§7. Новейшая и современная философия XIX–XX вв.

Новейшую и современную философию XIX–XX вв. иногда называют также неклассической философией и объединяют в один период, иногда же условно разделяют на философию XIX в. и философию XX в.

Историю современной философии обычно начинают с критики мощных систем немецкого идеализма, и прежде всего – спекулятивной системы Гегеля как вершины всей предшествующей классической философии. Философия Просвещения и немецкий идеализм определяются теперь как философия абстрактного разума, как “спекуляция” и “метафизика”. Отныне понятие разума уступает своё центральное место другим принципам. Разум теряет свою автономию, единство, чистоту и суверенность и ставится в зависимость от иных начал. Многообразные течения неклассической философии объединяет отказ от рациональной метафизики, от понятия философии как высшей науки.

В XIX в. начинается развитие трёх ведущих направлений современной философии: 1) позитивизма, сводящего философию к анализу или синтезу конкретно-научного знания, т. е. отводящего ей роль “служанки науки” (О. Конт); 2) марксизма, ставящего философию на службу революционному преобразованию мира и построению коммунистического общества (К. Маркс); 3) иррационализма как “метафизики воли” и “философии жизни”, (А. Шопенгауэр, С. Кьеркегор, Ф. Ницше). Рационализм и классические направления сохраняются, принимая модернизированную форму, но уже не господствуют (неокантианство, неогегельянство, неотомизм). На рубеже XIX–XX вв. возникают ведущие течения философии XX в. – феноменология (Э. Гуссерль) и аналитическая философия (Г. Фреге, Б. Рассел).

Итак, начало новейшей и современной философии – это так называемое “разложение гегелевской школы” и критика Гегеля. Что было прежде всего объектом этой критики? Безличность разума, растворение отдельного человека во всеобщем. Человек у Гегеля берется только со стороны всеобщего, “разумного” в нём, наличия в нём “божественного”. Гегель, по мнению родоначальников современной философии, игнорирует живую, конкретную личность, взятую во всей её неповторимой индивидуальности, взятую в её неповторимой жизненной ситуации. Эта отдельная личность не имеет ценности для философа, привыкшего мыслить целыми эпохами, народами, смотреть на мир “в аспекте вечности”, пребывать наедине с “абсолютным духом”, прослеживать ход мыслей Бога. Поэтому А. Шопенгауэр, Л. Фейербах, М. Штирнер, поздний Шеллинг, ранний Маркс, С. Кьеркегор начинают движение от абстрактного разума Канта и Гегеля – к “конкретному человеку”, от “спекуляции” – к настоящей “жизни”, к подлинному “существованию”. Спекуляция и метафизика, по их мнению, не только забывают “живого” и “конкретного” человека, они также недооценивают эмпирическое знание, не опираются должным образом на результаты конкретных наук. XIX в. – время индустриальной революции, необычайно быстрого и всестороннего развития науки и, соответственно, широчайшего распространения материализма, натурализма, нигилизма и эволюционизма в философии.

Поскольку разум по существу своему – всеобщий, один во всех людях, и мыслить он может также одно лишь общее, и поскольку мышление, в отличие от чувств или воображения, всегда, таким образом, “абстрактно” (дискурсивно), поскольку единичное и особенное, далее, дано не мышлению, а чувству и интуиции, постольку движение от Гегеля и против него, движение к “живому и конкретному”, обращается к неразумному началу в мире и в человеке. У Шопенгауэра и Штирнера это воля и интуиция, у Фейербаха – чувство, любовь, “природное”, у Маркса – общественная практика, материальное производство и борьба классов, у Кьеркегора – страсть, вера. Все они переходят от эссенциализма (философии сущности) – к экзистенциализму (философии существования) в широком смысле этого слова, т. е. от размышлений об абстрактно-всеобщей сущности человека (сконцентрированной в его разуме, в мышлении) – к анализу его конкретного существования в его “неразумных” аспектах, и прежде всего – к его воле, свободе. Бытие человека – это не мышление, не абстрактное “самосознание”, а акты воли и свободы. Свобода теперь выводится из области рационального (где она была у “классиков” – Сократа, Декарта, Спинозы, Канта, Гегеля). Свобода – это возможность и способность сделать выбор, в том числе, прислушаться к голосу разума или же поступить вопреки разуму. Следовательно, свобода не основывается на разуме, напротив, сама лежит в основе всего, стало быть, ни на чем не основана.

Это и есть исходный пункт неклассического иррационализма. Он хочет схватить не “сущность” вещи, т. е. нечто общее в ряду вещей и мыслимое разумом, а её саму, само её существование во всей его подлинности и неповторимой конкретности. Существование – это то, что в вещи сверх общего (абстрактного) понятия, иначе говоря – нечто немыслимое, алогическое. Всё, что мыслится – “абстракция”, идеальная фикция, а не реальность. Всё “разумное” – недействительно, всё действительное – неразумно. Философия “конкретного существования” пытается как-то выразить то, что невыразимо в понятиях, алогично. Неклассическая антигегелевская философия возникает первоначально как философия иррационального – иррационализм.

А. Шопенгауэр выражает неклассические идеи с классической ясностью: философия не может быть наукой, ибо подлинная реальность не схватывается мышлением и не выражается в понятиях. Для разума она, как правильно утверждал Кант, – “вещь в себе”. Разум и наука познают одни лишь обработанные интеллектом явления, но не ту подлинную реальность, которая скрыта за ними. Эта реальность, однако, вопреки Канту, познаваема, но иным путём – интуитивно. Реальность не дана и не может быть познана как какой-то объект, но она открывает себя в нас самих, “изнутри”, ибо мы сами и есть реальность, но в подлинных, алогических глубинах своего бытия. Это подлинное в человеке обнаруживается в искусстве в большей мере, чем в науке. Наука, по мнению Шопенгауэра, – принципиально заинтересованное, “корыстное”, субъективное знание, которое любую реальность хочет превратить в “объект”, т. е. сделать предметом деятельности субъекта, использовать его в интересах субъекта, для удовлетворения его потребностей. Иначе говоря, – сделать орудием воли. Поэтому суть науки (интеллекта вообще) – техника, расчёт, манипуляции. Именно поэтому она и познаёт одни лишь “явления” (природу), т. е. “объективации воли”. Отсюда следует, далее, что всякого рода методами науки могут быть познаны также лишь явления, а подлинная реальность никаким рациональным методам недоступна. Это – суть философии Шопенгауэра, его основной тезис. Подлинная реальность, скрытая за всеми явлениями природы и данная в интуиции, в непосредственном знании – воля. Воля и есть “вещь в себе”, “мир в себе”, как он есть. Человек “в себе”, как он есть, также – ничем не обусловленная, слепая и бессмысленная воля, жаждущая удовлетворения, но никогда его не находящая. Функция интеллекта (науки, разума) состоит в том, чтобы, удовлетворяя бессмысленное влечение воли, закрывать истину, рисовать красивые иллюзии (порядок, целесообразность, мораль, прогресс, справедливость, закон, логика и т. д.). Шопенгауэр – классик философского пессимизма: жизнь, как она есть поистине, ужасна, потому что слепа, неразумна, бессмысленна, абсурдна, наполнена неутолимыми желаниями и страданием. Шопенгауэр проповедует квиетизм, идеал недеяния, безразличия, нирваны, ибо всё бессмысленно: не к чему стремиться, не за что бороться. От Шопенгауэра перешли в XX в. и стали в нём популярными многие идеи: дуализма науки и философии; расширения понятия опыта при помощи интуиции; примата воли, жизни над интеллектом, над понятием, примата бессознательного, слепого начала в человеке над сознанием; трагизма, абсурдности, бессмысленности, иррациональности жизни; необходимости синтеза Запада (формы) и Востока (полноты мистических интуиций) и др.

Идеализм и рационализм Гегеля подверг критике и Л. Фейербах, вернувшийся от панлогизма к материалистическому сенсуализму. После первоначального увлечения гегелевской диалектикой Фейербах пришёл к твёрдому убеждению в том, что природу невозможно вывести из логики. Природа – не “инобытие” духа; напротив, дух – порождение природы. Материальный мир, данный нам в чувственном восприятии, бесконечно богаче любого понятия, любой логики, любой науки. “Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо…”. Фейербах, однако, был учеником Гегеля, и школа немецкого идеализма, школа диалектики не прошла для него даром. Он придал философскому материализму новую форму и вошёл в историю философии как создатель антропологического материализма. Кроме природы и человека нет ничего, и “высшие существа”, созданные религиозной фантазией, силой воображения человека – это лишь фантастическое отражение его собственной сущности. Тайна теологии и спекулятивно-идеалистической философии находится в психологии и антропологии. Бог – откровение человеку его собственной души, его собственной сущности. Свою собственную сущность человек объективирует в качестве сущности другого существа, “отчуждает” её от себя и полагает её вне себя как другое, высшее “существо”. Поэтому человек и есть главный предмет философии – в этом суть антропологического принципа Фейербаха. На место отчуждённой любви человека к Богу нужно поставить её скрытую истину – религию любви человека к человеку.

С критики гегелевской философии началось и творчество К. Маркса, родоначальника самого влиятельного философского учения XX в. Маркс продолжил древнейшую традицию философского материализма от Фалеса до Фейербаха, опираясь одновременно на великие открытия немецкого идеализма, преимущественно – на гегелевскую диалектику. Маркс придал материализму совершенно новую форму, создал диалектический материализм. У Гегеля активностью, творческой силой, способностью саморазвития и самопознания обладает “понятие”, “мировой дух” (Бог). Маркс отдаёт эти качества материи, и, прежде всего, её высшему порождению – человеку. Гегель описывает вневременное, логическое развитие “идеи”, философия марксизма говорит о вечном самодвижении и саморазвитии материи и о развитии человеческого общества во времени согласно всеобщим законам диалектики.

Установив факт религиозно-философского самоотчуждения человека и увидев его земную основу, Фейербах, согласно Марксу, не дал критики этой основы, не увидел её общественно-исторической сущности, скрытой в совершенно конкретных формах экономики и политики, порождающих ложное, “идеологическое” сознание вообще, в том числе – религиозное. Надо пойти дальше Фейербаха и выяснить, почему люди представляют себе мир и самих себя в иллюзорных, “превращённых” формах, почему они вынуждены “убегать” от действительности в вымышленные, идеальные миры религии и метафизики. Это исследование было начато Марксом в критическом разборе гегелевской философии права. В отличие от Фейербаха он берёт в качестве исходной отчуждённой формы человеческого бытия не религию, а государство. Поставив вопрос о причинах существования государства и связанного с ним систематического насилия и отчуждения Маркс пришёл к материалистическому пониманию истории и научному социализму.

Знаменитый тезис выражает главную интенцию всего последующего творчества Маркса: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”. Всё учение Маркса имеет практическую, прежде всего – социально-политическую направленность. Назначение философии – коренное преобразование общества, а именно – освобождение людей от всех форм насилия и эксплуатации, на которых были основаны все предшествующие формы общества. Буржуазное общество, капитализм в силу его собственных законов развития с необходимостью “отрицает” самого себя и на его экономической основе возникает новая, более высокая общественно-экономическая формация – коммунистическая. Маркс называет это общество будущего “коммунистическим” потому, что в нём исчезнет отчуждение, так что “свободное развитие каждого будет условием свободного развития всех” и тем самым будет преодолено то противоречие между частным и общественным, которое заставляло людей видеть свободу в обособлении людей друг от друга и порождало государственное насилие, культ эгоизма, социальное неравенство, социальную несправедливость и войны, экономическое угнетение и необходимость религиозного утешения и т. п.

Основоположник позитивизма О. Конт, как и Маркс, был уверен, что время метафизики, или спекулятивной философии, прошло. В противовес сложной диалектике Гегеля он открыл очень простой “великий основной закон” развития человеческого разума, “закон трёх стадий”: человечество в целом в своём духовном развитии закономерно проходит три основные исторические стадии: 1) теологическую, или “фиктивную” (начальную), 2) метафизическую, или “отвлечённую” (переходную), 3) научную, или позитивную (окончательную). Наука никогда не замахивается на абсолютное, вечное и бесконечное, будь то “дух” или “материя”. Она ограничивается скромным, трезвым и систематическим наблюдением фактов и их последующим обобщением. Она всегда решает конкретные и практически полезные задачи. Метафизика сделала своё дело и она должна исчезнуть, уступив своё место науке, “позитивному мышлению”.

Философия, однако, в отличие от метафизики, не исчезнет совсем. В наступившую новую эпоху “позитивного”, т. е. конкретно-научного, мышления, она также должна занять своё конкретное место в общей системе научного разделения труда. Философ должен не специализироваться в одной из наук, а изучать то, что все их связывает и объединяет, т. е. их общие понятия, общие принципы, общенаучные методы. Синтез наиболее важных результатов всех наук необходим для создания единого научного мировоззрения. Анализ должен разработать логику и методологию науки для более осознанного и успешного прогресса научного знания. Сведение философии к роли “служанки науки”, к частной науке – достаточно общее определение позитивизма в философии вообще.

Научное знание для Конта – высшая, самая совершенная форма знания. Оно способно к непрерывному и безграничному расширению. Оно представляет собой единственное действительно прочное, незыблемое основание для социального и технического прогресса человечества, для бесконечного совершенствования жизни людей. Наука положит конец общественным кризисам, революционным потрясениям цивилизованных наций. “Позитивное” мышление не любит революций, анархии, социальных потрясений и войн, ничего “иррационального”. Все эти социальные бедствия – следствие “умственной анархии”, разброда в умах, морально-интеллектуального хаоса, который немыслим в науке, основанной на “положительном мышлении” и который уничтожается и исключается только наукой. Она вырабатывает “общие идеи”, общую, единую, научную социальную доктрину, необходимую для достижения и поддержания социальной стабильности, согласия, гармонии и порядка. Наука позволит осуществлять научное управление обществом, т. е. его постепенное совершенствование, реформирование. В XX в. эти идеи заново и с большой силой отстаивал К. Поппер, критик “тоталитаризма” и теоретик “открытого общества”.

Сочинения датского философа С. Кьеркегора имеют ярко выраженную личностную окраску и религиозную направленность. Его анализ модусов бытия человека имел решающее влияние на становление экзистенциализма XX в. Исходный вопрос для него: как я, в качестве вот этого живого и конкретного человека, становлюсь в личное отношение к Богу? Для ответа на этот вопрос я должен сначала понять самого себя в своём индивидуальном существовании, а не в своей общей сущности. Этот вопрос немецкий идеализм, по его мнению, обошел, создав тип и образ “абстрактного мыслителя”. Вставая в позу “мыслящего существа вообще”, философ классического типа становится комической фигурой, “фантомом”. Для того, чтобы стать в подлинное отношение к Богу, нужно стать предельно субъективным, ибо единственная действительность, которую я знаю – это моя действительность, моя жизнь – именно она есть мой абсолютный интерес.

Человек изначально вовсе не является самим собой. Он должен стать самим собой. Бытие человека не “дано” – это его задача, осуществление которой “задано” его свободе. Всегда имеется возможность того, что человек сбивается с пути к себе, сознательно или бессознательно, и находится в ложном отношении к самому себе, не находит самого себя. Это состояние Кьеркегор называет отчаянием и в работе “Болезнь к смерти” описывает различные формы нежелания быть самим собой. Человек, согласно Кьеркегору, свободен изначально. Свобода – сама субстанция его бытия, поэтому он не может получить её, или добиться её и т. д. Проблема состоит в том, что человек, как правило, отказывается от своей свободы и тем самым теряет себя. Почему? Ответ Кьеркегора парадоксален и именно этот ответ даёт начало экзистенциальной диалектике: человек больше всего в мире боится своей свободы, боится быть самим собой. Свобода оказывается слишком тяжёлым бременем, и человек, как правило, меняет свободу на безопасность и удобства, добровольно выбирая неподлинное, “массовидное” существование. Человек вполне становится самим собой лишь наедине с собой и наедине с Богом. Лишь так достигается полнота и подлинность и бытия, и истины. Кьеркегор – создатель христианской экзистенциальной философии.

Ф. Ницше, основоположник так называемой философии жизни, подвергает острой критике традиционные ценности европейской культуры, не только научные и философские, но и религиозные, разоблачая их скрытую мотивацию, лицемерие и неискренность, и начинает свой бескомпромиссный спор с культурой своего времени, обрисовав перспективу возникающего после переоценки всех ценностей нового общества сверхчеловека, в котором абсолютная и ничем не сдерживаемая естественность, непосредственность, творческая “витальность”, сочетается с необычайной тонкостью духовной организации и изощрённым эстетством. Ему, “белокурой бестии”, сильному и здоровому носителю “свободного духа” и новой “морали господ”, будут противостоять “стадные люди”, толпа, которая подчиняется вымышленному Богу и “морали рабов”, христианской морали слабых и сострадательных, культивирующей всё болезненное, вырождающееся. Взгляды Ницше можно назвать аристократическим индивидуализмом. Ключевое понятие его мировоззрения – воля к власти. Воля к власти – это самая суть жизни. Ницше опирался первоначально на Шопенгауэра и на теорию естественного отбора Дарвина, его принцип “борьбы за существование”. Начало всего – воля, но она не слепа, а имеет цель: самосохранение, повышение чувства жизни и способности жить, увеличение силы и власти. Пессимизму своего учителя Шопенгауэра Ницше противопоставляет героический оптимизм. Лейтмотив исполненного бунтарского пафоса и страсти, мучительного творчества Ницше – борьба против декаданса, как ослабления жизненной силы, вырождения жизни, и против его морали и его религии – христианства. Бог уже умер, а Европа лицемерно делает вид, что верит в него. Надо отважиться сделать все выводы из “смерти Бога”. Ницше подхватывает фундаментальную критику науки у Шопенгауэра, ставшую столь модной в XX в., но если Шопенгауэр говорил о неспособности науки постичь подлинную реальность, то Ницше уже ощущает страшную угрозу жизни, исходящую от безличного Разума Просвещения и от науки с её безлично-принудительной “объективной истиной”. В Ницше видят своего вождя и учителя и те философы XX в., которые испытывают ненависть к культурной традиции, тягу к маргинальному, аномальному, патологическому, запретному, и стремятся не к познанию истины, но к созданию литературно-журналистской сенсации, и пишут в вызывающе-шокирующей, провоцирующей манере, стремясь привлечь к себе внимание, произвести “шум” в обществе и породить новую философскую моду.

Философия жизни – это не учение о жизни, но определённый способ философствования, который стремится понять жизнь из неё самой, а не из каких-то абстрактных метафизических начал. Философствование должно быть подлинным и непосредственным выражением жизни в её ценности и целостности. Это новое философствование исходит из того, что невозможно, да и не нужно никакое построение системы философии, исходящее из чистого разума, самодостоверного и самодостаточного чистого мышления, всеобщих принципов и т. д. Философия Ницше, скажем, принципиально антисистематична, имеет преимущественно афористически-литературную, символическую форму. В этом контексте возникает и вопрос о месте мышления и его наиболее полного воплощения – науки – в более широкой реальности жизни. Главная проблема философии жизни и состоит в этом вопросе – об отношении мышления (разума) и жизни. Она исходит из того, что мышление, духовная жизнь – лишь одно из проявлений жизни, поэтому мышление обусловливается и определяется жизнью, а не жизнь – мышлением. Разум и наука не могут подчинить себе жизнь, т. е. сделать её разумной. Полное подчинение разуму и науке убивает жизнь, делает человека бездушной машиной.

Разум и наука для философии жизни по существу своему инструментальны: их назначение – выживание, манипулирование с объектами, их использование, подчинение власти субъекта. Этой целью определяются методы естествознания, задача которого – покорение природы. Разум и наука – орудия насилия. Поэтому познание жизненных проявлений человека требует иного подхода. В. Дильтей, создатель критики исторического разума, впервые применивший термин “философия жизни”, утверждал, что разум не может быть судьёй истории. Науки о природе и науки о духе должны применять совершенно различные методы: объяснению первых противостоит понимание вторых. Общую методологию понимания культурно-исторических явлений жизни и духа Дильтей назвал герменевтикой. Главным результатом герменевтического понимания истории должно быть построение философской антропологии.

А. Бергсон также полагал, что абстрактное мышление в общих понятиях неспособно понять жизнь, подлинную действительность, вечно переменчивую, всегда индивидуальную, творческую. Необходимо создать новую метафизику, которая, опираясь на данные отдельных наук, смогла бы преодолеть их разрозненность, проникнуть в глубинную реальность, недостижимую для них, и дать целостное, интуитивное видение мира как целого. Единственный источник метафизического познания – интуиция, особого рода внутреннее переживание. Ей одной даётся первоначало мира – “жизненный порыв”, который развёртывается и дифференцируется во всё новых и новых формах. Интуитивизм Бергсона – одна из многих ветвей “философии жизни”. Другой её представитель, Г. Зиммель, видел трагедию культуры в том, что её формы, порождённые творчеством жизни, застывают, окостеневают и вступают в конфликт с породившей их самих жизненной активностью, подавляют и уничтожают её.

В конце XIX в. Ч.С. Пирс и В. Джемс создали прагматизм, который нашёл наибольшее распространение в США. Он представляет собой модернизированный на основе семиотики Пирса вариант старого софистического тезиса о том, что “человек есть мера всех вещей”. Истинность и полезность – одно и то же: так можно кратко сформулировать смысл прагматизма в философии. Иначе говоря, забудем слово “истина”, будем говорить об одной лишь эффективности или неэффективности наших знаний. То, что в данной конкретной ситуации полезно, выгодно и эффективно, – то и “истинно”. Все наши понятия – не отображение сущности вещей, а лишь схемы возможной деятельности с ними и её результата.

В конце XIX в. возникает и одно из самых влиятельных течений философии XX в. – аналитическая философия. Она продолжает генеральную линию позитивизма, однако её происхождение и сущность невозможно понять без учета научной революции конца XIX – начала XX вв., в особенности – кризиса математики. Самая общая идея аналитической философии – просто ответственное обращение с языком, разложение сложных языковых выражений на более простые, в пределе – элементарные, “атомарные” высказывания, которые фиксируют простейшие, “атомарные” факты. По мысли Б. Рассела, всякая научная философия должна начинаться с анализа языковых выражений. Цель этого анализа – выяснение значения языкового выражения, как совокупности знаков, и его правильного употребления. Иначе говоря, аналитическая философия – это попытка решения философских и научных проблем посредством анализа языка. Аналитическая философия не строит систему, она – терапия, метод излечения болезней языка, порождающих путаницу, споры, недоразумения, псевдопроблемы. Именно ей принадлежит главная заслуга в осуществлении лингвистического поворота – одной из главных отличительных черт философии XX в. Наиболее крупные представители – Г. Фреге, Г.Э. Мур, Б. Рассел, Л. Витгенштейн, А. Мейнонг, М. Шлик, Р. Карнап, Дж. Остин и др.

Возникновение аналитической философии было неразрывно связано с созданием математической логики. Необходимость её разработки диктовалась тем, что математики в ходе доказательств неявно использовали такие правила вывода, которые не описываются в формальной логике. Другими словами, логики Аристотеля недостаточно для того, чтобы обосновать все способы математического рассуждения и доказательства. Размышляя над проблемой обоснования начальных понятий математики, Г. Фреге сумел придать традиционной формальной логике новую форму “записи понятий”, при помощи которой он надеялся свести исходное понятие числа к логическим понятиям, а арифметические действия – к логическим операциям и таким образом вывести арифметику из логики, а затем из арифметики вывести геометрию и всю остальную математику. Так возникла программа логицизма в обосновании математики. Однако знаменитый парадокс Рассела обнаружил противоречие в фундаментальном для этой программы понятии “множества”. В этой точке в результате возникшей проблемной ситуации и началось новое, “аналитическое” философское исследование оснований математики (а вместе с ней и всей точной науки о природе и знания вообще). Значение фундаментального труда Рассела и Уайтхеда “Начала математики” (1910 г.) состояло в том, что они разработали способ краткой формальной записи всей арифметики. В результате стала отчётливо видна её логическая структура, были явно и чётко сформулированы правила вывода, используемые в математических доказательствах. Тем самым было положено начало построению самых разнообразных формальных исчислений. Метод формализации-аксиоматизации получил в XX в. мощное развитие.

Одновременно начался переход философии к анализу языка науки вообще. Неклассическая философия, как мы видели, отказывается от понятия “разума вообще”, “чистого разума” и т. д. Поэтому философия науки в поисках прочной и вполне “позитивной” опоры для исследования начинается с признания простого и совершенно очевидного факта: аксиома есть просто исходное утверждение, т. е. некоторое предложение, языковое или знаковое выражение, из которого затем выводятся следствия – т. е. другие предложения. Иначе говоря, аксиомы – это просто исходные формулы, т. е. соединение вообще говоря совершенно произвольных знаков по установленным логикой и математикой правилам. Исходная философская идея неопозитивизма, как формы аналитической философии, состоит в том, что математика – это язык науки, следовательно, не знание о мире, но просто система искусственных знаков, которые используются для упорядочивания эмпирического, фактического знания о реальном мире. Собственно знание о мире, о реальности имеет сугубо эмпирическое происхождение. Неопозитивизм, согласно формуле представителя “Венского кружка” Р. Карнапа, может быть выражен одним принципом: не существует априорного и в то же время синтетического знания. Науки изучают реальный мир путём опыта. Философия занимается анализом языка, как инструмента науки в целях его совершенствования и создания идеального языка науки. Философия, таким образом, существует для того, чтобы помогать науке в её развитии. Никакого самостоятельного познания мира она не даёт. Цель философии – “прояснение мыслей” учёного, логической структуры науки, устранение неточности, многозначности, противоречивости терминов. Каждый символ тогда займёт своё место и будет иметь точно определённую функцию внутри единой системы, точно описывающей установленные факты. На этой основе можно точно отделить научное знание от ненаучного (проблема демаркации) и, наконец, свести всё научное знание в конечном счёте к констатации элементарных и совершенно несомненных фактов опыта. На этом пути неопозитивисты создали современную логику и методологию науки, модели научного знания, показали его логическое строение, изучили его формы и методы, разработали принципы верификации и фальсификации.

Неопозитивистская программа породила большие ожидания и надежды, в 20–30-е гг. XX в. она интенсивно осуществлялась, и были получены многообещающие результаты. Однако вскоре начались разочарования. В 60-х гг. в западной философии уже было общепризнано, что неопозитивистская программа в собственно философском отношении потерпела неудачу. Логический эмпиризм в результате внешней критики и внутренней самокритики постепенно сошёл со сцены и трансформировался в новую форму аналитической философии – лингвистический анализ, а также в критический рационализм и историческую школу в философии науки.

Самоотрицание и разложение неопозитивизма было обусловлено тем, что он, при всей своей ориентации на науку, не соответствовал реальной практике научного исследования, настоящей науке в отличие от её упрощённой позитивистской, аналитической модели. В конечном итоге выяснилось, что никаких “чистых” фактов, независимых ни от какой теории, не существует. Идея чистого опыта оказалась не более состоятельной, чем идея “чистого разума”. Углубление в структуру факта привело к отказу от первоначального замысла неопозитивизма. Его дальнейшее развитие пошло по пути исследования диалектики (взаимозависимости) теории и опыта. Это исследование в свою очередь неизбежно привело к изучению реальной истории науки.

Создатель критического рационализма К. Поппер в 1959 г. предложил заняться исследованием исторического развития науки, а не формальным логико-математическим моделированием одного лишь её современного состояния. Он заменил жёсткое противопоставление “истинное – ложное”, “факт – теория” динамическим представлением о “живучести” теорий, об их борьбе за “выживание” и об их постоянной “фальсификации”, совершенствовании, “реформировании”. Научная теория тем лучше, чем больше у неё таких следствий, которые можно критиковать, проверять, опровергать. Все теории – не более, чем временные гипотезы, более или менее правдоподобные (пробабилизм). Поппер создал также теорию “открытого” общества, которое он противопоставил “тоталитарному” (прежде всего – коммунистическому) обществу, лжепророки которого – Платон, Гегель, Маркс. Лишь открытое общество обеспечивает возможность свободной проверки всех теорий-гипотез и тем самым – реформ и прогресса.

Выяснилось, далее, что содержание науки, как фактов, так и теорий, зависит и от других, вненаучных форм деятельности людей (спор интернализма и экстернализма). Наука всегда существует в контексте культуры, общества, истории и зависит от экономики, политики, искусства, религии и т. п. Причём эта связь науки с “окружающей средой” не носит чисто внешнего характера, а затрагивает саму суть науки, её существенное содержание, её основные идеи. Выяснилось также, что элиминировать метафизику не удаётся, более того – её существование и развитие необходимо для плодотворного развития самой науки. Благодаря осознанию этих обстоятельств неопозитивизм трансформировался в постпозитивизм – исследование реального исторического развития науки в контексте общественной жизни, культуры в целом. Современная философия науки в лице Т. Куна, И. Лакатоса, П. Файерабенда и других перешла по преимуществу на позиции социо-культурологического релятивизма и “анархизма” в философии науки.

Кроме этого, разложение или трансформация неопозитивизма была обусловлена самой внутренней логикой философского эмпиризма. Несоответствие неопозитивизма принципу эмпиризма и стремление именно к предельно последовательному эмпиризму в философии привело одного из классиков “логического позитивизма” Л. Витгенштейна к созданию философии лингвистического анализа, история которого начинается в 1953 г., с опубликования его “Философских исследований”. Эта версия аналитической философии и принципа эмпиризма доминирует сегодня в англоязычной литературе. Лингвистический анализ, как и неопозитивизм, считает язык предметом философии. Но он создаёт новую концепцию значения языковых выражений. На место логико-математической, формальной и верификационной концепции значения он ставит функциональную, или игровую, теорию значения. Нет никакой иной логики, кроме логики игры, которая имеет не идеально-нормативный, принудительный и общезначимый, но чисто эмпирический, ситуационный характер. Нет никакого иного значения слов, знаков и прочих языковых выражений, кроме “живого”, ситуационного, коммуникативного. Значение слова есть его использование в языке. Невозможно и не нужно подчинять живой язык выдуманной, искусственной норме. “Норма” – это попытка каких-то реальных носителей языка подчинить себе других носителей. Это – выражение насилия, тоталитарных властных тенденций. “Логика” или “наука” – это лишь две из множества равноправных языковых игр. Её правила имеют силу лишь для тех, кто согласился играть в эту игру, принял её правила. А вообще, нормой следует признать всё, что делается в языковых практиках. Язык – не зеркало и не фотоплёнка, а “сумка с инструментами” в житейской практике. Язык, собственно, и есть главная реальность. Мы живём, чувствуем и мыслим лишь “внутри” языка, посредством него, благодаря ему – он есть настоящая стихия, первоначало, архэ, а мы, как отдельные индивиды, сознающие свои чувства и мысли, – лишь модусы этой языковой субстанции. В стихии языка растворяется и умирает “субъект” классической философии и его “чистый разум”. Аналитическая философия, продолжая линию эмпиризма и начав с анализа науки и идеала абсолютной строгости, пришла к полному отказу от всякого обоснования науки и наделения её каким-то особым, привилегированным статусом. Она призывает изучать обыденный язык во всём многообразии речевых актов и в его отношении к обыденному “жизненному миру” (П. Стросон, Дж. Остин).

Главным оппонентом аналитической философии в XX в. стала феноменология, созданная на рубеже веков Э. Гуссерлем. Феноменология, в отличие от аналитической философии, – это прежде всего онтология, т. е. учение о бытии, об истоках и корнях всего существующего, о его первых началах. Она продолжает традицию истолкования философии как абсолютного знания, как универсальной и строгой науки. Основоположник феноменологии стремился найти обоснование единого миропонимания перед лицом быстрого увеличения числа частных наук, утрачивающих единство. Гуссерль продолжает традицию метафизической онтологии, которая после Канта становится онтологией сознания, онтологией трансцендентальной субъективности.

В XIX в. эмпирическое исследование в конкретных науках вытесняло философию из всех областей научного знания. Дело дошло до того, что психология стала притязать на эмпирическое обоснование логики и математики – последнего убежища априоризма и рационализма: возникло чрезвычайно влиятельное движение психологизма. Против психологизма в логике и математике и выступили Э. Гуссерль и Г. Фреге. Оба они видели, что вместе с понятием логической необходимости не только устраняется идея науки в строгом смысле этого слова, но и вообще ставится под вопрос всякое стремление к истине. Дело в том, что логика и математика – это не частные науки, они формируют необходимые условия истинности мышления во всех областях. Поэтому в споре с психологизмом речь шла о принципиальной возможности достижения объективно истинного, проверенного знания в науке и философии вообще. Это обстоятельство и побудило Гуссерля дать новую интерпретацию логики, которая одновременно положила начало феноменологии, как новому направлению в философии.

В трактате “Логические исследования”, одном из главных философских произведений XX в., Гуссерль разработал глубокую и всестороннюю аргументацию против психологизма. Согласно ей, логические законы формулируют закономерности некоторой идеальной действительности, которая одинаково является в сознании всех людей. Феноменология и была задумана и разработана Гуссерлем как объяснение способа существования того идеального бытия, которое лежит в основании логики как “искусства мыслить”. Эти идеальные предметности Гуссерль назвал позднее термином “эйдос”. К понятию эйдетического феномена Гуссерль пришел в процессе исследования языковых выражений и их значений во втором томе “Логических исследований”. Проведенный там феноменологический анализ понятия “смысла” – одно из самых крупных достижений в философии XX в. и одновременно возвращение (от позитивизма, психологизма и гносеологизма) к великим онтологическим идеям античности и средневековья. В психологических актах всегда подразумевается нечто неизменное, постоянное, некоторый эйдос, на который и направлен этот единичный акт; этот эйдос стоит “за” отдельными эмпирическими восприятиями, выходит за их пределы, всегда “трансцендирует” их. Задача эйдетической феноменологии – освободить действительно подразумеваемое, или эйдос вещей и событий, от отождествления их с частичными чувственно данными аспектами, а также очистить их от элементов, коренящихся в предрассудках, в том числе – научных. Она должна пробиться к самим вещам, как гласит лозунг феноменологов.

Феноменология, в конечном счете, есть описание того, что дано сознанию. Ее метод – духовное созерцание (видение) фактов-сущностей, эйдосов, феноменов, которые показывают себя нашему сознанию и которые мы, собственно, всегда подразумеваем. Это “созерцание сущности”, “сущностное видение” происходит интуитивно, посредством схватывания непосредственно и очевидно данного в сознании. Разработка “эйдетических” основ всех наук была последней по времени попыткой в западной философии обосновать смысл всего сущего, исходя из некоторых очевидных и общезначимых источников. Позднее Гуссерль интерпретировал эйдетическую феноменологию как трансцендентальную философию. Феноменология – это общая теория явления объектов в сознании, т. е. описание того, как нечто, что-либо вообще, являет себя в сознании. Это учение о всех возможных способах данности объектов сознанию. Феноменолог стремится максимально расширить границы “мира”, его горизонт. Суть феноменологии – уравнение в правах всех видов “данности”, всех форм “опыта”. Все “модусы данности” объекта равно необходимы для понимания данного в них “нечто”. Поэтому феноменология – это, по словам Гуссерля, не только сверхрационализм, но и одновременно радикальный эмпиризм.

Гуссерль стремился раскрыть первоисток “толкования”, наделения “смыслом” вообще. В этом пункте феноменология пересекается с герменевтикой. Применение феноменологического метода к осмыслению человеческого бытия привело к созданию фундаментальной онтологии и экзистенциальной феноменологии. Таким образом, внутреннее единство, неразрывная связь этих течений друг с другом позволяют говорить о широком направлении экзистенциально-феноменологической герменевтики в философии XX в., цель которой – выявить предельные онтологические основания всего данного сознанию, расшифровать изначальный смысл мира.

Программа феноменологии столкнулась с трудностями. Неудачные попытки их преодоления Гуссерлем стали исходным пунктом для его учеников, которые предложили новые решения этих проблем. Важнейшие представители этой новой онтологии сначала распространили идеи Гуссерля на сферу этики и философии права. А. Райнах, например, полагал, что в основании всякого позитивного права лежат правовые понятия, выражающие не зависящее от человека бытие. Н. Гартман также построил новое учение о бытии, используя результаты феноменологических исследований и соединив общую феноменологию с реалистической интерпретацией философии Канта. Для современной философии и науки имеет значение его учение о слоях бытия и их взамозависимости. Особенно большое влияние оказала феноменологическая этика М. Шелера, который попытался сделать в этике то же, что Райнах в теории права: найти априорное, общезначимое основание нравственности, “эмоциональное a priori”, показав несостоятельность нравственного скептицизма и релятивизма. Он перенес гуссерлевское интуитивное “видение сущности” в эмоциональную область и утверждал, что все нормы, императивы, требования и т. п. коренятся в некотором интуитивно очевидном самостоятельном бытии, бытии ценностей. Феноменология эмоций позволила Шелеру набросать проект современной философской антропологии, как особого направления в философии XX в. Его антропологические идеи развивали Х. Плесснер и А. Гелен. Благоприятную почву феноменология нашла во Франции, где М. Мерло-Понти также построил новую онтологию, согласно которой за всем видимым скрывается невидимое, за всем сказанным – молчаливо подразумеваемое, причём осознание присутствия этого невидимого, о котором мы всегда молчим, есть условие и всякого видения, и всякого высказывания.

В последние годы жизни Гуссерль все больше и больше связывал трансцендентальную субъективность с конкретным человеком в его жизненном мире. Здесь он вплотную столкнулся с проблемой времени. Вместе с феноменологическим анализом времени появляется тезис о том, что идеи Hового времени постепенно привели европейское общество к кризису, поскольку точные науки занимают ложную позицию по отношению к естественному “жизненному миру” и субъективности человека, а потому и не могут ответить на жизненно важные вопросы. Лишь философия может и должна преодолеть этот кризис, восстановив значимость жизненного мира повседневности и единство всех наук. Эти мысли Гуссерля были лишь программно намечены. Благодаря работам его ученика М. Хайдеггера стало ясным, как это преодоление кризиса европейской культуры может выглядеть в деталях. Феноменология переходит в экзистенциальную философию.

Фундаментальная онтология Хайдеггера представляет собой попытку радикального переосмысления на базе феноменологического метода проблемы бытия, “забытого” всей европейской философской традицией после досократиков, а в особенности – Новой философией, с её культом субъекта и сознания. Вслед за Гуссерлем он стремится вернуться “к самим вещам”, видеть “все вещи проще, зорче и неотступнее”. Исходным пунктом в его учении о бытии и времени служит то бытие, которое воплощено и осуществляется в человеке, в его “здесь-бытии”, в его присутствии в мире. Это присутствие и становится предметом феноменологического анализа. Анализ экзистенции проводится в терминах “заботы”, бытия-в-мире, со-бытия, подлинности и неподлинности, утерянности и заброшенности, временности и бытия-к-смерти и т. д. Будучи недовольным практически всей европейской философской традицией за её “забвение бытия”, Хайдеггер не только стирает традиционные границы между онтологией, гносеологией, этикой и т. д., но и подвергает критике и деструкции традиционный категориальный и языковый строй философии, создавая новый философский язык, который делает его многочисленные сочинения совершенно невразумительными для одних и необычайно привлекательными для других – тех, кто вслед за Ницше хочет “философствовать молотом” и крушить авторитеты и традиции.

Иногда учение Хайдеггера включают в более широкое течение экзистенциализма. Последний, опираясь на идеи Киркегора, Ницше и Гуссерля, создаёт новую теорию человеческого бытия в мире, “экзистенции”, новую теорию отчуждения и свободы человека в абсурдном мире. Наряду с атеистическим экзистенциализмом (К. Ясперс, Ж.-П. Сартр, А. Камю) был разработан также религиозный, христианский экзистенциализм (Г. Марсель). Ближе всех к “предтече” экзистенциализма, Кьеркегору, стоял К. Ясперс. Наука, повторяет он мысль Шопенгауэра, не даёт познания бытия, поскольку для неё есть одни “объекты”, внешнее. Но есть принципиально иное бытие – “я сам”, которое может быть познано лишь “изнутри”, в опыте самореализации. И суть дела в том, что подлинное “я”, то, что я есть на самом деле, экзистенция, обычно скрыто от меня самого под поверхностью внешнего, обыденного существования, и обнаруживается, или пробуждается, лишь в пограничных ситуациях. Экзистенциализм – учение о смысле человеческого существования, феноменологическое описание ложного смысла (отчуждённого бытия, потери себя), утраты смысла (абсурда), движения человека к обретению подлинного смысла (пробуждения, озарения, возвращения к самому себе). Опыт самоосуществления нуждается и в коммуникации, так как лишь благодаря другим я становлюсь собой, а также в трансценденции, оборотной стороне конечности человека. Человеческое бытие, экзистенция, по сути своей – интерес, inter-esse, “бытие-между” животным и Богом, разорванность, внутреннее противоречие, порыв, самоотрицание, нетождественность самому себе. Ж.-П.Сартр также предпринял попытку построения феноменологической онтологии, в центре которой стоит понятие свободы. Экзистенциальная философия свободы, по мнению Сартра, должна быть интегрирована в марксизм, сделав его подлинным гуманизмом. Экзистенция человека самоотрицательна: он не есть то, что он есть; он есть то, что он ещё не есть, ибо человек – это “проект”, он определяется через свои возможности, тем, что он делает и сделает. Лишь в человеке существование предшествует его сущности. Если человек отождествляет себя с чем-то (я-де “бизнесмен”, я – “модель”, я – “олигарх”, я – “звезда” и т. п.), он растворяется в функции, “овеществляется”, падает жертвой дурной веры и утрачивает свободу, подлинность бытия. Если же он ни с чем себя не отождествляет, но желает всё же достичь вершины и конечного смысла – он тоже становится жертвой бесплодной страсти. В сущности, человек хочет быть Богом, но Богом быть нельзя: человек конечен, “обременён миром” и своей заботой, он не может поглотить свободу другого… Всё зависит от направления экзистенции как “проекта”: направленность в мир – неподлинное бытие, направленность в “трансцендентное” – подлинное. А. Камю в художественно-философской форме описывает опыт переживания абсурда: бунта против непреодолимой чуждости, враждебности бессмысленного мира – мыслящему “я”.

Универсальная герменевтика обобщает все предшествующие попытки создать методологию и теорию понимания, истолкования знаков, символов, знамений, священных текстов, произведений искусства, исторического прошлого и других явлений духа (Э. Бетти, Г. Гадамер, П. Рикёр). Герменевтика как философская теория была основана немецкими “романтиками” (Ф. Шлегель, Ф. Шлейермахер). У них шла речь о проблеме понимания состояний души другого человека, его индивидуальности, выраженной прежде всего в произведениях искусства. Позднее у В. Дильтея, Л. Ранке, И.Г. Дройзена герменевтика рассматривается как общий метод исторического познания, или “вживания” в духовное состояние людей прошедших эпох, нашедшее своё воплощение и выражение в их поступках, составивших события прошлого, т. е., собственно саму историю. Э. Бетти понимал герменевтику как общую методологию “перемещения в чужую субъективность”. Г. Гадамер опирался также на феноменологический метод Гуссерля и концепцию языка как “родного дома бытия” Хайдеггера, благодаря влиянию которых герменевтика у Гадамера становится наконец онтологией, универсальной философией, и в существенных пунктах возвращается к учению Гегеля о познающем себя духе, обогащённому достижениями феноменологического анализа и философии языка XX в.

Философия жизни XX в. подвергает критике современную научно-техническую цивилизацию (индустриальное, капиталистическое) общество, усматривая в современной технизированной культуре скорее опасность, чем благо для гуманного начала в человеке и пытается обратить человека к его изначальным жизненным реальностям (А. Бергсон, Г. Зиммель, Л. Клагес, Х. Ортега-и-Гассет).

Радикальной критике современное буржуазное общество подвергают также марксизм и неомарксизм XX в. Они дают философское обоснование необходимости перехода к принципиально новому типу общественного устройства. Философия марксизма во многом определила социально-экономический и политический облик мира в XX в., привела к созданию новых систем хозяйства и власти. Своё развитие и практическое применение она нашла в трудах В.И. Ленина, Мао-цзе-Дуна, Ф. Кастро и многочисленных философов-марксистов во всём мире, особенно в социалистических странах, где она стала официальной государственной идеологией. Неомарксизм раскрывает негативную диалектику Просвещения, гуманизма и модерна. Э. Блох применил марксизм для создания учения об утопии, как принципе надежды, который укоренён не только в сущности человеческого сознания, но и в самом бытии. Фракфуртская школа неомарксизма, или критическая теория (Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Г. Маркузе), подвергает критическому исследованию первые основания современной цивилизации. Подобно К. Марксу она видит ключ к решению философских проблем в исследовании общественных отношений, взятых в их целостности и развитии, говорит об эксплуатации, эмансипации, необходимости устранения господства, угнетения, репрессии, об освобождении творческих, игровых возможностей человека, о достижении мира, свободы и счастья. Однако Маркс, по мнению наиболее влиятельного представителя этого направления, Ю. Хабермаса, сосредоточившись на экономических и политических структурах буржуазного общества, недостаточно внимания уделил исследованию различных форм коммуникации людей. Именно они, а не классовая борьба пролетариата, имеют решающее значение для разумного переустройства современного общества. Созданная Хабермасом философия коммуникативного дискурса ставит в центр исследования понятие коммуникативной рациональности и опирается на философско-лингвистические идеи Н. Хомского, Дж. Остина и Дж. Сёрла, прежде всего – на концепцию языковой компетентности и теорию речевых актов. Основная идея состоит здесь в том, что язык – это не просто совокупность знаков, обозначающих некоторые “референты”, но – речевая деятельность, неразрывно связанная с определённой “прагматикой” – отношениями людей и правилами их общения, поведения, коммуникации, предметной деятельности. Чрезвычайно важное для современной философии понятие дискурса означает общение любого числа лиц, достигшее аргументативной и рефлексивной зрелости. Лишь коммуникативная зрелость создаёт подлинную общественность. Лишь в дискурсе рождается и подлинно философское мышление, разрушается мнимая самоочевидность суждений, преодолеваются догматизм, фанатизм, односторонность и слепота и связанная с ними глухота людей друг к другу, враждебность. Лишь в дискурсе возможно действительное согласие, консенсус – как с самим собой, так и с другими людьми. Сторонником коммуникативного подхода в философии является и К.-О. Апель, создатель трансцендентальной прагматики. В отличие от Хабермаса он непосредственно отталкивается не от идей основателей Франкфуртской школы, но от трансцендентальной философии Канта, которую он стремится реконструировать и модернизировать при помощи философии языка Хайдеггера и Витгенштейна, поставив на место “сознания” и его “априорных форм” прагматику языковых игр и условия возможности идеального коммуникативного сообщества. Преимущественное внимание Апель уделяет не социальному переустройству, а трансформации философии.

Структурализм XX в., исходя из идеи Маркса о том, что сущность человека – это совокупность общественных отношений, обобщает идеи структурной лингвистики Ф. де Соссюра до философской теории культуры. Структурализм в философии противостоит тому подходу, который кладёт в основу “субъект”, “сознание”, индивида и его деятельность и т. д. Он обращается к исследованию анонимных, безличных, инвариантных структур, которые обнаруживаются и в сознании индивидов и коллективов, и в деятельности людей, и в общественной жизни, но прежде всего – в языке. Основополагающая мысль состоит в том, что язык – это система совершенно условных знаков, которые имеют значение исключительно в их взаимных отношениях друг к другу, и система этих взаимоотношений знаков неизмеримо важнее, чем отношение знаков к обозначаемым ими предметам. Значительное влияние на структурализм оказали также идеи Ницше и учение Фрейда о бессознательном, которое обнаруживает себя в речи. К. Леви-Стросс обратился к исследованию архаических культур, Р. Барт – к структурам литературного творчества, Ж. Лакан – к структурам бессознательного. М. Фуко стал знаменитым благодаря развитой им философии дискурсивных практик, названной Фуко археологией. Эта “археология” говорит не столько о человеке, обществе или истории, сколько о дискурсах и дискурсивных практиках, анонимных, фрагментарных и переменчивых структурах высказываний, в которых исчезает “субъект” классической философии. Дискурсивные практики, ансамбли дискурсивных событий соседствуют, пересекаются, соединяются, отсоединяются, прерываются, рассеиваются, теряются в лабиринтах, игнорируют друг друга и т. д. и т. п. Принципы связности не остаются неизменными – они возникают и исчезают, рассеиваясь игрой случая. В связи с концепцией Фуко говорят о децентрации субъекта и смерти человека. Философы подобного направления предпочитают говорить об играх и группах. Особое внимание Фуко привлекали маргинальные феномены, связанные со всякого рода “отклонениями”. Задачу интеллектуала он усматривает в сотрясении основ, “рассеивании” привычного и кажущегося известным, в ре-проблематизации.

В этом лингвистическом потрясении основ особенно преуспели представители постструктурализма и постмодернизма, которые, следуя призыву Ницше “философствовать молотом” и намерению Хайдеггера подвергнуть деструкции историю онтологии, подвергают особого рода критическому анализу, деконструкции, всю традицию европейской “рациональности” (Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Делёз, Ж. Деррида, Ж. Бодрийяр и др). По убеждению философов этого направления, всякое “конструирование” в сфере мысли, всякое построение систем устарели. Их объединяет опора на текст и язык, нелюбовь и ироническое отношение ко всякой определённости, последовательности, порядку, однозначности, точности, логичности, “большим рассказам” (например, любым философским системам и научным теориям) и страсть к интеллектуальной игре, умственной свободе, противоречиям, “дисконсенсусу”, “агонистике”, парадоксам, фрагментарности, нестабильности, разрушению, рассеиванию и размыванию, эксцентричности и эпатажу, симуляции и двусмысленности.

Тексты к теме 1

Текст 1. Платон

Сократ. В первую очередь, я думаю, мы договоримся, что ничто не становится ни больше, ни меньше, будь то объёмом или числом, пока оно остаётся равным самому себе... Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляли и от чего ничего не отнимали, никогда не увеличивается и не уменьшается, но всегда остается равным себе... в-третьих, мы примем, что чего не было раньше и что появилось уже позднее, то не может существовать, минуя возникновение и становление?

Теэтет. По крайней мере, это представляется так.

Сократ. Вот эти три допущения и сталкиваются друг с другом в нашей душе, когда мы... говорим, что я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх, ни вниз, за какой-то год был выше тебя, то вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос. Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего от своего роста, я не смог бы стать меньше...

Теэтет. Клянусь богами, Сократ, все это приводит меня в изумление и, сказать по правде, иногда, когда я пристально вглядываюсь в это, у меня темнеет в глазах.

Сократ. А Феодор, как видно, неплохо разгадал твою природу, милый друг. Ибо как раз философу свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии... (“Теэтет”, 155a–d).

Так вот, прими же или отвергни следующее. Когда мы говорим: “Человек вожделеет к тому-то”, скажем ли мы, что он вожделеет ко всему этому виду предметов или же к одним из них – да, а к другим – нет?

– Ко всему виду.

– Не скажем ли мы, что и любитель мудрости [философ] вожделеет не к одному какому-то ее виду, но ко всей мудрости в целом?

– Это правда.

– Значит, если у человека отвращение к наукам, в особенности когда он молод и ещё не отдает себе отчета в том, что полезно, а что – нет, мы не назовем его ни любознательным, ни философом, так же как мы не сочтём, что человек голоден и вожделеет к пище, если у него к ней отвращение: в этом случае он не охотник до еды, наоборот, она ему противна.

– Если мы так скажем, это будет правильно.

– А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом...

– А кого же ты считаешь подлинными философами?

– Тех, кто любит усматривать истину.

– Это верно; но как ты это понимаешь?

– Мне нелегко объяснить это другому, но ты, я думаю, согласишься со мной в следующем... Кто любит слушать и смотреть, те радуются прекрасным звукам, краскам, очертаниям и всему производному от этого, но их духовный взор не способен видеть природу красоты самой по себе и радоваться ей.

– Да, это так.

– А те, кто способен подняться до самой красоты и видеть её самое по себе, разве это не редкие люди?

– И даже очень редкие.

– Кто ценит красивые вещи, но не ценит красоту самое по себе и не способен следовать за тем, кто повел бы его к её познанию, – живет такой человек наяву или во сне, как ты думаешь? Суди сам: грезить – во сне или наяву – не значит ли считать подобие вещи не подобием, а самой вещью, на которую оно походит?

– Конечно, я сказал бы, что такой человек грезит.

– Далее. Кто в противоположность этому считает что-нибудь красотой самой по себе и способен созерцать как её, так и все причастное к ней, не принимая одно за другое, – такой человек, по-твоему, живет во сне или наяву?

– Конечно, наяву.

– Его состояние мышления мы правильно назвали бы познаванием, потому что он познаёт, а у того, первого, мы назвали бы это мнением, потому что он только мнит.

– Несомненно...

– Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведёт, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе и так далее, мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят.

– Да, необходимо сказать именно так.

– А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят?

– И это необходимо...

– А тех, кто ценит существующее само по себе, должно называть философами [любителями мудрости], а не любителями мнений.

– Безусловно...

– Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно влечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие, о котором мы говорили.

– Да, с этим надо согласиться.

– И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская из виду, насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, ни большой, ни менее, ни более ценной...

– Ты прав.

– Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, которые должны стать такими, как мы говорим, иметь, кроме того, в своем характере еще и следующее...

– Что именно?

– Правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине.

– Естественно, им необходимо это иметь.

– Не только, мой друг, естественно, но и во всех отношениях неизбежно любой человек, если он в силу своей природы охвачен страстным стремлением, ценит все, что сродни и близко предмету его любви.

– Верно...

– Но когда у человека его вожделения резко клонятся к чему-либо одному, мы знаем, что от этого они слабеют в отношении всего остального – словно поток, отведённый в сторону.

– И что же?

– У кого они устремлены на приобретение знаний и подобные вещи, это, я думаю, доставляет удовольствие его душе, как таковой, телесные же удовольствия для него пропадают, если он не притворно, а подлинно философ.

– Да, это неизбежно.

– Такой человек рассудителен и ничуть не корыстолюбив – ведь тратиться на то, ради чего люди гонятся за деньгами, подходило бы кому угодно, только не ему.

– Это так...

– Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что человек, имеющий прирождённую склонность к знанию, изо всех сил устремляется к подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех пор, пока он не коснётся самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу. Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и истину, он будет и познавать, и поистине жить... тому, кто действительно направил свою мысль на бытие, уже недосуг смотреть вниз, на человеческую суету и, борясь с людьми, преисполняться недоброжелательства и зависти. Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее, полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более ему уподобляется. Или ты думаешь, будто есть средство не подражать тому, чем восхищаешься при общении?

– Это невозможно.

– Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становится упорядоченным и божественным, насколько это в человеческих силах (“Государство”, 474c–500d).

Сократ. Вероятно, если сравнить тех юношей, что толкаются в судах и тому подобных местах, с теми, что проводят время в философии и ученых беседах, то воспитание первых будет рабским перед свободным воспитанием вторых.

Феодор. Почему?

Сократ. Потому, что у последних, как ты выразился, никогда не бывает недостатка в досуге и своим рассуждениям они предаются в тишине и на свободе... Первым же всегда недосуг, их подгоняют водяные часы... Речи же свои они держат, как раб за раба перед господином, что восседает со своим законом в руке, да и тяжбы у них никогда не об отвлеченном предмете, но всегда о себе самом, и нередко дело идет о жизни и смерти. От всего этого люди становятся ожесточёнными и хитрыми (они знают, как польстить господину речью и угодить делом), с мелкой и кривой душой. Величие, прямоту и независимость с малых лет у них отняло рабство, принудившее их к коварству, угрозами и страхом отравившее нежные ещё души и, кто не сумел вооружиться сознанием истины и права, те не перенесли всего этого, но, обратившись вскоре ко лжи и взаимным обидам, совершенно согнулись и сломились, и теперь, превратившись из детей во взрослых людей, они, совсем не имея разума, почитают себя искусными и мудрыми...

Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим о корифеях... Эти же с ранней юности не знают дороги ни на агору, ни в суд, ни в Совет, ни в любое другое общественное собрание. Законов и постановлений, устных и письменных, они в глаза не видали и слыхом не слыхали. Они не стремятся вступить в товарищества для получения должностей, сходки и пиры и ночные шествия с флейтистками даже и во сне им не могут присниться. Хорошего ли рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности... – всё это более скрыто от такого человека, чем сколько, по пословице, мер воды в море. Ему неизвестно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почёта, но дело обстоит так, что одно лишь тело его пребывает и обитает в городе, разум же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара, меря просторы земли, спускаясь под землю и воспаряя выше небесных светил, всюду испытывая природу любой вещи в целом и не опускаясь до того, что находится близко.

Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?

Сократ. Я имею в виду Фалеса, Феодор. Рассказывают, что когда он, наблюдая небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка, миловидная и бойкая служанка, посмеялась над ним, что-де он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает. Эта насмешка относится ко всем, кто проводит свой век в занятиях философией... Так вот, такой человек, общаясь с кем-то лично или выступая на людях, например, как мы прежде говорили, когда ему приходится в суде или где-нибудь ещё толковать о том, что у него под ногами и перед глазами, – вызывает смех не только у фракиянок, но и у прочего сброда, на каждом шагу по неопытности попадая в колодцы и тупики, и за эту ужасную нескладность слывет придурковатым. Когда дело доходит до грубой ругани, он не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным. Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он, не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и производит впечатление дурака. Славословия тиранам или царям он слушает так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров, за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает, пасти и доить труднее и хлопотливее; при этом, считает он, пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда же наш философ слышит, что кто-то прикупил тысячи плетров [земли] или же приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего обозревать всю землю, это – самая малость. Если же воспевают знатный род, что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не могут охватить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого были несметные тысячи дедов и прадедов, среди которых не раз случались богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков и возводит свой род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок в двадцать пятом колене был таков, какая выпала ему участь, равно как и предок этого предка в пятидесятом колене, и ему смешна и людская несообразительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной души...

Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как и меня, больше мира и меньше зла стало бы среди людей.

Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непременно должно быть что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство – это посильное уподобление Богу, а уподобиться Богу – значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым... Бог никоим образом не бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого из нас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а также его ничтожество и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и подлинная добродетель, а незнание – невежество и явное зло. Прочие же мнимые возможности и премудрости оборачиваются грубостью в делах государственного правления и пошлостью в искусствах. Поэтому людям несправедливым и неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не позволять искусно злоупотреблять своей злокозненностью, ибо они кичатся своим позором и не предполагают даже услышать, что они – вздорный люд, то есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества... (“Теэтет”, 172d–176d).

Нет, существует лишь одна правильная монета – разумение, и лишь в обмен на неё должно всё отдавать; лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость... (“Федон”, 69b).

Текст 2. Аристотель

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия... И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах]...

Появляется опыт у людей благодаря памяти; а именно многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают значение одного опыта... А наука и искусство возникают у людей через опыт... Появляется же искусство тогда, когда на основе приобретенных на опыте мыслей образуется один общий взгляд на сходные предметы...

В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлечённым знанием, но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство – знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относятся к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще],... а Каллия или Сократа... Но всё же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-либо искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают “что”, но не знают “почему”; владеющие же искусством знают “почему”, т. е. знают причину...

Естественно поэтому, что тот, кто сверх обычноэтому математические искусства были созданы прежде всего в Египте, ибо там было предоставлено жрецам время для досуга (“Метафизика”, 980а–981b24).

Всякое искусство имеет дело с возникновением, и быть искусным – значит разуметь, как возникает нечто из вещей, могущих быть и не быть и чьё начало в творце, а не в творимом. Искусство ведь не относится ни к тому, что существует или возникает с необходимостью, ни к тому, что существует или возникает естественно, ибо [всё] это имеет начало [своего существования и возникновения] в себе самом... Что такое наука – если нужно давать точные определения, а не следовать за внешним сходством, – ясно из следующего. Мы все предполагаем, что известное нам по науке не может быть и таким и инаким; а о том, что может быть и так и иначе, когда оно вне [нашего] созерцания, мы уже не знаем, существует оно или нет. Таким образом, то, что составляет предмет научного знания, существует с необходимостью, а значит, вечно, ибо всё существующее с безусловной необходимостью – вечно, вечное же не возникает и не уничтожается (“Никомахова этика”, 1139b14–1140a17).

Поэтому, как уже было сказано ранее, человек, имеющий опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет [лишь] чувственные восприятия, а владеющий искусством – более мудрым, нежели ремесленник, а науки об умозрительном (theoretikae) – выше искусств творения (poietikai). Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об определённых причинах и началах (“Метафизика”, 981b29 982a4).

То, что мы ищем, – это начала и причины существующего, притом, конечно, поскольку оно существующее. А именно: имеется некоторая причина здоровья и хорошего самочувствия, а также начала, элементы и причины математических предметов, и вообще всякое знание, основанное на рассуждениях или каким-то образом причастное рассуждению, имеет своим предметом более или менее точно определённые причины и начала. Но всякое такое знание имеет дело с одним определённым сущим и одним определённым родом, которым оно ограничивается, а не с сущим вообще и не поскольку оно сущее, и не дает никакого обоснования для сути предмета, а исходит из неё: в одном случае показывая её с помощью чувственного восприятия, в другом – принимая её как предпосылку, оно с большей или меньшей строгостью доказывает то, что само по себе присуще тому роду, с которым имеет дело...

Так как учение о природе также имеет теперь дело с некоторым родом сущего, а именно с такой сущностью, которая имеет начало движения и покоя в самой себе, то ясно, что оно – учение не о деятельности и не о творчестве...; поэтому если всякое рассуждение направлено либо на деятельность или на творчество, либо на умозрительное, то учение о природе должно быть умозрительным, но умозрительным знанием лишь о таком сущем, которое способно двигаться, и о выраженной в определении (kata ton logon) сущности, которая по большей части не существует отдельно [от материи]... Но и математика – умозрительная наука. А есть ли она наука о неподвижном и существующем отдельно, это сейчас не ясно, однако ясно, что некоторые математические науки рассматривают свои предметы как неподвижные и как существующие отдельно. А если есть нечто вечное, неподвижное и существующее отдельно, то его, очевидно, должна познать наука умозрительная, однако оно должно быть предметом не учения о природе (ибо последнее имеет дело с чем-то подвижным) и не математики, а науки, которая первее их обоих. В самом деле, учение о природе занимается предметами, существующими самостоятельно, но не неподвижными; некоторые части математики исследуют хотя и неподвижное, однако, пожалуй, существующее не самостоятельно, а как относящееся к материи; первая же философия исследует самостоятельно существующее и неподвижное (“Метафизика”, 1025b–1026a17).

Хотя математик на свой лад и пользуется общими положениями, но начала математики должна исследовать первая философия. В самом деле, положение “Если от равного отнять равное, то остатки будут равны” обще для всего количественного, а математика исследует, применяя его к определённой части своего предмета, например: к линиям, или углам, или к числам, или к чему-то другому количественному, однако не поскольку они сущее, а поскольку каждое из них есть нечто непрерывное в одном, двух или трех измерениях; философия же не рассматривает частичного, в какой мере что-то присуще ему как привходящее, а исследует каждое такое частичное лишь по отношению к сущему как сущему. Так же, как с математикой, обстоит дело и с учением о природе: привходящие свойства и начала вещей учение о природе рассматривает, поскольку эти вещи суть движущееся, а не поскольку они существующее (между тем о первой науке мы сказали, что она имеет дело с ними, поскольку её предметы суть существующее, а не поскольку они суть нечто разное); поэтому и учение о природе, и математику следует считать лишь частями мудрости (“Метафизика”, 1061b18–33).

Таким образом, имеются три умозрительных учения: математика, учение о природе, учение о божественном... и достойнейшее знание должно иметь своим предметом достойнейший род [сущего]. Так вот, умозрительные науки предпочтительнее всех остальных, а учение о божественном предпочтительнее других умозрительных наук... Если нет какой-либо другой сущности (oysia), кроме созданных природой, то первым учением было бы учение о природе. Но если есть некоторая неподвижная сущность, то она первее и учение о ней составляет первую философию, притом оно – общее [знание] в том смысле, что оно первое. Именно первой философии надлежит исследовать сущее как сущее – что оно такое и каково всё присущее ему как сущему (“Метафизика”, 1026a18–32).

Есть некоторая наука, исследующая сущее как таковое, а также то, что ему присуще само по себе. Эта наука не тождественна ни одной из так называемых частных наук, ибо ни одна из других наук не исследует общую природу сущего как такового, а все они, отделяя себе какую-то часть его, исследуют то, что присуще этой части, как, например, науки математические. А так как мы ищем начала и высшие причины, то ясно, что они должны быть началами и причинами чего-то самосущного (“Метафизика”, 1003a22–29).

Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость... Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает всё, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимаемое чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради неё самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых] та, которая главенствует, – в большей мере, чем вспомогательная...

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всём необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает всё подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геометрия)... А знание и понимание ради самого знания и понимания более присуще науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной – та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще – наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и “то, ради чего” есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например, о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти всё необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

Поэтому и обладание ею можно бы по справедливости считать выше человеческих возможностей, ибо во многих отношениях природа людей рабская, так что, по словам Симонида, “Бог один иметь лишь мог бы этот дар”... Но не может божество быть завистливым (впрочем, и по пословице “лгут много песнопевцы”), и не следует какую-либо другую науку считать более ценимой, чем эту. Ибо наиболее божественная наука и наиболее ценима. А таковой может быть только одна эта – в двояком смысле. А именно: божественна та из наук, которой скорее всего мог бы обладать Бог, и точно так же божественной была бы всякая наука о божественном. И только к одной лишь искомой нами науке подходит и то и другое. Бог, по общему мнению, принадлежит к причинам и есть некое начало и такая наука могла бы быть или только или больше всего у Бога. Таким образом, все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше нет ни одной (“Метафизика”, 982a4–983a23).

Текст 3. Давид Анахт

Философия – самое прекрасное и благородное из человеческих занятий [6, с.33]. Философия существует для того, чтобы облагородить и украсить человеческую душу и перевести её из материальной и окутанной туманом жизни к божественной и нематериальной [6, с. 99]. Итак, Бог даровал философию для украшения человеческой души. Её познавательные способности он украсил теоретической философией, а её животные способности – практической, дабы мы через мнение не воспринимали ложного знания и дабы не творили зла [6, с. 100].

Необходимо знать, что имеется шесть определений философии. Первое – философия есть наука о сущем как таковом. Второе – философия есть наука о божественных и человеческих вещах. Третье – философия есть забота о смерти. Четвёртое – философия есть уподобление Богу в меру человеческих возможностей. Пятое – философия есть искусство искусств и наука наук. Шестое – философия есть любовь к мудрости [6, с. 52].

Текст 4. Кант

Однако, прежде чем попытаться дать определение философии, мы должны сначала исследовать сам характер различных знаний и, так как философские знания принадлежат к знаниям рациональным, выяснить, в частности, что следует понимать под этими последними. Рациональные знания противополагаются знаниям историческим. Первые суть знания из принципов (ex principiis), последние – знания из данных (ex datis)... Мы объяснили рациональные знания как знания из принципов, и отсюда следует, что они должны быть априорными. Но существует два вида априорных знаний, имеющих, однако, много значительных различий, именно математика и философия.

Принято утверждать, что математика и философия различаются друг от друга по объекту, поскольку первая трактует о количестве, а вторая о качестве. Всё это неверно. Различие этих наук коренится не в объекте, ибо философия касается всего, а следовательно, и количества (quanta), как отчасти и математика, поскольку всё имеет величину. Специфическое различие между двумя этими науками составляют лишь различия в способе рационального познания, или применения разума в математике и философии. А именно, философия есть рациональное знание из одних только понятий, математика же, напротив, рациональное познание посредством конструирования понятий.

Мы конструируем понятия, когда представляем их в созерцании a priori, помимо опыта, или когда представляем в созерцании предмет, который соответствует нашему понятию о нём. Математик никогда не может пользоваться в [применении] своего разума одними только понятиями, философ же – конструированием понятий...

Итак, мы видим, математика имеет преимущество перед философией в том, что знания первой интуитивны, в то время как знания последней лишь дискурсивны...

Итак, философия есть система философских знаний, или рациональных знаний из понятий. Таково школьное понятие этой науки. По мировому же понятию (Weltbegriff) она есть наука о последних целях человеческого разума. Это высокое понятие сообщает философии достоинство, т. е. абсолютную ценность. И действительно, она есть то, что одно только и имеет внутреннюю ценность и впервые придает ценность всем другим знаниям.

Ведь всегда спрашивают в конце концов, чему служит философствование и его конечная цель – сама философия, рассматриваемая согласно школьному понятию?

В этом схоластическом значении слова философия имеет в виду лишь умение, в смысле же её мирового понятия – полезность. В первом смысле она есть, следовательно, учение об умении; в последнем – учение о мудрости, законодательница разума, и постольку философ – не виртуоз ума, но законодатель.

Виртуоз ума, или, как его называет Сократ, – филодокс, стремится только к спекулятивному знанию, не обращая внимания на то, насколько это знание содействует последним целям человеческого разума: он дает правила применения разума для всевозможных произвольных целей. Практический философ – наставник мудрости учением и делом – есть философ в собственном смысле. Ибо философия есть идея совершенной мудрости, указывающей нам последние цели человеческого разума.

К философии по школьному понятию относятся две вещи: во-первых, достаточный запас рациональных знаний; во-вторых, систематическая связь этих знаний, или соединение их в идее целого.

Философия не только допускает такую строго систематическую связь, но и является единственной наукой, которая имеет систематическую связь в собственном смысле и придает всем другим наукам систематическое единство.

Что же касается философии по мировому понятию (in sensus cosmico), то её можно назвать также наукой о высшей максиме применения нашего разума, поскольку под максимой разумеется внутренний принцип выбора между различными целями.

Ибо и в последнем значении философия есть наука об отношении всякого знания и всякого применения разума к конечной цели человеческого разума, которой, как высшей, подчинены все другие цели и в которой они должны образовать единство.

Сферу философии в этом всемирно-гражданском значении можно подвести под следующие вопросы:

Что я могу знать?

Что я должен делать?

На что я смею надеяться?

Что такое человек?

На первый вопрос отвечает метафизика, на второй – мораль, на третий – религия и на четвертый – антропология. Но в сущности всё это можно было бы свести к антропологии, ибо три первых вопроса относятся к последнему...

Ненавидящего науку ради любви к одной мудрости называют мисологом. Мисология обыкновенно возникает при отсутствии научных знаний и непременно связанного с этим своего рода тщеславия. Иногда же в ошибку мисологии впадают и те, которые сначала с большим прилежанием и успехом отдавались наукам, но в конце концов во всех её знаниях не нашли никакого удовлетворения. Философия есть единственная наука, которая способна дать нам это внутреннее удовлетворение, ибо она как бы замыкает научный круг, и благодаря ей науки впервые только и получают порядок и связь (“Трактаты и письма”, с.329–334).

Текст 5. Гегель

Самая серьезная потребность есть потребность познания истины. Эта потребность, которая составляет отличие духовной природы от природы лишь чувствующей и наслаждающейся, образует именно поэтому глубочайшую сущность духа, она в себе, т. е. потенциально, составляет всеобщую потребность... Дерзновение в поисках истины, вера в могущество разума есть первое условие философских знаний. Человек должен уважать самого себя и признать себя достойным наивысочайшего. Какого бы высокого мнения мы ни были о величии и могуществе духа, оно все же будет недостаточно высоким. Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания, она должна перед ним открыться, развернуть перед его глазами богатства и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими...

Погружённость в повседневные заботы и интересы, с одной стороны, и тщеславное самодовольство мнений – с другой, – вот что враждебно философии. В душе, которой овладело последнее, не остаётся места для разума, который ищет не своего, а истинного... Пустые и поверхностные умы быстро решают вопросы и спешат высказать свое мнение; но тот, кто серьёзно относится к предмету, который значителен сам по себе... тот надолго погружается в предмет и изучает его в тиши.

Перед наукой простирается богатое содержание, созданное веками и тысячелетиями познающей деятельности... Всё наиболее возвышенное, глубокое и сокровенное было открыто в религиях, философских учениях и произведениях искусства... Мы имеем, можно сказать, достаточно и даже с избытком более или менее чистых или затуманенных образов истины...

Религия есть та форма сознания, в которой истина доступна всем людям, какова бы ни была степень их образования; научное же познание истины есть особая форма ее осознания, работу над которой готовы брать на себя лишь немногие. Содержание этих двух форм познания – одно и то же, но... для этого содержания существуют выражения на двух языках: на языке чувства, представления и рассудочного, гнездящегося в конечных категориях и односторонних абстракциях мышления, и на языке конкретного понятия... Из сказанного следует, что религия, правда, может существовать без философии, но философия не может существовать без религии, а содержит её внутри себя...

Философия изучает те же предметы, что и религия. Философия и религия имеют своим предметом истину, а именно истину в высшем смысле этого слова, – в том смысле, что Бог, и только он один, есть истина. Далее, обе занимаются областью конечного, природой и человеческим духом и их отношением друг к другу и к Богу как к их истине...

Философию можно предварительно определить вообще как мыслящее рассмотрение предметов. Но... всё человеческое таково только потому, что оно произведено мышлением... Так как только человек обладает религией, правом и нравственностью и так как он обладает ими только потому, что он – существо мыслящее, то всё содержание права, религии и нравственности – будь это содержание дано чувством, верованием или представлением – произошло не без участия мышления; деятельность и продукты мышления содержатся и даны в них. Но одно дело – иметь такие определяемые и проникнутые мышлением чувства и представления, и другое – иметь мысли о таких чувствах и представлениях... В нашем обычном сознании мысли соединены с первичным чувственным и духовным материалом; в размышлении, рефлексии и рассуждении мы примешиваем мысли к чувствам, созерцаниям, представлениям... Но совершенно другое – делать предметом сами мысли, без примеси других элементов... истинное содержание нашего сознания при превращении его в форму мысли и понятия сохраняется и даже, собственно говоря, впервые выявляется в настоящем своем свете... Возбужденное опытом как раздражителем, мышление ведёт себя в дальнейшем так, что поднимается выше естественного, чувственного и рассуждающего сознания в свою собственную, чистую, лишённую примесей стихию... если в других науках предметом мышления является пространство, число и т. д., то философия должна сделать предметом мышления само мышление. Но это – свободный акт мышления; оно свободно становится на ту точку зрения, на которой оно существует для самого себя и, следовательно, само порождает и даёт себе свой предмет [3, Т.1. С.57 –103].

Текст 6. Витгенштейн

4.001 Мысль – осмысленное предложение.

4.002 Целокупность предложений – язык.

Человек обладает способностью строить языки, позволяющие выразить любой смысл, понятия не имея о том, как и что обозначает каждое слово – так же, как люди говорят, не зная способа порождения отдельных звуков.

Повседневный язык – часть человеческого устройства, и он не менее сложен, чем это устройство...

Молчаливо принимаемые соглашения, служащие пониманию повседневного языка, чрезмерно сложны.

4.003 Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмысленность. Большинство предложений и вопросов философа коренится в нашем непонимании логики языка...

И неудивительно, что самые глубокие проблемы – это, по сути, не проблемы.

4.0031 Вся философия – это “критика языка”...

4.11 Целокупность истинных предложений – наука в её полноте (или целокупность наук).

4.111 Философия не является одной из наук.

(Слово “философия” должно обозначать нечто, стоящее под или над, но не рядом с науками.)

4.112 Цель философии – логическое прояснение мыслей.

Философия не учение, а деятельность.

Философская работа, по существу, состоит из разъяснений. Результат философии – не “философские предложения”, а достигнутая ясность предложений.

Мысли, обычно как бы туманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчетливыми.

4.113 Философия ограничивает спорную территорию науки.

4.114 Она призвана определить границы мыслимого и тем самым немыслимого.

Немыслимое она должна ограничить изнутри через мыслимое.

4.115 Она даёт понять, что не может быть сказано, ясно представляя то, что может быть сказано.

4.116 Всё, что вообще мыслимо, можно мыслить ясно. Всё, что поддается высказыванию, может быть высказано ясно.

…

6.54... О чём невозможно говорить, о том следует молчать.

(“Логико-философский трактат”)

Текст 7. Хайдеггер

Наш курс объявлен под названием “Основные понятия метафизики”... Поскольку же метафизика – центральное учение всей философии, то разбор её основных черт превращается в сжатое изложение главного содержания философии...

Философия – мы как-то вскользь, пожалуй, знаем – вовсе не заурядное занятие, в котором мы по настроению коротаем время, не просто собрание познаний, которые в любой момент можно добыть из книг; но – мы лишь смутно это чувствуем – нечто нацеленное на целое и предельнейшее, в чём человек выговаривается до последней ясности и ведет последний спор... Но что такое человек, что он философствует в недрах своего существа, и что такое это философствование?... Мы существуем, и пока мы существуем, мы всегда ожидаем чего-то. Нас всегда зовет Нечто как целое. Это “в целом” есть мир. – Мы спрашиваем: что это такое – мир? Туда, к бытию в целом, тянет нас в нашей ностальгии. Наше бытие есть это притяжение. Мы всегда уже так или иначе направились к этому целому или, лучше, мы на пути к нему. Но “нас тянет” – это значит нас одновременно что-то неким образом тащит назад, мы пребываем в некоей оттягивающей тяготе. Мы на пути к этому “в целом”. Мы сами же и есть переход, “ни то, ни другое”. Что такое это наше колебание между “ни то – ни то”? Ни одно, ни, равным образом, другое, вечное “пожалуй, и все-таки нет, и однако же”. Что такое этот непокой неизменного отказа? Мы называем это конечностью. Мы спрашиваем: что это такое – конечность?

Конечность не свойство, просто приданное нам, но фундаментальный способ нашего бытия... Конечность существует только в истинной обращённости к концу. А в этой последней совершается в конечном итоге уединение человека до его неповторимого присутствия... Что такое это одиночество, в котором человек всегда будет оказываться словно единственным? – Что это такое – уединение?

Что это такое вместе: мир, конечность, уединение? Что тут с нами происходит? Что такое человек, что с ним в основании его существа совершается такое?.. Нам мало знакомства с подобными вопросами, решающим оказывается то, действительно ли мы задаемся ими, имеем ли силу пронести их через всю нашу экзистенцию... Поскольку понимание и философствование – не рядовое занятие в числе других, но совершается в основании человеческого бытия, то настроения, из которых вырастают философская захваченность и хватка философских понятий, с необходимостью и всегда суть основные настроения нашего бытия, такие, которые постоянно и сущностно пронизывают своей мелодией человека, хотя он совсем не обязательно должен всегда распознавать их как таковые. Философия осуществляется всегда в некоем фундаментальном настроении...

Метафизика – не специализированная наука, где мы с помощью некой умственной техники дознаемся до чего-то в ограниченной предметной области... метафизика есть фундаментальное событие в человеческом бытии... Метафизика есть вопрошание, в котором мы пытаемся схватить своими вопросами совокупное целое сущего и спрашиваем о нём так, что сами, спрашивающие, оказываемся поставленными под вопрос.

Соответственно основные понятия тут – не обобщения, не формулы всеобщих свойств некоторой предметной области (животное, язык), но понятия особенного рода. Они охватывают каждый раз целое, они – предельные смыслы, вбирающие понятия..., они всегда захватывают заодно и понимающего человека, его бытие – не задним числом, а так, что первого нет без второго, и наоборот...

Философия выступает и выглядит как наука, не будучи таковой. Философия кажется похожей на мировоззренческую проповедь, тоже не будучи ею... Философия выглядит научным обоснованием и описанием мировоззрения, будучи, однако, чем-то иным... Философия требует – так поначалу кажется – применять свои познания как бы на практике, претворяя их в фактическую жизнь. Но всегда же и оказывается, что эти нравственные усилия остаются вне философствования... Философия есть что-то исконно самостоятельное,... так что всякое её прикладное применение всегда опаздывает и оказывается недоразумением...

Философствование равным образом не есть и запоздалая рефлексия над наличной природой и культурой... Философствование есть, наоборот, нечто такое, что имеет место прежде всяких гешефтов и составляет основное событие присутствия; что самостоятельно и вполне инородно тем образам поведения, в которых мы обычно движемся.

Это знали – и должны были знать – древние философы в первом решающем начале. Так, от Гераклита до нас дошло изречение: “Речи скольких людей я ни слышал, ни один не достиг того, чтобы знать, что мудрость, [философия] есть нечто от всего отделённое”. По-латински отделённое – absolutum, нечто находящееся на своём собственном месте, точнее, самим собой впервые и образующее собственное место. – Платон говорит как-то в одном из своих больших диалогов, что разница между философствующим и нефилософствующим как разница между бодрствованием и сном. Нефилософствующий человек, в том числе человек науки, конечно, существует, но он спит, и только философствование есть бодрствующее присутствие, нечто совершенно другое по отношению ко всему другому, несравнимо самостоятельное...

Что философия есть нечто в таком роде, знает даже повседневное сознание, хотя оно истолковывает это знание в смысле мировоззрения и абсолютной науки. Ближайшим образом философия представляется чем-то таким, что, во-первых, каждого касается и до каждого доходит, и, во-вторых, является предельным и высшим...

Истина философствования укоренена в судьбе человеческого присутствия. А это присутствие сбывается в свободе. Возможность, перемена и ситуация темны. Присутствие расположено прежде возможностей, которые оно не предвидит. Оно подвержено перемене, которой не владеет. Все принадлежащее к экзистенции присутствия принадлежит с равной существенностью к истине философии... Все неизбежно должно прийти в колебание. Ничего другого, насколько дело в нас, мы не вправе ожидать. На иное мы могли бы рассчитывать только в случае, если бы нам было обеспечено, что мы, что каждый из нас – некое божество или сам Бог. Тогда и философия тоже стала бы совершенно излишней... Потому что Бог не философствует, коль скоро философии, как говорит уже её название, ... суждено пребывать в нашей ничтожности, нашей конечности. Философия – противоположность всякой успокоенности и обеспеченности, ... она имеет постоянным и опасным соседом высшую недостоверность. Никто из познающих не стоит так тесно к краю ошибки, как философствующий. Кто этого ещё не понял, тому никогда и не мерещилось, что по-настоящему называется философствованием. Последнее и предельное есть самое опасное и необеспеченное... [10].