- •Кулачества как класса»
- •27 Декабря 1932
- •7 Июля 1935
- •20 Марта 1937 Июль 1937 Осень 1937
- •Декабря 1939 21 апреля 1940
- •1. Село в 20-е гг.
- •2. Коллективизация
- •4Головокружение от успехов*
- •3. Исход
- •4. Коллективизированное село
- •5. Второе крепостное право?
- •6. На обочине
- •7. Власть
- •8. Культура
- •9. Злоба
- •10. Потемкинская деревня
- •11. Мыши и кот
- •Глава 1
- •Глава 2
- •Глава 3
- •Глава 4
- •Глава 5
- •Глава 6
- •Глава 7
- •Глава 8
- •Глава 9
- •Глава 10
- •Глава 11
2. Коллективизация
ВАКХАНАЛИЯ
В начале 1930 г., зимой, когда крестьяне обычно не работали и сидели по домам, буря, подготовлявшаяся почти два года, наконец разразилась с неистовой силой. Вдохновленные Сталиным, заявившим в декабре, что пришла пора приступить к «ликвидации кулачества как класса», коммунисты и комсомольцы толпами хлынули на село, чтобы разделаться с кулаками, коллективизировать деревню, закрыть церкви и вообще втащить отсталое крестьянство за шиворот в социалистический двадцатый век. В основе действий этих воинствующих модернизаторов, разглагольствующих, запугивающих, арестовывающих непокорных, лежал незамысловатый принцип: либо вступайте в колхозы, по сути говорили они крестьянам, либо рискуете оказаться в числе кулаков и отправиться на Соловки или в Сибирь.
Крестьяне, со своей стороны, отвечали плачем, стенаниями и всякого рода пассивным сопротивлением исподтишка, но в целом проявляли покорность судьбе, записывались в колхозы, не находя другого выхода и не поднимая открытого мятежа. Конечно, многие видели в колхозах возврат к крепостному праву, но это было, по крайней мере, знакомое зло, к тому же данное зло они переживали все вместе, сообща, а не предоставленные самим себе, как несчастные кулаки. Высылка кулаков вызывала у некоторых крестьян сочувствие, но большинство относилось к ней равнодушно (или с тайной надеждой получить в конечном итоге больший кусок пирога?). Самое худшее в раскулачивании было то, что оно носило неупорядоченный, произвольный характер: кто угодно мог пасть жертвой несчастного стечения обстоятельств или чужой злобы, хотя, конечно, одни подходили на эту роль гораздо больше, чем другие.
В беспримерном наступлении на вековые крестьянские ценности и традиции, которое велось в течение января и февраля 1930 г., по всей видимости, наибольшее возмущение вызывала атака на религию. Однако не стоит заблуждаться: вряд ли крестьяне долго сохраняли вновь обретенную демонстративную приверженность к православной церкви. Чаще всего они скоро переставали соблюдать обряды, выказывали равнодушие или ударялись в сектантство. Просто это была самая надежная почва для сопротивления коммунистам (ибо в данной области последние могли иногда позволить себе отступить, и порой так и делали), а может быть, крестьяне считали благоразумным, заявляя свой про-
61
тест, уладить таким образом отношения с Богом на случай, если тот все-таки собирается обрушить громы и молнии на богохульников и нечестивцев.
Коллективизация
Четких инструкций по проведению коллективизации не было. Распоряжение правительства провести в некоторых областях «сплошную коллективизацию» показывает лишь назревшую неотложность задачи, однако никто не объяснил, какую форму коллективного хозяйства желает создать советская власть, не говоря уже о том, как этого достичь. Политбюро утвердило подробный примерный устав сельскохозяйственной артели только 1 марта 1930 г., в тот самый день, когда первый оголтелый натиск коллек-тивизаторов был остановлен статьей Сталина «Головокружение от успехов». Даже тогда Политбюро не сказало открыто — если вообще имело это в виду, — что колхоз должен создаваться на основе прежней сельской общины. В результате полные энтузиазма местные руководители заболели «гигантоманией», стремясь, чтобы коллективные хозяйства были как можно больше и лучше (на бумаге), и это гораздо сильнее вредило делу, чем если бы их планы были теснее связаны с реальностью.
То, что центр не дал надлежащих инструкций по проведению коллективизации и раскулачивания, нельзя рассматривать как обычный просчет. Скорее, это представляется определенной стратегией, главной целью которой было заставить местные кадры стремиться сделать максимум возможного и тем самым достичь быстрых результатов, а заодно и узнать пределы этого максимума. Руководители на местах, из кожи вон лезшие, чтобы коллективизировать сельское хозяйство в своем районе, могли не знать, что в сущности означает коллективизация, но они отлично знали, что при ее проведении «лучше перегнуть, чем недогнуть» (как для их собственной карьеры, так и для дела). Знали они и то, что, соблюдая букву закона, революционных социальных перемен не достигнешь. Руководитель Колхозцентра так напутствовал свою армию перед великой битвой: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело»1.
Как заявлялось в передовице смоленской областной газеты в январе 1930 г., коммунисты, проводящие коллективизацию и раскулачивание, не должны хныкать и спрашивать центр, как им выполнять поставленные задачи, ибо это — признак «правизны». Подобная «тенденция мягкотелости, примиренчества, попытка отсрочивания практического проведения в жизнь политики ликвидации кулачества» является «главной опасностью» в настоящее время — т.е. это считалось большей опасностью, чем любые
62
ошибки, проистекающие от чрезмерного рвения, воинственности и спешки2.
Такой метод, дававший коммунистам полную волю следовать собственной интуиции, характерный для менталитета пролетарской Культурной Революции, в значительной степени объясняет хаотическую смесь тяги к насилию, пылкой убежденности и утопизма, проявляемых коммунистической стороной в возникшей конфронтации. Это, конечно, объясняет и то, почему было сделано так много вопиющих ошибок (неверно оценивались как реальные возможности, так и намерения партийной верхушки). Не имея четких инструкций относительно природы колхозов, которые они должны были организовывать, местные руководители зачастую предпочитали форму коммуны, где обобществлялось все и даже трапезы происходили совместно, всем прочим менее радикальным формам. Порой они даже ухитрялись превзойти обычную для коммун 20-х гг. степень обобществления имущества: в одном уральском районе одежду обобществили тоже, и крестьяне должны были, выходя на работу в поле, брать какую придется одежду из общей кучи, «что вызвало недовольство среди колхозников»3.
Коллективизаторы часто старались обобществить в крестьянских хозяйствах все вплоть до поросят и кур, считая, что их заслуга будет больше, если они отрапортуют, что создали коммуну, а не артель. В Татарской республике некоторые призывали обобществлять «все, кроме домов». Тот же максимализм заставлял некоторых руководителей утверждать, что крестьяне, с тех пор как они вступили в колхоз, не вправе иметь личные приусадебные участки или продавать продукцию с этих участков на рынке, и даже отрицать законность существования самих крестьянских рынков. В целом ряде мест Центрально-Черноземной области зимой 1929—1930 гг. рынки и базары, как сообщалось, были закрыты административным распоряжением4.
Не только работники районных и сельских советов принимали самое активное участие в коллективизации. Для этой кампании проводилась широкая мобилизация городских коммунистов, комсомольцев, рабочих и студентов, командировавшихся в село кто на краткий, кто на долгий срок. Преимуществом этих людей было то, что они не имели никаких местных связей, а недостатком — то, что они чаще всего ничего не знали ни о деревне, ни о сельском хозяйстве. С точки зрения крестьян, все они были «чужаками». Некоторым из них была доверена серьезная, долгосрочная миссия, например, «25-тысячникам» — рабочим-добровольцам с крупных предприятий, из числа которых вышли многие колхозные председатели первых лет коллективизации. Другие являлись обычными сорвиголовами «комсомольско-хулиганского» типа, обуреваемыми жаждой действия (обычно заключавшегося в том, чтобы пить и громить церкви).
63
Порой в одну и ту же деревню наезжали несколько разных бригад и оставались там неделями. Одна женщина, специалист по дошкольному образованию, мобилизованная в такую команду, рассказывала, что ее бригада, представлявшая Ленинградское отделение Союза научных работников, оказалась в некой деревне Псковского района одновременно с другой бригадой — с завода «Красный Треугольник». По меньшей мере 18 человек собирались каждую ночь, еще больше приходили днем, и несколько ошеломленные сельчане покорно кочевали с собрания на собрание и с них — на лекции по таким далеким от происходивших событий предметам, как наука и устройство детских садов: «Как объясняли мне, они боятся что-нибудь пропустить, как бы без них чего не решили, а кроме того, сейчас время свободное (поскольку была зима. — Д/.Ф.)...»5
Собрания представляли собой существенный момент начального процесса коллективизации. Как мы увидим дальше, в зимнюю кампанию 1929 — 1930 гг. принципу добровольности придавалось не слишком много значения, тем не менее, как и во многих других случаях взаимоотношений коммунистов с крестьянами, коммунисты ревностно заботились о соблюдении демократической формы. Это означало, что крестьян нужно было всеми правдами и неправдами убедить поставить подпись под документом о коллективизации. Отсюда и бесконечные собрания всей сельской общины (за исключением кулаков, объявленных недостойными вступления в колхоз), продолжавшиеся по многу часов изо дня в день. Коммунисты объясняли, упрашивали, угрожали до хрипоты, стараясь заставить крестьян проголосовать за колхоз. Крестьяне иногда слушали молча и скептически, но нередко спорили, выдвигали возражения или пытались найти такую форму согласия, которая на деле ни к чему бы их не обязывала.
На этих собраниях крестьяне демонстрировали все свое мастерство в тактике уклончивости и проявляли чудеса изобретательности. Сообщалось о множестве разных уловок, позволявших прервать собрание, прежде чем от собравшихся потребуют подписи. В решающий момент врывались старухи, распевающие «Христос воскрес». Печи начинали нещадно дымить. Кто-нибудь прибегал с известием, что в соседней деревне пожар. Или, для разнобразия, еще пример: «Вбегают ребятишки с криком: "Дяденька, дяденька, вашу лошадь угнали". Все присутствующие словно по команде выбегают на улицу. Собрание срывается»6.
Временами эта уклончивость принимала явно издевательский оттенок. Например, крестьяне, казалось, были счастливы записаться в колхоз — и в последнюю минуту отказывались. В одном селе бригада городских рабочих, приехавшая провести собрание по поводу коллективизации, обрадовалась было, когда сельский исполнитель «привел организованную группу в 25 крестьян, которые шли с пением революционных песен, но на собрании все выступали против коллективизации...»7
64
Много было подобных примеров издевательства крестьян над представителями власти, в особенности городскими чужаками. В одном селе Ленинградской области сельский сход принял ряд постановлений по поводу коллективизации — непогрешимо просоветских по форме, однако отрицательных, а не положительных по содержанию. В Таганрогском районе собрание бедноты и середняков проголосовало следующее постановление: «В колхоз не пойдем, семфондов сдавать не будем, т.к. задавили хлебозаготовки, но решение сплошной коллективизации приветствуем»8.
Коллективизаторы использовали разного рода угрозы, пытаясь заставить крестьян вступить в колхоз. Наиболее обычным было предложение выбирать между двумя альтернативами: записаться в колхоз или быть высланным в качестве кулака. Так, один председатель райисполкома на Урале объезжал сельсоветы в сопровождении начальника районной милиции и говорил крестьянам: «Кто в колхоз — записывайся у меня, кто не хочет — у нач. милиции» (двенадцать человек, отказавшиеся вступить в колхоз, были арестованы тут же на месте)9.
Альтернативы, предлагавшиеся другими коллективизаторами, мало отличались от вышеприведенной: в колхоз или на Соловки; в колхоз или в Нарым. В одном селе Центрально-Черноземной области10 представитель райкома отдал приказ, чтобы все крестьяне вступили в колхоз в течение 24 часов. «Лодыри», обещал он, даже если они бедняки или середняки, предстанут перед революционным трибуналом. И это была не пустая угроза: много было известно случаев, когда крестьяне, отказывавшиеся вступить в колхоз, действительно арестовывались или заносились в список на высылку как кулаки11.
Порой коллективизаторы даже размахивали на собраниях револьверами, угрожая застрелить отказывающихся вступать в колхоз^. В одном селе крестьян терроризировали ночными вызовами в сельсовет, где их иногда задерживали на несколько дней. Очевидец писал в органы власти:
«Ночными вызовами, арестами и угрозами люди были доведены до крайней степени затаенного страха. Я видел, как издевались над народом местные заправилы Берсенев, Копылов, Рябцев. Они говорили: "Горе вам, не подчиняющимся нам". Никто не смел жаловаться, ибо за жалобы жестоко расплачивались»13.
В другом районе поступали несколько мягче:
«"Коллективизаторы" ходили по дворам с оркестром. Вызывали на улицу крестьян. Если он соглашался вступить в колхоз, оркестр играл бравурный туш, если отказывался — капельмейстер взмахивал своей палочкой и медные трубы устрашали нерешительного единоличника — "похоронным маршем"»14.
Местные власти использовали в качестве средств убеждения прямое насилие и унижения, хотя в разных местах — в разной степени. Чудовищный случай был на Урале (этот регион вообще отличался высокой степенью насилия при проведении коллективи-
3 — 1682 65
зации): коллективизатор из района вызывал отдельных крестьян на допрос по поводу их отношения к колхозу, и там их «били кулаками, прижигали папиросами тело, ставили на колени, выдергивали бороды, инсценировали расстрел». Часто сообщалось о том, как непокорных крестьян сажали «в холодную». Одну женщину схватили, когда она только вышла из бани, с мокрыми волосами, и потащили на допрос. Во время допроса «у нее коса замерзла в сплошную сосульку»15.
Коллективизаторы придумывали самые разнообразные унижения, например, заставляли крестьян раздеваться и пить воду из ведра, словно лошади. Поразительно, какую важную роль, судя по слухам, в этих издевательствах играли волосы. Один уполномоченный из района, как говорили, выдирал у крестьян клочья волос из бород, насмешливо восклицая: «Вот утильсырье — это заграничный товар». Во время этой коллективизационной вакханалии произошел и еще более нелепый эпизод: убедив крестьян проголосовать за колхоз, группа коммунистов обрезала волосы у 180 женщин, объясняя это тем, «что волосы женщины носят зря, волосы можно продать, купить трактор, и тогда будем'пахать на тракторе»16.
Прием с раздеванием могли использовать обе стороны. Были случаи, когда должностные лица таким образом унижали крестьян, например, в Челябинске крестьянок подвергали личному обыску, заставляя раздеваться до сорочек в присутствии мужчин. А вот в Западной области такую своеобразную форму принял крестьянский протест. Когда представители власти ходили от дома к дому, описывая имущество перед коллективизацией, их «встретила у себя одна женщина совершенно нагой и говорила: "Ну-ка, описывайте"»17.
Местные власти, так заботившиеся о соблюдении демократической формы при записи в колхозы, как только подписи были получены, начинали творить произвол, безжалостно отбирая в колхоз лошадей и коров без всяких разговоров и даже без предупреждения: «Я пошла в ЕПО за керосином, вернулась домой, а корову за это время уже увели», — рассказывала одна крестьянка. Если хозяева запирали животных в хлеву, то, например, в одном уральском районе, «срывались замки и скот уводился силой», хотя женщины «с ножами и вилами» пытались остановить их1**.
Подобная манера забирать в колхоз скот у коллективизированных хозяйств несомненно несла на себе отпечаток метода принудительной конфискации, применяемого к хозяйствам раскулаченным. У некоторых отбирали семенное зерно, невзирая на возмущенные протесты крестьян, а иногда и другие ценности. На Урале один председатель сельсовета, «взяв 7 человек понятых, совершил налет на престарелых женщин коммуны, живущих в одном доме, отобрал 520 рублей денег и внес их в коммуну, написав заявление от имени старух, что деньги они вносят добровольно»19.
66
Результатом всего этого стал высокий (по крайней мере на бумаге) процент коллективизированных хозяйств за очень короткое время наряду с огромными потерями экономических ресурсов деревни. По официальным данным, к 20 февраля 1930 г. крестьянские хозяйства в Советском Союзе были коллективизированы на 50%, причем в Центрально-Черноземной области — на 73 — 75%. Однако крестьяне начали забивать и продавать скот, или боясь раскулачивания в том случае, если у семьи было две лошади либо две коровы, или не желая отдавать животных в колхоз даром. Бойни не справлялись с возросшей нагрузкой; и, хотя целый ряд организаций, в том числе Союз кооперативов и совхозы, покупали у крестьян скот и пытались сохранить поголовье, большое количество купленных животных пало из-за отсутствия надлежащего ухода, нехватки кормов и помещений20.
Раскулачивание
Массовую экспроприацию кулаков формально проводили специальные комиссии при сельсоветах, возглавляемые «работниками райисполкомов» (в том числе, по-видимому, представителями ОПТУ) и включавшие представителей сельсоветов, местных парторганизаций, а также деревенской бедноты и батраков21.
Когда Сталин на встрече с аграрниками-марксистами в декабре 1929 г. провозгласил политику «ликвидации кулачества как класса», составить списки на раскулачивание оказалось нетрудно (по крайней мере в принципе). Такие списки уже имелись в местных избирательных участках, поскольку кулаки находились среди лишенных права голоса на выборах в Советы. Но в рискованном положении были и многие лица, не попавшие в список лишенцев, — например, зажиточные середняки, экономически близкие к кулакам, или известные деревенские смутьяны (особенно те, кто выступал против коллективизации). «Кулачество и АСЭ настроены панически, — ежечасно ожидают своего выселения», — говорится в одном зимнем рапорте, сохранившемся в Смоленском архиве22.
Яркую картину положения пока еще не раскулаченных потенциальных жертв рисует письмо крестьянина Новгородской области родственнице, работающей на текстильной фабрике в Москве:
«Настя, дорогая Настя, у нас очень много неприятностей и дела очень плохи, имущество наше все описали, но голосу меня не лишили, и не знаю, выгонят меня из своего дома или нет... А брата Колю лишили голосу, и на 28 марта ночью приехали бригадники и отправили из своего дому со всей семьей неизвестно куда. Имущество и весь скот арестован, и не знаю, куда его денут. Наверно, беднота заберет этот скот. Беднота замучила весь народ, на кого захотят, на того и налепят, и им вся вера. Прошу тебя, Настенька, нельзя ли так куда сходить к начальникам
« 67
вашим и узнать право, если такое гонение народу. У нас в одну ночь 60 семей убрали, и неизвестно куда, так что и я беспокоюсь, и если меня выгонят, то придется мне с моим семейством умирать с голоду...
Дай мне, пожалуйста, поскорее ответ, мне самому к Вам приехать походатайствовать или сама разузнаешь. Я давно приехал бы, так мне не дают разрешения поехать куда-либо. У нас насильно принуждают в колхоз, но народ не желает, были записавшиеся, но опять выписались...»23
Комиссия Политбюро, возглавляемая В.М.Молотовым, в середине января наметила основные руководящие установки по раскулачиванию, включая распоряжение отправить около 60000 кулаков в «концентрационные лагери» и сослать 150000 кулацких семей на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. С этого момента за дело взялось ОГПУ, мобилизовав для выполнения гигантской задачи весь свой аппарат, призвав отставных чекистов из резерва и добавив своим войскам «1000 штыков и сабель». Директива ОГПУ требовала раскулачить 3—5% всех крестьянских хозяйств24.
На Средней Волге крайком 20 января принял план: немедленно арестовать 3000 человек и организовать массовую высылку до 10000 кулацких семей за период 5—15 февраля. (Вероятно, такова была стандартная процедура, потому что власти в Москве и Иваново поступали так же, хотя намечаемые ими цифры были несколько ниже.) 29 января, когда крайком собрал секретарей райкомов, чтобы дать им инструкции, собрание приняло повышенные обязательства: арестовать 5000 кулаков и выслать до 15000 семей25. В целом ряде мест планы были перевыполнены, в частности, Центрально-Черноземная область достигла невероятной цифры — там подверглись раскулачиванию 15% всех крестьянских хозяйств26.
По сообщениям очевидцев, в Западной области многие районные руководители считали, что чем больше хозяйств они раскулачат, тем лучше, и постоянно вносили в списки новые имена. Порой эти имена выбирались произвольно, вследствие личных счетов или чрезмерного внимания к социальному происхождению. Так, в списках на раскулачивание оказалось, без всяких к тому оснований (как выяснилось впоследствии), множество сельских учителей. С Урала сообщали, что активисты одного заводского поселка раскулачили старика, который при царской власти был деревенским жандармом, хотя у того не было «ни земли, ни лошади, ни коровы». Другие попадали в число жертв, потому что их отцы когда-то до революции или при Временном правительстве занимали какой-либо пост в местных органах власти27.
Любой, кто проживал в одном доме с кулаком, даже в качестве жильца или работника, подлежал раскулачиванию или, по меньшей мере, подвергался конфискации имущества, неизбежно сопровождавшей этот процесс. В Свердловском районе, например,
68
дочь батрака Клавдия Ушакова работала днем на сельской фабрике, а по вечерам — у кулака Белякова за жилье. Когда Белякова раскулачили, заодно конфисковали и все имущество Ушаковой28.
Иногда встречались такие жертвы, которых скорее выбрала бы в этом качестве деревня, нежели коммунистическая партия. В эту категорию попадали многие непопулярные сельские активисты (учителя, бывшие красноармейцы), как можно видеть из их удовлетворенных впоследствии жалоб на незаконное раскулачивание. В одном селе в список кулаков внесли местного вора — в точности так же, как в дореформенную эпоху деревня сдала бы его в рекруты29.
Первым шагом к раскулачиванию была опись имущества кулаков. Проводилась она с целью помешать кулакам распродать имущество, пока власти не соберутся конфисковать его, но, конечно, зачастую в результате вся семья или некоторые из ее членов тайком скрывались ночью из деревни. Описи сеяли панику и отчаяние. Вот один пример:
«В деревне Маслово Ржевского района комиссией произведена опись у 62-летней старухи-вдовы за то, что муж ее торговал еще в дореволюционное время и умер 25 лет тому назад. Эта старуха живет бедно. Дети работают на поденных работах, активные. В результате эта гражданка пришла в сельсовет, с плачем говоря: "Лучше застрелите меня на родине, куда я пойду, мне 62 года"»30.
Нередко опись и конфискация происходили одновременно — а иногда имущество конфисковали без всякой описи. Обычно бригаду по раскулачиванию составляли несколько работников районного или сельского совета, которым иногда помогали местные бедняки и комсомольские активисты. Порой участие в раскулачивании принимали рабочие из близлежащих городов; в Западной области, а возможно, и в других местах, к делу привлекали и военных из местных гарнизонов, однако районное руководство быстро отказалось от подобной практики. Даже без военных раскулачивающие, в особенности комсомольцы, любили изображать участников боевой операции и ходили по деревне, размахивая винтовками, «грозя людям, стреляя собак»31.
Бывали случаи изнасилований и другие акты немотивированного насилия. В Башкирии одна волостная партийная ячейка решила следовать «линии Троцкого» (sic!) и ликвидировать местных кулаков в течение пяти дней, «...для чего была организована ударная группа, именовавшаяся "красными фашистами"... Эти "красные фашисты" на самом деле превращались в уголовников, допускали бесчинства, пьянство, присваивали вещи раскулаченных и т.д.»32.
Предположительно раскулачивающие должны были конфисковывать кулацкие средства производства и передавать их в качестве основного капитала новым коллективным хозяйствам. На практике, однако, они частенько хватали все, что попадалось под руку, и оставляли у себя добрую часть отобранного. (Впоследст-
69
вии, когда некоторые жалобы на неправильное раскулачивание были удовлетворены и экспроприация жаловавшихся объявлена незаконной, один коммунистический руководитель признавался: «Мы имеем целый ряд случаев... когда имущество неправильно раскулаченных полностью не возвращается только потому, что находится в личном пользовании тех, кто раскулачивал»33.)
Иногда раскулачивающие даже не скрывали, что видят в конфискации санкционированное ограбление. Под Вязьмой «при дележке имущества, изъятого у кулаков Бухаринского района, одному гражданину достались кровать и диван; он лег на диване и говорил — "Поспал поп, теперь поспим мы"». При конфискации отбирали одежду, порой снимая ее прямо с крестьян, и потом ее носили раскулачивающие. Когда, к примеру, рабочие из Иваново раскулачивали одного мельника, одна работница сняла с его дочери теплую юбку со словами: «Довольно тебе ходить в ней, надо и мне походить». В деревне вблизи Козельска лица, проводившие раскулачивание, ходили в овчинных тулупах, конфискованных у двух кулаков. Если раскулачивающим случалось найти еду и напитки, они зачастую поглощали их тут же, на месте. В Вельском районе члены бригады по раскулачиванию у одного зажиточного крестьянина «забрали яйца и сварили яичницу». Другая сельская бригада, «раскулачивая» священника, нашла у него большое количество меда: «...тут же его съели; ели все. Вообще при раскулачивании в Станищевском сельсовете была установка: "пей, ешь — это наше"»34.
Разумеется, подобное поведение не оставалось незамеченным. Обо всех приведенных выше случаях кто-то сообщил в высшие инстанции, и они пополнили собой перечень «перегибов», о которых говорилось в мартовской статье Сталина «Головокружение от успехов», призывавшей остановить вакханалию коллективизации. Этим «кем-то» мог быть какой-нибудь сосед, решивший написать на местных руководителей донос вроде приведенного ниже (присланного из Пермской области):
«При раскулачивании гр. з. Ашапа Тимшина Ивана Андреевича [те, кто] производили раскулачивание, съели тут же мед, папиросы положили в карман, а тоже и серебряные часы в опись не были внесены и положены в карман милиционером Игошевым. Каким-то образом кулацкие часы с золотым ободком попали секретарю Ординского райкома партии тов. Останину...»35
О присвоении имущества раскулаченных писали очень много, а вот сообщения о том, что раскулачивающие за взятки вычеркивали некоторые имена из списков на раскулачивание, встречаются сравнительно редко36. Тем не менее, представляется весьма вероятным, что некоторые председатели сельсоветов (имевшие доступ к подобным спискам) предупреждали старых друзей, чтобы те успели вовремя скрыться из района.
Раскулаченные семьи, наряду с экспроприацией, подлежали высылке (первая и вторая категории — за пределы области, тре-
70
тья категория — за пределы района). Иногда решение о высылке принималось с соблюдением всех необходимых формальностей, см., например, резолюцию, принятую сельсоветом в Ленинградской области:
«Выселить из пределов Новосельского района, как незаконного эксплуататора земли, как кулацкое хозяйство, которое нажито в дореволюционное время кабальными сделками (заклад билетов на воспитанников, торговля, кабальный наем рабочей силы), как служившего во время прихода белых старостой сельского о-ва, как индивидуальное хозяйство, имеющее нетрудовой доход, как вообще социально опасный элемент, кулака Егорова В.И., а также членов его семьи: жену Екатерину Васильевну и сыновей — Семена, Василия и Ивана»37.
Однако зачастую в определении дальнейшей судьбы раскулаченных царила сплошная импровизация, а какие-либо принципы и правила придумывались уже задним числом. Раскулачивание почти всегда означало немедленное выселение раскулаченных из дома. Но что должно последовать за выселением, было уже не так ясно. Иногда раскулачивающим казалось достаточным забрать у кулака движимое имущество, ободрать со стен обои и выгнать его на улицу. Такое решение в самом скором времени создавало проблемы для всей деревни: «Эти раскулаченные ходят и бродят по улицам, огородам и нервируют крестьянскую массу». В одном районе Татарской АССР раскулаченные, оставшиеся тут же, по соседству, терроризировали сельчан, которые вынуждены были «ложиться спать одевшись и с вилами в руках» из страха перед ночными налетами. В ответ местные власти начали настаивать на высылке кулаков, даже если те принадлежали всего лишь к третьей категории. Некоторые такие кулаки сами в отчаянии просили хоть как-то решить их судьбу:
«14 фев. с.г. к пом. прокурора по Карачевскому району и в наш оперпункт приходило до 20 кулаков с вопросами "куда идти, дайте квартиру, арестуйте, избавьте от детей"»^8
Одним из способов решения проблемы был арест кулаков. Наряду с милиционерами и работниками ОГПУ аресты проводили районные чиновники, работники сельсоветов, председатели колхозов и вообще все члены бригад по раскулачиванию. Арестованных отправляли, часто без всяких сопроводительных документов, не только в местную тюрьму или отделение милиции, но даже в райсоветы. Прокуратура лихорадочно пыталась придать этому хаосу сколько-нибудь законную форму, добиваясь, чтобы на каждого арестованного было хотя бы заведено дело: «Имели место случаи, когда прокурора буквально "ловят" в 11 — 12 час. ночи на заседания для дачи заключения по делам, которые в ту же ночь подлежат отправке»39.
По некоторым сообщениям, крестьяне равнодушно относились к судьбе кулаков или даже горячо приветствовали раскулачивание. Бедняки в одних случаях являлись инициаторами раскулачи-
71
вания, в других — принимали в нем активное участие. Были села, где не только выносили постановления, призывающие к раскулачиванию, но и требовали смертной казни для кулаков. Один очевидец утверждал, что не заметил среди крестьян Западной области никаких признаков жалости к кулакам, лишь временами проявлялось некоторое сочувствие к их детям40.
Однако гораздо больше было рассказов о сочувствии кулакам. В нескольких случаях целые села ходатайствовали об освобождении своих кулаков. По донесениям ОГПУ, в одном селе большинство крестьян проголосовали против изгнания местных кулаков, «т.к. они не чувствуют обиды с их стороны». В другом селе беднота «вынесла постановление "восстановить в правах ликвидированных кулаков"». Один колхоз в Московской области отказался принять имущество раскулаченных, мотивируя это тем, «что чужого и не нажитого своим трудом ему не нужно». «Кто эти кулаки? — писал один крестьянин в начале 1930 г. в местную газету. — ...те, которые пользовались чужим трудом, теперь таковых нет у нас в деревнях... В деревнях теперь раскулачивают... тех тружеников, которые никогда чужой труд не эксплоатировали, а все время живя не батраком, а отходя в отхожий промысел... и непосильным своим трудом улучшали свое собственное хозяйство»41.
Порой сельчане оказывали активное противодействие высылке кулаков. В Викуловском районе на Урале, когда вывозили кулаков, собралась целая толпа, кричавшая: «Выселять кулаков не дадим, долой коммунистов, бей их, собак!» Освободив кулаков, собравшиеся вознамерились отомстить за их арест председателю сельсовета, но тот вовремя скрылся42.
Еще чаще случалось, что крестьяне плакали, когда увозили кулаков. «В Брянском округе, при прохождении через ст. Болва эшелона с 200 выселяемыми кулаками, в том числе и попами, последние пели похоронно-религиозную песню — "Волною морской", чем вызвали у собравшихся на станции зрителей жалость, часть которых плакала...» На деревенских посиделках в Мануйлово молодые кулаки играли на аккордеоне такие жалобные песни, что «заставили плакать и всю молодежь». В другом селе бедняки устроили кулакам, уезжающим в ссылку, настоящие проводы. Случаи пышных общественных проводов с непременной водкой, похожих на проводы рекрутов в прежние времена, отмечались и на Урале43.
Многие крестьяне, очевидно, смотрели на раскулачивание как на часть общего наступления на село. «Арестами и высылкой кулаков коммунисты стараются запугать остальных, чтобы никто не мешал строить колхозы и чтобы все крестьяне шли в колхозы». Часто можно было слышать мнение, что, как только разделаются с кулаками, наступит очередь середняков или всей крестьянской общины44.
72
Антирелигиозная кампания
Антирелигиозная кампания кое-где затронула деревню еще до нового года, особенно вблизи городов. Появился ряд сообщений о закрытии церквей или передаче их «под временные зернохранилища» после уборочной страды 1929 г. В одном заводском поселке Владимирской области в конце года местные «парни» организовали антирождественское карнавальное шествие, затем собрались на крыльце церкви, где шла служба, и стали швырять в дверь камни45.
Однако по-настоящему широко кампания развернулась в январе 1930 г., одновременно с раскулачиванием и коллективизацией. Остается неясным, кто дал распоряжение о ее проведении, если такое распоряжение вообще было; по всей видимости, происходившее в основном являлось результатом местной инициативы. Как выразился один очевидец, «наша Калуга была объявлена районом сплошной коллективизации, и тут же началось сплошное закрытие церквей»46.
Закрывая церкви, так же как и заставляя крестьян записываться в колхозы, коммунисты, как правило, настаивали на соблюдении демократических форм. Им было важно, чтобы местное население приняло резолюцию с требованием закрыть церковь. Однако добиться такой резолюции честными методами было еще труднее, чем заставить крестьян проголосовать за коллективизацию, так что нередко приходилось прибегать к недозволенным приемам. В одном уральском селе, например, коллективизаторы безуспешно пытались получить согласие схода на закрытие церкви. Тогда они сменили тактику:
«Ретивые организаторы пошли по домам спрашивать каждого в отдельности и под угрозой налогов за Церковь заставили подписываться каждого, в то же время церковного старосту выселили и лишили всего имущества. Местные хулиганы выбили в Церкви 17 окон, когда церковники пришли жаловаться в сельсовет, им ответили "у вас есть бог, вы ему и жалуйтесь, пусть он вас и охраняет, а мы же взыщем с вас за изломанные окна". На другой день... хулиганы вновь выбили несколько окон. А из попов сделали мучеников. У местного попа отобрали крест, а религиозных женщин вызывали в сельсовет, стращали налогами...»47
Со священниками, а также с раввинами, пасторами, муллами и прочими служителями культа, повсеместно обращались как с кулаками; в первые месяцы 1930 г. многие из них были арестованы, «раскулачены» и высланы. Один активист из Союза воинствующих безбожников жаловался на бригады коллективизаторов, не желающие советоваться с его организацией: «У нас совершенно самовольно производят аресты и высылки, а потом посылают нас — пойдите, успокойте нашу массу, взволнованную нашими действиями». Некоторые священники подвергались нападению местных хулиганов, как, например, на Урале, где «...к местному
73
попу в 12 часов ночи ворвались 3 хулигана под видом борьбы с религией, произвели в квартире погром, избили священника и его 48
В результате всего за несколько недель, в самый разгар кампании по раскулачиванию и коллективизации, в сельской местности было закрыто значительное количество — едва ли не большинство — действующих церквей. Так, например, в Спас-Деменском районе Западной области, насчитывающем около 50000 чел. населения, имелось 11 церквей; в указанный период закрылись все кроме двух, а несколько месяцев спустя сообщалось, что и в двух оставшихся невозможно проводить службы, так как священники уехали, а церковное имущество конфисковано^.
Союз безбожников имел мало отношения к развертыванию антирелигиозной кампании. Хотя его лидеры, с одной стороны, радовались, видя столь неожиданное массовое движение, с другой стороны, оно вызывало у них тревогу. Уже в конце января они выражали озабоченность по поводу неподготовленности кампании и отсутствия политического такта, проявившихся при закрытии церквей и снятии колоколов, неблагоприятного влияния таких действий на темпы коллективизации и, конечно, по поводу того, что вся кампания проходит без какого бы то ни было руководства со стороны Союза. Ярославский заявил на собрании Союза безбожников в марте: «Перед нами налицо громадное антирелигиозное движение, идущее снизу. Нам нужно прямо сказать, что мы организационно этого движения не охватываем... например, закрытие церквей, снятие колоколов — все это произошло без всякого участия Союза Воинствующих Безбожников»50.
Большинство очевидцев называли инициаторами подобных действий комсомольских активистов. Обычно в сообщениях не говорится достаточно отчетливо, были ли эти молодые люди местными или приехавшими из города, однако наверняка среди них находились городские комсомольцы, посланные своими ячейками на село помогать проводить коллективизацию. Карнавальное исступление, с каким они кидались в атаку на церковь, рвение, с каким святотатствовали и богохульствовали, и негодование, вызываемое всем этим у сельских жителей старшего возраста, составляют один из наиболее драматических моментов коллективизации. '
В селе Новоуспенское Западной области комсомолец Василий Смирнов, его брат Сергей и их дружки, находившиеся в различной степени опьянения, превратили закрытие местной церкви в импровизированное театральное представление. Под предлогом описи церковного имущества они забрали ключи у церковного сторожа. «Прибыв в церковь, Смирновы и Боков зажгли свечи, нарядились в поповские облачения и в церкви открыли танцы. При выходе на улицу бродили по деревне в поповском облачении с разожженным кадилом в руках под звон колоколов, при этом Смирнов заявлял: "Пусть нас считают за хулиганов, а если попы в течение 300 лет так делают и ходят и им ничего не бывает, а
74
потому мы совершенно правильно поступали"». Затем вся компания спустилась в церковный подвал и, обнаружив там склеп местной помещичьей семьи, Жидковых, взломала его. «Увидев, что покойники забальзамированы, подняли жену б. помещика из гроба и поставили стоять, причем последней палкой проткнули живот...»51 Покончив с Жидковыми, братья Смирновы устроили в церкви танцы для деревенской молодежи. Из других сел Западной области, где закрывались церкви, поступали похожие сообщения. В одном из них говорится, что молодежь проголосовала за то, чтобы закрыть церковь и устроить в ее здании танцы, но среди людей старшего возраста «несколько женщин по поводу такого события плакали». В одной деревне Курской области секретарь райисполкома, закрыв церковь, изъял оттуда все ценности, а затем «нарядили лошадей в венцы и ризы и так с колхозниками подъехали к РИКу, где и состоялось собрание»52.
Публичное уничтожение икон, церковной утвари и прочих изъятых из церкви ценностей было излюбленным занятием комсомольских бригад. Иконы часто бросали в костер на площади, как в Горловке. Описывался один случай, когда комсомольцы принесли иконы на местный базар и разыграли пародию на казнь, стреляя по иконам и затем вешая на них таблички с надписью: «Мы, ударная бригада, расстреляли такого-то угодника за то-то и то-то». В другом месте расстрельная команда официально приговорила святых, изображенных на конфискованных иконах, к смерти «за сопротивление колхозному строительству» — и затем привела приговор в исполнение, расстреляв иконы53.
Многие коллективизаторы придерживались взгляда, что крестьяне, вступившие в колхоз, не должны держать в домах иконы или ходить в церковь. Новым колхозникам часто приказывали принести и сдать иконы. Иногда последние сжигались на площади, иногда с них снимали серебряные оклады «на нужды индустриализации»54. В одной деревне пионер предложил на собрании, чтобы все жители деревни, включая местного священника, сдали свои иконы. В результате были собраны и сожжены на площади в базарный день 8 возов икон. Это вызвало в деревне величайшее возмущение. Когда на следующем собрании один крестьянин «выразил мысль, что мы за бога», раздался «гром аплодисментов»55.
В итоге все подобные действия привели к тому, что демонстративная поддержка, оказываемая крестьянами церкви и своим священникам, достигла беспрецедентного размаха и в сопротивлении крестьян коллективизации появилась значительная символическая составляющая. Женщины в сопровождении священника часто ходили по деревне за коллективизаторами с плачем, причитаниями и пением отрывков из литургии. В Спас-Деменском районе, протестуя против закрытия церквей, «группа женщин до 300 чел. устроили шествие с пением "христос воскрес"»56.
75
Увидев парад комсомольцев в облачениях только что раскулаченного священника, крестьяне, записавшиеся было в колхоз, нередко пытались взять свои подписи обратно. В одной карельской деревне, где в колхоз вступили все крестьяне, все они тут же вышли из него, когда учитель-комсомолец произнес речь с призывом закрыть церковь: «Собрались бабы, докладчик еле избежал самосуда». В другой деревне во время организации колхоза арестовали священника, и весь процесс был сорван: «Собираются бабы, поднимают крик. Разгоняют собрание, а бабы заявляют: "До тех пор не уймемся, пока попов не дадите". И пришлось отпустить попа» 57.
В одном селе Западной области все 200 хозяйств вышли из колхоза, после того как местные активисты сняли в церкви иконы и «тут же изрубили топором, в целях отделения металлических частей для утильсырья». На Средней Волге возмущение, вызванное антирелигиозной кампанией, повело к «открытым антисоветским выступлениям» во многих местах. В Сибири, где за первый квартал 1930 г. были сняты 90% колоколов и закрыты 250 церквей, на религиозной почве разразилась «жестокая классовая борьба», по словам члена местного отделения Союза воинствующих безбожников. Сами безбожники пугались дела своих рук. Тот же корреспондент сообщал, что в закрытых церквях «самовозгораются свечи, ночью слышится пение молитв и даже коммунисты боятся проходить мимо этих церквей»58.
БОРЬБА
Кампания коллективизации .зимой 1930 г. явилась началом жесточайшей борьбы между государством и крестьянами, продолжавшейся более трех лет. Открытый мятеж был не в обычае у крестьян, особенно в Центральной России. Преобладала форма пассивного сопротивления, но уж она приняла широчайшие масштабы, включая отказ проводить сев, угрожавший как существованию самих крестьян, так и успеху государственных планов. Первые ответные шаги режима были примирительными («Головокружение от успехов», март 1930 г.). Однако он и не думал отказываться от основной цели коллективизации и вскоре перешел к политике жестоких репрессий и экономического вымогательства. К концу 1932 г. сельское хозяйство было коллективизировано более чем на 60% — и главные зернопроизводящие районы страны оказались на пороге голода, знаменовавшего собой кульминацию борьбы за коллективизацию.