Ильин Илья Викторович

аспирант кафедры теоретической и практической философии философского факультета ХНУ им. В.Н. Каразина

Доклад, читанный на двенадцатом семинаре «Рауманализа Лакана»

15 Апреля 2015 года,

под названием:

Означающее post-mortem

1. Три источника понятия психологизации: Маркс и Энгельс о политэкономии, Роуз о психологии, Лакан о психоанализе. Ответ Сергею Юрьевичу Курганову.

В первом пункте я попытаюсь прояснить источники понятия психологизации (как соединения пространственной практики и научной легитимации капитализма), которое используется в контексте этого года семинара для критики лакановского понятия означающего.

Чтобы осмыслить роль науки в теоретическом выражении и идеологической легитимации капитализма, необходимо обратиться к анализу политэкономии в работах Маркса и Энгельса, где содержатся важные положения относительно статуса научности политэкономии, ее методологической и классовой ограниченности. Это выяснение поможет прояснить наш подход к психологии, психоанализу и психологизации.

Научный статус политэкономии. По мысли Маркса и Энгельса, политэкономия функционирует в качестве научного отражения состояния капиталистической экономики [36, s. 396]; политэкономия представляет собой «<…> объективные мыслительные формы для производственных отношений, исторически определенного способа производства, товарного производства» [29, s. 90]. Политэкономия является «<…> социальной наукой буржуазии» [5, s. 455], а также основой для изучения всего буржуазного общества: «<…> анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии» [2, c. 6], «<…> вопросы морали решаются политэкономией» [38, s. 364] и пр. Именно из теории стоимости Давида Рикардо возник, по мысли Энгельса, современный социализм [6, s. 176], а благодаря марксовой «критике экономических категорий» - материалистическое понимание истории [37, s. 550]. Но подлинная политэкономия, по мысли Маркса, начинается тогда, когда анализ процесса обращения дополняется анализом процесса производства [30, s. 349].

Методологическая ограниченность буржуазной политэкономии. В классической политэкономии отсутствует исследование генезиса производственных отношений [28, s. 126], вследствие чего описываемые отношения увековечиваются в теории [34, s. 254]. Видимость выдается за сущность. Например, по причине социально-пространственного совмещения необходимого и прибавочного труда в капиталистическом производстве, создается видимость, что заработная плата выражает цену труда. То есть, кажется, что труд наемного рабочего оплачивается полностью. Эта видимость является основой для идеологических (справедливость, равенство) и юридических представлений (свобода) буржуазного общества. Таким образом, политэкономия фетишизирует экономические категории, приписывая предметам конкретно-исторические свойства общественных отношений: например, средства производства представляются в качестве постоянного капитала [31, s. 228] и пр. Особенно этот фетишизм был выражен в вульгарной политэкономии, которая, по мысли Маркса, полностью отвернулась от научного анализа производственных отношений в сторону доктринерства, морализации. В вульгарной политэкономии систематизируются повседневные представления агентов буржуазных производственных отношений, как будто нет различия «<…> между формой проявления и сущностью вещей» [30, s. 825]. Диалектический метод мышления и социально-пространственный анализ помог раскрыть Марксу и Энгельсу тайну прибавочной стоимости, тайну эксплуатации при капитализме.

Классовая ограниченность политэкономии. Будучи социальной наукой буржуазии, увековечивая капиталистические отношения в форме экономических категорий, политэкономия впадает в противоречие: указывая на человечность и благоразумность капиталистических отношений, она при этом постоянно наталкивается на непреложность частной собственности, «<…> подобно тому, как теолог, желая свидетельствовать о сверхчеловеческом, употребляет при этом человеческий опыт и понятия» [33, s. 33]. Так, в политэкономии рабочие овеществляются, становятся просто «руками», носителями рабочей силы, а обмен между капиталистом и рабочими представляет собой взаимоотношения покупателя и продавца [32, s. 487]. Политэкономия, выступая «<…> против объединения рабочих и борьбы против «вечных» законов политической экономии» [28, s. 179], «<…> проповедует смирение, послушание и голодную смерть» [32, s. 454]. Именно классовая ограниченность политэкономов привела к тому, что в контексте классической политэкономии ученые не смогли последовательно сформулировать выводы из своих концепций (например, Давид Рикардо из трудовой теории стоимости) [29, s. 564], а в контексте вульгарной политэкономии экономические категории были заменены категориями морали (например, Нассау У. Сениор заменил капитал словом «воздержание» - [29, s. 623]). Благодаря принятию пролетарской, классовой позиции в научном исследовании, Маркс смог сформулировать законы движения капиталистического способа производства, определить социально-пространственную специфику капитализма, а также высказать догадки о новой форме эксплуатации рабочего.

Подводя итог обзору воззрений родоначальников марксизма на политэкономию, можно предположить, что наука, дополнившая политэкономию в деле легитимации и выражения производственных отношений капитализма, будет содержать те же основные характеристики, присущие и политэкономии: фетишизированные понятия, антиисторическое рассмотрение общественных отношений и отрицание пролетарской борьбы. В деле научной легитимации капитализма, как показал Маркс, произошел заметный сдвиг в сторону (в)неэкономического объяснения классовых и производственных отношений (например, морализация у вульгарных политэкономов). Можно предположить, что процесс брендизации капитализма, выразившийся в производстве частичных пространств буржуазной жизни и потребления рабочих, нашел в новой науке превращенную форму объяснения и научной легитимации. Такой наукой, по нашему предположению, стала психология и психоанализ.

Научная легитимация брендизации капитализма не может быть только набором научных понятий, но является социально-пространственным процессом, поэтому возникает необходимость переосмыслить понятие психологии.

Чтобы охарактеризовать в общих чертах науку психологии, необходимо обратиться к работам британского последователя Фуко – Николаса Роуза.

Николас Роуз изложил свои взгляды на психологию в четырех книгах: «Управление душой. Формирование индивидуальной личности» (1990), «Изобретение нас самих. Психология, власть, индивидуальность» (1998), «Силы свободы: переустройство политической мысли» (1999) и «Управление настоящим. Администрирование экономической, социальной и личной сторон жизни» (в со-авторстве с Питером Миллером) (2008). Роуз понимает психологию не просто как «<…> совокупность абстрактных теорий и объяснений, но [как] «интеллектуальную технологию», способ обнаружения и объяснения определенных характеристик людей, их поступков и отношений» [43, p. 11-12]. Роуз объясняет значимость психологии тем, что она распространяет либеральную этику автономного индивида в межличностное, внутриличностное пространство современного субъекта, при этом, не подчиняя индивида, а позволяя ему ответственно регулировать свою свободу в соответствующих рамках. Психология «<…> разрабатывает способы выражения стремления автономных индивидуумов к самореализации. В ХІХ веке психологическая практика производила регулятивы для нормального индивида, в первой половине ХХ века – для социальной личности. Сегодня психологи разрабатывают комплекс эмоциональных, межличностных и организационных техник, посредством которых повседневная жизнь может быть регулируема согласно этике автономной личности» [44, p. 89].

По мысли Роуза, главной проблемой либерализма является управление индивидом без подавления его свободы. Психология становится средством трансляции, распространения, научного подкрепления этики либерализма, она функционирует в качестве управления свободой, «терапии свободы» [43, p. 17-18, 30]. Под управлением Роуз понимает «<…> определенный способ достижения социальных и политических целей посредством расчетливого воздействия на силы, деятельности и отношения индивидуумов, конституирующих население» [42, p. 4-5]. Управление опирается на авторитеты («кем» производится субъект и пространство), использует технологии («как»), руководствуется телеологиями («для чего»). В психологии технологиями выступают тесты, метод свободной ассоциации и прочие формы и средства выявления и калькуляции индивидуальных характеристик личности, а также ее групповых, коллективных, социальных, семейных отношений и пр.; в качестве авторитетов выступает совокупность консультантов, психотерапевтов, психоаналитиков и прочих специалистов, обладающих знанием о способах отправления свободы автономными индивидуумами; телеологией психологии является достижение автономными индивидуумами счастья, успеха, свободы [43, p. 17-18, 27-28]. Исходя из того, что психология является одной из форм либерального управления, она не только производит новых субъектов, но и трансформирует все прежние отношения и пространства (например, фабрика, школа, больница и пр.) посредством введения новых техник самоуправления индивидов: «<…> психология не просто становится союзником власти в частных областях общественной жизни, обещая решить все возникающие в ней проблемы. Само «применение» психологии изменяет понимание этих проблем. Промышленные инциденты понимаются в качестве результатов межличностных отношений на рабочем месте. Прибыль превращается в дело реализации самоактуализирующегося потенциала рабочей силы. Непослушный ребенок считается следствием эмоционального наследия детства родителей <…>» [43, p. 95, 64, 70, 92; ср., 42, p. viii; 39, p. 47, 186]. Субъект, создаваемый психологией, является предпринимателем своей личности: «Понятие предприятия подразумевает характерное понимание человеческого субъекта – уже не экономического субъекта ХІХ века, но предпринимателя своей личности. Люди, подлежащие управлению – мужчины и женщины, богатые и бедные – воспринимаются в качестве индивидуумов, активных в своей свободе выбирать и защищать свои интересы: таким образом, они потенциально активны в своем собственном управлении» [44, p. 142]. Роуз заключает, что «<…> современные индивиды не просто «свободны выбирать», но принуждены быть свободными <…>» [44, p. 87 – курсив мой – И.И.].

Роуз выступает против рассмотрения психологии только как средства легитимации «власти» [42, p. 4-5], «<…> экономических потребностей, статических политических сил или социальных интересов» [42, p. 58]. Он ставит задачу показать, как работает психология, а не исследовать происхождение психологии как формы управления [44, p. 72]. Однако, в своем позднем произведении «Управление настоящим» (в со-авторстве с Миллером) он утверждает, что управление возникло в конце ХІХ века в контексте «<…> борьбы с двумя угрозами – всепоглощающим рыночным индивидуализмом и коммунистической революцией. Управление стало третьим или средним путем, спасшим частное предпринимательство посредством трансформации субъектов в граждан с социальными правами» [39, p. 17-18]. То есть, управление, а вместе с ним – и психология, явились средствами «спасения частного предпринимательства», а превращение рабочих в предприятия и борьба против коммунизма были следствиями этого спасения. Таким образом, психология создает новых субъектов и пространства, а точнее – изменяет пространство для регуляции поведения и свободы субъекта предприятия. Продолжая эту логику можно утверждать, что универсализация практики предприятия и распространение ее на повседневную жизнь всех классов, а также научная легитимация этого процесса посредством «человеческих технологий» и авторитетов являются, по существу, требованиями капиталистического класса. Вместо абстрактного понимания власти, взятого у Фуко, Роуз на конкретно-историческом материале конца ХІХ – ХХ веков объективно показывает классовые корни либерального управления и психологии как ее формы. В таком случае, идеалы автономного индивида, предпринимательской личности и принуждения к свободе являются, по существу, буржуазными формами существования, которые фетишизируются в категориальном и «технологическом» аппаратах психологии. И хотя Роуз отмечает важность пространственного рассмотрения управления и психологии, он не ставит пространство во главу угла, не видит пространственной генеалогии и классового интереса в универсализации предпринимательской морали в частичных социальных пространствах капиталистических обществ ХІХ века. Таким образом, отсутствие классового подхода к вопросу о субъективности и пространстве лишает Роуза возможности рассматривать психологию в контексте социально-пространственной трансформации капитализма во второй половине ХІХ – начале ХХ веков, приведшей к новой форме эксплуатации как самоэксплуатации. При этом Роуз верно намечает главные характеристики психологии: научную организацию пространств и субъектов посредством универсализации практики предпринимательства личности.

Предлагаемое нами понятие психологизации обозначает социально-пространственный процесс научной легитимации обуржуазивания рабочего класса в частичных пространствах брендизации капитализма; другими словами, психологизация – это социальная наука капиталистического производства пространства. Отличием психологии от психологизации является то, что психологизация является еще и кроме того социально-пространственным феноменом, процедурой, опирающейся на научный авторитет в деле легитимации социально-пространственных феноменов и предшествующих процедур брендизации капитализма; другими словами, психологизация это психология, взятая в контексте ее участия в производстве социального пространства. Психологизация дополняет политэкономию, следуя за стремлениями вульгарного направления последней объяснить и легитимировать капитализм посредством обращения к вне-экономическим факторам. Психологизация легитимирует исторически и логически предшествующие ей формы обуржуазивания рабочего класса в моральных, эстетических и дисциплинарных способах воздействия. Отныне посредством психологизации эти способы воздействия, определяющие «цивилизующее влияние капитала», «навязывание потребностей рабочим», одним словом: требования капиталиста к субъективности рабочего научно объясняются и легитимируются, включая производительную, научную организацию пространства.

Важным упущением исследования Роуза является его игнорирование особого места психоанализа, в том числе, лакановского толка, по отношению к психологии. В докладе «Детская означающего» я писал, что особенность лакановского психоанализа заключается в прописывании логики функционирования психологии, а также и психологизации [1]. Так, анализ понятия означающего показывает, что условием функционирования психологии, психоанализа является редукция социального бытия субъекта к индивидуальному бытию, редукция индивидуального бытия к определенной форме его репрезентации, а также – в положениях о дозволенной несимволизируемости субъекта, трансформации истории субъекта посредством частичной формы репрезентации и пр. Таким образом, понятие означающего показывает общую логику психологии и психологизации. В этом понятии скрываются пространственные рамки, от действия которых зависит успешность частичной репрезентации и редукции: в случае с хоторнским экспериментом, необходимо было вывести рабочего из содержательного, конфликтного процесса общественных отношений в определенную комнату для квази-психоаналитических консультаций, чтобы превратить его бытие в бытие, которое говорит, то есть, превратить общественное бытие в частичном пространстве в частичную репрезентацию. Кроме того, особенность лакановского психоанализа заключается в отгороженности от капиталистического производства пространства, в танатополитической телеологии субъекта (Лакан употребляет хайдеггеровское выражение «бытие-к-смерти» для иллюстрации психоаналитического подхода к лечению [например, здесь: 21, p. 305-306]).

В данном контексте, лакановский психоанализ являет собой самокритику не только психологии, психологизации, но и психоанализа. Поэтому его место в деле научном выражении и идеологической легитимации капитализма является проблематичным. С одной стороны, технологии, авторитеты и телеологии лакановского психоанализа, так или иначе, прописываются внутри заявленного Роузом исследования, а также общих положений о функционировании науки при капитализме у Маркса и Энгельса, но, с другой стороны, все три структуры, так или иначе, подвергаются критике у самого Лакана, но при этом остаются классовая и методологическая ограниченность.

И действительно, статус научности психоанализа Лакан подвергает сомнению. Хотя он отказывает себе в том, чтобы указывать на связь психоанализа и капитализма, психоанализа и истории, он находит эти связи у психологии. Психология для него связана с идеологией, она выступает в качестве «машины идеалов» и пр. Психология, как и вообще современная наука, по мысли Лакана, возникает в XVII веке [8, p. 142]. Модель современной науки он извлекает из учения Рене Декарта [25, p. 119]. Именно в этом учении, по его мысли, учреждаются все фундаментальные принципы науки, господствующие до возникновения психоанализа: 1) ученый как носитель трансцендентального, целостного эго [11, p. 516]; 2) объект познания – объективная реальность; цель познания – достижение прозрачного, ясного знания [20, p. 338; 11, p. 516]; 3) вытеснение языка из субъекта, а также субъекта из языка; «наука это идеология уничтожения субъекта» [8, p. 437], то есть непонимание сущностной связи языка с бытием субъекта; 4) накопление знаний ради накопления знаний [20, p. 414]; 5) овеществление субъекта, принцип эффективности, производительности [11, p. 217]; 6) в производстве знаний наука опирается на доброго Бога, который предоставляет возможность ясного и точного познания гармонии мира, а также представлений о разумности и справедливости миропорядка [24, p. 130; 10, p. 243-244]; Лакан сравнивает этого Бога с понятием «субъекта, предположительно знающего» для того, чтобы показать, что по видимости целостное эго ученого опирается на целостную картину мира, данного воображаемым, могущественным Другим [10, p. 230]; это существование доброго Бога является источником идеализма и религиозности науки. Далее, Лакан указывает на то, что наука является формой сублимации Вещи, в которой субъект кружит вокруг Вещи; наука соответствует клинической структуре психоза [22, p. 195]. Это означает, что положение «что не было принято в Символическом, появляется в Реальном» распространяется и на историю науки. Возникновение психоанализа, а затем, и лингвистики, а также революция в естествознании, связанная с принципом неопределенности, теоремы Гёделя и др. – все это является восстановлением истины субъекта, появлением объекта нехватки как главного объекта науки [22, p. 197-198]. Психоанализ стоит у истоков этой трансформации, поскольку основывается на следующих принципах: 1) учреждение субъекта как расщепленного означающими существа – бытия, которое говорит; 2) предметом психоанализа является, в одних фрагментах, бессознательное [21, p. 237], то есть, язык, структурируемый означающими, а в других – objet petit a, объект нехватки, медиум между Другим и субъектом, дыра, ускользающий предмет [21, p. 313-314; 25, p. 43; 23, p. 381-382]; психоанализ работает с истиной как индивидуальной, субъектной данностью, являющейся не-знанием, не-мыслью [13, p. 95]; Лакан пишет: «спасти истину можно только, если не хотеть знать»; точнее, знание выступает здесь как наслаждение непрозрачностью, наслаждение истиной [13, p. 42]. Реальность науки является реальностью ученого, использующего означающие, речь (дискурс), практика речи порождает измерение истины [20, p. 338]. Лакан в отдельных местах называет психоанализ наукой индивида, наукой субъекта [16, p. 143], наукой бессознательного [21, p. 237], однако на закате своего творчества, все больше сомневаясь в научности психоанализа, указывал на то, что психоанализ лишь стремится стать наукой. На 24 семинаре Лакан говорит, что психоанализ это бред, который может стать наукой, это научный бред [24, p. 52-53].

Любопытно, что в V семинаре, описывая работу психотика с означающими, Лакан указывает, что для психотика у всякой вещи есть свое означающее [14, p. 481]. Может быть, в контексте сомнений о научности психоанализа, нужно предполагать, что Лакан вполне осознавал тоталитарную, религиозную, бредовую силу функционирования означающего как теоретического основоположения психоанализа, который в действительности не дает ответа о медиуме, о провале работы означающих между субъектом и Другим в формате означающего? Вполне возможно, что «психотическая» основа лакановского психоанализа столкнулась с чем-то, что не может быть вписано в логику означающего, но при этом, по неумолимой логике означающего, оно должно было быть вписано. Вот эта драматическая нота лакановского учения – которую можно было услышать сквозь все четыре предшествующих амфиболита – формирует состояние означающего post-mortem, после-смерти, состояние запредельности и необходимости идти вперед.

В диалог позиций критики научного выражения и идеологической легитимации капитализма (контекст Маркса и Энгельса), а также научной организации пространства и субъекта посредством универсализации предпринимательской личности (контекст Роуза), Лакан вводит новый момент: критику всей традиционной научности, овеществляющей субъекта, взамен предлагая обратить внимание на открытие бессознательного Фрейдом, имеющего следствия не только для целостного эго исследователя (фактически подрывая его), так и на расщепление субъекта (вводя в разговор формат означающих) и объекта (неуловимого, подрывающего возможность объективной, не-овеществленной репрезентации – petit a). Таким образом, форма репрезентации (означающее) противоречит предмету (petit a), что и приводит лакановский психоанализ к тупику: повторять «бредовую» тотализацию. Другой возможностью является превращение лакановского психоанализа в рауманализ. В контексте настоящего доклада, понятие психологизация является попыткой этого превращения, наследующего критически-генеалогическую традицию Маркса и Фуко, а также – сохраняя фокус на субъекта, заявленный Лаканом. Психологизацию можно определить, в конечном счете, как социальную науку капиталистического производства пространства, как частичную репрезентацию противоречивого процесса пространственной практики взаимоотношения базисного пространственного скрытия, классового антагонизма, варварской эксплуатации и надстроечного скрытия пространственности, цивилизующей эксплуатации.

Но можно ли считать подобную, цивилизующую эксплуатацию всеобщим трудом, как это предлагал сделать Сергей Юрьевич Курганов на предыдущем семинаре? (И здесь я перехожу к заключительному моменту первого пункта). Маркс определял всеобщий труд как «<…> всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников. Совместный труд предполагает непосредственную кооперацию индивидуумов» [30, s. 113-114]; всеобщий труд «<…> является напряжением человека не как определенным образом выдрессированной силы природы, а как такого субъекта, который выступает в процессе производства не в чисто природной, естественно сложившейся форме, а в виде деятельности, управляющей всеми силами природы» [35, s. 512]. Безусловно, отчасти труд продавца в универмаге начала ХХ века являлся всеобщим трудом, поскольку он заключался не только в непосредственной, но и в опосредованной кооперации, то есть, благодаря обучению продавец узнавал и умел различать и разбираться в различных художественных направлениях, учился создавать благоприятные отношения с клиентами, определенным, внимательным образом относится и к самому себе, быть прилежным, воспитанным и пр. В этом контексте он выступал в качестве субъекта, управляющего «всеми силами природы», а также организующего и выражающего культурный диалог с клиентами. Однако, как и в случае, который описывает Маркс, когда результатами всеобщего труда (в том контексте научных открытий, изобретений) пользуются денежные капиталисты, так и в случае с универмагом начала ХХ века: буржуазное образование и воспитание рабочих-продавцов и рабочих-потребителей осуществлялось в пользу реализации прибавочной стоимости выставленных напоказ бренд-товаров. Конечно, нужно еще помнить то, что ограниченность всеобщего труда в данном контексте заключалось в том, что самоизменение субъекта в формировании нового пространства-времени, свободного пространства-времени осуществлялось в пределах капиталистических отношений, хотя и фактически – в некоторых «заповедных», по видимости, не-антагонистически организованных частичных пространствах универмагов. Другими словами, кооперация индивидов и культур осуществлялась лишь постольку, поскольку стояла «задача» сформировать у рабочего класса буржуазный габитус, который и заключается в воспитании эстетической дистанции по отношению к предметному миру, социальной и природной необходимости, то есть, к своему классовому положению. Поэтому субъектность рабочего класса была превращенной формой присвоения субъектности, точнее, квази-субъектности. Посему всеобщий труд в универмагах ХХ века был ограничен не только по содержанию (только то, что необходимо для реализации), по форме (только в морали и эстетике), но и в пространстве-времени (только в универмаге). Самоизменение, провоцируемое капиталом, не должно касаться самой главной, субстанциальной, порождающей формы самоизменения, самоизменения в процессе общественной, революционной практики – в этом фундаментальная классовая ограниченность всеобщего труда в процессе брендизации капитализма.