arabskaya_poeziya_srednih_vekov-2

Зачем ты с родными меня разлучила враждою?

А прежде мы были — как сок виноградный с водою.

Скажи, отчего ты поверила злым шептунам?

Исполненным веры, пристало ль неверие нам?

О, как отменить приговор, надо мною нависший!

Красавица, что родовитее всех в становище,

В твоих подозрениях истины нет и зерна.

Зачем же ты часто, как юная лань, озорна,

Меня вопрошала: «О, кто ты?» — в нелепых стараньях

Унизить презреньем: мол, что за неведомый странник?

«Я тот, кто тобою сражен»,— отвечал я без зла.

А ты: «В самом деле? Который же? Нет им числа».

«Ну, полно меня изводить. Отрицанье напрасно.

Ты знаешь меня, без сомненья,— и знаешь прекрасно!»

Смеялась ты: «Может быть. Время тебя не щадит».

«Ни время, ни ты,— говорил я,— обоим вам стыд».

Всю гордость свою растерял, до последней крупицы,

Однако желанного так и не смог я добиться.

Куда бы ни брел я, причудами рока влеком,

Дыханье твое обдавало меня холодком.

Я понял тогда: мне осталось одно — положиться

На волю судьбы — и на волю твою, прихотница.

И сам я не знал в удручепье: во сне ль, наяву

Газель, что стоит на вершине холма, я зову.

Пугливая прочь отбегает — и смотрит скорбяще,

Как будто она потеряла детеныша в чаще...

Неужто и впрямь ты со мной незнакома, сестра?

Меня восславляют под сводом любого шатра.

Ведь я не из тех, кто робеет в опаспейшей схватке,

Я первым из первых врывался во вражьи порядки.

Пускай у коней обессиленных — ноги вразлет,

Не зная усталости, я пробивался вперед.

Когда же, разбитый, бежал неприятель, я следом

Скакал во главе ратоборцев, привыкших к победам.

Терзался я жаждой, пока не напьются мечи,

Алкал я, пока не насытятся все сарычи.

Но чужд вероломства, пред тем как начать нападенье,

С гонцами всегда посылал я врагам упрежденье.

Бывало, на стены твердынь, осажденных тесия,

Взбирался я вместе с лучами — посланцами дня.

На вражьи кочевья свершал я набеги, бывало,

Но ясенщииам, прячущим лица свои в покрывала,

Я зла не чинил, не обидел из них ни одной.

Немало красавиц искали свиданий со мной;

Нередко я с ними делился своею добычей

И от оскверненья спасал их — таков мой обычай.

Богатство всегда от меня отвращало свой лик,

Но гостеприимством и щедростью был я велик,

Достоинство чтил я превыше даров наилучших,

Ведь доброе имя не купишь на рынках толкучих.

И вот я в плену. Ни друзей. Ни коня, чей чепрак

Не робкий юнец застилал — а бывалый смельчак.

Ну что ж, не ропща, принимаю назначенный жребий,

От власти судьбы йе укрыться ни в море, ни в небе...

Напрасно товарищи в голос твердили: «Беги!

Жестокой расправой тебе угрожают враги».

А я им: «И бегство и гибель мне хуже отравы.

Не знаю я, что предпочтительней»... Боже всеправый!

Свидетелем будь: изо всех угрожавших мне зол

Я то, что всего безобиднее,— плен,— предпочел.

И мне yж недолго осталось томиться в неволе:

Несчастья не медлили — смерть не помедлит тем боле.

И все ж ей не праздновать час своего торжества:

Мы живы, пока наша добрая слава жива...

Румийцы пытались меня обобрать — от их крови

Мое одеянье закатного солнца багровей,

Об них иступил я меча своего острие,

Об них изломал я разившее метко копье;

И верю: меня не забудешь ты, племя родное.

Бродящим во мраке я стану звездой путевою...

Останусь в живых — снова будет остер мой клинок,

По-прежнему будет любимый мой конь легконог.

Умру? Ну так что же? Со всеми — и с юным и старым

Равно расправляется смерть неотвратным ударом.

Одно лишь обидно — что я неоплакан паду,

Не ценится золото там, где медяшки в ходу.

А я ведь из рода, где нет слабодушных и хилых.

Мы либо над всеми возвышены — либо в могилах.

За дело благое мы жизнь отдадим самое:

Посватал красавицу — выкуп плати за нее.

И людям известно: славнейшие мы среди славных,

Мы самые щедрые — нет нам поистине равных.

АС-САНАУБАРИ

* * *

Не будет рад весне светло и безмятежно

Тот, кто осенний день описывает нежно,

Когда спешит зима и нет уже секрета,

Что нам несет она разлуку с теплым летом.

Она спешит в плаще непрочного мгновенья,

В рубашке из ветров нагих, как сновиденья.

И вот уже вода от страха чуть не стонет,

Когда ее рукой холодный ветер тронет.

***

Когда октябрьский серп из облака восходит,

В ночи звезда звезду улыбкой превосходит.

И воды Тигра, свет в игру звезды вплетая,

Блистают чешуей, как змейка золотая.

И так глубоко взор всю землю проницает,

Что кажется порой — там небеса мерцают.

***

И как судьба неотвратимо, пришла к нам новая весна,

Стал цвет глубок и свет прозрачен, теперь везде царит опа.

В листве — смарагда полыханье, в ручьях — живой хрусталь звенит,

Жемчужный воздух в небе тает, и землю яхонт пламенит.

И вот уже несут по кругу хмельную чашу облака,

Шумит трава, пьянеет зелень, вся — от ствола до стебелька.

Благоуханье томной розы, гвоздика, мята, базилик...

Как расточает ароматы кругом рассыпанный цветник!

И скажет тот, кого пленила цветов и запахов игра,

Что мускус нынче уж не мускус, а камфара — не камфара...

* * *

Спрятала землю надежно зима, но весна на лету,

Сняв покрывало, явила младую ее красоту.

С девушкой, встретившей милого, спорит глазами нарцисс,

Спорит с ней роза румянцем и яркостью губ — барбарис.

И кипарисы подобно красавицам у родника

Полы одежд подобрали и ноги открыли слегка.

Стройными станами южному ветру поклонятся вдруг,

Каждый из них, как невеста, что всех превосходит подруг.

Ах, если б дали мне в руки над всеми лужайками власть,

То недостойные люди сюда не смогли бы попасть.

* * *

Когда заметил розу нарцисс среди цветов,

Бедняжка покраснела, стыдясь нескромных слов.

И, обнажив в улыбке зубов жемчужный ряд,

Кувшинка засмеялась немножко невпопад.

От ревности такого наговорил нарцисс,

Что лилии от страха смотрели только вниз.

Тюльпан, подняв головку, промолвил тихо: «Ах...»

Багровый след пощечин остался на щеках.

По ним катились слезы обильно, как роса,

Сверкали оскорбленно влюбленные глаза.

И тут цветок гвоздики, хоть сам и был он мал,

Честь розы защищая, к другим цветам воззвал.

Собрались на лужайке несметные войска,

Чтоб посрамить навеки в бою клеветника.

Нарцисс, листком махая, все дальше отступал,

Пока пред грозной ратью на землю не упал.

Тогда, ослабив этой ужасной битвы пыл,

О милости к нарциссу я розу попросил.

И все мы, помирившись, среди счастливых лиц

Устроили пирушку под пенье струи и птиц.

* * *

Сказала роза: «Я светла, как утренний рассвет,

Поэт недаром говорил, что краше в мире нет».

От гнева даже побледнел нарцисс, ее сосед,

И, возмущенный, закричал, забыв про этикет:

«На что надеется она, когда в расцвете лет

Одни лишь щеки у нее, а глаз и вовсе нет?

Две красных щечки, тьфу! Ужель их воспевал поэт?

Куда нежней моих очей янтарный полусвет!..»

Но роза, глазом не сморгнув, промолвила в ответ:

«Румянец алый на щеках не зря воспел поэт.

Коль зависть так тебя грызет, что больше мочи нет,

Закрой желтушные глаза — вот мой тебе совет!»

***

Вот юноши вокруг жаровни восседают,

И дым ее струю воды напоминает.

Похожа на фонтан она. Приятно взору

Изящество ее причудливых узоров.

Когда ее зажгут, от запахов куренья

Сникает базилик, кипит воображенье.

***

Вот кошка возлежит на шелковой подушке,

Недвижен сонный взгляд, лишь вздрагивают ушки.

Но схватит в тот же миг добычу, если встретит,

Хотя бы в облаках она ее заметит.

То нежится она, прильнув на грудь к невесте,

То в зарослях густых кровавой ищет мести.

* * *

Уж голуби, вкусив весну среди дерев,

Из клюва в клюв несут ее хмельной напев.

Прочь воду! Дайте мне хотя б глоток один

Той влаги, что вскормил во тьме земли кувшин!

Пои меня вином пунцовым, как коралл,

Зеленым, как смарагд, и желтым, как сандал,

Пурпурным, как рубин, и алым, как гранат,

И нежно-золотым, как спелый виноград.

АБУ ДУЛАФ АЛЬ-ХАЗРАДЖИ

* * *

Излейтесь, кровавые слезы, закройтесь, усталые веки,

Нe кровь потекла по жилам — текучего пламени реки.

Я вкус любви изведал, но всё не найду решенья,

Не знаю — то сладкие муки иль горькие наслажденья.

«Утешься,— твердит мне разум,— любви не узнаешь рая,

Погубит любовь чужбина, тобой, как мечом, играя».

Да, я как сухая ветка, чьи листья уносит ветер,

Я знаю все радости, беды и все чудеса на свете.

К постам меня приучили скитанья и к разговеньям,

Но славу отцов не забуду ни на одно мгновенье.

Хранители доблестей древних, в изгнанье сыны Сасана

Бродягами нищими стали, лишенными чести и сана.

Ведет нас судьбы немилость в чужие дальние страны,

Как ветер горячий гонит в песчаной степи барханы.

Мы души свои закалили и в радостях и в горе,

И мы — венец творенья на суше и на море.

В Египте и в Китае от нас откупиться рады,

До дальнего Танжера проникли наши отряды.

Коль туго придется — не будем мы в том оставаться стане,

Пред нами весь мир склонился, неверные и мусульмане.

Мы летом в горах, где прохлада, а зиму в низинах проводим,

Мы нищие-попрошайки, но гордостью вас превосходим.

Кто спросит, тому я отвечу: у нас ремесло непростое,

Но хлеба насущного ради ему научиться стоит:

На землю бросаться в корчах средь тех, кто в шелка одеты,

На шее носить вериги и кожаные амулеты,

Выпрашивать миску похлебки и ползать за черствой коркой,

Дрожать нагишом на рынках и клянчить подачки горькой.

По финику с каждой лавчонки и по грошу с динара —

Мы данью купцов облагаем у каждого базара.

Мы лица в зелень красим настойкой чечевичной,

Из-под повязки гноем течет желток яичный,

Лиловым соком ягод умелый спину метит —

И жалость вызывают рубцы от жгучей плети.

Лопочет безъязыкий — на все ведь нужна сноровка!

Он за щекою левой язык упрятал ловко.

Кричим мы на площади людной: «К оружью, вперед, на границу!»

Но тихо мы будем ночью пожертвованным делиться.

Из братии доблестной нашей — и старец благообразный,

Что мускусом в лавке торгует, душистой водицей разной,

Что бесноватых врачует плодами дикой ююбы,

Умеет читать заклинанья и заговаривать зубы,

И слепые чтецы Корана, рассказчики древней были

О том, как израильтяне море переходили.

Кто по дорогам бродит в монашеском одеянье,

Кто, как паломник смиренный, просит на пропитанье,

Кто мясо вкушает украдкой во время поста Рамадана,

Кто грубою власяницей спину стирает до раны,

Кто, плача, просит на выкуп жены и детишек милых,

Что пленниками у румийцев томятся в краях постылых,

Кто, горб приделав тряпичный, постиг безделья науку,

Кто кажет свою за кражу отрубленную руку,

А кто в пыли и навозе сидит у проезжей дороги

И, видом своим устрашая, хватает прохожих за ноги.

Бесстрашные всадники наши на львов отважных похожи —

С врага на скаку одежду сорвут они вместе с кожей.

У нас проходил науку кто, понаторевши в Торе,

На людях ислам принимает и иудеев позорит,

Кто, будто чудом прозревший, снимает одежду монаха

И громогласно взывает: «Нет бога, кроме Аллаха»,

Из наших — слепец поддельный, что, веки намазав глиной,

На кошельки подающих бросает взгляд соколиный,

Кто утром и после полудня сидит у мечетей соборных

И проповедует слезно о грешниках непокорных,

Кто у дверей возглашает, когда ты сидишь за едою:

«Пророк повелел нам делиться хлебом и водою!»,

Кто, страстно пороки бичуя, у лавок богатых кружит,

Кто молит о горсточке углей, кричит: «Погибаю от стужи!»,

Астрологи и ворожеи, гадатели и гадалки,

Что судьбы людские видят в песке и полете галки.

«Провидец! — вопит сообщник.— Нет равных мудрости этой!»

Оплатит доверчивый дурень обман полновесной монетой.

И плоть от плоти нашей тот рифмоплет бездарный,

Что чернь увеселяет на площади базарной.

Вопит на перекрестке шиит краснобородый:

«Убит Хусейн, о боже! Восплачьте, все народы!»

А рядом суннит правоверный славит халифа Османа,

Они подстрекают на драку и лезут убитым в карманы.

Ловко приводят иснады члены почтенного братства:

Пением громким отметят дом, где таится богатство.

Рыдает бедняк: «Налетела грабителей алчная стая...»

Тряпка, политая маслом, слезы страдальца питает.

Бесчисленны наши ремесла: слепец, поводырь, проповедник

Немой, конокрад, попрошайка, и сейид — пророка наследник

И нищий, владеющий троном ценой унижений безмерных, -

Пленник Муизз ад-Даула — Муты, халиф правоверных.

АШ-ШАРИФ АР-РАДЫ

* * *

Поднесло утомленье мне чару напитка хмельного.

Позабылся на миг, но терзаюсь бессонницей снова.

Веки ласково просят дремоту: «Зрачки притумань.

Пусть померкнут они — словно звезды в рассветную рань»

* * *

Я знаю край, пустынный край,

где воздух нестерпимо я,туч,

Где редко льется кровь дождя

из рассеченной глотки туч.

Когда бы, время, твой поток

зубами удержать я мог,

Когда бы мог низринуть власть

твоих предначертаний, рок,—

Туда бы я направил путь

в притоке небывалых сил,—

И, как стрелу, пустыне в грудь

я караван бы свой вонзил.

***

Жизнь сказала: «Поженимсж» Я отшатнулся в испуге:

«Упаси меня бог от такой многомужней супруги!»

* * *

О, лучше с волками, о, лучше со львами,

Но только, бесчестные твари, не с вами!

От вас, ненавистных, повеситься впору.

Скорее сыщу в чужаках я опору.

Хвалы расточал вам, с улыбкой во взоре,—

Зачем не забросил их в пенное море?

Глядишь, и на гребне высокого вала

Оно бы жемчужину мпе даровало.

На вас я надеялся прежде, но ныне

Надежды развеяны. В сердце — унынье.

Глаза вытираю, что полны слезами.

Насмешки меня обжигают, как пламя.

У всех я в презренье, у всех я в опале,

И славу мою на клочки растрепали.

* * *

Приятели мне надоели с их шумным весельем,

Я — как чужеродец, бродящий один по ущельям.

На вздохи мои отвечают голубки, стеня,

Но мне безразлична умильная их воркотня.

В душе до сих пор отзываются острою болью

Надрывные крики верблюдов... Во мгле по ополью

Все дальше и дальше они уходили, пыля.

Молящие руки им вслед простирала земля,

И лики красавиц, которых везли в караване,

Лучились, грядущей зари предвосхитив сверканье;

Неявственио зыбились их очертанья, меня

Своею обманной игрою дразня и маня.

А утро — все ближе. Во мраке, похожем на копоть

Открылись прорехи, которых уже не заштопать.

И стиснул созвездья в объятьях своих небосвод,

Как будто страшился, что некий смельчак их сорвет

Пока не забрезжил рассвет, золотистый и алый,

Без устали я любовался Медведицей Малой.

И были все звезды как сестры. Бледна и грустна,-

«Я слушаю. Говори»,— прошептала одна.

* * *

Ты — да эти бессонные ночи — виною,

Что покрылась моя голова сединою.

Вновь и вновь мне свои заблуждения клясть:

Страсть еще надо мной не утратила власть.

Позабуду ль, как,. ранней весною мы вместе

Любовались веселой игрою созвездий?

А теперь обхожу я твой дом стороной,

Но сгущается тьма — и ты снова со мной.

Как прекрасен твой лик! К моему изголовью

Он приник, приведенный самою любовью.

Мой застольник, он выпил все соки из жил,

Мне же только напиток из слез предложил.

***

Расшитая, как серебром, сияньем,

Ты схожа, ночь, с прекрасным одеяньем.

О небо! Ты подобие реки,

А эти звезды — словно пузырьки.

***

Сердце жаждет излиться в словах, но молчу неспроста:

Безнадежность надежно мои оковала уста.

Ты как молния, даже вблизи ие сулящая влаги.

Что же, если она вдалеке?.. Горе мне, бедолаге!

* * *

Как очаг, пылает грудь,

роднику глаза сродни.

Хочешь, пламени возьми,

хочешь, влаги зачерпни.

На тебя гляжу в упор,

весь в мучительном жару.

Сердце — на похоронах,

взгляд — на свадебном пиру.

* * *

Судьба сражает всех своею палицей.

С какой же стати о других печалитьсж

Скорбеть о воронье презренном надо ли?

Им только бы урвать кусочек падали.

Пускай уходят — не в моем обычае

Оплакивать утративших величие.

***

Благовониями умащаем одежды нередко,

А в кармане хотя бы одна завалялась монетка.

Все обширнее наши желанья — и все неуемней,

Но судьбою назначенный срок приближается, помни!

Руки смерти ко всем подбираются, хватки и цепки.

Что такое мы, люди? Из глины кладбищенской елецки.

Наша жизнь кратковечна, как молния сумрачной ночью:

Вот сверкнула она, темноту разрывая на клочья,

Озарила равнины и реки улыбкою бледной,

Подмигнула лукаво — и тотчас пропала бесследно.

* * *

Прекрасную газель я звал во сне: «Приди!

Отныне пастбище твое — в моей груди.

Зачем стремишься ты к иному водопою,

Когда потоки слез моих перед тобою?»

Благоухание заполнило весь сад,

И, уловив — еще сквозь сон — твой аромат,

Я поспешил к тебе в передрассветной рани

Незарастающей тропой воспоминаний.

Увы! Нарушила ты глаз своих обет,

И вместо сладости познал я горечь бед.

Но, пусть обманутый, не затаив обиды,

Я для тебя храню любовные касыды;

И знай, что — если бы не соглядатай — сам

Я передал бы их сейчас твоим губам.

* * *

Беспечальна мне стала с друзьями разлука.

Убедился: от них лишь досада да скука.

Много ль пищи нам надобно? Горстка одна.

А излишняя влага нам только вредна.

Нас любовью своею судьба не взыскала:

Звери радостней нас, долговечнее скалы.

Я гонимая лань, я в дороге весь день,

И всю ночь я в пути, чуть приметная тень.

***

Задумчивый, сижу один в застолье

В душе моей — ни радости, ни боли

И лунному сиянию в ответ

Лицо мое струит неяркий свет.

Отныне ночь уже идет на убыль,

А я ни разу кубка не пригубил:

Пускай себе другие пьют вино —

Меия ж от груди отняло оно.

АБУ-ЛЬ-АЛА АЛЬ-МААРРИ

***

Зачем надежд моих высокий свет погас

И непроглядный мрак не покидает глаз?

Быть может, позабыв, что людям сострадали,

Вы, люди, вспомните слова моей печали.

Ночь в траурном плаще, пастигшая меня,

По красоте своей равна рассвету дня.

Пока вы рыщете по тропам вояеделенья,

Полярная звезда стоит в недоуменье.

Воздать бы нам хвалу минувшим временам,

Но времена свои хулить отрадней нам.

Я пел, когда луна была еще дитятей

И тьма еще моих не слышала проклятий:

«О негритянка-ночь, невеста в жемчугах!»

И сон от глаз моих умчался второпях,

Как, потревоженный призывною трубою,

От сердца робкого покой в начале боя.

А месяц блещущий в Плеяды был влюблен,

Прощаясь, обнял их и удалился он.

Звезда Полярная с другой звездой в соседстве

Зажглась. И мне — друзья: «Мы тонем в бездне бедствий,

И эти две звезды потонут в море тьмы,

До нас им дела нет, и не спасемся мы».

Канопус рдел, горя, как девушка земная,

И сердце юноши напоминал, мерцая,

И одинок он был, как витязь в грозный час

Один среди врагов, и вспыхивал, как глаз

Забывшего себя во гневе человека —

Пылающий раек и пляшущее веко.

Склонясь над раненым, стояли в небесах

Дрожащий Сириус и Близнецы в слезах,

А ноги витязя скользили на дороге,

И далее не мог спешить храбрец безногий.

Но стала ночь седеть, предвидя час разлук,

И седину ее шафран подернул вдруг,

И ранняя заря клинок метнула в Лиру,

И та прощальный звон, клонясь, послала миру.

***

И заняли они мой дом, а я ушел оттуда,

Они глазами хлопали, а я хлестал верблюда,

Я и не думал их дразнить, но эти забияки

У дома лаяли всю ночь, как на луну собаки.

***

Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали

Незаходящие звезды великой печали.

И говорил я, пока эта ночь продолжалась: