акедотпмикетп

Париж разворачивается как многослойный роман со своими персонажами и повествованиями, соткающий сказки о красоте и уродстве, удовольствии и трудностях. Мне было 18 лет, когда я впервые оказался там. Я был учеником Сорбонны, и проживал по адресу, который не мог произнести. Теперь уже я могу примерно сформулировать его: 33, рута де Гренель. Конечно, это был чердак, с голубями, бормочащими на моем подоконнике. И теперь я понимаю – 30 лет спустя – что некоторая часть меня с тех пор была привязана к Парижу. В предисловии Дэвида Джентльмена к своей чудесной книге акварели Парижа он пишет: «Париж действительно красивый и жизнеутверждающий город. Но поскольку его сила и разнообразие встряхивают друг друга, это также вызывает тревогу. Посещение Парижа позволяет пересмотреть свои укоренившиеся и удобные привычки, взгляды и предположения». Он добавляет: «Если эта перспектива кажется немного рискованной, подумайте об этом: возможно, безопаснее не ехать туда». Кто-то должен был предупредить меня в 18, что было бы “безопасно не ехать”? Нет сомнений в том, что первый опыт породил постоянное беспокойство в течение всей жизни: всю тоску, без сомнения, можно было бы снова присоединить к оставшейся части. И мне иногда кажется, что большая часть моей работы как писателя представляет, помимо всего прочего, мое глубокое желание найти адекватный ответ в каком месте, моя особая чувствительность ощущает себя как дома.

16. Luke, thirteen, pauses at the office door, undecided whether to take his baseball cap off or leave it alone; he pulls it off and steps into the room – the school psychologist’s office. “Come on in Luke. Have a seat in the big chair.” Luke’s a “good kid.” He plays drums in the school band and makes fair grades, though they’ve dropped lately. At school he’s not part of the popular clique, but he does have a few good “mates.” So what brings him here? In the past few months Luke has grown increasingly sarcastic and sullen. A few evenings ago, concerned about his grades, his parents turned down his request to participate in an optional after-school activity. Luke flew into a rage. He slammed doors and kicked a hole in his bedroom wall. His mother was stunned by the violent outburst, his father was livid, but they left him alone to cool off. The next morning Dad left early for work, Luke had a headache and took a sick day off from school, and his mother called in at the school to see if anyone there might know what was troubling hum. Luke’s advisor suggested the counseling visit. As we talk my questions cruise the perimeter of his life: academics, music, friendships, family. His answers are curt, cautious and begrudging, punctuated with shrugs and a steely expression intended to keep the conversation from moving any closer than that outer edge.

13-летний Люк останавливается в дверях кабинета, не решив, снять ли бейсболку или оставить ее; всё же он стягивает её и входит в кабинет школьного психолога. «Проходи, Люк. Присаживайся на большой стул. «Люк хороший парень». Он играет на

барабанах в школьной группе и делает успехи в учебе, хотя уже не в последнее время. В школе он не из популярной клики, но у него есть несколько хороших «товарищей». Так что же привело его сюда? На протяжении последних нескольких месяцев Люк становился все более саркастичным и угрюмым. Несколько вечеров назад, обеспокоенный его оценками, родители отказались от его просьбы принять участие в факультативной послешкольной деятельности. Люк впал в ярость. Он хлопнул дверьми и пробил дыру в стене своей спальни. Его мать была ошеломлена вспышкой гнева, отец тоже пришел в недоумение, но они оставили его в покое, чтобы он остыл. На следующее утро папа ушел рано на работу, у Люка болела голова и он не пошёл в школу, мама позвонила в школу, чтобы выяснить знает ли кто-нибудь что его беспокоит. Советник(классный руководитель/учитель?) Люка предложил консультацию. Когда мы беседуем, то проплываем по всей его жизни: учебе, музыке, дружбе, семье. Его ответы короткие, осторожные и сжатые, прерывистые от пожимания плечами, препятствующие продвижению дальше этого внешней грани.

17. Every troubled boy has a different story, but their stories share a disturbing theme, a theme of emotional ignorance and isolation. Each day we try to connect with boys like Luke, who are unversed in the subtleties of emotional language and expression and threatened by emotional complexity. When we ask them to open up, most, like Luke, respond with the same flight-or-fight response we all have to threatening situations. A boy longs for connection at the same time he feels the need to begin to pull away, and this opens up an emotional divide. This struggle between for connection and his desire for autonomy finds different expression as a boy growth. But regardless of their age, most boys are ill-prepared for the challenges along the road to becoming an emotionally healthy adult. Whatever role biology plays (and the role is by no means clear) in the way boys are characteristically different from girls in their emotional expression, those differences are amplified by a culture that supports emotional development for girls and discourages it for boys. Stereotypical notions of masculine toughness deny a boy his emotions and rob him of the chance to develop the full range of emotional resources. We call this process, in which a boy is steered away from his inner world, the emotional miseducation of boys.

У каждого проблемного мальчика своя история, но их рассказы разделяют тревожную тему, тему эмоционального невежества и изоляции. Каждый день мы пытаемся сблизиться с такими мальчиками как Люк, которые не разбираются в тонкостях эмоционального языка и выражения и эмоционально подавлены. Когда мы просим их открыться, большинство, как и Люк, отвечают одинаковой ответно-угрожающей реакцией. Мальчик хочет открыться, но в то же время он чувствует необходимость начать сопротивляться, и это способствует эмоциональному разрыву. Эта борьба между общением и его стремлением к обороне находит свое выражение в процессе взросления мальчика. Но независимо от их возраста большинство мальчиков плохо подготовлены к вызовам на своём пути к становлению эмоционально здоровыми взрослыми. Независимо от роли, которую играет биология (и роль эта отнюдь не ясна) в том, как мальчики характерно отличаются от девочек в своем эмоциональном выражении, эти различия усиливаются культурой, которая поддерживает эмоциональное развитие для девочек и замедляет для мальчиков. Стереотипные понятия мужской крутизны отказывают мальчику в его эмоциях и отнимают у него шанс развивать полный спектр эмоциональных ресурсов. Мы называем этот процесс, в котором мальчик растёт вдали от своего внутреннего мира, эмоционально неправильным воспитанием мальчиков.

18. The first novel that is generally recognised as a work of science fiction is Frankenstein, written by Mary Shelly in 1817. Mary Shelly had an unconventional and often tragic life. She was the only child of Mary Wollstonecraft, the famous feminist , and William Godwin, a philosopher and novelist. She never knew her mother who died in childbirth, but her expectations of her. Her earliest years were imbued with a peculiar sort of Gothicism. On most days she would go for a walk with her father to the St. Pancras churchyard to visit her mother’s grave, and Godwin taught her to read and spell her name by getting her to trace her mother’s inscription on the gravestone. From an early age she was surrounded by famous philosophers, writers, and poets: Coleridge made his first visit when Mary was two years old. At the age of sixteen Maryy ran away to live with the twenty-one year old poet, Pecy Shelly, despite the fact that he was already married at the time. Although she was cast out of society, even by her father, this inspirational liaison produced her masterpiece, Frankenstein. She conceived of the novel when she was just 19, and was spending the summer with Shelley in Switzerland.

Первым романом, который в целом признается как произведение научной фантастики, является Франкенштейн, написанный Мэри Шелли в 1817 году. У Мэри Шелли была необычная и часто трагическая жизнь. Она была единственным ребенком Мэри Уолстонкрафт, знаменитой феминистки и Уильяма Годвина, философа и писателя. Она не знала свою мать, которая умерла при родах, но ее отец возлагал на нее высокие ожидания. Ее ранние годы были наполнены своеобразным готизмом. В большинстве дней она отправлялась на прогулку со своим отцом на кладбище Св. Панкраса, чтобы навестить могилу своей матери, и Годвин учил ее читать и писать свое имя, заставляя прослеживать инициалы матери на надгробном камне. С раннего возраста она была окружена известными философами, писателями и поэтами: Кольридж совершил свой первый визит, когда Мэри было два года. В возрасте шестнадцати лет Марья убежала жить с 21-летним поэтом Пекой Шелли, несмотря на то, что он был уже женат в то время. Хотя она была отвергнута обществом, даже отцом, эта вдохновляющая связь породила шедевр- Франкенштейн. Она задумала роман, когда ей было всего 19 лет, а то лето провела с Шелли в Швейцарии.

19. Much of the wisdom and experience one gains through travel cannot be passed on to others in an oral fashion. The lessons learned while on the road are hard to put into words, and are therefore, probably best left unsaid. It’s impossible to plan completely for what you’ll encounter along the way. At some point, you just have to trust your instincts and hope for the best. There is, however, one great truth that you can count on with absolute certainty: you can see it all! It is so easy to forge ahead on the road, eager for whatever might be around the next corner or over the next pass, never quite content. In a way, after all, that is the essence of what motivates the traveler. For many, travel time is when anticipation runs rampant. As a traveler, you shift from a home routine into a world of novel situations, blind decisions, and unfamiliar hazards. Many travelers get so wrapped up in the logistics of where they’ve just been and where they’re going to be next that they’re never quite anyplace of all. Unfortunately , these travelers may find themselves at the end of their trip, back in familiar surroundings, wondering where the time went and despairing over the fact that they hadn’t stopped more often to smell the roses along the way.

Большая часть мудрости и опыта, который каждый получает посредством путешествий, не может быть передана другим устным способом. Уроки, извлеченные на дороге, трудно выразить словами, и поэтому, вероятно, лучше всего оставить недосказанными. Невозможно запланировать полностью то, с чем Вы столкнетесь на пути. В какой-то момент ыы просто должны доверять своим инстинктам и надежде на лучшее. Есть, однако, одна большая правда, на которую вы можете рассчитывать с абсолютной уверенностью: Вы видите все это! Это так легко продвигаться вперед по дороге, жаждя того, с чем придётся столкнуться на следующем шагу, за углом. В некотором смысле, в конце концов, это суть того, что мотивирует путешественника. Для многих время в пути – это ожидание. Как путешественник, вы переходите от домашней рутины в мир новых ситуаций, слепых решений и незнакомых опасностей. Многие путешественники так обернуты в логистику того, где они только что были, и где они собираются побывать, что они по сути никогда нигде не находятся. К сожалению, эти путешественники могут оказаться в конце своей поездки, обратно в знакомой среде, задавшись вопросом, куда ушло время и отчаявшись по тому, что не остановились чаще, чтобы насладиться запахом роз по пути.

20. One of the grandest and most elaborate portraits of Jane Morris created during the latter part of Rosetti's career, Astarte Syriaca, epitomizes the ideal of the voluptuous, sensual woman -- the muse. After the death of his wife Elizabeth Siddall in 1862, Rosetti returned to the subject matter of the female figure with greater intensity and captured his models with an obsessive sense of sensuality that heralded a novel theme in his work. The painting, Venetian in style as a result of Rosetti's multiculturalism, received mixed criticism due to its strong, often disturbing, erotic content (Rossetti Archive, Astarte Syriaca [for a picture]). Indicative of the nature of his relationship with Jane Morris, Rosetti's treatment of color and feminine subject matter allocates a sense of melancholy within the work, a sentiment that consequently divulges his own tragic love for Jane, the second great muse of his life. Rosetti renders Jane as Venus Astarte in the painting. Depicted as an icon of desire and sensual perfection, Venus's direct gaze, bare shoulder, and strong stance reveal the strength of her own sexuality. Behind her torch-bearing attendants, a crescent moon shines in symbolic representation of her relation to the cosmos and the divine immortality of her womanly beauty.

Один из величайших и самых сложных портретов – Джейн Моррис, созданный во время последней части карьеры Розетти, Астарте Сириака, олицетворяет идеал сладострастной, чувственной женщины – музы. После смерти своей жены Элизабет Сиддалл в 1862 году Розетти с большей интенсивностью вернулся к предмету женской фигуры и окутал моделей навязчивым чувством чувственности, которое ознаменовало новую тему в его творчестве. Картина венецианская в стиле мультикультурализма Розетти, получила неоднозначную критику из-за ее сильного, часто тревожного эротического содержания. Ориентируясь на характер его отношений с Джейн Моррис, обращение Розетти к цвету и женскому предмету выделяет чувство меланхолии в работе, чувство, которое, следовательно, раскрывает его собственную трагическую любовь к Джейн, второй великой музы в его жизни. Розетти изображает Джейн в роли Венеры Астарте. Изображенная как икона желания и чувственного совершенства, прямой взгляд Венеры, обнаженное плечо и сильная позиция раскрывают силу ее сексуальности. Позади ее слуги с факелами, светит полумесяц в символическом изображении ее отношения к космосу и божественного бессмертия ее женственной красоты.

21. Gabriel García Márquez, the Colombian novelist whose “One Hundred Years of Solitude” established him as a giant of 20th-century literature, died Thursday at his home in Mexico City. He was 87. His death was confirmed by Cristóbal Pera, his former editor at Random House. García Márquez, who received the Nobel Prize for Literature in 1982, wrote fiction rooted in a mythical Latin American landscape of his own creation, but his appeal was universal. His books were translated into dozens of languages. He was among a select roster of canonical writers – Dickens, Tolstoy and Hemingway among them – who were embraced both by critics and by a mass audience. “Each new work of his is received by expectant critics and readers as an event of world importance,” the Swedish Academy of Letters said in awarding him the Nobel. García Márquez was considered the supreme exponent, if not the creator, of the literary genre known as magic realism, in which the miraculous and the real converge. In his novels and stories, storms rage for years, flowers drift from the skies, tyrants survive for centuries, priests levitate and corpses fail to decompose. And, more plausibly, lovers rekindle their passion after a half-century apart. Габриэль Гарсиа Маркес, колумбийский писатель, автор «Сто лет одиночества», созданный в городе Мехико. Ему было 87 лет. Его смерть была подтверждена Кристобалем Перо, его бывшим редактором в Random House. Гарсия Маркес, получивший Нобелевскую премию по литературе в 1982 году, писал художественные произведения, вдохновляясь мифическим латиноамериканским пейзажем своего собственного творчества, но его интерес был всеобъемлющим. Его книги были переведены на десятки языков. Он был включён в список авторов классической литературы, среди которых: Диккенс, Толстой и Хемингуэй, которые были хорошо приняты как критиками, так и массовой аудиторией. «Критики и читатели ждут каждую новую его работу как событие мирового значения», – заявила Шведская королевская академия словесности, присудив ему Нобелевскую премию. Гарсия Маркес считался лучшим образцом, если не создателем, целого литературного жанра, известного как магический реализм, в котором сверхестественное существует наряду с реальностью. В своих романах и рассказах, штормы бушуют в течение многих лет, цветы падают с неба, тираны живут на протяжении многих веков, священники левитируют, а трупы не разлагаются. И, что более правдоподобно, страсть бывших любовников снова разгорается после полувековой разлуки.

22. I remember the cold night you brought in a pile of logs and a chipmunk jumped off as you lowered your arms. «What do you think you’re doing in here?” you said, as it ran through the living room. It went through the library and stopped at the front door as though it knew the house well. This would be difficult for anyone to believe, except perhaps as the subject of a poem. Our first week in the house was spent scraping, finding some of the house’s secrets, like wallpaper underneath wallpaper. In the kitchen, a pattern of white-gold trellises supported purple grapes as big and round as Ping-Pong balls. When we painted the walls yellow, I thought of the bits of grape that remained underneath and imagined the vine popping through, the way some plants can tenaciously push through anything. The day of the big snow, when you had to shovel the walk and couldn’t find your cap and asked me how to wind a towel so that it would stay on your head – you, in white towel turban, like a crazy king of snow. People liked the idea of our being together leaving the city for the country.

Я помню тот холодный вечер, когда ты принес кучу журналов и бурундук выпрыгнул, как только ты опустил руки. "Что это ты здесь делаешь?" сказал ты, когда он побежал через гостиную. Он прошел через библиотеку и остановился у входной двери, как будто он хорошо знал дом. Было трудно в это поверить, но это послужило темой для стихотворения. В первую неделю мы провели за уборкой, ища разные секреты, как обои под обоями. На кухне на бело-золотой решетке был узор, состоящий из фиолетового винограда, такого крупного, как шары для пинг-понга. Когда мы покрасили стены в желтый цвет, я подумал, что кисти винограда, которые остались внизу и представляли соревнующуюся лозу, могут цепко протолкнуть что угодно. Когда была метель, когда ты должен был сделать расчистить дорогу и не мог найти свою кепку, ты спросил меня, как замотать полотенце так, чтобы он остался на голове, как будто ты сумасшедший король снега. Людям понравилась мысль о нашей совместной жизни, когда мы уехали из города в деревню.

23. He woke in the morning so unrefreshed and strengthless that he sent for the doctor. After sounding him, the fellow pulled a face as long as your arm, and ordered him to stay in bed and give up smoking. That was no hardship; there was nothing to get up for, and when he felt ill, tobacco always lost its savour. He spent the morning languidly with the sun-blinds down, turning and re-turning The Times, not reading much, the dog Balthasar lying beside his bed. With his lunch they brought him a telegram, running thus: ‘Your letter received coming down this afternoon will be with you at four-thirty. Irene.’ Coming down! After all! Then she did exist – and he was not deserted. Coming down! A glow ran through his limbs; his cheeks and forehead felt hot. He drank his soup, and pushed the tray-table away, lying very quiet until they had removed lunch and left him alone; but every now and then his eyes twinkled. Coming down! His heart beat fast, and then did not seem to beat at all. At three o’clock he got up and dressed deliberately, noiselessly. Holly and Mam’zelle would be in the schoolroom, and the servants asleep after their dinner, he shouldn’t wonder. He opened his door cautiously, and went downstairs.

Утром он проснулся такой неотдохнувший и обессиленный, что послал за доктором. Осмотрев его, тот скорчил недовольную мину и велел лежать в постели и бросить курить Это не было лишением; вставать было незачем, а к табаку он всегда терял вкус, когда бывал болен. Он лениво провел утро при спущенных шторах, листая и перелистывая "Тайме", почти не читая, и пес Балтазар лежал около его кровати Вместе с завтраком ему принесли телеграмму: "Письмо получила приеду сегодня буду у вас четыре тридцать Ирэн".Приедет! Дождался! Так она существует, и он не покинут! Приедет! По всему телу прошло тепло; щеки и лоб горели. Он выпил бульон, отодвинул столик и лежал очень тихо, пока не убрали посуду и он не остался один; но время от времени глаза его подмигивали. Приедет! Сердце билось быстро, а потом, казалось, совсем перставало биться. В три часа он встал и не спеша бесшумно оделся. Холли и mam zeile, верно, в классной, прислуга, скорее всего, пообедала и спит. Он осторожно отворил дверь и сошел вниз.

24. One hot evening in Padua they carried him up onto the roof and he could look out over the top of the town. There were chimney swifts in the sky. After a while it got dark and the searchlights came out. The others went down and took the bottles with them. He and Luz could hear them below on the balcony. Luz sat on the bed. She was cool and fresh in the hot night.Luz stayed on night duty for three months. They were glad to let her. When they operated on him she prepared him for the operating table; and they had a joke about friend or enema. He went under the anesthetic holding tight on to himself so he would not blab about anything during the silly, talky time. After he got on crutches he used to take the temperatures so Luz would not have to get up from the bed. There were only a few patients, and they all knew about it. They all liked Luz. As he walked back along the halls he thought of Luz in his bed. Before he went back to the front they went into the Duomo and prayed. It was dim and quiet, and there were other people praying. They wanted to get married, but there was not enough time for the banns, and neither of them had birth certificates. They felt as though they were married, but they wanted every one to know about it, and to make it so they could not lose it.

Душным вечером в Падуе его вынесли на крышу, откуда он мог смотреть вдаль, поверх городских домов. В небе летали стрижи. Скоро стемнело, и зажглись прожекторы. Все остальные пошли вниз и взяли с собой бутылки. Он и Люз слышали их голоса внизу, на балконе. Люз присела на край кровати. Она была свежая и прохладная в духоте ночи. Люз уже три месяца несла ночное дежурство. Ей охотно позволяли это. Она сама готовила его к операции; и они придумали забавную шутку насчет подружки и кружки. Когда ему давали наркоз, он старался не потерять власти над собой, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего в приступе нелепой болтливости. Как только ему разрешили передвигаться на костылях, он стал сам разносить термометры раненым, чтобы Люз не нужно было вставать с постели. Раненых было мало, и они знали обо всем. Они все любили Люз. На обратном пути, проходя по коридору, он думал о том, что Люз лежит в его постели. Когда пришло время возвращаться на фронт, они пошли в Duomo1 помолиться. Там было тихо и полутемно, и, кроме них, были еще молящиеся. Они хотели пожениться, но времени для оглашения оставалось слишком мало, и потом, у них не было метрических свидетельств. Они чувствовали себя мужем и женой, но им хотелось, чтобы все знали об этом и чтобы это было прочно.

25. I have always believed that if a woman made up her mind to marry a man nothing could save him. I have only once known a man who in such circumstances managed to save himself. His name was Roger Charing. He was no longer young when he fell in love with Ruth Barlow and he had had enough experience to make him careful; but Ruth Barlow had a gift that makes most men defenseless. This was the gift of pathos. Mrs. Barlow was twice a widow. She had splendid dark eyes and they were the most moving I ever saw. They seemed to be always on the point of filling with tears and you felt that her sufferings had been impossible to bear. If you were a strong fellow with plenty of money, like Roger Charing, you should say to yourself: I must stand between the troubles of life and this helpless little thing. Mrs. Barlow was one of those unfortunate persons with whom nothing goes right. If she married the husband beat her; if she employed a broker he cheated her; if she took a cook she drank. When Roger told me that he was going to marry her, I wished him joy. As for me I thought she was stupid and as hard as nails. Roger introduced her to his friends. He gave her lovely jewels. He took her everywhere. Their marriage was announced for the nearest future.

Я всегда был убеждён, что, если женщина задумала выйти замуж, ничто не может спасти мужчину. Я знал только одного мужчину, кто в таких обстоятельствах сумел выпутаться. Его звали Роджер Чаринг. Он был уже не молод, когда влюбился в Рут Барлоу, и у него было достаточно опыта, чтобы вести себя осторожно; но у Рут Барлоу был дар приводить большинство мужчин в беспомощное состояние. Это был дар чувствительности. У миссис Барлоу, которая уже дважды овдовела, были великолепные тёмные глаза, самые трогательные из тех, что я когда-либо видел; они всегда были готовы наполниться слезами и вы чувствовали, что, она испытывала большие страдания которые невозможно выдержать. Если, подобно Роджеру Чарингу, вы были крепким, дюжим мужчиной с кучей денег, почти неизбежно вы говорили себе: Я должен встать между опасностями мира и этой беспомощной бедняжкой. Мисс Барлоу была одной из тех неудачниц, с которыми ничего не может произойти правильно. Если она выходила замуж, муж бил её; если она нанимала брокера, он обманывал ей, если кухарку, та пила. Когда Роджер сказал, что наконец-то уговорил её пожениться, я пожелал ему счастья. Что касается меня, мне она казалась глупой и бескомпромиссной. Роджер представил ее своим друзьям. Он дарил ей прекрасные драгоценности и везде брал её с собой. Их свадьба была запланирована на ближайшее время.

26. It was a singular dwelling. In size it was small, of such dimensions that it could not have contained more than seven rooms, in its construction solid, with the hard stability of new grey stone, in its architecture unique. The base of the house had the shape of a narrow rectangle with the wider aspect directed towards the street, with walls which arose, not directly from the earth, but from a stone foundation a foot longer and wider than themselves, and upon which the whole structure seemed to sustain itself like an animal upon its deep dug paws. The frontage arising from this supporting pedestal, reared itself with a cold severity to terminate in one half of its extent in a steeply pitched gable and in the other in a low parapet which ran horizontally to join another gable, similarly shaped to that in front, which formed the coping of the side wall of the house. These gables were peculiar, each converging in a series of steep right angled steps to a chamfered apex which bore with pompous dignity a large round ball of polished grey granite and, each in turn, merging into and become continuous with the parapet which ridged and serrated regularly and deeply after the fashion of a battlement fettered them together, forming thus a heavy stonelinked chain which embraced the body of the house like a manacle.

Дом этот представлял собой своеобразное сооружение. Небольшой, таких размеров, что в нем могло быть не более семи комнат, но массивный, из серого камня, поражающий суровой тяжеловесностью и совершенно необычайной архитектурой. Внизу дом имел форму узкого прямоугольника, длинной стороной обращенного к улице. Стены поднимались не прямо от земли, а стояли на каменном цоколе, который был на целый фут длиннее и шире их основания, так что все здание опиралось на него, как животное – на глубоко врытые в землю лапы. Фасад, с холодной суровостью высившийся на этом цоколе, одной своей, половиной переходил в круто срезанный конек, а другая половина заканчивалась низким парапетом, который тянулся горизонтально до соединения со вторым таким же коньком над боковой стеной дома. Эти остроконечные выступы имели очень своеобразный вид: каждый из них рядом крутых прямоугольных ступенек переходил в украшенную канелюрами верхушку, на которой гордо красовался большой шар из полированного серого гранита. Они соединялись между собой парапетом, который своими правильно чередовавшимися острыми зубцами образовал как бы тяжелую цепь из каменных звеньев, кандалами сковывавшую все здание.

27. About half way between West Egg and New York the motor road hastily joins the railroad and runs beside it for a quarter of a mile, so as to shrink away from a certain desolate area of land. This is a valley of ashes – a fantastic farm where ashes grow like wheat into ridges and hills and grotesque gardens; where ashes take the forms of houses and chimneys and rising smoke and, finally, with a transcendent effort, of ash-grey men who move dimly and already crumbling through the powdery air. Occasionally a line of gray cars crawls along an invisible track, gives out a ghastly creak, and comes to rest, and immediately the ash-gray men swarm up with leaden spades and stir up an impenetrable cloud, which screens their obscure operations from your sight. But above the gray land and the spasms of bleak dust which drift endlessly over it, you perceive, after a moment, the eyes of Doctor T.J. Eckleburg. The eyes of Doctor T.J. Eckleburg are blue and gigantic – their retinas are one yard high. They look out of no face, but, instead, from a pair of enormous yellow spectacles which pass over a non-existent nose. Evidently some wild wag of an oculist set them there to fatten his practice in the borough of Queens, and then sank down himself into eternal blindness, or forgot them and moved away.

Примерно на полпути между Вест-Эггом и Нью-Йорком автострада торопливо устремляется навстречу железной дороге и с четверть мили бежит с ней бок о бок, словно хочет миновать угрюмый и пустынный участок земли, лежащий на ее пути. Это настоящая Долина Пепла – фантасмагорическая ферма пепла, золы и шлаков, которые всходят здесь как пшеница, вздымаются в небо крутыми гребнями, вспучиваются холмами и сопками, расплываются кляксами уродливых садов, оборачиваются эфемерными домами с трубами, над которыми курится дымок апокалиптических очагов, а если хорошо приглядеться, можно увидеть трансцендентные пепельно-серые призраки, снующие взад и вперед и растворяющиеся в клубах тумана из пепла и пыли. Время от времени из неведомых недр выползает чудовищная гусеница, составленная из вагонеток, и со страшным лязгом замирает на невидимых рельсовых путях. Однако через некоторое время над безжизненной серой землей с непрестанно витающими над ней облачками пыли вашему взору предстают глаза доктора Т. Дж. Эклберга. Они голубые и гигантские – с радужной оболочкой в метр диаметром. Они смотрят на вас не с лица, а из-за пары огромных желтых очков, сидящих на несуществующей переносице. Очевидно, какой-то окулист, любитель пошутить, желая расширить свою практику до Куинса, решил поставить здесь рекламный плакат, а потом или сам погрузился в вечную слепоту, или просто забыл о нем и уехал.

28. They came out of the neat restored trench, and faced a memorial to the Newfoundland dead. Reading the inscription Rosemary burst into sudden tears. Like most women she liked to be told how she should feel, and she liked Dick’s telling her which things were ludicrous and which things were sad. But most of all she wanted him to know how she loved him, now that the fact was upsetting everything, now that she was walking over the battle-field in a thrilling dream. After that they got into their car and started back to toward Amiens. A thin warm rain was falling on the new scrubby woods and underbrush and they passed great funeral pyres of sorted duds, shells, bombs, grenades, and equipment, helmets, bayonets, gun stocks and rotten leather, abandoned six years in the ground. And suddenly around a bend the white caps of a great sea of graves. Dick asked the chauffer to stop. “There’s that girl – and still with her wreath.” They watched as he got out and went over to the girl, who stood uncertainly by the gate with a wreath in her hand. Her taxi waited. She was a red-haired girl from Tennessee whom they had met on the train this morning, come from Knoxville to lay a memorial on her brother’s grave. There were tears of vexation on her face.

Они выбрались из аккуратно реставрированной траншеи и прямо перед собой увидели памятник павшим ньюфаундлендцам. Читая надпись на памятнике, Розмэри вдруг разрыдалась. Как большинство женщин, она любила, когда ей подсказывали, что и когда она должна чувствовать, и ей нравились поучения Дика: вот это смешно, а вот это печально. Но больше всего ей хотелось, чтобы Дик понял, как сильно она его любит – теперь, когда эта любовь перевернула для нее все на свете, когда она даже по полю сражения ходит будто в прекрасном сне. Они сели в машину и поехали обратно в Амьен. Теплый реденький дождик сеялся на низкорослые деревья и кусты, по сторонам то и дело попадались сложенные, точно для гигантских погребальных костров, артиллерийские стаканы, бомбы, гранаты и всяческая амуниция – каски, штыки, ружейные приклады, полусгнившие ремни, шесть лет пролежавшие в земле. И вдруг за поворотом дороги запенилось белыми гребешками целое море могил. Дик велел шоферу остановиться. -Вот та девушка и по прежнему со своим веноком. Он вышел и направился к девушке с большим венком в руках, растерянно стоявшей у ворот. Рядом её дожидалось такси. Это была молоденькая американка из Теннесси, приехавшая возложить цветы на могилу своего брата, – они познакомились с ней утром в поезде. Сейчас лицо у нее было сердитое и заплаканное.

29. There was a man not long ago, who felt he was through with the world, so he decided to be a hermit. He had a little money, and he knew that nowadays there are no hermitages going rent-free. So he bought a bit of wild land on a mountain-side, with a chestnut trees growing on it. He waited till spring; then went up and started building himself a little cabin, with the stones from the hill side. By summer, he had got himself a nice little hut with a chimney and one little window, a table, a chair, a bed, and the smallest number of things a hermit may need. Then he considered himself set up as a hermit. His hermitage stood in a sheltered nook in the rocks of mountain, and through the open door he looked out on the big, staggering chestnut trees of the upper region. These trees, this bit of property was his legal own, but he wanted to dedicate it to somebody: to God, preferably. He felt, however, a bit vague about God. In his youth he had been sent to Sunday School, but he had long been through with all that. He had, as a matter of fact, even forgotten the Lord's Prayer; like the old man in the Tolstoy parable. If he tried to remember it, mixed it up with The Lord is my Shepherd, and felt annoyed. He might, of course, have fetched himself a Bible. But he was through with all that.