25. "Обломов" и.А. Гончарова: пространство, время, сюжет.

«Обломов». Свое центральное произведение — роман «Обло­мов» — Гончаров задумал еше в год публикации «Обыкновенной истории». Но между созданием первой части романа (всего их в нем четыре) и последующих прошло семь-восемьлет, за которые первона­чальный замысел произведения существенно изменился. Это объяс­няет известную внутреннюю противоречивость итогового текста ро­мана, а также и те споры о смысле образа Ильи Ичьича Обломова, которые возникли уже у первых критиков произведения и время от времени вспыхивают и в наши дни.

Сюжетную основу «Обломова» составляет история любви заглав­ного героя — дворянского интеллигента и одновременно помещика, владельца трехсот крепостных крестьян, к Ольге Ильинской, девушк-цельного и одухотворенного характера, пользующейся глубокой сим-патией автора. Любви героев посвящены вторая и третья части произ­ведения. Ей предшествует развернутая и детальная картина воспита­ния и формирования Ильи Ильича Обломова в условиях родового патриархального имения, напоминающего усадьбу Атександра Адуе­ва Грачи. Занявшая первую часть «Обломова», картина обломовского бытия и быта была создана еше в 1849—1850 гг.

Центральное место в романе занял анализ причин апатии и без­действия героя, не обделенного природой, знакомого с «волканичес-кой работой головы», не чуждого «всеобщих человеческих скорбей». Почему ни дружба, ни сама любовь, выведшая было его на время из состояния физической и духовной неподвижности, не смогли оконча­тельно разбудить и воскресить его? И где искать главную причину драматической участи Ильи Ильича — в его воспитании или же в неких общих, трагических для духовного человека закономерностях современной жизни? От того или иного ответа на этот вопрос зависит различная трактовка созданного в лице Обломова типа: как сугубо социального и «местного» или же вместе с тем «коренного общечело­веческого», сомасштабного таким всемирным характерам, как Гам­лет, Дон Кихот. Дон Жуан и т. п.

Подобно Адуеву-младшему (а также будущему герою «Обрыва» Борису Райскому), Илья Ильич Обломов — человек переходного вре­мени. Как и его слуга Захар, «он принадлежал двум эпохам» — ста­рой, патриархальной, олицетворенной дедовской Обломовкой, и но­вой, представленной Петербургом, в котором и застает героя читатель в начале произведения.

Петербургский быт Ичьи Ильича, изображенный в первой части романа, по существу, однако, мало отличается от образа жизни его деревенских предков. Из состояния почти постоянной неподвижнос­ти героя не выводят не только нерадивость Захара, но и жизненные перспективы, рисуемые его визитерами — чиновником Судьбинским, завсегдатаем светских гостиных Волковым, модным литератором-бы­тописателем Пенкиным и др. Не отзываясь ни на одну из них, Обло­мов справедливо считает их пародией на подлинно человеческие стремления к широкой общественно полезной деятельности, едине­нию с людьми и миром, гуманистическому назначению литературы и писателя. На минуту оставив свою апатию, герой страстно вопрошает: «И это жизнь!.. Где же тут человек? На что он раздробляется и рассы­пается?»

Скептицизм Обломова в отношении новейших петербургских форм существования, несомненно, разделен и автором. Кроме того, сопоставление Ильи Ильича с его столичными гостями позволяет ро­манисту оттенить и подчеркнуть незаурядность духовных запросов героя, его требований к жизни. Ведь и равнодушие к ней возникло у Ильи Ильича вовсе не сразу. Закончив учебу, «он был полон разных стремлений... ждал многого и от судьбы, и от самого себя». Знакомст­во с поприщем чиновника вскоре отрезвило его: «он жестоко разоча­ровался в первый же день службы. С приездом начальника началась

беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши, чтобы пока­заться начальнику» (4, 59). Говоря позднее Андрею Штольцу, что его «жизнь началась с погасания». Обломов вспомнит и эти гнетущие впечатления от петербургского бюрократического и общественного быта: «Начал гаснуть я над писанием бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье. злую и холодную болтовню, пустоту...» По словам Ильи Ильича, в течение двенадцати лет жизни в Петербурге в его душе «был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас» (4, 187). И реальные общественные условия русской жизни, таким образом, «обламывали» героя, лишая его веры в осущес­твление заветных человеческих помыслов. И этот семантический нюанс содержится в фамилии Ильи Ильича наряду со значениями «круглый» (от др.-сл. «обло») и «обломок», т. е. представитель уходя­щего жизненного уклада, а вместе с тем и последний идеалист.

В главке «Сон Обломова» дано, однако, и иное объяснение безде­ятельности и апатии героя. Здесь обстоятельно прослежено воздейст­вие на характер будущего Ильи Ильича патриархального барского быта, понятий и нравов. Главным в воспитании Илюши было огражде­ние его от обязанностей, самостоятельности и всего более от труда. В результате, замечает автор, «ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая».

Однообразно-неподвижная жизнь Обломова меняется лишь с при­ездом в Петербург его друга Штольца. Это интересно и глубоко заду­манная фигура. Штольц рос и воспитывался по соседству с патриар­хальной Обломовкой, но условия формирования его характера были совершенно иными. Его отец — немец, управляющий в дворянском поместье, — привил сыну навыки самостоятельного и упорного труда, привычку полагаться на собственные силы. Мать — русская дворянка, женщина с любящим сердцем и поэтической душой — передала Анд­рею свою духовность. В душе Штольца благотворно сказались и эсте­тические впечатления от богатой картинной галереи, которую он ребен­ком созерцал в соседнем княжеском «замке». Разные национальные, культурные и общественно-исторические начала (от патриархального до бюргерского), объединившись в личности Штольца, создали харак­тер, чуждый, по мысли Гончарова, любой крайности и ограниченности. Показателен ответ молодого Штольца на совет его отца избрать любую «карьеру» — «служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй...»: «— Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, — сказал Андрей».

В своей жизни Штольц ищет «равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа». Эта цельность героя, не ведающего разлада между умом и сердцем, сознанием и действованием, подчер­кивается многократно. В авторском замысле, который следует отли­чать от воплощения, Штольц, таким образом, личность гармоничес­кая, характер всецело положительный. Желая разбудить погруженного в апатию Обломова, Штольц зна­комит его с молодой обаятельной девушкой Ольгой Ильинской. Это женский идеал автора.

Гармоничность существа и облика героини объясняется свободой ее воспитания от условных понятий окружающей светской и сослов­ной среды. Ольга сохранила живую душу, природную естественность чувств и устремлений. Как бы инстинктом женского сердца она пред­угадывает «норму» любви.

Под влиянием пения Ольги у Ильи Ильича срываются слова сер­дечного признания. Так возникает завязка «Обломова».

Психологически убедительно мотивировано ответное чувство де­вушки. Ольгу поначалу привлек своего рода подвиг спасения для жиз­ни и общества человека, душевные задатки которого она видит и ценит. Но вскоре героиня увлеклась и сама. Изображению взаимной симпатии Обломова и Ильинской посвящены, как уже говорилось, две центральные части романа, названные автором «поэмой любви».

Глубокое чувство, внушенное Ольгой, действительно пробудило Илью Ильича. Герой забывает свою апатию, безразличие к собствен­ной судьбе, строит планы «трудовой жизни» вместе с Ольгой. «Встает он, — сообщает автор. — в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на нем...»

Воскресение героя не было тем не менее долгим. Всецело отдав­шись поэзии взаимного чувства, Илья Ильич все реже вспоминает о сопряженных с ним практических обязанностях (постройка дома в Обломовке и т. д.), начинает тяготиться прозаическими гранями отно­шений, не чуждыми и самой любви, особенно накануне ее перехода в семейный союз. Еще больше мучают его сомнения, достоин ли он любви Ольги. Словом, героем вновь овладевают робость и неверие — теперь уже в любовь, как ранее в жизнь. Переехав на Выборгскую сторону Петербурга, быт которой напоминает ему его родную Обло-мовку, Илья Ильич в конце концов женится на своей квартирной хозяйке — простей женщине Агафье Пшеницыной, облик и характер которой во многом контрастны образу Ильинской, и все более погру­жается в духовный сон, а вскоре засыпает и вечным.

В последней части романа Гончаров изображает любовь Ольги и Андрея Штольца, призванную, по замыслу автора, явиться той «нор­мой» любовно-семейного союза, которая не далась Обломову.

Вернемся к причинам драмы героя. Широко распространено объ­яснение их в свете знаменитой статьи Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?» (1859), появившейся сразу же вслед за романом и в сознании многих читателей с ним как бы сросшейся. Илья Ильич, утверждал Добролюбов, — жертва той общей для дворянских интел­лигентов неспособности к активной деятельности, единству слова и Дела, которые порождены их «внешним положением» помещиков, живущих за счет подневольного труда. «Ясно, — писал критик, — что Обломов не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувств, а человек чего-то ищущий, о чем-то думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других, — развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства»3. Основная причина поражения героя «Обломова», по мнению Добролюбова, заключалась не в нем самом и не в трагических закономерностях любви, но в «обломовщине» как нравственно-психологическом следствии крепос­тного права, обрекающего дворянского героя на дряблость и отступ­ничество при попытке воплотить свои идеалы в жизнь. Вместе с опуб­ликованной годом ранее статьей Н. Г. Чернышевского «Русский че­ловек на гепдег-уош» (1858) выступление Добролюбова было при­звано вскрыть несостоятельность дворянского либерализма перед за­дачей решительного, революционного преобразования русского об­щества.

Щ чтение «Обломова» с позиций революционной демократии приносило тем не менее лишь частичный успех. Не учитывалось глу­бокое своеобразие миропонимания Гончарова, его отличие от добро-любовского. Многое в романе при этом подходе становилось непонят­ным. Почему бездеятельный Илья Ильич вызывает больше симпатий, чем хлопочущие с утра до ночи Судьбинский, Волков, Пенкин? Как мог Обломов заслужить сердечную привязанность Пшеницыной, глу­бокое чувство Ольги Ильинской? Чем вызваны теплые слова Штольца в конце произведения о «честном, верном сердце» Обломова, которое он «невредимо пронес... сквозь жизнь», о его «хрустальной, прозрач­ной душе», делающей его «перлом в толпе»? Как объяснить заметное авторское участие в судьбе героя?

Сложность и противоречивость характера заглавного героя «Обло­мова» объясняется отмеченным выше принципиальным углублением первоначального замысла произведения. Сначала писатель думал изо­бразить в романе, названном в ту пору не «Обломовым», но «Обло­мовщиной», историю русского патриархального дворянина-помещи­ка от колыбели до могилы, в деревенских и городских условиях его жизни и свойственных ей понятиях, нравах и идеалах. Очерковый набросок подобного социально-бытового типа содержится в конце первой главы «Фрегата «Паллада». Показательно, что замысел «рома­на русского помещика» вынашивал в середине 50-х годов и Л. Н. Толстой. Восходящий к нравоописательным повестям натураль­ной школы роман Гончарова вместе с тем отличался бы от них обсто­ятельностью и «монографичностью» картины, началом которой и ста­ла первая часть «Обломова», изображающая воспитание героя в отчем доме и его обычный день.

Уже «Обыкновенная история» показала, однако, что Гончаров, наследуя отдельные творческие приемы описательных жанров нату­ральной школы, в целом их художественную философию не прини-мал. Человек, в понимании писателя, далеко не исчерпывался, как это получалось у многих авторов 40-х годов, окружающей его сослов­ной, профессиональной и т. п. «средой», «внешними условиями жиз­ни» вообще. Вслед за Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем Гончаров видел в нем и духовно-универсальное начало, определенное общеис­торическими и космическими («божественными») воздействиями и стремлениями. «Высшей задачей искусства», в том числе и собствен­ного, романист считал создание психологически глубоких, индивиду­ализированных характеров непреходящего значения и интереса. Идея бытоописательной «монографии» о русском патриархальном барине вскоре начинает вытесняться в плане «Обломова» мыслью о судьбе духовно развитой, идеально настроенной личности в современном мире. «...Прочитавши внимательно написанное, — сообщал Гончаров после завершения первой части романа А. А. Краевскому, — я уви­дел, что все это до крайности пошло, что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта никуда не годится» (8, 246).

Новое понимание центрального типа «Обломова» сложилось у Гончарова, однако, лишь к 1857 г., когда писатель в немецком городе Мариенбаде необычайно быстро, «как будто по диктовке» (8, 291), создал основные вторую и третью части романа, заключившие в себе отношения Ильи Ильича с Ольгой Ильинской и Агафьей Пшеницы­ной. Сам же роман стал называться не «Обломовщина», но «Обло­мов».

Черты первоначального замысла и трактовки Ильи Ильича из окон­чательного текста произведения тем не менее не исчезли, сохраняясь в нем вместе с первой частью, несмотря на всю «чистку», которой подверг ее Гончаров впоследствии.

Основное внимание в статье Добролюбова было посвящено «обло­мовщине», изображение которой сосредоточено также в первой части романа (глава «Сон Обломова»). Критик сумел ярко вскрыть социаль­ный и социально-психологический аспекты этого художественного понятия, вызвав признательные слова Гончарова.

«Физиологические» и социально-психологические черты обломов­щины тем не менее не лишают это понятие универсально-типологи­ческого, вневременного смысла. Дело в том, что все и всяческие про­явления обломовского житья-бытья (повседневный обычай, воспита­ние и образование, нравы, верования и «идеалы») Гончаров воспроиз­водит не порознь, но сводя в «один образ» посредством проникающе­го всю картину «главного мотива» — тишины и неподвижности, или «сна», под «обаятельной властью» которого пребывают равно и баре и мужики, господа и слуги, наконец, и сама здешняя природа. «Как все тихо... сонно в... деревеньках, составляющих этот участок», — заме­чает автор в начале главы «Сон Обломова», повторяя затем: «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю...»; «та же глубокая тишина и мир лежали на полях...» Кульми­нации этот мотив достигает в сцене послеобеденного, «всепоглошаю-щего, ничем не победимого сна, истинного подобия смерти». В ре­зультате обломовщина получает значение и одного из устойчивых общенациональных, а также всемирных способов жизни. Как и «бла­годать» Грачей, это — жизнь-шЭиллил, отличительными свойствами которой являются привязанность людей к одному месту и замкнутость их быта, повторяемость жизненного цикла («родины, свадьба, похо­роны») и сосредоточенность на физиологических потребностях (культ еды и питья, кормление и выхаживание детей, телесные утехи и т. д.).

Для понимания обломовского типа жизни очень важны следующие слова романиста: «Плохо верили обломовцы... душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня, увлечения страстей...» Не чуждая человечности и своеобразного обаяния (особенно на фоне существования Волковых и Пенкиных), идиллическая обломовщина была тем не менее жизнью безличностной и бездуховной.

Примером всемирной обломовщины явился в творчестве Гончарова быт феодально-замкнутой, остановившейся в историческом движении Японии, как он воспроизведен на страницах «Фрегата «Паллада». В обоих случаях перед нами жизнь, позабывшая о неизменной человечес­кой потребности в духовном поиске, совершенстве и гармонии.

Далеко не чуждый духовных запросов, Илья Ильич не сумел про­тивостоять неподвижно-идиллической обломовщине. Но только ли он, по мысли романиста, виновен в этом? Что взамен предлагала герою современная действительность? В частности, та, что олицетво­рена в жизни столично-городских Судьбинских-Волковых-Пенкиных?

Рисуя быт последних, Гончаров, в свою очередь, интегрирует его в один из архетипов человеческого бытия. При видимой активности это не что иное, как жизнь-суетпа, безудержная погоня за мнимыми цен­ностями. По существу, это просто дурная крайность патриархально-идиллического «покоя», эдакая европеизированная «обломовщина». Ведь и здесь духовные интересы, свобода и полнота человека забыты, преданы в угоду богатству, карьере, страстишкам самолюбия и тщес­лавия. И здесь личность «рассыпается, раздробляется». Авторская оценка этой жизни сконцентрирована в сравнении ее с движением машины. К этой метафоре Гончаров обращался уже в «Обыкновенной истории», к ней же прибегнет он во «Фрегате «Паллада»», затем и в «Обрыве», изображая в равной мере бездуховное, в его глазах, сущес­твование Петра Адуева, буржуазной Англии или меркантильно-деля­ческого Шанхая, а также «нигилиста» Марка Волохова.

Подлинным противоядием «обломовщине» (патриархальной и со­временной) мог стать, по Гончарову, лишь «образ жизни», в котором практические и общественные заботы человека подчинялись «веч­ным» интересам его духовного и нравственного совершенствования.

Итак, в современной действительности автор «Обломова» разли­чал в основном три типа человеческого существования: застойную «обломовщину», жизнь-суету и, наконец, способ должный, идеаль­ный, пребывающие в противоборстве между собою. От того или иного его исхода в конечном счете и зависела счастливая или же, напротив, трагическая участь духовной личности в нынешнем мире. А также и в отражающем «скрытый механизм» этого мира романе.

Представителем и носителем жизненной «нормы» в «Обломове» выступает, как уже говорилось, Андрей Штольц. Критика 60-х годов отнеслась к «штольцевщине» в целом отрицательно. Революционер Добролюбов находил, что «Штольц не дорос еще до идеала общес­твенного русского деятеля»4, в выступлениях «эстетической критики» говорилось о рассудочности, сухости и эгоизме героя. Важно, однако, понять, почему задуманный в качестве гармонической личности Штольц творчески не удался Гончарову.

«Он, — говорится о герое, — беспрестанно в движении», и этот мотив чрезвычайно важен. Динамизм Штольца — отражение и вопло­щение того безустального «стремления вперед, достижения свыше предназначенной цели, при ежеминутной борьбе с обманчивыми на­деждами, с мучительными преградами» (1,293), без которого, по убеж­дению романиста, человеку не одолеть косную силу (а порой и обая­ние) сна и покоя, а также сопротивление бездуховного прагматизма. Движение — основной залог истинно человеческого существования. Не правы поэтому исследователи, упрекающие Гончарова в том, что он якобы не показал, сокрыл дело Штольца. Оно действительно вы­глядит малоконкретным: герой «участвует в какой-то компании», ос­матривает «какие-то копи, какое-нибудь образцовое имение». Но эта неопределенность для романиста нарочитая, сознательная. Благодаря ей в Штольце подчеркивается не тот или иной узкопрагматический интерес, но одухотворяющая его энергия, активность, с помощью ко­торых он надеется обрести «последнее счастье человека» — «веч­ный» союз с любимой женщиной, о котором тщетно мечтал Обломов.

Здесь необходимо, сделав отступление, пояснить гончаровскую концепцию любви.

В «трилогии» писателя любовь занимает принципиально важное место. «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» не только име­ют любовные сюжеты, но и исследуют виды любви — ложные и ис­тинные — в их различиях и противоборстве.

Отличаются друг от друга отношения между Обломовым и Ильин­ской, Ольгой и Штольцем, Обломовым и Пшеницыной, ранее — меж­ду Александром Адуевым и Наденькой Любецкой, Тафаевой и Алек­сандром, Александром и Лизой («Антигоной»). Однако и Лизавета Александровна, и Ольга Ильинская, и Адуев-младший, и Обломов единодушны в том, что любовь — «главное» в жизни. Мнение это вполне разделяет и Штольц. Посвятив «много мыслительной работы» «сердцу и его мудреным законам», он «выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней столько всеобщей неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении». В последних словах отразилось одно из коренных убеждений Гон­чарова. «Вообще, — отмечал художник, — меня всюду поражал про­цесс разнообразного проявления страстей, т. е. любви, который, что бы ни говорили, имеет громадное влияние на судьбу — и людей и людских дел» (8,208—209). Показательна полемика Гончарова в этом вопросе с Н. Г. Чернышевским и М. Е. Салтыковым-Щедриным. В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действи­тельности» Чернышевский выступил против обыкновения многих ав­торов «выставлять на первом плане любовь, когда дело идет... вовсе не о ней, а о других сторонах жизни»5. «Правду сказать, — отвечал автор «Обломова», — я не понимаю этой тенденции «новых людей» лишать роман и вообще всякое художественное произведение чувства любви и заменять его другими чувствами и страстями, когда и в самой жизни это чувство занимает так много места, что служит то мотивом, то содержанием, то целью почти всякого стремления, всякой деятель­ности...»6

В гончаровском романе любовь завершает формирование челове­ка, особенно женщины. «Взгляд Ольги на жизнь... — сообщает писа­тель во второй части «Обломова», — сделался еще яснее, определен­нее...» С чувством к Илье Ильичу для простой женщины Агафьи Пшеницыной «навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем жила и что жила не напрасно». Сам деятельный Штольц разо­брался в себе и своих возможностях не ранее того, как полюбил Ольгу: «С него немного спала спесивая уверенность в своих силах... Ему становилось страшно».

Любовь у Гончарова — важнейшее средство типизации. Герой «Обыкновенной истории» был показан писателем в служебных, лите­ратурных и родственных отношениях и связях. Но, как проницатель­но заметил Белинский, «полное изображение характера молодого Адуева надо искать не здесь, а в его любовных похождениях»7. Заме­чание это справедливо применительно и к Обломову, Штольцу, Рай­скому, даже крепостным слугам Евсею и Афафене, Егорке-зубоскалу и др.

Любовной коллизией определена и форма гончаровского романа. Она выполняет в нем роль структурного центра, объединяющего и освещающего все иные компоненты.

В «трилогии» Гончаров заявил себя даровитейшим и вдохновен­ным исследователем и певцом любви. Его мастерство в этой области не уступает тургеневскому и было признано уже современниками. При этом подчеркивалась редкая даже для прозы 50-х годов обстоя­тельность и скрупулезность гончаровских любовных историй и сцен. «Она. — говорил об Ольге Ильинской критик Н. Д. Ахшарумов. —проходит с ним (Обломовым. — В. Н.) целую школу любви, по всем правилам и законам, со всеми малейшими фазами этого чувства: тре­вогами, недоразумениями, признаниями, сомнениями, объяснениями, письмами, ссорами, примирениями, поцелуями и т. д. Давно никто не писал у нас об этом предмете так отчетливо и не вводил в такие микроскопические наблюдения над сердцем женщины, каким полна эта часть «Обломова»...»8

Высокое назначение, которое Гончаров отводил любви как в жиз­ни, так и в художественном произведении, объясняется особой трак­товкой этого чувства. В глазах писателя, оно отнюдь не офаничива-лось интимными интересами и личным счастьем любящих, но заклю­чало потенциальные всеобъемлющие результаты. При верном ее по­нимании любовь, считал Гончаров, одухотворяет и гуманизирует нрав­ственные и даже социально-политические отношения окружающих. Она становится средоточием и залогом добра, истины и красоты. Любящий человек преображается в общественно полезного деятеля. Так, в лице Ольги Ильинской романисту виделась не просто «страст­но любящая жена», но «мать-созидательница и участница нравствен­ной и общественной жизни целого счастливого поколения».

Гончаровская философия любви имеет глубокие культурно-исто­рические корни. В ней преломилась мысль западноевропейского ро­мантизма о любви как «космической силе, объединяющей в одно целое человека и природу, земное и небесное, конечное и бесконеч­ное и раскрывающей истинное назначение человека»9, а также хрис-тианско-евангельское учение об очищающей и спасительной миссии любви в мире насилия и социальных антагонизмов. Для Гончарова немаловажен был и эстетический аспект любовной коллизии, по са­мой своей природе непреходящей и поэтому обеспечивающей долгов­ременный интерес читателей.

В русской литературе 50—60-х годов идея «всеобнимаюшей люб­ви» (Н. Некрасов) была далеко не чужда и революционно настроен­ным писателям. Однако в наибольшей степени она привлекала ху­дожников, уповавших на постепенное нравственное совершенствова­ние человека и общества. Вот как отразилась она в одном из моноло­гов заглавного героя драматической поэмы А. К. Толстого «Дон Жуан» (1862):

А, кажется, я понимал любовь! Я в ней искал не узкое то чувство. Которое, два сердца съединив, Стеною их от мира отделяет. Она меня роднила со вселенной. Всех истин я источник видел в ней, Всех дел великих первую причину. Через нее я понимал уж смутно Чудесный строй законов бытия. Явлений всех сокрытое начало. Я понимал, что все ее лучи. Раскинутые врозь по мирозданью, В другом я сердце вместе съединив. Сосредоточил бы их блеск блудящий, И сжатым светом ярко б озарил Моей души неясные стремленья! О, если бы то сердце я нашел! Я с ним одно бы целое составил. Одно звено той бесконечной цепи. Которое, в связи со всей вселенной. Восходит вечно выше к божеству...

Противопоставляя в «Обломове» «образ жизни» Штольца патри­архальной и городской «обломовщине», Гончаров тем самым сталки­вает и «нормальное» понимание любви с ее в равной мере искажен­ными разновидностями. Чем же разрешается этот конфликт, предоп­ределяющий, как говорилось, в конечном счете судьбу Обломова?

В отличие от Ильи Ильича, Штольц сумел заслужить прочное вза­имное чувство Ольги, увенчивающееся семейным союзом героев. Они поселяются в Крыму, у дороги, как бы символизирующей связь приро­ды с цивилизацией. Быт их лишен крайностей деревенской непод­вижности и суетного городского делячества. Автор утверждает, что герои счастливы. Правда, в душе Ольги порой пробуждается неудов­летворенность, тоска («...все тянет меня куда-то, я делаюсь ничем недовольна...»). Но автор устами Штольца объясняет это состояние естественным для духовного человека стремлением «живого раздра­женного ума... за житейские грани», тоской по абсолюту.

Декларированное Гончаровым счастье Ольги и Штольца, однако, не убеждает читателя. Союз героев выглядит явно замкнутым, эгоис­тичным, лишенным главного смысла истинной любви — ее гуманизи­рующих общественных результатов. Это не укрылось и от самого романиста, признавшего неудачность попытки воплотить в лице Штольца («не живой, а просто идея») гармоничную, реально-поэти­ческую личность. Замысел этого характера разошелся с его реализа­цией.

Неубедительность, абстрактность Штольца и его «последнего счастья» нельзя объяснить только творческим просчетом писателя. Сама надежда создать положительный характер общечеловеческого размаха и значения на материале современной русской действитель­ности оказывалась утопической. Вновь, как и в период «Обыкновен­ной истории», эта действительность продемонстрировала свою несо­вместимость с «нормой» жизни. Подлинная любовь в ее условиях была трагически обречена.

Очередное разочарование Гончарова в человеческих возможнос­тях своей эпохи бросало новый свет на характер и судьбу заглавного героя «Обломова». Примерно до конца третьей части романа автор считал виновным в драме Обломова его самого: он «не понял жизни». Спеленутый идиллической обломовщиной, Илья Ильич не нашел в себе сил для безустального движения вперед и преодоления встающих на пути к идеалу преград. С развитием произведения вина героя все больше заслоняется его бедой. Ведь человеческая «норма» любви и жизни не далась и волевым, активным Штольцу и Ольге. Упреки Обломову сменяются в романе укором бездушной и бездуховной дей­ствительности, которая «никуда не годится».

Правильно понять созданный в лице Обломова тип помогают при­знания, сделанные Гончаровым в ряде писем 60-х годов к горячей поклоннице его творчества, другу и помощнику Софье Александров­не Никитенко. «Скажу Вам, — читаем в одним из них, — ...чего никому не говорил: с той самой минуты, когда я начал писать для печати... у меня был один артистический идеал: это изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каж­дом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охладевающе­го и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры» (8, 366). Непосредствен­но в связи с этим гончаровским идеалом здесь упомянут герой «Обры­ва» «художник» Борис Райский. Но почти теми же словами охарак­теризован в конце «Обломова» и Илья Ильич. «Это, — говорит здесь о «честном, верном сердце» героя Андрей Штольц, — его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потерял силу жить, но не потерял честности и верности».

Черты «в высшей степени идеалиста» действительно присущи Илье Ильичу Обломову. И не только в период одухотворенного чувства героя к Ольге Ильинской открываются они читателю. Само предпоч­тение, отданное Обломовым в конце концов жизни-покою на окраине Петербурга, не лишает его этих черт. Ведь не одна слабость перед многотрудной задачей человека, но и протест — пусть пассивный — против суетно-бездуховного существования Судьбинских-Пенкиных выразился в этом выборе героя романа.

Итоговый акцент произведения на духовной драме современного человека принципиально обогащал первоначальный смысл созданно­го в лице Обломова характера. Сквозь облик русского патриархально-идиллического барина начинали зримо проступать черты таких «ко­ренных общечеловеческих типов», как шекспировский Гамлет и сер­вантесовский Дон Кихот. Своеобразно объединяя в себе трагическое и комическое начала обоих (а также и черты античных мыслителей Платона и Диогена), заглавный герой «Обломова» становился их со­временным, национально-неповторимым «преемником» и подобием.