Венедикт Ерофеев и Василий Розанов Ефим Курганов
Ерофеевское эссеВаслий Розанов глиазами эксцентрика - это своего рода признание в любви к Розанову, выраженное достаточно необычно, но вполне по-розановски: пусть это мерзкий, противный старикашка, но я без него не могу, ибо все 36 его сочиненийвонзились мне в душу. И это была не бравада, а высший предел откровенности.
Самоощущение Розанова было в высшей степени близкоЕрофееву.Не то чтобы Веничка учился у Розанова. Нет, вдруг прочел и ощутил родную душу, такого же неприкаянного и отчаянного философа, провоцирующего, дразнящего впавшую в спячку Русь. И еще один крайне важный момент необходимо сейчас выделить.
Веничка чувствовал себя в мире... евреем. В этом он признался в своей трагедии Вальпургиева ночь, в которой вывел себя как еврея. Если Абрам Терц Синявского - это тщательно отработанная поза, то Гуревич изВальпургиевой ночи, несущий в себе явные черты веничкиного облика, - исповедание веры, попытка с жесткой точностью и емкостью определить особенность своего пути в жизни и искусстве, специфику своего исключительного художнического бесстрашия.
Веничка не столько был отвергнут миром, сколько сам его отверг, но при этом не отгородился, а бросил вызов, горько и страшно выразив свое несогласие с устройством мира, показав, что он другой, что он сам выбирает свое гетто. Осмысляя свою миссию, Веничка и взглянул на себя как на еврея. Игорь Авдиев, один из персонажей поэмы Москва - Петушки,отмечает:
Без сомнения, Веня был евреем. Я это понял в самые первые дни нашего знакомства. Нельзя вынудить еврея не быть евреем, раз он родился таковым, как нельзя евреев разлучить водой, огнем, тюрьмой, сумасшедшим домом, - мы сердцем едины. Kонечно, родиться сразу евреем - это рок, фатум, предопределение1 .
Поняв себя по внутреннему жизнеощущению как еврея, Веничка и потянулся страстно к Розанову.
Василий Розанов не мог без евреев. Мучался этим, изрыгал порой проклятия и опять бежал к ним. Собственно, проклятия эти вызывались исключительной силой его безмерного преклонения перед народом Израиля. А за проклятиями (часто даже рядом с ними) следовали восторги, которые из-за их неумеренности сам же Розанов и расценивал как унизительные для русского человека. Проклятия народу Израиля порождались огромной концентрированной мощью преклонения перед ним.
Скажем, заявляет Розанов в 1912 году в книжечке Библейская поэзия, что дар гениальной простоты присущтолькосемитам. После такого высказывания проклятия просто не могли не вырваться из истерзанной души писателя. Тяжело было ему справиться со своим страстным и мучительным тяготением к евреям, трудно было переварить его в себе, но выдавить, вырезать из себя это тяготение Розанов не мог, да и не хотел.
Он видел в себе иудея, нет, не просто иудея, а библейского пророка, из любви вершащего божью распрaву над своим народом. Он с гордостью сравнивал себя с рабби Акибой, одним из десяти мудрецов, преданных после разгрома восстания Бар-Kохбы мученической смерти:
Словом, рабби Акиба был "Розанов I века по Р.Х.", такой же неуч, такой же гений, такой же мудрец и поэт, а Розанов есть "Акиба XX века"... 2
В своем противостоянии гибнущему миру, в осознании себя грозным свидетелем общего распада и Ерофеев, подобно Розанову, открыл в себе иудея. Им обоим казалось, что русская позиция выражается словами: хреново, но все равно будем жить. А им по душе была позиция:так жить нельзя; лучше взорвать все к чертовой матери, чем так жить. Оба они определяли эту вторую позицию как еврейскую (точнее было бы ее назвать линией ветхозаветных пророков, линиейпоругания миру) и как особенно близкую себе.
Веничка Ерофеев оказался с Розановым как бы на одной оси. Они, такие разные, совпали в характере своего самоощущения. Но при этом они отнюдь не являли собой некое исключение, некое отклонение от нормы. Более того, за парой Ерофеев - Розановвырисовывается определенная линия русской духовной культуры.
Вспомним мгновенно врезающиеся в память своей жесткой афористичностью строки из цветаевской Поэмы конца:
В сем христианнейшем из мировПоэты - жиды!
Цветаева, судя по всему, имела в виду фактор отверженности евреев. Но для понимания феномена Ерофеев - Розановнужно еще помнить вот что (и это также входит в контекстПоэмы конца): евреи потому-то и были отвергнуты христианским миром, что сами не признали его, отказались слиться с ним, предпочли остаться вгетто избранничеств.
Народ, отказавшийся, дабы сохранить свое Я, свой внутренний лик от милостиво даруемого спасения, от разрешения быть как все, и Ерофеев и Розанов ощутили своим. Точнее, они поняли, что они такие же. Такова ситуация, определившая одну из линий русской культуры.
Примечания
1 Театр, 1991, N 2, с. 110-111.
2 Розанов В. В. Сахарна // Литературная учеба, 1989 , N 2, с. 115.
|
© Русский Журнал, 1998 |
|
russ@russ.ru |
+++
Авессалом Подводный
ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ— противоречия космической любви в плотной и тонкой карме; любовь земная и небесная; официальная церковь.
КОММЕНТАРИЙ.
34 = 17х2— в тридцати четырех тонкая карма обнаруживает не только свое главенствующее по отношению к плотной происхождение, но также и высшую любовь и милосердие. Тридцать четыре символизирует плохо согласованные друг с другом проявления Божественной любви на плотном и тонком планах. Принцип возвышенной любви, символизируемый семнадцатью, развивается медленно и очень постепенно, поскольку кратные семнадцати в натуральном ряду встречаются редко: в частности, тридцать четыре это всего лишь второе, противоречивое и несовершенное ее проявление, поэтому не следует возлагать на него слишком большие надежды и требовать от него того, что оно в принципе не способно дать, не делясь ни на три, что означало бы внешнюю гармонию, ни на четыре, ни на пять, ни на семь, что давало бы, соответственно, плотную адекватность, живость и прямую духовность.
Единственное, что тридцать четыре (= 33 + 1) дает непосредственно, — это преодоление свойственной тридцати трем жесткости, исходящей из тонкого плана и присущей вообще сильным вертикальным каналам одиннадцати. В тридцати четырех тонкая карма движима Божественной любовью, и плотная — тоже, а жесткость судеб последнего обусловлена лишь несоответствием, плохой согласованностью той и другой. Тридцать четыре символизирует любовь, страдания и радость за человечество Девы Марии при распятии Иисуса Христа.
Одним из проявлений тридцати четырех является институт официальной церкви, т.е. внешнее социальное оформление религии. В нем явственно ощущаются все противоречия и несовершенства тридцати четырех, но также и его эволюционное следование за институтом государства (34 = 33 + 1). Пафос церкви — примат духовной жизни над мирской, и вообще эта поляризация — символическое проявление разложения34 = 17 + 17, т.е. разделения любви на земную и небесную, отсюда же и всеобъемлющая (для церкви) проблема похоти, сиречь низшей любви, понимаемой иногда чрезвычайно широко, включая «похоть жизни» и «похоть науки». Многим людям, особенно связанным с числами, делящимися на3,5и7, все это может показаться отталкивающим. Но здесь нужно понимать, что на седьмом уровне проявления духа плотная карма еще совершенно не готова к непосредственному восприятию Божественной любви, и тридцать четыре символизирует лишь фактически первый шаг в этой подготовке (после ее откровения в семнадцати), и плотный план, столкнувшись впервые с присущими Божественной любви (как ему кажется) противоречиями, решает для себя вопрос: нужна ли она ему или можно прожить и так, в чистом материализме, магии и жесткой духовности. Примером человека тридцати четырех был Василий Розанов, чьи идеи, а особенно своеобразная любовь к церкви были восприняты современниками и недооценены потомками.
34 = 24 + 10— хорошо усвоив особенности человеческой кармы, член Космического братства становится основоположником церкви.
+++