2. Летописание

Феодальное дробление Руси способствовало развитию местного, областного летописания. С одной стороны, это приводило к узости летописной тематики, придавало отдельным летописям провинциальный оттенок. С другой, локализация литературы способствовала проникновению в литературные тексты оригинальных местных черт, более интенсивному воздействию на книжную культуру местной устной, народной по происхождению культуры. Это вело к определенной демократизации письменного творчества, расширяло социальные рамки книжников, участвующих в создании русской литературы. Вместе с тем необходимо отметить свойственную именно только русскому летописанию характерную черту. В русском летописании на много веков (с XI по XVI) прочно закрепляется консервативная летописная форма: летопись — это рассказ о многовековой истории всей Русской земли. И в годы золотоордынского господства, в период феодальной раздробленности русских земель и междоусобных распрей на Руси, по существу, ведется единая летопись. В этом резкое отличие русских летописей от сходных явлений на западе: там ведутся разные, независимые друг от друга хроники и анналы, которые не соединяются воедино, не переплетаются друг с другом. Локализация летописания на Руси по областям не привела к самоограничению летописи интересами только данной области, данной земли, не превратила летописи в узкообластные произведения. Каждый местный летописец связывает историю своего княжества, своей земли с историей всей Русской земли как предшествующего времени, так и текущего. «Летописание каждой области в той или иной степени стремится стать летописанием общерусским, возможно шире охватить историю Русской земли в целом». Независимо от места возникновения все летописи, как правило, включают в свой состав материал общерусской истории, ведут рассказ о событиях в своем княжестве, сопоставляя и связывая их с предшествующей и текущей историей других русских земель. Наконец, местные летописцы постоянно пользовались в своей работе материалом летописей других княжеств. Мы не всегда можем проследить и объяснить пути и характер взаимодействия летописания различных княжеств, даже враждующих между собой, но наличие такого взаимодействия бесспорно.

Монголо-татарское нашествие затормозило процесс интенсивного развития летописания.

Моление Даниила Заточника

Как мы могли убедиться, не менее, чем тема борьбы с монголо-татарами, летописцев интересует проблема того, какую роль в происходящих событиях играют русские князья. Вопросы сильной княжеской власти, междукняжеских отношений и взаимоотношений князя с боярством были в центре внимания и летописцев, и автора «Слова о полку Игореве», и автора «Слова о князех», и волновали авторов многих других произведений как до нашествия монголо-татар, так и во время нашествия и после него. Необходимость сильной княжеской власти как условие, обеспечивающее возможность успешной борьбы с внешними врагами, способствующее преодолению внутренних противоречий, остро осознавалась теми, кто думал о будущем Руси. Эта идея стоит в центре одного из интереснейших произведений древнерусской литературы — «Моления Даниила Заточника». Памятник этот примечателен не только своей идейной направленностью, своим стилем, но и своей загадочностью: недостаточно ясен вопрос о времени его создания, нет определенного представления о том, кто такой Даниил Заточник, диаметрально противоположно решается проблема взаимоотношения двух основных редакций произведения.

Одна редакция имеет заглавие «Слово Даниила Заточника», другая — «Моление Даниила Заточника». В заглавии «Слова» названо имя князя Ярослава Владимировича, в заглавии «Моления» — Ярослава Всеволодовича. В тексте «Слова» князь называется «сыном великого царя Владимира».24 Это дает основание видеть в заглавии «Слова» ошибку, и ряд исследователей считает, что имеется в виду либо Юрий Долгорукий, либо Андрей Добрый — сыновья Владимира Мономаха. В этом случае «Слово» должно датироваться временем не позднее 40—50-х гг. XII в. (Юрий Долгорукий умер в 1157 г., Андрей Добрый — в 1141 г.).25 В отношении адресата «Моления» вывод всех исследователей совпадает: здесь имеется в виду сын великого князя Всеволода III Большое Гнездо Ярослав Всеволодович, княживший с 1213 по 1236 г. в Переяславле-Суздальском. Но существует мнение целого ряда исследователей, что первой редакцией рассматриваемого произведения является не «Слово», а «Моление»: «Слово» — более поздняя переработка «Моления». Несмотря на ряд доводов текстологического характера в пользу первичности «Слова» по отношению к «Молению», несмотря на обоснованность целого ряда положений в пользу более раннего характера идейной направленности «Слова» по сравнению с «Молением», вопрос, что первично — «Слово» или «Моление», остается в стадии гипотез. Бесспорно, однако, что между «Молением» и «Словом», при всей близости этих двух редакций одного произведения, имеется значительная разница в идейной направленности. Если в обеих редакциях в равной мере превозносится и возвеличивается сила и могущество князя и княжеской власти, то отношение к боярству сильно отличается. В «Слове» князь и его бояре не противопоставляются друг другу, в «Молении» же резко подчеркивается превосходство князя над боярами. Здесь автор заявляет, что лучше «в дерюзе служити» князю, чем «в багрянице в боярском дворе».

Столь же неопределенен вопрос о том, кто такой Даниил Заточник. Упоминание Даниила Заточника в летописной повести о битве на Воже в 1378 г.29 ничего не доказывает, так как, вероятнее всего, оно само восходит к «Слову» или «Молению». Мы не можем даже быть уверенными, существовал ли в действительности такой человек как Даниил, который почему-то когда-то попал в немилость у своего князя. Неясно и само слово «заточник»: оно может иметь значение и «заключенный» и «заложившийся» (закуп — человек, отрабатывающий свой долг). Тексты как «Слова», так и «Моления» дают весьма богатый материал для всякого рода «биографических» предположений о Данииле, но все это именно только догадки, причем, как правило, весьма субъективные. Объективно же из содержания как «Слова», так и «Моления», из самохарактеристик автора следует, что он не принадлежал к господствующему классу. Даниил относился к категории княжеских «милостников», которые происходили из самых различных категорий зависимых людей.30 Идейная направленность «Моления» с его антибоярскими выпадами и подчеркиванием того, что сила князя — в множестве и доблести окружающих его воинов, дает основание видеть в этом произведении памятник «ранней дворянской публицистики, где в зачаточной форме встречаются уже те требования дворянства, которые позднее, политически окрепнув, оно заявит полным голосом».31 В «Молении», пишет И. У. Будовниц, «впервые прозвучал голос молодого дворянства,

104

выступившего с требованием сильной и грозной княжеской власти, опирающейся не на бояр, а на преданных своему государю „множество воев“».32

Противоречивость выводов о личности Даниила, разнообразие толкований возможного реального подтекста произведения объясняются тем, что большинство афоризмов, из которых состоит весь текст памятника, носит характер «вечных истин», понятных людям разного времени и разного социального положения. Этим же объясняется и популярность произведения у средневекового читателя: оно переписывалось в течение нескольких веков.

Сюжета в сочинении Даниила Заточника по существу нет. Это собранные воедино афоризмы по поводу самых различных обстоятельств человеческой жизни. Каждый из этих афоризмов сам по себе или определенная группа их, объединенная единством затронутой в них темы, могут восприниматься как законченный самостоятельный текст («Аще кто в печали человека призрит, как студеною водою напоить в зноиныи день»; «Яко же бо олово гинеть [пропадает] часто разливаемо [расплавляемо], тако и человек, приемля многая беды»). И все же и «Слово», и «Моление», и переделки этих основных редакций представляют в целом единый текст. Отдельные афоризмы, в предельно сжатой словесной формулировке передающие житейскую мудрость, объединены стоящим за ними образом Даниила Заточника (в данном случае никакого значения не имеет, реальное это имя или нет). Сентенции о вечных и общих для всех людей истинах оказываются перипетиями судьбы определенного человека, вот этого самого Даниила, который обратился к своему князю с посланием. Многообразие предположений о том, кто такой Даниил и какова его судьба, высказываемых поздними исследователями памятника, возникало и перед древнерусским читателем, придавая памятнику облик не механического собрания отдельных афоризмов, а повествования о конкретной судьбе конкретного человека. Трудно судить, является ли такое построение произведения сознательным литературным приемом или же какой-то реальный Даниил, заточенный на озере Лаче, рассказал, пользуясь заимствованными и собственными афоризмами, о своей судьбе и нарисовал образ князя-правителя. В любом случае мы можем говорить, что перед нами произведение высокого литературного уровня, ярко отразившее реальную жизнь.

Книжный характер памятника проявился в том, что автор его широко заимствует афоризмы из книг священного писания (Псалтыри, притч Соломона и др.), из Книги притчей Иисуса Сираха, пользуется Повестью об Акире Премудром, «Стословцем» Геннадия, ему известна Повесть временных лет, Владимирская летопись. Вместе с этим «Слово» и «Моление» поражают тем, что в очень небольшом по объему тексте нашли отражение самые разнообразные стороны русского быта того времени. Даниил не ставил перед собой задачи описать быт. Он пользуется бытовой терминологией, затрагивает явления повседневной жизни для построения сравнений, метафор, отдельных пассажей. Благодаря этому и в «Слове» и в «Молении» перед нами предстают выпуклые зарисовки быта и нравов эпохи.

Взвешивая один из возможных вариантов освобождения от бедности — женитьбу на богатой невесте, Даниил предается пространным рассуждениям о женской злобе. Особенно много места этой теме уделено в «Слове». Инвективы Даниила по адресу злых жен и женской злобы в целом представляют собой вариации на эту популярную у средневековых книжников тему. Даниил пользуется здесь и книжными источниками, и, как он говорит сам, «мирскими притчами» (т. е. светскими поговорками). Живой юмор этих сентенций приводит к тому, что подбор острых афоризмов на тему о женской злобе (Даниил выступает не против женщин вообще, а только против особого, ненавистного ему типа «злой жены») создает конкретную картину семейных взаимоотношений, перед читателем возникают зарисовки поведения человека. «Видех жену злообразну, приничюще к зерцалу и мажущися румянцем, и рех ей: Не зри в зерцало, видевше бо нелепоту лица своего, зане болшую печаль приимеши» (с. 27).

Рассуждая о возможности уйти в монастырь для спасения от житейских невзгод, Даниил говорит, что лучше «скончати живот [жизнь]», чем лицемерно, из-за желания улучшить свое положение, постричься в монахи. И, приводя примеры такого лицемерия, он рисует яркую картину монашеских нравов: «Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины, и на мирское гонение: обидят [оскорбляют, обманывают] села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии. Иде [где] же брацы [свадьбы] и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие: ангелскии [монашеский] имея на себе образ, а бляднои нрав; святителскии имея на себе сан, а обычаем похабен»

Итак, перед нами сочетание в одном произведении высокой книжности с «мирскими притчами», риторических оборотов с бытовой терминологией. Из приведенных цитат можно было убедиться, что словарь Даниила насыщен обыденной и даже сниженной лексикой: «Даниил как бы щеголяет своей грубостью, нарочитой сниженностью стиля, не стесняясь бытового словаря».33 Эта характерная черта стиля Даниила Заточника объясняется не только тем, что Даниил — представитель низших слоев общества, подневольный человек, стремящийся показать в литературном произведении свою зависимость от превратностей судьбы и от сильных мира сего, но и литературной позицией автора. Как установил Д. С. Лихачев, нарочитая грубость Даниила, его балагурство восходят к скоморошеским традициям. Скоморошье балагурство чувствуется и в гротескных образах автора: в сравнениях, аллюзиях и сопоставлениях ощущается определенное пародирование (свою бедность и невзгоды Даниил сопоставляет с торжественными, полными глубокого смысла библейскими образами: «Аз бо есмь, аки она смоковница проклятая», «И покры мя нищета, аки Чермное море фараона» и т. п. Восхваляя князя, Даниил говорит: «...вид твой яко ливан [ладан] избран, очи твои яко источник воды живы, чрево твое яко стог пшеничен», с. 55—56).

Сочетание приемов и образов высокой книжности со скоморошьим балагурством, переплетение книжных учительных изречений с «мирскими притчами» придают произведению Даниила Заточника особое своеобразие. Своеобразно это произведение и своим отношением к человеческой личности. Иронизируя над самим собой, непомерно восхваляя князя, Даниил выше всего ставит интеллектуальную силу человека, встает на защиту человеческого достоинства. Как ни могуществен князь, но деяния его зависят от окружающих «думцев» — советников: «Княже мои господине! То не море топить корабли, но ветри; не огнь творить ражежение железу [не огонь плавит железо], но надымание мешное [но раздувание мехов]; тако же и князь не сам впадает в вещь [в беду], но думци вводять. З добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихим думцею думая, меншего лишен будеть» (с. 25—26). Сентенции об уме и глупости занимают среди афоризмов Даниила значительное место. Мудрый человек, находясь в бедственном, безвыходном положении, стремясь выбраться в люди, не может и не должен поступаться своим человеческим достоинством, идти против своей совести.

Содержание и литературные особенности сочинения Даниила Заточника дали основание целому ряду исследователей охарактеризовать его как древнерусского интеллигента, который остро ощущает недуги своего времени, пытается найти выход из них, ратует за признание человеческого достоинства независимо от социального и имущественного положения человека. Этот сложный и интересный характер древнерусского писателя тонко и точно отметил В. Г. Белинский: «Кто бы ни был Даниил Заточник, — можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают, и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит, снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом, одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить».34

Слово о погибели Русской земли

«Слово о погибели Русской земли» дошло до нас в двух списках, при этом не как самостоятельный текст, а как введение к первой редакции «Жития Александра Невского»5 Заглавие «Слово о погибели Рускыя земли» читается только в Псковском списке. Незавершенность текста Слова, то обстоятельство, что смыслу заглавия отвечает лишь начало последней фразы дошедшего текста, дают основание видеть в нем отрывок более обширного произведения, посвященного описанию каких-то тяжелых бедствий, которые обрушились на Русскую землю.

Н. И. Серебрянский, согласно гипотезе которого дошедшему до нас тексту «Жития Александра Невского» предшествовала несохранившаяся светская биография князя, считал, что «Слово о погибели» — начальная часть этой биографии, так как в дошедшем списке Слово было помещено перед Житием.36 Открытие второго списка «Слова о погибели Русской земли», где этот памятник также оказался объединенным с «Житием Александра Невского», как будто бы подтверждало это предположение Н. И. Серебрянского. Однако сравнительный анализ стиля «Слова о погибели» и «Жития Александра Невского» приводит к заключению о независимости и разновременности возникновения обоих произведений. Присоединение Слова к Житию — факт более поздней литературной истории этих памятников.

Упоминаемые в Слове имена и контекст, в котором эти имена встречаются («до ныняшняго Ярослава и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго»), отзвуки легенд о Владимире Мономахе и некоторые южнорусские черты в памятнике свидетельствуют о том, что «Слово о погибели Русской земли» было написано в Северо-Восточной Руси автором южнорусского происхождения не позже 1246 г. («нынешний» Ярослав — Ярослав Всеволодович, ум. 30 сентября 1246 г.). Заглавие памятника и фраза, на которой обрывается текст («А в ты дни болезнь крестияном от великаго Ярослава и до Володимера...») дают основание определять это произведение как страстный, горячий отклик неизвестного нам автора на монголо-татарское нашествие. Вероятнее всего, Слово было написано между 1238—1246 гг.

Дошедший до нас текст — либо вступление, либо первая часть произведения, в котором повествовалось о «погибели Русской земли» — об ужасах батыевщины, о разгроме русских княжеств полчищами Батыя. И в этой сохранившейся части автор давал восторженное описание красот и богатства Русской земли, ее политического могущества. Такой характер вступления к тексту, который должен был повествовать о горестях и бедах страны, не случаен. В. В. Данилов, сопоставляя «Слово о погибели Русской земли» с другими памятниками древней и средневековой литературы, в которых встречается похвала величию и славе родной земли, пришел к заключению, что «„Слово о погибели“ сближается не со всякими патриотическими произведениями в других литературах, а лишь со сходными по условиям своего появления, когда родина писателя страдала от войн, междоусобий и произвола».39

Автор Слова как бы окидывает взором всю Русскую землю и восхищается ее красотой и величием: «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая. И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми... зверьми различными, птицами бещислеными...». Русская земля «украсно украшена» не только красотами и дарами природы, она славна и «князьми грозными, бояры честными, вельможами многами». И развивая тему «грозных князей», покоривших «поганьскыя страны», автор Слова рисует идеальный образ русского князя — Владимира Мономаха. Половцы пугали Мономахом своих детей. «Литва» боялась во времена этого князя выходить из своих болот, венгры даже горы укрепляли железными воротами, чтобы «великий Володимер» не пришел к ним, «немцы» (шведы) радовались, что их земли далеко от княжения Мономаха «за синим морем», а византийский император, «жюр [кир — греч. господин] Мануил Цесарегородскый», посылал Владимиру Мономаху дары, чтобы он «Цесаря-города не взял». Этот гиперболизированный образ «грозного» великого князя воплощал в себе идею сильной княжеской власти, воинской доблести. В обстановке монголо-татарского нашествия

109

и военного поражения напоминание о силе и могуществе Мономаха служило укором современным князьям и вместе с тем должно было вселять надежду на лучшее будущее. Не случайно поэтому «Слово о погибели» было присоединено к «Житию Александра Невского»: в Житии грозным и великим князем выступал князь — современник батыевщины.

«Слово о погибели Русской земли» по теме и по стилю перекликается со «Словом о полку Игореве». Эти памятники имеют много общего: высокий патриотизм, проявление национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести князя-воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. Памятники близки и тем, что оба содержат сочетание плача и похвалы. В обоих текстах имеются общие стилистические формулы, сходные поэтические образы. Характер заглавия обоих произведений совпадает: «Слово о полку...» — «Слово о погибели...». Фраза «Слова о полку Игореве» «От стараго Владимера до нынѣшняго Игоря...» параллельна фразе «Слова о погибели» — «От великого Ярослава и до Володимера, и до ныняшняго Ярослава...». Может быть отмечен и ряд других параллельных оборотов.40 «Слово о полку Игореве» было лиро-эпическим призывом к единению русских князей и русских княжеств, прозвучавшим перед монголо-татарским нашествием. «Слово о погибели Русской земли» — лиро-эпический отклик на события этого нашествия.

Житие Александра Невского. «Житие Александра Невского» в первоначальной редакции было написано в Рождественском монастыре во Владимире, где был погребен князь (ум. в 1263 г.), вероятнее всего, до 1280 г., года смерти митрополита Кирилла, так как целый ряд данных говорит о его участии в создании этого жития. «Житие Александра Невского» должно было показать, что и после Батыева нашествия, после разгрома русских княжеств на Руси все же остались сильные и грозные князья, которые могут постоять за русские земли в борьбе с врагом и воинская доблесть которых внушает страх и уважение окружающим Русь народам.

«Житие Александра Невского» манерой описания военных столкновений, отдельными чертами стиля, композиции, фразеологии сближается с «Летописцем Даниила Галицкого». По убедительному предположению Д. С. Лихачева, такая близость этих произведений объясняется причастностью к их созданию митрополита

112

Кирилла II.43 Кирилл был близок к Даниилу Галицкому и участвовал в составлении «Летописца Даниила Галицкого»,44 а позже, обосновавшись в Северо-Восточной Руси, он принимал горячее участие в государственной деятельности Александра Невского. «Вне всякого сомнения, — пишет Д. С. Лихачев, — Кирилл имел отношение к составлению жизнеописания Александра. Он мог быть и автором, но вернее всего он заказал житие кому-нибудь из проживающих на севере галицких книжников».45

Повесть о разорении Рязани Батыем

«Повесть о разорении Рязани Батыем» — наиболее яркий героико-эпический рассказ о нашествии Батыя на Русскую землю. Повесть эта возникла значительно позже самого события — захвата и разгрома Рязани Батыем осенью 1237 г., вероятнее всего, в первой половине — середине XIV в. «Повесть о разорении Рязани Батыем» не является документальным описанием борьбы рязанцев с вторгшимся в пределы княжества врагом. Среди участников битвы с Батыем названо много неизвестных по летописным источникам имен. Сражаются с Батыем князья, к 1237 г. уже умершие (например, Всеволод Пронский, погибший в 1208 г., Давид Муромский, скончавшийся в 1228 г.), согласно Повести, в 1237 г. героически гибнет Олег Красный, который на самом деле пробыл в плену у Батыя до 1252 г. и умер в 1258 г. Все рязанские князья, участники битвы с Батыем, называются в Повести братьями. Такое объединение в единую богатырскую рать самых разных людей и определение всех их братьями объясняется тем, что в основе Повести лежат устные эпические предания.Произведение с такими отступлениями от исторических реалий могло быть написано лишь через какое-то время после самого события, когда эпически обобщились в представлении людей действительные факты. Но нельзя из-за анахронизмов Повести и некоторых текстуальных параллелей с памятниками позднего происхождения (параллели эти могут объясняться вторичными заимствованиями в первоначальный текст)54 слишком отдалять время создания Повести от события, которому она посвящена. По мнению Д. С. Лихачева, «Повесть о разорении Рязани» «не могла возникнуть... позднее середины XIV века. За это говорит и самая острота переживания событий Батыева нашествия, не сглаженная и не смягченная еще временем, и ряд характерных деталей, которые могли быть памятны только ближайшим поколениям».55

В Повести отразились эпические представления о приходе Батыя на Рязань, часть из которых могла возникнуть вскоре после 1237 г. В ней могут быть отмечены совпадения с летописной повестью рязанского свода, написанной участником событий 1237 г. (см. ранее, с. 99—100). Поэтому мы и рассматриваем «Повесть о разорении Рязани Батыем» в ряду памятников XIII в., посвященных монголо-татарскому нашествию.

Хотя «Повесть о разорении Рязани Батыем» воспринимается как самостоятельный законченный текст, в древнерусской рукописной традиции она входила в свод, посвященный рязанской святыне — иконе Николы Заразского, принесенной в Рязанскую землю из Херсонеса, города, в котором, по легенде, принял крещение князь Владимир Святославич. Свод этот состоит из рассказа об истории перенесения в Рязанское княжество образа Николы из Корсуни «служителем» этой иконы корсунянином Евстафием, «Повести о разорении Рязани Батыем» и родословия «служителей» иконы, начиная с Евстафия и кончая в одних редакциях памятника девятым (1560), в других одиннадцатым (1614) поколением. Тексты эти и по стилю и по содержанию весьма разнохарактерны, но внутренне они объединены тем, что в них повествуется о судьбе Рязанской земли и рязанской святыни.

Первый рассказ — о перенесении образа Николы — имеет в своей основе широко распространенный в средневековой литературе сюжет о переходе какой-либо святыни (иконы, креста) из одного места в другое. Но в рассматриваемом нами памятнике этот традиционный сюжет тесно связан с историческими событиями, является своеобразным введением к основной части свода — «Повести о разорении Рязани». Начинается рассказ о перенесении образа с сообщения о том, что событие это произошло «в третье лето по Калском побоище», где было «убито много князей руских».56 Описав, где находился в Корсуни образ Николы (здесь же подробно повествуется об истории крещения Владимира), автор переходит к рассказу о том, как корсунский образ очутился в Рязанской земле. Служителю образа Николы, корсунянину Евстафию «в приведении» несколько раз являлся святой Никола и требовал, чтобы тот перенес его образ из Корсуни в Рязань. Евстафий долго сопротивлялся повелениям Николы, пока Никола не наслал на него болезнь, от которой Евстафий избавился, твердо пообещав подчиниться воле святого. Святой наставляет Евстафия, каким путем он должен идти в незнакомые ему земли. Д. С. Лихачев так отвечает на вопрос, почему Никола так настойчиво «гнал» своего служителя со своей иконой из Корсуни в Рязань: «Гнал Евстафия, конечно, не Никола, гнали половцы, пришедшие в движение после Калкской битвы, вспугнутые движением татаро-монгольских орд, наполнившие причерноморские степи и отрезавшие Корсунь от севера. Вспомним, что путешествие Евстафия относится к „третьему лету после Калкского побоища“ и что Никола „запрещает“ Евстафию идти через опасные половецкие степи. Не случайно также для нового более безопасного местопребывания „Покровителя“ торговли Николы была выбрана Рязань. Связи Рязани с Северным Кавказом и черноморским побережьем прослеживаются с давних пор».57 Рассказ о перенесении Николина образа проникнут вместе с тем предчувствием трагического будущего. Он как бы подготавливает читателя к событиям, о которых пойдет речь в «Повести о разорении Рязани Батыем». Евстафий после длительного путешествия, претерпев целый ряд злоключений, достигает Рязанской земли. В это время Никола является во сне рязанскому князю Федору Юрьевичу (по летописям неизвестен), который княжит в городе Заразске (теперь Зарайск), и велит ему идти навстречу образу, предрекая князю и его будущим жене и сыну «царствие небесное». Заключительная часть этого рассказа кратко сообщает об обретении князем Федором и его семьей «небесного царства» через мученическую смерть. В 1237 г., читаем мы здесь, «убиен бысть благоверный князь Федор Юрьевич Резанский от безбожнаго царя Батыа на реке на Воронежи» (с. 287). Узнав о гибели мужа, княгиня Евпраксия бросилась вместе с сыном Иваном Посником «ис превысокаго храма своего». Поэтому корсунская икона Николы стала называться Заразской, «яко благовернаа княгиня Еупраксеа с сыном князем Иваном сама себе зарази» (с. 287). Как и почему был убит князь Федор Юрьевич Батыем, какие беды претерпела Рязанская земля от Батыя, мы узнаём из «Повести о разорении Рязани Батыем».

Начинается Повесть в летописном манере: «В лето 6745 [1237] ... прииде безбожный царь Батый на Русскую землю...» (с. 287). Далее следуют близкие к летописной повести о приходе Батыя на Рязань слова о том, что Батый требует от рязанцев во всем десятины, сообщение об отказе владимирского великого князя пойти на помощь рязанцам (см. ранее, с. 100).

Великий князь рязанский, получив отказ в помощи от владимирского князя, посоветовавшись с остальными князьями Рязанской земли, решает умилостивить Батыя дарами. «З дары и молением великим, чтобы не воевал Рязанския земли», к Батыю посылается сын великого князя Юрия Ингоревича Федор Юрьевич. Приняв дары, Батый «лестию» обещает не воевать Рязанское княжество. Однако он просит у рязанских князей «дщерей и сестер собе на ложе». Один из рязанских вельмож из зависти донес Батыю, что у Федора Юрьевича княгиня «от царьска рода и лепотою-телом красна бе зело». На требование Батыя «видети красоту» жены Федора, князь, «посмеяся», говорит: «Аще нас преодолевши, то и женами нашими владети начнеши» (с. 288). Разгневанный столь дерзким ответом Батый приказывает убить Федора и перебить всех, кто пришел с ним. Узнав о гибели Федора, его жена Евпраксия бросилась с сыном «из превысокаго храма своего» и разбилась («заразися до смерти», с. 289). Окончание рассмотренной части Повести, как видим, почти дословно повторяет окончание предшествующего «Повести о разорении Рязани Батыем» рассказа о перенесении образа Николы.

Это экспозиция Повести. И хотя, на первый взгляд, рассказ о приходе Батыя к Рязани и посылке ему даров носит самостоятельный характер, он тесно связан со всем сюжетом произведения. Разрозненно отдельные княжества не могут противостоять силам Батыя, но своекорыстие князей препятствует их союзу для совместной борьбы с врагом. Попытки умилостивить врага, примириться с ним бесцельны: в этом случае придется полностью и безоговорочно подчиниться во всем его воле. Остается единственный выход — бороться с насильниками, как бы ни были велики их силы и как бы ни безнадежна была эта борьба: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти» (с. 289). Эти слова Юрия Ингоревича, с которыми он обращается к рязанским князьям и воинам, призывая их на борьбу с врагом, когда стало известно о гибели посольства к Батыю, выражают основную идею всех эпизодов произведения — лучше гибель, чем позорное рабство. Эта идея придает Повести цельность и единство, несмотря на самостоятельность и завершенность каждого эпизода самого по себе.

Слова Юрия Ингоревича напоминают обращение героя «Слова о полку Игореве» Игоря Святославича к своим воинам перед выступлением в поход: «Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти». Едва ли здесь прямая зависимость, скорее всего такое совпадение объясняется одинаковым представлением о воинской чести, глубоким патриотизмом и гражданственным пафосом того и другого памятника. Обращению Юрия Ингоревича к рязанцам предшествует рассказ о горестной судьбе Федора Юрьевича, его жены и сына. Это придает словам великого князя рязанского не только гражданственное звучание, но и своеобразный лиризм, особый драматизм.

Рязанцы не ждут прихода Батыя, они идут навстречу его силам и, встретив врага «близ предел резанских», сами нападают на него. «И начаша битися крепко и мужествено, и бысть сеча зла и ужасна» (с. 290). Батый, видя мужество рязанцев и терпя большие потери, «возбояся». Но, восклицает рассказчик, «противу гневу божию хто постоит!»: силы Батыя так велики, что одному рязанцу приходится сражаться с тысячью врагов, а двоим — «со тмою» (с десятью тысячами). Сами татары дивятся «крепости и мужеству резанскому господству» (с. 290) и едва одолевают противника. Перечислив убитых князей, автор Повести говорит, что все «удалцы и резвецы резанския» «равно умроша и едину чашу смертную пиша». После этого сражения Батый «начаша воевати Резанскую землю и веля бити, и сечи, и жещи без милости» (с. 291). Несмотря на героическое сопротивление всех жителей Рязани, войска Батыя после пятидневной осады захватывают город и уничтожают поголовно всех его жителей: «Не оста во граде ни един живых: вси равно умроша и едину чашу смертную пиша» (с. 292). Гибельность Батыева нашествия, равная участь всех рязанцев выражены в Повести кратким и ярким пассажем — после битвы и резни населения наступила мертвая тишина: «Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща». Погибли все, и некому даже оплакать погибших: «И ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вси вкупе мертви лежаща» (с. 292).

Разорив Рязань, Батый пошел на Суздаль и Владимир, «желая Рускую землю попленити». Когда происходили эти события, «некий от велмож резанских» Евпатий Коловрат был в Чернигове. Услыхав о нашествии Батыя, Евпатий «гнаша скоро» в Рязань, но было уже поздно. Тогда, собрав дружину в «тысячу семсот человек, которых бог соблюде — быша вне града», Евпатий бросился «во след безбожного царя и едва угнаша его в земли Суздалстей». Воины Евпатия с такой отчаянной храбростью стали избивать «полны татарскыа», что враги «сташа яко пияны или неистовы» и «мняша, яко мертви восташа» (с. 293).

Нападение Евпатия с малой дружиной случайно уцелевших рязанцев на бесчисленные полчища Батыя оканчивается поражением Евпатия. Но это поражение героя, и оно символизирует воинскую удаль, силу и беззаветную храбрость русских воинов. Татары смогли одолеть «крепка исполина» Евпатия только тогда, когда «нача бити по нем ис тмочисленых пороков» (стенобитных орудий). Прежде чем погибнуть, Евпатий успел перебить огромное число «нарочитых багатырей Батыевых», одних «на полы пресекаше», а других «до седла крояше». Он рассек «на полы до седла» Батыева шурина Хостоврула, похвалявшегося взять Евпатия живьем. Так же, по-богатырски, бьют татар и воины из отряда Евпатия. Когда татары схватили нескольких рязанцев, «изнемогших от великих ран», то те на вопрос самого Батыя, что они за люди и от кого посланы, отвечают: «Посланы от князя Ингваря Ингоревича Резанскаго тебя силна царя почтити и честна проводити, и честь тобе воздати» (с. 294). Характер ответа выдержан в духе народно-эпической поэтики: преследуя и избивая врага, воины оказывают им тем самым наивысшую почесть. Эта словесная игра, подчеркивающая беспредельную храбрость и удаль рязанцев, продолжается в данном эпизоде и дальше. Воины смиренно просят Батыя не обижаться на них: татар так много, говорят они, что мы не успеваем «наливати чаш на великую силу — рать татарьскую». И блестящим завершением всего этого пассажа являются слова о том, что Батый «подивися ответу их мудрому» (с. 294).

Признание силы, внутреннего духовного превосходства побежденных рязанских богатырей над своими победителями автор вложил в уста самих татар и Батыя. Глядя на поверженного Евпатия, татарские князья и воеводы говорят, что никогда еще они «таких удалцов и резвецов не видали» и даже от отцов своих не слыхали о столь мужественных воинах, которые словно «люди крылатыи и не имеюще смерти, тако крепко и мужествено ездя, бьешеся: един с тысящею, а два со тмою». Батый же, обращаясь к Евпатию, восклицает: «Аще бы у меня такий служил, — держал бых его против сердца своего» (с. 295). Оставшихся в живых воинов из отряда Евпатия Батый отпускает невредимыми с телом героя. Нападение Евпатиевой дружины на татар — отмщение за разорение Рязани и за погибших рязанцев. Мстители гибнут, но враги устрашены их нападением и вынуждены признать силу и небывалую храбрость русских воинов.

Вслед за рассказом о Евпатии повествуется о приезде из Чернигова в Рязанскую землю князя Ингваря Ингоревича — единственного по Повести оставшегося в живых рязанского князя. При виде страшного разорения Рязани и гибели всех близких людей Ингварь Ингоревич «жалостно возкричаша, яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вещающи». От горечи и отчаяния он «лежаща на земли, яко мертв» (с. 296). Ингварь Ингоревич погребает останки погибших в Рязани и на поле брани и оплакивает их всех. Плач Ингваря Ингоревича и образами и фразеологией сближается с народными похоронными причитаниями. Заканчивается Повесть словесно изукрашенной похвалой погибшим рязанским князьям: «Бяше родом христолюбивыи, братолюбивыи, лицем красны, очима светлы, взором грозны, паче меры храбры, сердцем легкы, к бояром ласковы, к приеждим приветливы, к церквам прилежны, на пированье тщывы [щедры], до господарьских потех охочи, ратному делу велми искусны, к братье своей и ко их посолником величавы» (с. 300). Эта похвала роду рязанских князей, их былому могуществу, их былой славе и доблести с особой силой подчеркивает трагичность происшедшего.

Похвала рязанским князьям, завершающая Повесть, — наиболее яркий образец словесного мастерства ее автора. Автор Повести использовал в своем произведении устные эпические предания о нашествии Батыя на Рязань. Особенно заметно ощущается эпическая основа эпизода, повествующего о Евпатии Коловрате. Некоторые исследователи вообще считают эпизод о Евпатии песенной вставкой в Повесть.58 Но и рассказ о Евпатии, и рассказ о судьбе князя Федора, его жены и сына в составе Повести являются органичными частями цельного повествования. И все эти части крепко связаны единой идеей — идеей беззаветной, мужественной защиты родины от нашествия врага, единой мыслью, проходящей через все эпизоды: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти». Этот основной смысл Повести делал ее не рассказом о гибели Рязани, а повествованием о героизме и величии человеческого духа. В Повести объединены похвала-слава и плач. Такое сочетание в едином повествовании фольклорных по своей природе жанров присуще только литературным памятникам и характерно для ряда наиболее замечательных произведений древнерусской литературы — «Слова о полку Игореве», похвалы Роману Мстиславичу Галицкому, «Слова о погибели Русской земли».59

«Повесть о разорении Рязани Батыем» — один из шедевров древнерусской литературы. Она замечательна и своими литературными достоинствами — сочетанием в ней книжных элементов с эпическими, и своим идейным смыслом — высоким патриотизмом и героическим пафосом.

7. Демократическая и гуманистическая тенденция в «Повести о Петре и деве Февронии».

"ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" БЫЛА СОЗДАНА В СЕРЕДИНЕ XVI В. ПИСАТЕЛЕМ-ПУБЛИЦИСТОМ ЕРМОЛАЕМ-ЕРАЗМОМ НА ОСНОВЕ МУРОМСКИХ УСТНЫХ ПРЕДАНИЙ. ПОСЛЕ КАНОНИЗАЦИИ ПЕТРА И ФЕВРОНИИ НА СОБОРЕ 1547 Г. ЭТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ ПОЛУЧИЛО РАСПРОСТРАНЕНИЕ КАК ЖИТИЕ. ОДНАКО МИТРОПОЛИТОМ МАКАРИЕМ ОНО НЕ БЫЛО ВКЛЮЧЕНО В СОСТАВ "ВЕЛИКИХ ЧЕТЬИХ-МИНЕЙ", ПОСКОЛЬКУ И ПО СОДЕРЖАНИЮ, И ПО ФОРМЕ ОНО РЕЗКО РАСХОДИЛОСЬ С ЖИТИЙНЫМ КАНОНОМ. ПОВЕСТЬ С НЕОБЫЧАЙНОЙ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТЬЮ ПРОСЛАВЛЯЛА СИЛУ И КРАСОТУ ЖЕНСКОЙ ЛЮБВИ, СПОСОБНОЙ ПРЕОДОЛЕТЬ ВСЕ ЖИЗНЕННЫЕ НЕВЗГОДЫ И ОДЕРЖАТЬ ПОБЕДУ НАД СМЕРТЬЮ.

ГЕРОИ ПОВЕСТИ - ИСТОРИЧЕСКИЕ ЛИЦА: ПЕТР И ФЕВРОНИЯ КНЯЖИЛИ В МУРОМЕ В НАЧАЛЕ XIII В., ОНИ УМЕРЛИ В 1228 Г. ОДНАКО В ПОВЕСТИ ИСТОРИЧНЫ ТОЛЬКО ИМЕНА, ВОКРУГ КОТОРЫХ БЫЛ СОЗДАН РЯД НАРОДНЫХ ЛЕГЕНД, СОСТАВИВШИХ ОСНОВУ СЮЖЕТА ПОВЕСТИ. КАК УКАЗЫВАЕТ М. О. СКРИПИЛЬ, В ПОВЕСТИ ОБЪЕДИНЕНЫ ДВА НАРОДНОПОЭТИЧЕСКИХ СЮЖЕТА: ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКИ ОБ ОГНЕННОМ ЗМЕЕ И СКАЗКИ О МУДРОЙ ДЕВЕ.

С УСТНО-ПОЭТИЧЕСКОЙ НАРОДНОЙ ТРАДИЦИЕЙ СВЯЗАН ОБРАЗ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ГЕРОИНИ - ФЕВРОНИИ. ДОЧЬ КРЕСТЬЯНИНА - "ДРЕВОЛАЗЦА" (БОРТНИКА) ОБНАРУЖИВАЕТ НРАВСТВЕННОЕ И УМСТВЕННОЕ ПРЕВОСХОДСТВО НАД КНЯЗЕМ ПЕТРОМ. В ПОВЕСТИ НА ПЕРВЫЙ ПЛАН ВЫДВИГАЕТСЯ НЕОБЫЧАЙНАЯ МУДРОСТЬ ФЕВРОНИИ. ОТРОК (СЛУГА) КНЯЗЯ ПЕТРА ЗАСТАЕТ ЕЕ И ИЗБЕ ЗА ТКАЦКИМ СТАНКОМ В ПРОСТОЙ ОДЕЖДЕ, И ФЕВРОНИЯ ВСТРЕЧАЕТ КНЯЖЕСКОГО СЛУГУ "СТРАННЫМИ" СЛОВАМИ: "НЕЛЕПО ЕСТЬ БЫТИ ДОМУ БЕЗО УШИЮ, И ХРАМУ БЕЗ ОЧИЮ". НА ВОПРОС ЮНОШИ, ГДЕ НАХОДИТСЯ КТО-ЛИБО ИЗ ЖИВУЩИХ В ДОМЕ МУЖЧИН, ОНА ОТВЕЧАЕТ: "ОТЕЦ И МАТИ МОЯ ПОИДОША В ЗАЕМ НАКАТИ. БРАТ ЖЕ МОИ ИДЕ ЧРЕЗ НОГИ В НАВИ (СМЕРТЬ) ЗРЕТИ".

САМ ОТРОК НЕ В СИЛАХ УРАЗУМЕТЬ СМЫСЛА МУДРЫХ РЕЧЕЙ ФЕВРОНИИ И ПРОСИТ ОБЪЯСНИТЬ ИХ ЗНАЧЕНИЕ. ФЕВРОНИЯ ОХОТНО ЭТО ДЕЛАЕТ. УШИ ДОМУ - СОБАКА, ОЧИ ХРАМУ (ДОМУ) - РЕБЕНОК. У НЕЕ В ДОМЕ НЕТ НИ ТОГО, НИ ДРУГОГО, ПОЭТОМУ НЕКОМУ БЫЛО ПРЕДУПРЕДИТЬ ЕЕ О ПРИХОДЕ НЕЗНАКОМЦА, И ТОТ ЗАСТАЛ СЕ В СТОЛЬ НЕПРИГЛЯДНОМ ВИДЕ. А МАТЬ И ОТЕЦ ПОШЛИ НА ПОХОРОНЫ - ВЗАЙМЫ ПЛАКАТЬ, ТАК КАК, КОГДА ОНИ УМРУТ, ПО НИМ ТОЖЕ БУДУТ ПЛАКАТЬ. ОТЕЦ И БРАТ ЕЕ - "ДРЕВОЛАЗЦЫ", СОБИРАЮЩИЕ МЕД ДИКИХ ПЧЕЛ, И НЫНЕ БРАТ "НА ТАКОВО ДЕЛО ИДЕ"; ВЗБИРАЯСЬ НА ДЕРЕВО И СМОТРЯ ЧЕРЕЗ НОГИ ВНИЗ, ОН ПОСТОЯННО ДУМАЕТ О ТОМ, КАК БЫ НЕ УПАСТЬ С ТАКОЙ ВЫСОТЫ, НЕ РАЗБИТЬСЯ НАСМЕРТЬ.

ОДЕРЖИВАЕТ ПОБЕДУ ФЕВРОНИЯ И НАД ПЕТРОМ, СОСТЯЗАЯСЬ С КНЯЗЕМ В МУДРОСТИ. ЖЕЛАЯ ПРОВЕРИТЬ УМ ДЕВУШКИ, ПЕТР ПОСЫЛАЕТ ЕЙ ПУЧОК ЛЬНА, ПРЕДЛАГАЯ, ПОКА ОН МОЕТСЯ В БАНЕ, СДЕЛАТЬ ИЗ НЕГО РУБАШКУ, ШТАНЫ И ПОЛОТЕНЦЕ. В ОТВЕТ ФЕВРОНИЯ ПРОСИТ ПЕТРА СДЕЛАТЬ ИЗ ЩЕПКИ ТКАЦКИЙ СТАНОК, ПОКА ОНА "ОЧЕШЕТ" ЛЕН. КНЯЗЬ ВЫНУЖДЕН ПРИЗНАТЬ, ЧТО ЭТОГО СДЕЛАТЬ НЕВОЗМОЖНО. "А СЕ ЛИ ВЪЗМОЖНО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕКУ МУЖЕСКА ВЪЗРАСТУ ВЪ ЕДИНОМ ПОВЕСМЕ (ПУЧКЕ) ЛНУ В МОЛУ ГОДИНУ, В НЮ ЖЕ ПРЕБУДЕТ В БАНИ,

СЪТВОРИТИ СРАЧИЦУ И ПОРТЫ И УБРУСЕЦЬ?" - СПРАШИВАЕТ ФЕВРОНИЯ. И ПЕТР ВЫНУЖДЕН ПРИЗНАТЬ ЕЕ ПРАВОТУ.

ФЕВРОНИЯ СОГЛАСНА УВРАЧЕВАТЬ ЯЗВЫ ПЕТРА ПРИ ОДНОМ УСЛОВИИ - СТАТЬ ЕГО ЖЕНОЙ. ОНА ПОНИМАЕТ, ЧТО НЕ ТАК-ТО ПРОСТО КНЯЗЮ ЖЕНИТЬСЯ НА КРЕСТЬЯНКЕ. КОГДА КНЯЗЬ ИСЦЕЛИЛСЯ, ОН И ДУМАТЬ ЗАБЫЛ О СВОЕМ ОБЕЩАНИИ: "...НЕ ВЪСХОТЕ ПОЯТИ Ю ЖЕНУ СЕБЕ ОТЕЧЕСТВА (ПРОИСХОЖДЕНИЯ) ЕЯ РАДИ". ФЕВРОНИЯ, ПОНИМАЯ, ЧТО ОНА НЕРОВНЯ КНЯЗЮ, ПРЕДВИДЕЛА ПОДОБНЫЙ ОТВЕТ ПЕТРА И ПОЭТОМУ ЗАСТАВИЛА ЕГО ПОМАЗАТЬ НЕ ВСЕ СТРУПЬЯ. А КОГДА ТЕЛО КНЯЗЯ ВНОВЬ ПОКРЫЛОСЬ ЯЗВАМИ, ОН ВЫНУЖДЕН СО СТЫДОМ ВЕРНУТЬСЯ К НЕЙ, ПРОСЯ ВРАЧЕВАНИЯ. И ФЕВРОНИЯ ИСЦЕЛЯЕТ ПЕТРА, ПРЕДВАРИТЕЛЬНО ВЗЯВ С НЕГО ТВЕРДОЕ СЛОВО ЖЕНИТЬСЯ. ТАК ДОЧЬ РЯЗАНСКОГО КРЕСТЬЯНИНА ЗАСТАВЛЯЕТ ПЕТРА СДЕРЖАТЬ СВОЕ КНЯЖЕСКОЕ ОБЕЩАНИЕ. ПОДОБНО ГЕРОИНЯМ РУССКИХ НАРОДНЫХ СКАЗОК, ФЕВРОНИЯ БОРЕТСЯ ЗА СВОЮ ЛЮБОВЬ, ЗА СВОЕ СЧАСТЬЕ. ДО КОНЦА ДНЕЙ ХРАНИТ ОНА СВЯТО ЛЮБОВЬ К МУЖУ. ПО ТРЕБОВАНИЮ МУРОМСКИХ БОЯР ОНА ПОКИДАЕТ ГОРОД, ВЗЯВ С СОБОЙ САМОЕ ДЛЯ НЕЕ ДОРОГОЕ - СВОЕГО СУПРУГА. ОН ДЛЯ НЕЕ ДОРОЖЕ ВЛАСТИ, ПОЧЕСТЕЙ, БОГАТСТВА.

НА КОРАБЛЕ ФЕВРОНИЯ УГАДЫВАЕТ НЕЧЕСТИВЫЕ ПОМЫСЛЫ НЕКОЕГО ЖЕНАТОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ПОСМОТРЕЛ НА НЕЕ С ВОЖДЕЛЕНИЕМ. ОНА ЗАСТАВЛЯЕТ ЕГО ПОПРОБОВАТЬ ВОДУ С ОБОИХ БОРТОВ СУДНА И СПРАШИВАЕТ: "РАВНА ЛИ УБО СИ ВОДА ЕСТЬ, ИЛИ ЕДИНА СЛАЖЕШИ?". ОН ОТВЕЧАЕТ: "ЕДИНА ЕСТЬ, ГОСПОЖЕ, ВОДА". И ФЕВРОНИЯ ГОВОРИТ ТОГДА: "И ЕДИНО ЕСТЕСТВО ЖЕНЬСКОЕ ЕСТЬ. ПОЧТО УБО, СВОЮ ЖЕНУ ОСТАВЯ, ЧЮЖИА МЫСЛИШИ!"

ФЕВРОНИЯ УМИРАЕТ ОДНОВРЕМЕННО С МУЖЕМ, ИБО НЕ МЫСЛИТ СЕБЕ ЖИЗНИ БЕЗ НЕГО. А ПОСЛЕ СМЕРТИ ТЕЛА ИХ ОКАЗЫВАЮТСЯ ЛЕЖАЩИМИ В ЕДИНОМ ГРОБУ. ДВАЖДЫ ПЫТАЮТСЯ ИХ ПЕРЕХОРОНИТЬ, И КАЖДЫЙ РАЗ ТЕЛА ИХ ОКАЗЫВАЮТСЯ ВМЕСТЕ.

ХАРАКТЕР ЦЕНТРАЛЬНОЙ ГЕРОИНИ В ПОВЕСТИ ДАН ВЕСЬМА МНОГОГРАННО. ДОЧЬ РЯЗАНСКОГО КРЕСТЬЯНИНА ИСПОЛНЕНА ЧУВСТВА СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА, ЖЕНСКОЙ ГОРДОСТИ, НЕОБЫЧАЙНОЙ СИЛЫ УМА И ВОЛИ. ОНА ОБЛАДАЕТ ЧУТКИМ, НЕЖНЫМ СЕРДЦЕМ, СПОСОБНА С НЕИЗМЕННЫМ ПОСТОЯНСТВОМ И ВЕРНОСТЬЮ ЛЮБИТЬ И БОРОТЬСЯ ЗА СВОЮ ЛЮБОВЬ. ЕЕ ЧУДЕСНЫЙ ОБАЯТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ ЗАСЛОНЯЕТ СЛАБУЮ И ПАССИВНУЮ ФИГУРУ КНЯЗЯ ПЕТРА. ТОЛЬКО В НАЧАЛЕ ПОВЕСТИ ПЕТР ВЫСТУПАЕТ В РОЛИ БОРЦА ЗА ПОРУГАННУЮ ЧЕСТЬ БРАТА ПАВЛА. С ПОМОЩЬЮ АГРИКОВА МЕЧА ОН ОДЕРЖИВАЕТ ПОБЕДУ НАД ЗМЕЕМ, ПОСЕЩАВШИМ ЖЕНУ ПАВЛА. НА ЭТОМ ЕГО АКТИВНАЯ РОЛЬ В РАЗВИТИИ СЮЖЕТА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, И ИНИЦИАТИВА ПЕРЕХОДИТ К ФЕВРОНИИ.

В ПОВЕСТИ НАМЕЧЕНА ТЕМА СОЦИАЛЬНОГО НЕРАВЕНСТВА. НЕ СРАЗУ КНЯЗЬ РЕШАЕТСЯ НА БРАК С ДОЧЕРЬЮ "ДРЕВОЛАЗЦА". А КОГДА ЛИЧНЫЙ КОНФЛИКТ РАЗРЕШЕН БЛАГОДАРЯ МУДРОСТИ ФЕВРОНИИ, ВОЗНИКАЕТ НОВЫЙ, ПОЛИТИЧЕСКИЙ. ПЕТР ПОСЛЕ СМЕРТИ БРАТА ПАВЛА СТАЛ "ЕДИН САМОДЕРЖЕЦ" "ГРАДУ СВОЕМУ". ОДНАКО БОЯРЕ НЕ ЛЮБЯТ КНЯЗЯ, "ЖЕН РАДИ СВОИХ", "ЯКО БЫСТЬ КНЯГИНИ НЕ ОТЕЧЕСТВА РАДИ ЕЯ". БОЯРЕ ОБВИНЯЮТ ФЕВРОНИЮ В НАРУШЕНИИ "ЧИНА", Т. С. ПОРЯДКА: ОНА НЕПОДОБАЮЩИМ КНЯГИНЕ ОБРАЗОМ ВЕДЕТ СЕБЯ ЗА СТОЛОМ. ПООБЕДАВ, ФЕВРОНИЯ ПО КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРИВЫЧКЕ, ВСТАВАЯ ИЗ-ЗА СТОЛА, "ВЗИМАЕТ В РУКУ СВОЮ КРОХИ, ЯКО ГЛАДНА". ПЕРЕД НАМИ ВЕСЬМА ВЫРАЗИТЕЛЬНАЯ БЫТОВАЯ ДЕТАЛЬ - КРЕСТЬЯНКА ХОРОШО ЗНАЕТ ЦЕНУ ХЛЕБА!

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНО ПРОВОДЯ ИДЕЮ "САМОДЕРЖАВНОЙ" КНЯЖЕСКОЙ ВЛАСТИ, ПОВЕСТЬ РЕЗКО ОСУЖДАЕТ СВОЕВОЛИЕ БОЯРСТВА. БОЯРЕ С "ЯРОСТИЮ" ГОВОРЯТ КНЯЗЮ, ЧТО ОНИ НЕ ХОТЯТ, ЧТОБЫ ФЕВРОНИЯ ГОСПОДСТВОВАЛА НАД ИХ ЖЕНАМИ. "НЕИСТОВИИ, НАПОЛНИВШЕСЯ БЕЗСТУДИА" БОЯРЕ УЧРЕЖДАЮТ ПИР, НА КОТОРОМ "НАЧАТА ПРОСТИРАТИ БЕЗСТУДНЫЯ СВОИ ГЛАСЫ, АКИ ПСИ ЛАЮЩЕ", ТРЕБУЯ, ЧТОБЫ ФЕВРОНИЯ ПОКИНУЛА ГОРОД. УДОВЛЕТВОРЯЯ ПРОСЬБУ КНЯГИНИ ОТПУСТИТЬ С НЕЙ ЕЕ СУПРУГА, "КИИЖДО БО ОТ БОЛЯР В УМЕ СВОЕМ ДРЪЖАЩЕ, ЯКО САМ ХОЩЕТ САМОДЕРЖЕЦ БЫТИ". ОДНАКО ПОСЛЕ ТОГО КАК "САМОДЕРЖЕЦ" ПЕТР ПОКИНУЛ ГОРОД, "МНОЗИ БО ВЕЛЬМОЖА ВО ГРАДЕ ПОГИБОША ОТ МЕЧА. КИИЖДО ИХ ХОТЯ ДЕРЖАВЪСТВОВАТИ, САМИ СЯ ИЗГУБИША". ПОЭТОМУ ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ ВЕЛЬМОЖИ И НАРОД МОЛЯТ КНЯЗЯ ВЕРНУТЬСЯ В МУРОМ И "ДЕРЖАВСТВОВАТЪ" ТАМ ПО-ПРЕЖНЕМУ. ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ КНЯЗЯ И БОЯРСТВА РАЗРЕШЕН ЖИЗНЕННОЙ ПРАКТИКОЙ.

ХАРАКТЕРНАЯ ОСОБЕННОСТЬ "ПОВЕСТИ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" - ОТРАЖЕНИЕ В НЕЙ НЕКОТОРЫХ ДЕТАЛЕЙ КРЕСТЬЯНСКОГО И КНЯЖЕСКОГО БЫТА: ОПИСАНИЕ КРЕСТЬЯНСКОЙ ИЗБЫ, ПОВЕДЕНИЕ ФЕВРОНИИ ЗА ОБЕДОМ. ЭТО ВНИМАНИЕ К БЫТУ, ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ, ЧЕЛОВЕКА БЫЛО НОВЫМ В ЛИТЕРАТУРЕ.

АГИОГРАФИЧЕСКИЕ ЭЛЕМЕНТЫ В ПОВЕСТИ НЕ ИГРАЮТ СУЩЕСТВЕННОЙ РОЛИ. В СООТВЕТСТВИИ С ТРАДИЦИЯМИ ЖИТИЙНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ПЕТР И ФЕВРОНИЯ ИМЕНУЮТСЯ "БЛАГОВЕРНЫМИ", "БЛАЖЕННЫМИ". ПЕТР "ИМЕЯШЕ ОБЫЧАИ ХОДИТИ ПО ЦЕРКВАМ, УЕДИНЯЛСЯ", ОТРОК УКАЗЫВАЕТ ЕМУ ЧУДЕСНЫЙ АГРИКОВ МЕЧ, ЛЕЖАЩИЙ В АЛТАРНОЙ СТЕНЕ ЦЕРКВИ ВОЗДВИЖЕНСКОГО МОНАСТЫРЯ. В ПОВЕСТИ ОТСУТСТВУЮТ ХАРАКТЕРНЫЕ ДЛЯ ЖИТИЯ ОПИСАНИЯ БЛАГОЧЕСТИВОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГЕРОЕВ, ИХ ДЕТСТВА, ПОДВИГОВ БЛАГОЧЕСТИЯ. ВЕСЬМА СВОЕОБРАЗНЫ И ТЕ "ЧУДЕСА", КОТОРЫЕ СОВЕРШАЕТ ФЕВРОНИЯ: СОБРАННЫЕ ЕЮ СО СТОЛА ХЛЕБНЫЕ КРОШКИ ПРЕВРАЩАЮТСЯ В "ДОБРОВОННЫЙ ФИМИАМ", А "ДРЕВЦА МАЛЫ", НА КОТОРЫХ ВЕЧЕРОМ ПОВАР ПОВЕСИЛ КОТЛЫ, ГОТОВЯ УЖИН, ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ ФЕВРОНИИ НАУТРО ПРЕВРАЩАЮТСЯ В БОЛЬШИЕ ДЕРЕВЬЯ, "ИМУЩЕ ВЕТВИ И ЛИСТВИЕ".

ПЕРВОЕ ЧУДО НОСИТ БЫТОВОЙ ХАРАКТЕР И СЛУЖИТ ОПРАВДАНИЕМ ПОВЕДЕНИЯ ФЕВРОНИИ: ОБВИНЕНИЕ, ВОЗВЕДЕННОЕ БОЯРАМИ НА КНЯГИНЮ-МУЖИЧКУ, ОТВОДИТСЯ С ПОМОЩЬЮ ЭТОГО ЧУДА. ВТОРОЕ ЧУДО ЯВЛЯЕТСЯ СИМВОЛОМ ЖИВОТВОРЯЩЕЙ СИЛЫ ЛЮБВИ И СУПРУЖЕСКОЙ ВЕРНОСТИ ФЕВРОНИИ. УТВЕРЖДЕНИЕМ ЭТОЙ СИЛЫ И ОТРИЦАНИЕМ МОНАШЕСКОГО АСКЕТИЧЕСКОГО ИДЕАЛА СЛУЖИТ ТАКЖЕ ПОСМЕРТНОЕ ЧУДО: ГРОБ С ТЕЛОМ ПЕТРА ПОСТАВЛЕН ВНУТРИ ГОРОДА В ЦЕРКВИ БОГОРОДИЦЫ, А ГРОБ С ТЕЛОМ ФЕВРОНИИ - "ВНЕ ГРАДА" В ЖЕНСКОМ ВОЗДВИЖЕНСКОМ МОНАСТЫРЕ; НАУТРО ОБА ЭТИ ГРОБА ОКАЗЫВАЮТСЯ ПУСТЫМИ, А ИХ ТЕЛА "НАУТРИИ ОБРЕТОШАСЯ ВЪ ЕДИНОМ ГРОБЕ".

ОРЕОЛОМ СВЯТОСТИ ОКРУЖАЕТСЯ НЕ АСКЕТИЧЕСКАЯ МОНАШЕСКАЯ ЖИЗНЬ, А ИДЕАЛЬНАЯ СУПРУЖЕСКАЯ ЖИЗНЬ В МИРУ И МУДРОЕ ЕДИНОДЕРЖАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ СВОИМ КНЯЖЕСТВОМ: ПЕТР И ФЕВРОНИЯ "ДЕРЖАВСТВУЮЩЕ" В СВОЕМ ГОРОДЕ, "АКИ ЧАДОЛЮБИИ ОТЕЦ И МАТИ", "ГРАД БО СВОИ ИСТИНОЮ И КРОТОСТИЮ, А НЕ ЯРОСТИЮ ПРАВЯЩЕ".

В ЭТОМ ОТНОШЕНИИ "ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" ПЕРЕКЛИКАЕТСЯ С "СЛОВОМ О ЖИТИИ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА" И ПРЕДВОСХИЩАЕТ ПОЯВЛЕНИЕ "ПОВЕСТИ О ЮЛИАНИИ ЛАЗАРЕВСКОЙ" (ПЕРВАЯ ТРЕТЬ XVII В.).

ТАКИМ ОБРАЗОМ, "ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" ПРИНАДЛЕЖИТ К ЧИСЛУ ОРИГИНАЛЬНЕЙШИХ ВЫСОКОХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, СТАВИВШИХ ОСТРЫЕ СОЦИАЛЬНЫЕ, ПОЛИТИЧЕСКИЕ И МОРАЛЬНО-ЭТИЧЕСКИЕ ВОПРОСЫ. ЭТО ПОДЛИННЫЙ ГИМН РУССКОЙ ЖЕНЩИНЕ, ЕЕ УМУ, САМООТВЕРЖЕННОЙ И ДЕЯТЕЛЬНОЙ ЛЮБВИ.

КАК ПОКАЗАЛА Р. П. ДМИТРИЕВА, ПОВЕСТЬ СОСТОИТ ИЗ ЧЕТЫРЕХ НОВЕЛЛ, ОБЪЕДИНЕННЫХ ТРЕХЧЛЕННОЙ КОМПОЗИЦИЕЙ И ИДЕЕЙ ВСЕМОГУЩЕСТВА ЛЮБВИ. ПОВЕСТЬ НЕ СВЯЗАНА С КАКИМИ-ЛИБО КОНКРЕТНЫМИ ИСТОРИЧЕСКИМИ СОБЫТИЯМИ, А ОТРАЖАЕТ ВОЗРОСШИЙ ИНТЕРЕС ОБЩЕСТВА К ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА. НЕОБЫЧАЙНА И ГЕРОИНЯ ПОВЕСТИ - КРЕСТЬЯНКА ФЕВРОНИЯ, СТАВШАЯ КНЯГИНЕЙ НЕ ПО ВОЛЕ НЕБЕСНОГО ПРОМЫСЛА, А БЛАГОДАРЯ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫМ КАЧЕСТВАМ СВОЕГО ХАРАКТЕРА. ЖАНР "ПОВЕСТИ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" НЕ НАХОДИТ СЕБЕ СООТВЕТСТВИЙ НИ С ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОВЕСТЬЮ, НИ С АГИОБИОГРАФИЕЙ. НАЛИЧИЕ ПОЭТИЧЕСКОГО ВЫМЫСЛА, ВОСХОДЯЩЕГО К ТРАДИЦИЯМ НАРОДНОЙ СКАЗКИ, УМЕНИЕ АВТОРА ХУДОЖЕСТВЕННО ОБОБЩАТЬ РАЗЛИЧНЫЕ ЯВЛЕНИЯ ЖИЗНИ, ПОЗВОЛЯЮТ РАССМАТРИВАТЬ "ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" КАК НАЧАЛЬНУЮ СТАДИЮ РАЗВИТИЯ ЖАНРА СВЕТСКОЙ БЫТОВОЙ ПОВЕСТИ. О ЕЕ ПОПУЛЯРНОСТИ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ СПИСКИ (ЧЕТЫРЕ РЕДАКЦИИ) И ПЕРЕРАБОТКИ.

"ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ" В ДАЛЬНЕЙШЕМ ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ НА ФОРМИРОВАНИЕ КИТЕЖСКОЙ ЛЕГЕНДЫ, НЕОБЫЧАЙНО ПОПУЛЯРНОЙ В СТАРООБРЯДЧЕСКОЙ СРЕДЕ. ЭТА ЛЕГЕНДА ИЗЛОЖЕНА В РОМАНЕ П. И. МЕЛЬНИКОВА-ПЕЧЕРСКОГО "В ЛЕСАХ", В ОЧЕРКАХ В. Г. КОРОЛЕНКО. ПОЭТИЧЕСКАЯ ОСНОВА ЛЕГЕНДЫ ПЛЕНИЛА Н. А. РИМСКОГО-КОРСАКОВА, СОЗДАВШЕГО НА ЕЕ ОСНОВЕ ОПЕРУ "СКАЗАНИЕ О НЕВИДИМОМ ГРАДЕ КИТЕЖЕ И ДЕВЕ ФЕВРОНИИ".

ЯВНЫЙ УПАДОК ПЕРЕЖИВАЕТ В XVI В. ЖАНР ХОЖЕНИЙ, ЧТО ОБЪЯСНЯЕТСЯ ПРЕКРАЩЕНИЕМ РЕГУЛЯРНЫХ ОБЩЕНИЙ РУСИ С ХРИСТИАНСКИМ ВОСТОКОМ ПОСЛЕ ЗАВОЕВАНИЯ ТУРКАМИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ, А СВЯЗИ С ЗАПАДНОЙ ЕВРОПОЙ ТОЛЬКО НАЛАЖИВАЛИСЬ.

В СЕРЕДИНЕ ВЕКА ПО ПОРУЧЕНИЮ МИТРОПОЛИТА МАКАРИЯ БЫЛ СОЗДАН СВОЕОБРАЗНЫЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ-СПРАВОЧНИК ПО АФОНСКИМ МОНАСТЫРЯМ И ОКРУЖАЮЩЕЙ ИХ ПРИРОДЕ.

ПО-ВИДИМОМУ, ВАСИЛИЕМ ПОЗДНЯКОВЫМ, ОТПРАВЛЕННЫМ ГРОЗНЫМ В ЦАРЫРАД, ИЕРУСАЛИМ, ЕГИПЕТ И АФОН ДЛЯ РАЗДАЧИ "МИЛОСТЫНИ" ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ, БЫЛО НАПИСАНО ХОЖЕНИС, ОСНОВУ КОТОРОГО СОСТАВИЛО "ПОКЛОНЕНИЕ СВЯТЫНЯМ ГРАДА ИЕРУСАЛИМА" (ПЕРЕВОД С ГРЕЧЕСКОГО), ДОПОЛНЕННОЕ РЯДОМ ЛЕГЕНД И ОФИЦИАЛЬНЫМ ПОСЛАНИЕМ ГРОЗНОГО ПАТРИАРХУ ИОАКИМУ И ПОЛЕМИЧЕСКИМ СЛОВОМ О СОСТЯЗАНИИ ИОАКИМА С ЕВРЕЯМИ. В КОНЦЕ XVI В. ХОЖЕНИЕ ПОЗДНЯКОВА БЫЛО ПЕРЕДЕЛАНО НЕИЗВЕСТНЫМ АВТОРОМ И ПОЛУЧИЛО ШИРОКОЕ РАСПРОСТРАНЕНИЕ КАК "ХОЖЕНИЕ ТРИФОНА КОРОБЕЙНИКОВА", ОТНЕСЕННОЕ К 1582 Г. (В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ТРИФОН СОВЕРШИЛ СВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В 1593-94 ГГ.). ЭТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ ВОБРАЛО В СЕБЯ ВСЕ ИЗВЕСТНЫЕ НА РУСИ СВЕДЕНИЯ О ПАЛЕСТИНЕ И ПРИОБРЕЛО БОЛЬШУЮ ПОПУЛЯРНОСТЬ.

В XVI В. НАЧИНАЕТ МЕНЯТЬСЯ СОСТАВ И ХАРАКТЕР ПЕРЕВОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. ОНА ПОПОЛНЯЕТСЯ ПЕРЕВОДАМИ С ЛАТИНСКОГО ТРАКТАТОМ БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА "О ГРАДЕ БОЖИЕМ", ЛАТИНСКОЙ ГРАММАТИКОЙ ДОНАТА, АСТРОНОМИЧЕСКИМИ И

АСТРОЛОГИЧЕСКИМИ КНИГАМИ, СВОЕОБРАЗНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИЕЙ СРЕДНЕВЕКОВЫХ ЗНАНИЙ - "ЛУЦИДАРИУСОМ" ("ЗЛАТЫЙ БИСЕР"), НАПИСАННОЙ В ФОРМЕ БЕСЕДЫ УЧИТЕЛЯ С УЧЕНИКОМ.

ОБ УСИЛИВАЮЩЕМСЯ ИНТЕРЕСЕ НА РУСИ К МУСУЛЬМАНСКОМУ ВОСТОКУ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ПЕРЕВОД ПУТЕШЕСТВИЯ РИМЛЯНИНА ЛЮДОВИКА В МЕККУ И МЕДИНУ.

ТАКИМ ОБРАЗОМ, РАЗВИТИЕ ЛИТЕРАТУРЫ XVI СТОЛЕТИЯ ХАРАКТЕРИЗУЕТСЯ ОБЪЕДИНЕНИЕМ МЕСТНЫХ ОБЛАСТНЫХ ЛИТЕРАТУР В ЕДИНУЮ ОБЩЕРУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ, ИДЕОЛОГИЧЕСКИ ЗАКРЕПЛЯЮЩУЮ ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ РУССКИХ ЗЕМЕЛЬ ВОКРУГ МОСКВЫ. В ОФИЦИАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ, СОЗДАВАЕМОЙ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ КРУГАХ, ВЫРАБАТЫВАЕТСЯ РЕПРЕЗЕНТАТИВНЫЙ РИТОРИЧЕСКИЙ СТИЛЬ ИДЕАЛИЗИРУЮЩЕГО БИОГРАФИЗМА С ЦЕЛЬЮ ПАНЕГИРИЧЕСКОГО ПРОСЛАВЛЕНИЯ "МОСКОВСКОГО ЦАРСТВИЯ", ЕГО БЛАГОВЕРНЫХ И БЛАГОЧЕСТИВЫХ ЕДИНОДЕРЖАВНЫХ ПРАВИТЕЛЕЙ И "НОВЫХ ЧУДОТВОРЦЕВ", СВИДЕТЕЛЬСТВУЮЩИХ О БОГОИЗБРАННОСТИ "РОССИЙСКОГО ЦАРСТВИЯ".

ЭТОТ СТИЛЬ СТРОГО СОБЛЮДАЕТ ЭТИКЕТНОСТЬ, ЦЕРЕМОНИАЛЬНОСТЬ, В НЕМ ПРЕОБЛАДАЮТ АБСТРАГИРУЮЩИЕ НАЧАЛА В ИЗОБРАЖЕНИИ ГЕРОЕВ, КОТОРЫЕ ПРЕДСТАЮТ ПЕРЕД ЧИТАТЕЛЕМ ВО ВСЕМ БЛЕСКЕ И ВЕЛИЧИИ УКРАШАЮЩИХ ИХ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ. ОНИ ПРОИЗНОСЯТ ТОРЖЕСТВЕННЫЕ "РЕЧИ", СООТВЕТСТВУЮЩИЕ ИХ САНУ И СИТУАЦИИ. ОНИ СОВЕРШАЮТ СВОИ "ДЕЯНИЯ" В СТРОГОМ СООТВЕТСТВИИ СО СВОИМ ОФИЦИАЛЬНЫМ ПОЛОЖЕНИЕМ. ОДНАКО ЭТОТ СТИЛЬ НАЧИНАЕТ РАЗРУШАТЬСЯ ЗА СЧЕТ ВКЛЮЧЕНИЯ, ПОРОЙ НЕПРОИЗВОЛЬНОГО, КОНКРЕТНЫХ БЫТОВЫХ ЖИЗНЕННЫХ ЗАРИСОВОК, ФОЛЬКЛОРНОГО МАТЕРИАЛА, ПРОСТОРЕЧНЫХ И РАЗГОВОРНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ ЯЗЫКА. В ЛИТЕРАТУРЕ XVI В. НАЧИНАЕТСЯ ПРОЦЕСС ЕЕ ДЕМОКРАТИЗАЦИИ, ПРОЯВЛЯЮЩИЙСЯ В УСИЛЕНИИ ВОЗДЕЙСТВИЯ ФОЛЬКЛОРА, РАЗЛИЧНЫХ ФОРМ ДЕЛОВОЙ ПИСЬМЕННОСТИ. ИЗМЕНЕНИЯ ПРЕТЕРПЕВАЮТ ТАКЖЕ ФОРМЫ ИСТОРИЧЕСКОГО И АГИОГРАФИЧЕСКОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ, НЕ ПРЕНЕБРЕГАЮЩИЕ ЗАНИМАТЕЛЬНОСТЬЮ И ДОПУСКАЮЩИЕ ВЫМЫСЕЛ. ВСЕ ЭТО ПРИВОДИТ К ОБОГАЩЕНИЮ ЛИТЕРАТУРЫ И СПОСОБСТВУЕТ БОЛЕЕ ШИРОКОМУ ОТРАЖЕНИЮ ЕЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.

8. Рррр