, – говорил он, – мне как-то становится понятно необычайное слово (Апокалипсиса) о том, что времени больше не будет. Вероятно, – прибавлял он, – это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».

Состояние достигнутого предела и остановившегося времени есть вместе с тем выход за пределы бытия. Тогда наступает одно только длящееся блаженное настоящее, и людям уже не надо будет заботиться о смене поколений, люди перестанут родить. Кириллов (в «Бесах») говорит: «Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божий».

Субъективистский волюнтаризм мстит автору, стремящемуся сохранить объективное представление о мире, о времени, стремящемуся остаться реалистом. Новый Иерусалим, как иное название осуществленной утопии, не есть только словесная пустая формула. Новый Иерусалим влачит за собой хвост религиозных представлений, в том числе и апокалипсический подтекст в теме социальной катастрофы. Если революция, Революция с большой буквы, если социальная катастрофа есть нечто вроде Страшного суда, тогда, после нее, в итоге установится покой, неподвижность без событий, без времени, длящаяся и как бы осознаваемая смерть¹.

Покой, неподвижность в обыкновенной бытовой действительности легко переходят в мещанскую ограниченность, в мещанскую выключенность из волнующейся жизни с ее опасностями и испытаниями, в нирвану мещанского комфорта, которая чуть было не втянула в себя Разумихина. Конечно, блаженство после-апокалипсического Иерусалима будет иметь совершенно иные масштабы и будет окрашено в совершенно иную, золотистую, клодлорреновскую, тональность, но принцип его тот же самый: остановка времени, обе выгоды разом – и жизни и смерти.