28. Советское языкознание – Марр, Мещанинов, Щерба

Марр

Со второй половины 20-х годов на передний план начинает выдвигаться концепция Н.Я. Марра, известная как «новое учение о языке» и наложившая заметный отпечаток как на развитие отечественного языкознания в целом, так и на личную и научную судьбу многих его представителей.

Излагая основные положения его концепции (в основном, они разбросаны по многочисленным трудам), обычно выделяют следующие положения:    – поскольку, согласно марксисткому учению, общественные явления представляют собой идеологическую надстройку над экономическим базисом, постольку «язык есть надстроечная категория на базе производства и производственных отношений… такая же надстрочечная, как художество и вообще искусство»;    – раз марксистское учение исходит из того, что любому надстрочечному явлению присущ классовый характер, последний должен быть свойствен и языку: «Нет языка, который не был бы классовым, и, следовательно, нет мышления, которое не было бы классовым». Более того: «Не существует национального, общенационального языка, а есть классовый язык и языки одного и того же класса различных стран, при идентичности социальной структуры, выявляют больше типологического сродства друг с другом, чем языки различных классов одной и той же страны, одной и той же нации»;    – первичным языком был ручной (кинетический): звуковая речь появилась позже, причем ее употребление «не могло не носить характера магического средства», а сам язык «являлся орудием власти классового господства»;    – эта первичная звуковая речь состояла из четырех элементов САЛ, БЕР, ЙОН, РОШ, каждый из которых «характеризовался диффузным состоянием трехзвучности», причем «первичное диффузное произношение каждого из четырех элементов, как единого цельного диффузного звука, пока не выяснено». Эти четыре элемента являются общими для всех языков, и «в лексическом составе какого бы то ни было языка нет слова, содержащего что-либо сверх все тех же четырех элементов». Их выявление представляет собой задачу «лингвистической палеонтологии» (как мы видели выше, этот термин уже имелся в лингвистике, но использовался в совершенно другом значении);    – пути развития языков являются едиными, что объясняется единством самого глоттогонического (языкотворческого) процесса, поскольку «все слова всех языков сводятся к четырем элементам». Генетического праязыка, как его понимала компаративистика, вообще не существует; постулирование праязыков представляет собой «обоснованное на недоразумении утверждение», а сам праязык – не что иное, как научная фикция;    – языковые состояния («грамматические стадии») сменяются в результате смены общественно-экономических формаций. «…Так называемые семьи языков… представляют различные системы, отвечающие различным типам хозяйства и общественности, и в процессе смены одной культуры другой одна система языков преображалась в другую». Отсюда следовало, что традиционная морфологическая классификация должна быть интерпретирована в социологическом духе: аморфное, агглютинативное и флективное состояние «отражают каждое особый социальный строй»; первое – первобытнообщинную формацию, второе – родовую, третье – формации классового общества;    – основную роль в развитии языка играют не постепенные эволюционные изменения (хотя в принципе они могут иметь место), а «перемены мутационного порядка», представляющие собой «революционные сдвиги которые вытекали из качественно новой техники и качественно нового социального строя. В результате получалось новое мышление, а с ним новая идеология в построении речи и, естественно, новая ее техника. Отсюда различные системы языков»;    – так называемая индоевропеистика (под которой, по существу, понималось все традиционное сравнительно-историческое языкознание) «есть плоть от плоти, кровь от крови отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европейскими народами народов Востока, их убийственной колониальной политикой» (т. е. представляет собой не только научного, но и политического врага советского строя).

С середины 30-х годов, после смерти Н.Я. Марра, фактическим главой советского языкознания стал академик Иван Иванович Мещанинов (1883–1967). На словах он продолжал сохранять верность идеям своего учителя, повторяя наиболее общие формулировки последнего. Однако в работах, относящихся к 40-м гг., таких как «Общее языкознание (к проблеме стадиальности в развитии слова и предложения») (1940), «Члены предложения и части речи» (1945), «Глагол» (1949), Мещанинов в значительной степени отошел от построений Марра, прежде всего – от четырехэлементного анализа. В центре внимания ученого находились проблемы синтаксической типологии, главным образом в плане способов обозначения субъекта и предиката, причем выделяемые здесь типы получают стадиальную интерпретацию. Так, более ранней стадией признаются инкорпорирующие языки, где имеется комплекс, одновременно являющийся и словом, и предложением и поэтому не могущий быть отнесенным к какой-либо части речи. Строй же языков, в которых предложение состоит из слов, может быть посессивным (алеутский, пережиточно абхазский язык), при котором одинаковым образом обозначается посессивное и предикативное (между субъектом и предикатом) отношение; эргативным (кавказские языки), когда субъект непереходного предложения оформляется как объект переходного, а субъект переходного обозначается особым падежом; номинативным (индоевропейские языки), где субъект обозначен подлежащим, предикат – сказуемым, а объект – дополнением. Каждый из них представляет определенную стадию языкового развития, хотя в конкретных языках могут сосуществовать разные конструкции, вследствие чего не всегда ясно, какой именно строй в них преобладает.    В книге «Члены предложения и части речи» получила также дальнейшее развитие выдвинутая О. Есперсеном идея понятийных категорий, хотя ссылок на труды своего датского коллеги автор (возможно, по цензурным соображениям) не делает. В трактовке И.И. Мещанинова они представляют собой общие понятия, существовавшие в данной общественной среде (субъект, предикат, предметность, род и т. п.), которые «не описываются при помощи языка, а выявляются в нем самом, в его лексике и грамматике». Обретая в языке свою синтаксическую или морфологическую форму (причем «одно и то же задание, даваемое содержанием высказывания, получает различные пути своего выражения и в морфологии и в синтаксисе»), они становятся грамматическими категориями. Однако хотя понятийные категории не существуют вне языка и обязаны как-то выражаться в нем, само это выражение может быть самым разнообразным – как грамматическим, так и лексическим. Понятийные категории, таким образом, встречаются во всех языках и носят универсальный характер, однако различаются по своему внешнему выражению.

Среди трудов общелингвистического характера, появившихся в рассматриваемый период, выделяют статью Льва Владимировича Щербы (1880–1944) «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», опубликованную в 1931 г. с подзаголовком «Памяти учителя И.А. Бодуэна де Куртенэ» и посвященную своеобразной интерпретации поставленной Ф. де Соссюром проблемы языка и речи.    Согласно Л.B. Щербе, целесообразно различать три основных понятия. Во-первых, это речевая деятельность, т. е. сами процессы говорения и понимания. Будучи обусловлена психофизической организацией индивида, она вместе с тем является социальным продуктом. Во-вторых, это языковой материал, определяемый как «совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это тексты. Языковой материал – результат речевой деятельности». В-третьих, это языковая система, воплощением которой являются грамматики и словари, создаваемые «не на основании актов говорения и понимания какого-либо одного индивида, а на основании всех (в теории) актов говорения и понимания, имевших место в определенную эпоху жизни той или иной общественной группы… Правильно составленные словарь и грамматика должны исчерпывать знание данного языка. Мы, конечно, далеки от этого идеала, но я полагаю, что достоинство словаря и грамматики должно измеряться возможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы во всех случаях жизни и вполне правильно понимать все говоримое на данном языке».    Особо рассматривает Щерба вопрос об объективности существования языковой системы. Отвергая «существование языковой системы как какой-то надындивидуальной сущности», с одной стороны, и мнение, согласно которому, «языковая система, т. е. словарь и грамматика данного языка, является лишь ученой абстракцией» – с другой, Л.B. Щерба приходит к выводу, что языковая система «есть то, что объективно заложено в данном языковом материале и что проявляется в “индивидуальных речевых системах”, возникающих под влиянием этого языкового материала. Следовательно, в языковом материале и надо искать источник единства языка внутри данной общественной группы».    В связи с этим Л.B. Щерба останавливается и на проблеме, которую Соссюр определял как антиномию изменчивости – неизменчивости языкового знака. Отмечая социальный характер языковой системы («Все подлинно индивидуальное, не вытекающее из языковой системы, не заложенное в ней потенциально, не найдя отклика и даже понимания, безвозвратно погибает»), автор видит ведущую причину языковых изменений именно в «содержании жизни данной социальной группы», т. е. внешних условиях существования носителей языка: «Речевая деятельность, являясь в то же время и языковым материалом, несет в себе и изменения языковой системы… Опыт нашей революции показал, что резкое изменение языкового материала неминуемо влечет изменение речевых норм… Поэтому языковая система находится все время в непрерывном изменении. Наконец, всякая социальная дифференциация внутри группы, вызывает дифференциацию речевой деятельности, а следовательно, и языкового материала, приводит к распаду единого языка».    К этим соображениям общесоциологического характера (свойственного отечественной научной мысли рассматриваемого периода в целом) Л.B. Щерба добавляет такие факторы, как улучшение понимания (например, устранение омонимов), тенденция к экономии труда, смешение разных языков и так называемых «групповых языков внутри одного языка» (т. е. территориальных и социальных диалектов), ссылаясь, в частности, на А. Мейе. «Само собой понятно, – замечает ученый, – что все изменения, подготовленные в речевой деятельности, обнаруживаются легче всего при столкновении двух групп. Поэтому историю языка можно в сущности передавать как ряд катастроф, происходящих от столкновения социальных групп».    Особо останавливается Щерба на проблеме метода лингвистического исследования. Отмечая, что «лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, словарь и грамматику данного языка из соответственных текстов, т. е. из соответственного языкового материала», и признавая, что «никакого иного метода не существует и не может существовать в применении к мертвым языкам», ученый подчеркивает, что механический перенос подобного подхода на исследование живых языков (за которое так ратовал его учитель Бодуэн де Куртенэ) является неоправданным и приводит к появлению «мертвых грамматик и словарей», далеко не адекватно отражающих языковую реальность. «Исследователь живых языков, – указывает ученый, – должен поступать иначе. Конечно, он тоже должен исходить из так или иначе понятого языкового материала. Но, построив из фактов этого материала некую отвлеченную систему, необходимо проверить ее на новых фактах, т. е. смотреть, отвечают ли выводимые из нее факты действительности. Сделав какое-либо предположение о смысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразования или формообразования и т. п., следует пробовать, можно ли сказать ряд разнообразных фраз… применяя данное правило. Утвердительный результат подтверждает правильность постулата… Но особенно поучительны бывают отрицательные результаты: они указывают или на неверность постулированного правила, или на необходимость каких-то его ограничений, или на то, что правила уже больше нет, а есть только факты словаря и т. п.». По мнению Щербы, как раз использование эксперимента составляет основное методологическое преимущество изучения живых языков по сравнению с мертвыми. Благодаря ему можно будет создать адекватные действительности грамматики и словари – еще и потому, что в текстах, изучаемых лингвистами, обычно отсутствуют ошибочные с точки зрения нормы высказывания («отрицательный языковой материал»), роль которых весьма значительна.    В другой статье – «Очередные проблемы языковедения», опубликованной посмертно в 1945 г., – подчеркивается необходимость сравнительного изучения структур разных языков, поскольку именно таким образом можно установить взаимообусловленность отдельных элементов языковых структур и по-настоящему определить понятия «слова», «предложения» и т. п. Различия пассивную и активную грамматику, Щерба определял первую как идущую от форм к значениям, а вторую как занимающуюся вопросами о способах выражения той или иной формы, причем, признавая важность обоих аспектов, ученый указывает, что до сих пор преобладал именно первый. Можно отметить также, что саму методику описательного изучения Щерба понимал в противоположном дескриптивизму плане: если для представителей последнего основной была работа с информантом и в принципе описываемого языка лингвист мог не знать, то их российский коллега подчеркивал: «…Для того чтобы не исказить строй изучаемого языка, его надо изучать не через переводчиков, а непосредственно из жизни, так, как изучается родной язык. Надо стремиться вполне обладать изучаемым языком, ассимилироваться туземцам, постоянно требуя от них исправления твоей речи».    Затрагивает Л.B. Щерба и такие популярные среди советских языковедов рассматриваемого периода вопросы, как развитие структуры человеческого языка в связи с развитием человеческого сознания и зависимость изменений знаковой стороны языка от изменений в структуре общества, но подходит к ним весьма осторожно: в первом случае он ограничивается замечанием о том, что «слишком мало самостоятельно думал над этим вопросом, чтобы дольше останавливаться на нем», во втором – что утверждения о подобной зависимости в настоящий момент представляют собой «больше постулат, чем очевидный факт».    Вообще отношение ученного к марровской доктрине было достаточно сложным и, несмотря на отдельные нападки со стороны ревнителей «нового учения о языке», в целом до открытого разрыва дело не доходило.