Мультиязыковой проект Ильи Франка www.franklang.ru

Martin Auer - Geschichten vom Krieg

Мартин Ауэр - Рассказы о войне

Vorwort, das man auch nachher lesen kann 2

Der Träumer 10

Der blaue Junge 11

Auf dem Karottenplaneten 18

Angst 23

Noch einmal Angst 23

Die seltsamen Leute vom Planeten Hortus 25

Die zwei Kämpfer 36

Der Krieg auf dem Mars 37

Der Sklave 45

Der seltsame Krieg 46

Der wortgewandte Elefant 56

Arobanai 58

Sternenschlange ------------ 86

Stau 101

Bericht an den Rat der Vereinten Sonnensysteme 102

Offene Worte von einem Europäer 126

Двое заключенных 130

Бомба 132

Один на один 132

Хорошие математики 132

Dieses Manuskript wurde vom Autor zum privaten Gebrauch oder zum Gebrauch in Schulen und anderen pädagogischen Einrichtungen zur Verfügung gestellt. Die Rechte liegen bei den angeführten Verlagen, wo kein Verlag angeführt ist, beim Autor.

Der kommerzielle Gebrauch ist an die Einwilligung der jeweiligen Verlage bzw. des Autors gebunden.

Wenn Sie diesen Manuskript benutzen, teilen Sie dem Autor doch Ihre Erfahrungen, Ihre Kritik und Ihre Anregungen mit.

E-Mail: [e-mail], FAX: [phone]

Brief: Martin Auer, Rotenmühlgasse 44, A-1120 Wien

Vorwort, das man auch nachher lesen kann Die UNO-Vollversammlung hat das Jahr 2000 zum “Jahr der Kultur des Friedens” erklärt. Aus diesem Anlass habe ich diese kleine Sammlung von Geschichten zusammengestellt. Seit ich Bücher für Kinder schreibe, war es mir immer ein wichtiges Anliegen, das schwierige Thema “Krieg und Frieden” in einer für Kinder verständlichen Form zu behandeln. Mir scheint, dass es nicht genügt, den Kindern zu erzählen, dass Krieg schrecklich und Frieden viel schöner ist. Obwohl das natürlich schon ein Fortschritt ist gegenüber einer Jugendliteratur, die Soldatentum und Kriegstaten verherrlicht, die es ja auch gegeben hat. Aber die meisten Kinder in unseren Breiten wissen, dass Krieg etwas Schreckliches und Frieden viel schöner ist. Aber ist Frieden möglich? Oder ist der Krieg nicht ein unvermeidliches Schicksal, das immer wieder über die Menschen kommt? Lehrt uns nicht der Geschichtsunterricht ebenso wie die täglichen Abendnachrichten, dass es Krieg immer und überall auf der Welt gegeben hat und gibt? Kultur des Friedens, Verständnis für die anderen, friedliche Beilegung von Konflikten - das ist alles schön und gut: Aber was ist, wenn die anderen nicht wollen? Ich kann mir nicht vorstellen, wie wir den Krieg aus dem Leben der Menschheit verbannen können, wenn wir nicht nach den Ursachen forschen, die den Krieg hervorbringen. Erst, wenn man die Ursachen einer Krankheit erkennt, kann man sie gezielt und wirkungsvoll bekämpfen. Ich habe zwar mein Geschichtsstudium an der Uni nur geschwänzt, aber für mich zu Hause habe ich das Studium der Geschichte bis heute fortgesetzt, weil mich als Schriftsteller natürlich immer die Frage beschäftigt, was denn das Tun und Denken der Menschen bestimmt. Aber natürlich kann ich nicht behaupten, dass ich den Stein der Weisen gefunden hätte und in meinen Geschichten restlos erklären könne, was denn die Ursachen des Krieges sind. Und ich kann auch kein fertiges Rezept zur Vermeidung künftiger Kriege vorlegen. Aber die Geschichten wollen doch mehr sein als sogenannte “Denkanstöße”. Die Dichter wollen immer nur Denkanstöße geben, aber irgendwann muss mal auch jemand zu denken beginnen. Die Geschichten, die ich hier gesammelt habe, wollen eine Richtung vorschlagen, in der man weiterdenken könnte, sie wollen ein Gefühl dafür vermitteln, wo und wie nach den Ursachen des Krieges geforscht werden könnte. Die Geschichte "Der Träumer" entstand während einer Workshopwoche im Ötztal, die die Kulturinitiative "Feuerwerk" zum Thema "Frei wie Wind und Wolken" veranstaltete. Ich schrieb dort mit den Kindern ein "Wind- und Wolkenbuch". "Der blaue Junge" schrieb ich für die ZDF-Kinderserie "Siebenstein". Ich schrieb sie kurz nach der "Wende" 1989, als die ganze Welt von einer kurzfristigen Friedenseuphorie befallen war. Als die Geschichte in Buchform erschien, hatten wir bereits den Golfkrieg erlebt. In dieser Geschichte geht es um die seelische Verhärtung, die Angst bewirken kann. Die Pointe der Geschichte ist nicht, dass der Junge am Schluss sein Gewehr wegwirft, sondern warum er es wegwirft. "Du könntest dein Gewehr ja wegwerfen", genügt nicht. Erst muss Hoffnung auf Veränderung da sein. "Der Krieg auf dem Mars" ist ein Versuch zu zeigen, wie die Tatsache, dass jeder seine - eigentlich harmlosen - Eigeninteressen verfolgt, zu Ergebnissen führen kann, die keiner gewollt hat. Ähnliche Mechanismen zeigt auch "Auf dem Karottenplaneten". Es zeigt, wie ein bestimmtes System des Zusammenlebens eine Eigendynamik entwickeln kann, so dass es sehr schwer wird, etwas daran zu ändern, und sogar die, die durch das System eigentlich benachteiligt werden, zu seinen Verteidigern werden. Auch in "Der Sklave" geht es darum, wie es geschehen kann, dass Menschen sich Systeme schaffen, zu deren Gefangenen sie dann selber werden. In "Die Leute vom Planeten Hortus" geht es schlicht und einfach um die Kosten des Kriegführens. "Der seltsame Krieg" zeigt eine mögliche Form des passiven Widerstands. Welche Art des Widerstands möglich ist, hängt freilich von den Zielen der Angreifer ab. Wenn es den Angreifern darum geht, das andere Volk auszurotten, wird diese Form des Widerstands nicht möglich sein. Doch die meisten Kriege werden geführt, um Völker zu unterwerfen, nicht um sie auszurotten. "Arobanai" berichtet vom Leben der Pygmäen als Beispiel für die Lebensform der Sammlerinnen und Jäger. Sie beruht auf den Forschungen von Colin Turnbull. "Sternenschlange" dagegen ist die Geschichte eines jungen aztekischen Kriegers und die Geschichte der Entstehung des Aztekenreiches. "Bericht an den Rat der vereinten Sonnensysteme" ist die Zusammenfassung und ist vielleicht das, was der Blaue Junge erkannt hat in den Jahren, in denen er durchs Fernrohr den blauen Planeten studierte. Die erste Fassung dieser Geschichte schrieb ich auch bei jener Workshopwoche im Ötztal, bei der die Kinder sich von mir Geschichten wünschen durften. Ein Mädchen, das zufällig den gleichen Nachnamen trägt wie ich und mit Vornamen Nina heißt, brachte mir damals einen Zettel auf dem stand: "Martin bitte sag mir, warum es den Krieg gibt." Die Geschichte beruht unter anderem auf den Forschungen von Lewis Mumford (“Der Mythos der Maschine”), aber natürlich auch auf meinen eigenen Überlegungen. Früher war ich der Meinung, dass es eine Zeit gegeben hat, wo die Menschen den Krieg überhaupt nicht kannten. Als ich bei Jane Goodall von einem Krieg unter Schimpansen las, musste ich diese Meinung revidieren. Auch in der Epoche der Sammlerinnen und Jäger^* konnte es geschehen, dass eine Gruppe neue Jagdgründe suchen musste und dabei einer anderen ins Gehege kam. Doch mit der Vertreibung der einen Gruppe war der Krieg vorbei. Er konnte vorkommen, aber er war kein entscheidender Bestandteil der Kultur. Erst die Entwicklung der Landwirtschaft in Form von Ackerbau oder Viehzucht gab den Menschen die Möglichkeit, Vorräte anzulegen, so dass sie überhaupt die Zeit für Kriegszüge hatten, und auf Seiten der Opfer waren diese Vorräte etwas, das man rauben konnte, ohne die Beraubten dadurch unbedingt zu vernichten. Der Krieg wurde zu einer ständigen Einrichtung, weil er ein Mittel war, die Überschüsse kleinerer Menschengruppen zusammenzufassen und in Maßnahmen zu investieren, die eine Erhöhung der Produktivität zur Folge hatten, also die Erzeugung von noch mehr Überschüssen, die wieder in den Fortschritt investiert werden konnten usw. Und zwar ein weit effektiveres Mittel, als es etwa Verhandlungen und freiwillige Zusammenschlüsse gewesen wären. Dabei ist nicht so entscheidend, was die Motivation der einzelnen Machthaber und Krieger war. In der Natur entstehen Eigenschaften wie, sagen wir, Hörner durch zufällige Mutation. Ob die Hörner erhalten bleiben oder verschwinden hängt davon ab, ob sie ihren Trägern einen Fortpflanzungsvorteil bieten oder hinderlich sind. Ein Häuptling mag einen Krieg anfangen aus Hass auf die Nachbarn, aus Geltungsdrang, aus religiösen Gründen, aus purem Übermut, aus aufgestauter Aggressivität, aus sexueller Frustration, was auch immer. Aber als ständige Einrichtung erhalten bleiben kann der Krieg, weil er die Zusammenfassung der Mensch in großen Reichen befördert und so die Zusammenfassung ihrer Überschüsse ermöglicht, weil er zweitens einem großen Teil dieser Menschen mehr an Überschüssen abverlangt, als sie freiwillig bereit wären, in die gemeinsame Sache oder in die Zukunft zu investieren, weil er also letztlich den “Fortschritt” in Gestalt der Erhöhung der Produktivität der menschlichen Arbeit befördert. Der Vorteil für die Gesellschaft muss allerdings kein Vorteil für das Individuum sein. Eine Gemeinschaft von 500 freien Bauernfamilien wird glücklicher gewesen sein als ein Heer von 100.000 Bauernfamilien unter der Herrschaft eines Kriegerhäuptlings. Doch die Hauptstadt mit Tempeln und Priesterschulen, wo der Lauf der Sterne erforscht wurde, konnte sich nur das Reich des Kriegerhäuptlings leisten. Die Aggression, zu der Menschen fähig sind, ist sicher eine Voraussetzung dafür, dass überhaupt Kriege geführt werden können, aber sie ist nicht ihre Ursache. Waren die jungen Männer in Österreich-Ungarn 1914 etwa aggressiver als, sagen wir, 1880? Oder ist der Kaiser auf seine alten Tage aggressiv geworden? Oft muss die Aggressivität der Menschen und ihr Hass auf die Nachbarn erst geschürt werden, damit sie bereit sind, in den Krieg zu ziehen oder ihre Kinder ziehen zu lassen. Oft muss aber die Aggressivität der Soldaten auch gezügelt werden. Während man auf der einen Seite für bestimmte Spezialeinheiten Menschen zu Berserkern erzieht, wie z.B. die Green Berets in Vietnam, braucht eine moderne Armee in erster Linie Menschen, die diszipliniert sind und verlässlich funktionieren, also sich möglichst wenig von Emotionen leiten lassen. So wichtig alle Erziehungsmaßnahmen sind, die dem Abbau von Aggressionen dienen, dem Verständnis für fremde Kulturen, der Fähigkeit zur friedlichen Konfliktlösung im Privaten - die Ursachen des Kriegs können sie nicht beseitigen. Die industrielle Marktwirtschaft, die heute das Zusammenleben der Menschen auf unserem Planeten beherrscht, ist wie keine andere Gesellschaftsform vorher auf die Erhöhung der Produktivität aus, darauf, noch mehr Güter mit noch weniger Arbeit zu erzeugen und die Überschüsse sofort wieder in die Steigerung der Produktion und der Produktivität zu investieren. Das führt nicht nur dazu, dass wir bald an die Grenze dessen stoßen, was der Planet ökologisch verkraften kann. Hier liegt auch die Wurzel neuer Kriege. Man sagt, dass die Kriege der Zukunft um knapper werdende Ressourcen geführt werden könnten, z.B. um Wasser. Das ist denkbar. Doch ebenso denkbar ist es, dass die künftigen Kriege zwischen den großen Wirtschaftsblöcken geführt werden, und es darum gehen wird, wer wem etwas verkaufen darf. Um künftige Kriege zu vermeiden müssen sich 6 Milliarden Menschen - und bald werden es 7 und 8 Milliarden sein - auf neue Formen des Wirtschaftens und des Zusammenlebens einigen. Nicht mehr die ständige Steigerung der Produktivität darf das Ziel sein - mit immer weniger Arbeit immer mehr zu erzeugen; nicht der Austausch von Dingen darf der Hauptinhalt zwischenmenschlichen Handelns sein; die Tatsache, dass die Dinge mit immer weniger Arbeit hergestellt werden können, darf nicht dazu führen, dass immer mehr Dinge hergestellt werden, sondern dass die Menschen die freiwerdende Zeit dazu benutzen können, soziale (“Dienst”-)Leistungen miteinander auszutauschen: Kunst, Unterhaltung, Pflege, Heilung, Unterricht, Forschung, Sport, Philosophie... Wenn jedes Werkzeug auf Geheiß, oder auch vorausahnend, das ihm zukommende Werk verrichten könnte, wie des Dädalus Kunstwerke sich von selbst bewegten, oder die Dreifüße des Hephästus aus eigenem Antrieb an die heilige Arbeit gingen, wenn so die Webschiffe von selbst webten, so bedürfte es weder für den Werkmeister der Gehilfen, noch für die Herren der Sklaven. Aristoteles Wären wir nicht eigentlich soweit?	Предисловие, которое можно читать в конце Генеральная Ассамблея ООН объявила 2000 год «Годом культуры мира». По этой причине я составил этот небольшой сборник рассказов. С тех пор, как я пишу книги для детей, для меня всегда было важной задачей представить трудную тему «Война и мир» в доступной для детей форме. Мне кажется недостаточным рассказывать детям о том, что война — это ужасно, а мир куда лучше. Хотя это, конечно, уже прогресс, по сравнению с детской литературой, прославляющей военную службу и боевые подвиги, которой у нас хватает. Но большинство детей в наших краях знают, что война — это нечто ужасное, а мир гораздо лучше. Но возможен ли мир? Или, не является ли война неизбежным роком, который то и дело разит людей? Разве не учит нас история, как и ежедневные вечерние сводки новостей, что война всегда и везде была и есть? Культура мира, способность понять других, мирное разрешение конфликтов — все это прекрасно — но что, если другие этого не хотят? Я не представляю, как можно искоренить войну из нашей жизни, если не искать причин, которые эту войну порождают. Только зная причину недуга, можно с ним целенаправленно и эффективно бороться. Хотя я постоянно прогуливал занятия по истории в универе, дома я по сей день продолжаю самостоятельно изучать историю, потому что меня как писателя, естественно, всегда занимает вопрос, чтó определяет поступки и мысли людей. Хотя, конечно, я не могу утверждать, что нашел философский камень и мог бы окончательно разъяснить в своих рассказах, в чем заключаются причины войны. Я также не могу дать готового рецепта того, как можно избежать будущих войн. Но я хотел, чтобы рассказы делали нечто большее, чем просто бы «заставляли задуматься». Поэты всегда хотят только заставить задуматься, но когда-то должен же кто-нибудь и начать, наконец, думать. Рассказы, которые я здесь собрал, нацелены на то, чтобы задать направление, в котором можно размышлять дальше, нацелены на то, чтобы дать почувствовать, где и как можно было бы вести поиск причин войны. Рассказ «Мечтатель» появился во время недельного семинара в долине Отцталь, который устраивался по теме «Свободен, как ветер» в рамках культурной инициативы «Фейерверк». Там я написал вместе с детьми «Книгу о ветре и облаках». «Небесного мальчика» я написал для детского телесериала кинокомпании ЦДФ «Зибенштайн». Это было немногим после падения Берлинской стены в 1989 году, когда весь мир был охвачен недолгой эйфорией по поводу установившегося мира. К тому времени, когда рассказ вышел в виде книги, мы уже стали свидетелями войны в Персидском заливе. Этот рассказ повествует об очерствении души, к которому может привести страх. Суть рассказа не в том, что в конце мальчик выбрасывает оружие, а в том, почему он его выбрасывает. Просто сказать «Почему бы тебе не выбросить свое оружие» не достаточно. Прежде должна появиться надежда на перемены. «Война на Марсе» — это попытка показать, как тот факт, что каждый преследует свои собственные — в сущности невинные — интересы, приводит к результату, которого не хотел никто. Схожие механизмы показывает и «Морковная планета». Здесь изображается, как определенная общественная система может развивать собственную динамику, так что подчас бывает очень сложно что-нибудь в ней изменить, и даже те, кто собственно и страдает от этой системы, становятся на ее защиту. «Раб» тоже повествует о том, как так происходит, что люди создают себе систему, заложниками которой они сами потом оказываются. В рассказе «Существа с планеты Хортус» речь просто идет о том, во чтó обходится ведение войны. «Странная война» изображает возможную форму пассивного сопротивления. Какой способ сопротивления возможен, зависит, разумеется, от целей захватчика. Если захватчик намерен истребить другой народ, эта форма противоборства невозможна. Большинство войн, однако, ведется с целью покорить народы, а не истребить их. «Аробанай» рассказывает о жизни пигмеев как о примере формы существования собирательниц и охотников. История основана на исследовании Колина Турнбулла. «Звездный Змей» же — это история молодого ацтекского воина и еще — история образования Ацтекской империи. «Доклад на совете Организации Объединенных Солнечных Систем» — это обобщение всего сказанного и, наверное, то, что узнал Небесный Мальчик за годы наблюдений за голубой планетой в телескоп. Первый вариант рассказа я написал все на той же неделе семинаров в Отцтале, когда детям разрешалось просить у меня рассказы. Одна девочка, у которой по случайности, была такая же фамилия, как и у меня, а имя было Нина, принесла мне тогда на сцену записку: «Мартин, скажите, пожалуйста, почему происходит война». История, помимо прочего, основана на исследовании Льюиса Мамфорда («Мифы о технике»), ну и, конечно, на моих собственных рассуждениях. Раньше я думал, что было время, когда люди вообще не знали, что такое война. Но когда я вычитал у Джейн Гудолл о войне среди шимпанзе, мне пришлось пересмотреть свое мнение. Даже в эпоху собирательниц и охотников могло произойти, что какой-нибудь группе приходилось искать новое место для охоты, и она вторгалась в чужие угодья. Но с изгнанием одной стороны война прекращалась. Она случалась, но не была неотъемлемой частью культуры. Только развитие сельского хозяйства в форме земледелия или скотоводства дало людям возможность откладывать запасы, так что у них вообще появилось время для ведения войны, а что касается жертв, запасы можно было грабить и не уничтожая ограбленных. Война стала постоянным явлением, потому что она была средством концентрации излишков меньших сообществ и их инвестирования в то, что могло повысить производительность, создавая еще больший излишек, который опять же можно было вложить в прогресс и т.д. Причем, гораздо более эффективным средством, чем, к примеру, могли бы стать переговоры и добровольные объединения. При этом не имеет большого значения, какова мотивация отдельного предводителя или сторонника войны. В природе вследствие случайной мутации появляются такие качества, как, скажем, рога. Останутся ли рога или пропадут, зависит от того, способствуют они размножению рода или мешают. Вождь может развязать войну из ненависти к соседу, из тщеславия, из религиозных побуждений, просто из заносчивости, из чрезмерной агрессивности, из-за половой неудовлетворенности, из чего угодно. Но закономерным явлением война может оставаться только потому, что, во-первых, она способствует объединению людей в огромные империи, а, значит, концентрации излишков. Во-вторых, она требует от большой части этих людей большего излишка, чем бы они добровольно пожелали вкладывать в общее дело или в будущее. Наконец, потому, что она движет «прогресс», если под этим понимать повышение производительности человеческого труда. То, что выгодно обществу совсем не обязательно выгодно отдельному человеку. Общество из 500 свободных крестьянских семей будет счастливее, чем стотысячная армия крестьянских семей под предводительством воинственного вождя. Но столицу с храмами и школами жрецов, где наблюдают за ходом звезд, может себе позволить только империя воинственного вождя. Способность людей к агрессии определенно является условием того, чтобы вообще велись войны, но она не причина этого. Разве молодые люди в Австро-Венгрии в 1914 году были агрессивнее, чем, скажем, в 1880-м? Или кайзер стал агрессивнее с возрастом? Часто агрессивность людей и их ненависть к соседям нужно сначала разжечь, прежде чем они захотят втянуться в войну или позволить втянуть своих детей. Но нередко агрессивность солдат нужно и обуздывать. Хотя, с одной стороны, для определенных спецподразделений, типа «Зеленых беретов» во Вьетнаме, в людях воспитывается свирепость, современной армии в первую очередь нужны те, кто действует дисциплинированно и ответственно, то есть, как можно меньше позволяет эмоциям владеть собой. Способность человека к взвешенным, неэмоциональным поступкам иногда гораздо опаснее его способности к агрессии. Как ни важны всевозможные воспитательные меры, которые служат снижению агрессии, пониманию чужой культуры, способности к мирному разрешению личных конфликтов — причины войны они устранить не могут. Индустриальная рыночная экономика, которая диктует сегодня правила общественного устройства в нашем мире, как никакая другая социальная система из существовавших ранее, стремится к повышению производительности, к тому, чтобы выпускать как можно больше товаров при как можно меньших затратах труда и тут же снова вкладывать излишек в расширение производства и увеличение производительности. Это не только ведет к тому, что мы скоро подойдем к пределу того, что может выдержать экология планеты. Чтобы избежать войн в будущем, 6 миллиардов людей — а скоро их будет 7 и 8 миллиардов — должны договориться о новых формах хозяйствования и социального устройства. Только осознавая присутствие друг друга и согласуя друг с другом свои действия, они смогут не усугублять свои беды, преследуя собственную выгоду. Теперь целью должно быть не постоянное увеличение производительности — производить как можно больше с как можно меньшими затратами; не обмен вещами должен быть основой взаимодействия между людьми. Возможность производить вещи с меньшими затратами труда должна приводить не к тому, чтобы производить еще больше вещей, а к тому, чтобы люди использовали освободившееся время на то, чтобы обмениваться друг с другом социальными «продуктами»: искусством, развлечениями, заботой, лечением, исследованием, спортом, философией и т.д. Если бы каждое орудие по приказанию, или предугадывая волю хозяина, исполняло полагающуюся ему работу, как двигались сами по себе статуи Дедала, или катились по собственному почину на священную работу треножники Гефеста, если бы челнок ткал сам по себе, то не было бы надобности ни у мастера в помощниках, ни у господ в рабах. Аристотель Далеко ли мы ушли от этого?
Der Träumer Es war einmal ein Mann, der war ein Träumer. Er dachte sich zum Beispiel: Es muss doch möglich sein, zehntausend Kilometer weit zu sehen. Oder er dachte sich: Es muss doch möglich sein, Suppe mit der Gabel zu essen. Er dachte: Es muss doch möglich sein, auf dem eigenen Kopf zu stehen, und er dachte sich: Es muss doch möglich sein, ohne Angst zu leben. Die Leute sagten zu ihm: ,,Das alles geht doch nicht, du bist ein Träumer!" Und sie sagten: ,,Du musst die Augen aufmachen und die Wirklichkeit akzeptieren!" Und sie sagten: ,,Es gibt eben Naturgesetze, die lassen sich nicht ändern!" Aber der Mann sagte: ,,Ich weiß nicht... Es muss doch möglich sein, unter Wasser zu atmen. Und es muss doch möglich sein, allen zu essen zu geben. Es muss doch möglich sein, dass alle das lernen, was sie wissen wollen. Es muss doch möglich sein, in seinen eigenen Magen zu gucken." Und die Leute sagten: ,,Reiß dich zusammen, Mensch, das wird es nie geben. Du kannst nicht einfach sagen: Ich will und deswegen muss es geschehen. Die Welt ist, wie sie ist, und damit basta!" Als das Fernsehen erfunden wurde und die Röntgenstrahlen, da konnte der Mann zehntausend Kilometer weit sehen und auch in seinen eigenen Magen. Aber niemand sagte zu ihm: ,,Na gut, du hast ja doch nicht ganz Unrecht gehabt." Auch nicht, als das Gerätetauchen erfunden wurde, sodass man problemlos unter Wasser atmen konnte. Aber der Mann dachte sich: Na also. Vielleicht wird es sogar einmal möglich sein, ohne Kriege auszukommen. Aus: Martin Auer, “Der bunte Himmel”, Gabriel 1995	Мечтатель Жил на свете человек, и был он мечтателем. Он думал, например: ведь нет ничего невозможного в том, чтобы видеть на десять тысяч километров вдаль. Или он думал: ведь нет ничего невозможного в том, чтобы есть суп вилкой. Он думал; ведь нет ничего невозможного в том, чтобы ходить вверх ногами, и ещё думал: нет ничего невозможного в том, чтобы жить без страха. Люди говорили ему: "Ничего из этого не выйдет, ты, мечтатель!" И ещё говорили: "Раскрой-ка глаза и прими действительность такой, как есть!" И они говорили: "Существуют законы природы, которых не изменишь!" Но человек этот отвечал: "Не знаю... Ведь нет ничего невозможного в том, чтобы дышать под водой. И нет ничего невозможного в том, чтобы накормить всех людей на земле. И нет ничего невозможного в том, чтобы каждый мог учиться тому, чему хочет. Ничего нет невозможного в том, чтобы поглядеть однажды, что там у тебя в желудке". И люди говорили: "Да приди же в себя, парень, этого никогда не будет. Ты же не можешь просто сказать "хочу", чтобы всё это тут же появилось. Каков мир есть таков он есть, и баста!" Когда изобрели телевидение и рентгеновские лучи, то этот человек смог видеть на десять тысяч километров вдаль и заглянуть в собственный желудок. Но никто не сказал ему: "Да, пожалуй, ты был не так уж неправ". Ничего не сказали ему и тогда, когда были изобретены акваланги и люди смогли дышать под водой. Но тот человек думал: "Ну, что ж... Глядишь, когда-нибудь станет возможным обойтись без войны".
Der blaue Junge Weit draußen hinter den Sternen ist alles ganz anders als hier. Und noch weiter draußen ist alles noch ganz anders als dort, wo alles ganz anders ist als hier. Aber wenn man ganz weit fliegen würde, ganz weit, ganz fern, dorthin, wo alles ganz anders ist als überall, dort wäre es vielleicht dann wieder fast genauso wie hier. In dieser fernen Gegend ist vielleicht ein Planet, so groß wie unsere Erde, und auf diesem Planeten leben vielleicht Leute, die fast genauso aussehen wie wir, nur dass sie blau sind und ihre Ohren zuklappen können, wenn sie nichts hören wollen. Und auf diesem fernen Planeten war vielleicht einmal ein großer Krieg ausgebrochen, und viele der blauen Leute waren gestorben. Viele Waisenkinder waren zurückgeblieben, und auf den Trümmern eines Hauses, das die Bomben zerstört hatten, saß ein kleiner blauer Junge und weinte um seinen Vater und seine Mutter. Er saß lange Zeit so da und weinte, aber dann hörte er auf, denn er hatte alle Tränen geweint, die er gehabt hatte. Er klappte seinen Kragen in die Höhe, steckte die Hände in die Taschen und ging davon. Wenn er einen Stein sah, kickte er ihn fort, und wenn er eine Blume sah, trat er darauf. Ein kleiner Hund kam ihm entgegen, sah ihn an und wedelte mit dem Schwanz. Dann drehte er um und ging neben dem Jungen her, so, als hätte er sich entschlossen, ihn zu begleiten. »Geh weg!« sagte der Junge zu dem Hund. »Du musst weggehen. Wenn du bei mir bleibst, muss ich dich lieb haben, und ich will in meinem ganzen Leben niemanden mehr lieb haben.« Der Hund sah ihn an und wedelte lustig mit dem Schwanz. Da fand der Junge ein Gewehr, das neben einem toten Soldaten lag. Er hob das Gewehr auf und zeigte es dem Hund. »Dieses Gewehr kann dich erschießen!« sagte er böse. Da lief der Hund fort. »Dich nehme ich mit!« sagte der Junge zu dem Gewehr. »Du wirst mein guter Kamerad sein.« Und er schoss mit dem Gewehr auf einen toten Baum. Dann fand er in einem Feld einen verlassenen Flugroller. Er setzte sich hinein und versuchte ihn zu starten. Der Flugroller funktionierte. »Jetzt habe ich ein Gewehr und einen Flugroller«, sagte der Junge. »Die sollen jetzt meine Familie sein. Ich hätte auch einen Hund haben können, aber er wird vielleicht getötet werden, und dann werde ich vor Weinen sterben müssen.« Er flog mit dem Flugroller, bis er ein Haus sah, aus dem Rauch kam. »Dort lebt noch jemand«, sagte der Junge. Er flog um das Haus herum und schaute durch die Fenster. Es war nur eine alte Frau da, die etwas kochte. Der Junge stellte seinen Flugroller vor dem Haus ab, nahm sein Gewehr und ging hinein. »Ich habe ein Gewehr!« sagte der Junge zu der alten Frau. »Du musst mir etwas zu essen geben!« »Ich würde dir auch so etwas geben«, sagte die alte Frau, »du kannst dein Gewehr ruhig wegstellen.« »Du sollst nicht nett sein zu mir!« sagte der Junge böse. »Mein Gewehr kann dich erschießen!« Da gab die alte Frau ihm etwas zu essen, und er flog weiter. So lebte der Junge nun. Er richtete sich ein Versteck ein in einem verlassenen Haus. Wenn er hungrig war, flog er irgendwohin, wo es Leute gab, und zwang sie mit seinem Gewehr, ihm etwas zu essen zu geben. Sonst flog er über die verlassenen Schlachtfelder und sammelte Teile von Waffen und Fahrzeugen, die dort liegengeblieben waren. Das brachte er alles in sein Versteck. »Ich werde mir einen Riesenpanzerroboter bauen!« sagte er zu sich selbst. »Er wird hundert Meter groß sein und hunderttausend Tonnen schwer, und ganz oben in seinem Kopf werde ich meine Lenkkabine haben. Dann bin ich mächtig, und niemand kann mir etwas tun.« Eines Tages kam an seinem Versteck ein Mädchen vorbei. Der Junge ging mit seinem Gewehr hinaus und sagte: »Du musst weggehen! Mein Gewehr kann dich erschießen ! »Ich will doch gar nichts von dir«, sagte das Mädchen. »Ich bin nur schauen gegangen, ob die Pilze wieder wachsen.« »Du musst weggehen!« sagte der Junge. »Ich will niemanden bei mir haben!« »Bist du denn ganz allein?« fragte das Mädchen. »Nein«, sagte der Junge, »ich habe ein Gewehr und einen Flugroller, die sind meine Familie. Und eines Tages werde ich einen Riesenpanzerroboter haben!« »Hast du denn niemand Lebendiges'?« fragte das Mädchen. »Ich hätte einen Hund haben können. Aber wenn man ihn getötet hätte, hätte ich vor Weinen sterben müssen.« »Ich habe auch niemand Richtiges«, sagte das Mädchen. »Wir könnten zusammenbleiben.« »Ich will niemand haben, den ein Gewehr erschießen kann!« »Dann musst du dir eben jemand suchen, den kein Gewehr erschießen kann!« sagte das Mädchen und ging fort. Der Junge aber baute sich einen Riesenpanzerroboter und setzte sich hinein. Ganz oben in den Kopf setzte er sich, dort, wo er die Lenkkabine eingebaut hatte. Dann machte er sich auf und führ in seinem Riesenpanzerroboter durch das Land. Überall schrieen die Leute, wenn sie ihn kommen sahen, und wollten davonlaufen. Aber dem Riesenpanzerroboter konnten sie nicht entkommen. Der Junge hatte oben in seiner Lenkkabine ein Mikrofon, und alles, was er da hineinsagte, kam brüllend aus dem Mund des Riesenpanzerroboters. »Ist hier jemand, den ein Gewehr nicht erschießen kann?« brüllte der Roboter. Aber wo immer er hinkam, liefen die Leute nur vor ihm davon, und nie fand er jemanden, den ein Gewehr nicht erschießen kann. Eines Tages aber sah er von seiner Lenkkabine hoch oben, dass da unten jemand nicht weglief vor ihm, sondern stehen blieb und etwas hinaufrief. Er war aber so hoch oben, dass er es nicht hören konnte. »Vielleicht ist das jemand, den ein Gewehr nicht erschießen kann?« dachte der Junge und kletterte hinunter. Es war aber die alte Frau, die ihm damals Essen gekocht hatte. »Wolltest du mir etwas sagen?« fragte der Junge. »Ja«, sagte die alte Frau. »Ich habe von jemandem gehört, den ein Gewehr nicht erschießen kann. Ich dachte, das muss ich dir sagen.« »Und wer ist das?« fragte der Junge. »Es ist ein alter Mann, der oben auf dem Mond wohnt. « »Dann muss ich ihn suchen«, sagte der Junge ,»denn ich will niemanden haben, den ein Gewehr erschießen kann.« Und er legte einen Hebel um, und sein Riesenpanzerroboter verwandelte sich in eine Riesenpanzerrakete und flog mit ihm zum Mond. Oben auf dem Mond musste der Junge lange suchen. Aber schließlich fand er den alten Mann. Der saß hinter einem Fernrohr und schaute auf den blauen Planeten hinunter. »Bist du der, den kein Gewehr erschießen kann?« fragte der Junge den alten Mann. »Ich glaube schon«, sagte der alte Mann. »Und was siehst du da in deinem Rohr'?« »Ich studiere die Leute auf dem Planeten unten.« »Kann ich vielleicht bei dir bleiben?« fragte der Junge. »Vielleicht«, sagte der alte Mann. »Warum willst du denn gerade bei mir bleiben?« »Weil ich bei niemandem bleiben will, den man erschießen kann. Als meine Eltern gestorben sind, habe ich alle Tränen geweint, die ich hatte. Ich hätte einen Hund haben können, aber wenn man ihn getötet hätte, hätte ich vor Weinen sterben müssen. Ich hätte auch bei einer alten Frau bleiben können oder bei einem kleinen Mädchen. Aber sie waren nicht gepanzert gegen Gewehrkugeln, und wenn man sie getötet hätte, hätte ich vor Weinen sterben müssen.« »Es ist gut«, sagte der alte Mann, »du kannst bei mir bleiben. Mich kann niemand erschießen, denn hier gibt es keine Gewehre.« »Ist es nur das?« fragte der Junge. »Ja, nur das«, sagte der alte Mann. »Ich habe aber mein Gewehr mitgebracht.« »Schade«, sagte der alte Mann, »jetzt kannst du nicht bei mir bleiben. Dein Gewehr könnte mich erschießen. « »Dann muss ich also wieder gehen«, sagte der Junge. »Ja«, sagte der alte Mann. »Schade«, sagte der Junge. »Tut es dir leid?« fragte der alte Mann. »Ja«, sagte der Junge, »ich wäre gern hier geblieben.« »Du könntest vielleicht dein Gewehr wegwerfen?« sagte der alte Mann. »Vielleicht«, sagte der Junge. »Und dann könntest du doch bei mir bleiben«, sagte der alte Mann. »Vielleicht«, sagte der Junge. »Und was würde ich dann tun?« »Du könntest durch dieses Fernrohr schauen. Dann könntest du vielleicht herausfinden, warum die Leute da unten Kriege führen.« »Und warum führen sie Kriege?« »Ja, ich weiß es auch nicht. Es hat wohl damit zu tun, dass sie nicht genug voneinander wissen. Dass sie so viele sind und ihr Leben so kompliziert ist, dass keiner weiß, was seine Taten für Folgen haben. Dass sie nicht wissen, woher das Fleisch kommt, das sie essen, und wohin das Brot geht, das sie backen. Dass sie nicht wissen, ob aus dem Eisen, das sie aus der Erde holen, Bagger gemacht werden oder Kanonen. Dass sie nicht wissen, ob sie das Fleisch, das sie essen, nicht anderen wegessen. Wenn sie sich so von oben sehen könnten, würden sie vieles vielleicht besser verstehen. « »Dann müsste man es ihnen zeigen?« sagte der Junge. »Vielleicht«, sagte der alte Mann, »aber ich bin zu alt und zu müde dazu.« Da erst ließ der Junge sein Gewehr fallen, und es fiel durch den Weltraum hinunter, bis auf den Planeten, und dort zerbrach es. Der Junge aber blieb lange, lange Zeit bei dem alten Mann auf dem Mond und schaute durch das Fernrohr und studierte die Leute da unten. Und eines Tages ist er vielleicht hinuntergeflogen und hat ihnen erklärt, was sie falsch gemacht haben.	Небесный мальчик Далеко-далеко за звездами все совсем не так, как здесь. А еще дальше все совсем не так, как там, где все совсем не так, как здесь. Но если бы можно было летать на дальние расстояния, на очень дальние, туда, где все совсем не так, как везде, то там было бы наверное почти точно так же, как здесь. В тех дальних краях, возможно, есть планета, такая же большая, как Земля, и, может быть, там живут люди, которые выглядят точно так же, как мы, разве что они небесного цвета и могут закрывать уши, когда не хотят ничего слышать. И на этой далекой планете, возможно, разразилась большая война, и многие небесные люди погибли. Осталось много детей-сирот, и на развалинах разрушенного бомбежкой дома сидел маленький небесный мальчик и плакал по своим папе и маме. Он долго так сидел и плакал, но потом перестал, потому что выплакал все свои слезы. Он поднял воротник, засунул руки в карманы и пошел прочь. Увидев камень, он пинал его, а увидев цветок, топтал его. Навстречу ему бежала маленькая собачка, посмотрела на него, и вильнула хвостом. Потом развернулась и побежала рядом с мальчиком, будто решила его сопровождать. — Уходи! – крикнул мальчик собаке. – Иди прочь. Если ты останешься со мной, я тебя полюблю, а я больше никогда в жизни не хочу никого любить. Собачка посмотрела на него и весело вильнула хвостом. Но тут мальчик нашел оружие, лежавшее около мертвого солдата. Он поднял оружие и наставил его на собаку. — Я могу убить тебя из этого оружия! – сказал он сердито. И собака убежала. — Вот тебя я возьму! – сказал мальчик оружию. – Ты станешь мне добрым товарищем. – И он выстрелил из оружия в дерево. Потом он нашел в поле брошенный самокатолет. Он сел на него и попробовал завести. Самокатолет оказался рабочим. — Теперь у меня есть оружие и самокатолет, – сказал мальчик. – Это будет моя семья. У меня могла бы быть и собака, но ее могли убить, и я бы тогда умер от слез. Он полетел на самокатолете и летел так, пока не увидел дом, над которым вился дымок. «Там еще кто-то живет», – подумал мальчик. Он облетел дом, заглядывая в окна. В доме жила только одна старушка. Она что-то готовила. Мальчик поставил самокатолет возле дома, взял оружие и вошел. — У меня оружие! – сказал мальчик старушке. – Накорми меня! — Я бы и так тебя накормила, – ответила старушка. ­– Можешь оставить свое оружие в покое. — Нечего со мной любезничать, – зло произнес мальчик. – Я могу застрелить тебя! Старушка накормила его, и он полетел дальше. Так и стал мальчик жить. Он соорудил себе в брошенном доме убежище. Захотев есть, он летел туда, где были люди, и с помощью оружия заставлял их давать еду. Еще он летал по полям сражений и собирал остатки оружия и техники. Все это он приносил в свое убежище. — Я сделаю огромный бронеробот! – говорил он сам себе. – Он будет сто метров высотой и тысячу тонн весом, а на самом верху я сделаю кабину управления. Тогда я стану сильным, и никто не сможет мне ничего сделать. Однажды, мимо его убежища проходила девочка. Мальчик вышел, взяв оружие, и пригрозил: — Уходи! Я могу застрелить тебя! — Но мне ничего от тебя не надо, – сказала девочка. – Я просто пришла посмотреть, растут ли опять грибы. — Уходи! – сказал мальчик. – Я не хочу, чтобы со мной кто-нибудь был! — Так ты совсем один? – спросила девочка. — Нет, – ответил мальчик, – у меня есть оружие и самокатолет, это моя семья. И еще когда-нибудь у меня будет огромный бронеробот! — Значит, у тебя никого нет живого? – снова спросила девочка. — У меня могла бы быть и собака, но если бы ее убили, я бы умер от плача. — У меня тоже нет ничего настоящего, – сказала девочка. – Давай жить вместе. — Мне не нужен никто, кого может убить оружие! — Тогда тебе нужно найти того, кого не может убить оружие! – сказала девочка и ушла. А мальчик построил огромный бронеробот и сел внутрь. Он сидел на самом верху, там, где сделал себе кабину управления. И вот он отправился в путь и поехал в своем огромном бронероботе по миру. Везде, завидев его, люди с криком убегали прочь. Но они не могли уйти от огромного бронеробота. Наверху, в кабине управления у мальчика был микрофон, и все, что он в него говорил, вырывалось, грохоча, изо рта бронеробота. — Есть здесь кто, кого не может убить оружие? – грохотал робот. – Но где бы он ни был, люди только убегали от него прочь, и он никак не мог найти того, кого не может убить оружие. Но вот однажды он увидел сверху из своей кабины, что кто-то там внизу вовсе не пытался убежать от него, а стоял на месте и что-то кричал ему снизу. Но он был так высоко, что ничего не слышал. «Может быть это тот, кого не может убить оружие?» – подумал мальчик и слез вниз. Но это была та старушка, что накормила его тогда. — Ты хочешь мне что-то сказать? – спросил мальчик. — Да, – ответила старушка. – Я слыхала об одном человеке, кого не может убить оружие. Я подумала, что нужно тебе об этом сказать. — И кто это? – спросил мальчик. — Это старик. Он живет там наверху, на Луне. — Тогда мне нужно найти его, – сказал мальчик. – Потому что я не хочу быть ни с кем, кого может убить оружие. – И он дернул за рычаг, и его огромный бронеробот превратился в огромную бронеракету, которая понесла его на Луну. Долго пришлось мальчику искать на Луне старика, но, наконец, он нашел его. Тот сидел за телескопом и смотрел вниз на голубую планету. — Это ты — тот, кого не может убить оружие? – спросил мальчик старика. — Похоже, так, – сказал старик. — А зачем ты смотришь в свою трубу? — Я изучаю жителей той планеты внизу. — Может быть, мне можно с тобой остаться? – спросил мальчик. — Может быть, – ответил старик. – Почему ты хочешь остаться именно со мной? — Потому что я не хочу быть ни с кем, кого может убить оружие. Когда у меня умерли родители, я выплакал все свои слезы. У меня могла бы быть собака, но если бы ее убили, я бы умер от плача. Еще я мог бы остаться со старушкой или с маленькой девочкой. Но они не были защищены от пуль, и если бы их убили, я бы умер от плача. — Хорошо, – сказал старик, – оставайся со мной. Меня никто не может убить, потому что здесь нету оружия. — Только поэтому? – спросил мальчик. — Да, только поэтому, – сказал старик. — Но я принес оружие с собой. — Жаль, – сказал старик, – теперь тебе нельзя со мной оставаться. Теперь меня может убить твое оружие. — Значит, мне опять придется идти, – сказал мальчик. — Да, – сказал старик. — Жаль, – вздохнул мальчик. — Тебе жаль? – спросил мальчик. — Да, – ответил мальчик, – я бы с удовольствием здесь остался. — Может, тебе выбросить оружие? – предложил старик. — Может быть, – согласился мальчик. — Тогда ты мог бы со мной остаться, – сказал старик. — Наверное, – сказал мальчик. – А что я буду тогда делать? — Ты мог бы смотреть в телескоп. Тогда ты, может быть, смог бы узнать, почему там внизу воюют люди. — А почему они воюют? — Я сам не знаю. Это во многом связано с тем, что они мало знают друг о друге. Их так много, и их жизнь так сложна, что никто не знает, к каким последствиям приводят их поступки. Они не знают, откуда берется мясо, которое они едят, или хлеб, который они пекут. Они не знают, делаются ли из того железа, что они добывают из земли, экскаваторы или пушки. Они не знают, когда едят мясо, не объедают ли они других. Если бы они могли так же смотреть на себя сверху, наверное, они бы многое поняли лучше. — Значит, им нужно это объяснить? – спросил мальчик. — Наверное, – сказал старик, – но я для этого слишком стар и слишком устал. И только тогда мальчик бросил свое оружие, и оно полетело сквозь космическое пространство вниз, до самой планеты, и там разбилось. Мальчик же долго-долго жил со стариком на Луне и глядел в телескоп, изучая людей внизу. И, может быть, когда-нибудь он спустится вниз и объяснит им все, что они делали не так.
Auf dem Karottenplaneten Auf einem winzigen Planeten, da lebten einmal welche, die waren fleißig, und andere, die waren weniger fleißig. Dann gab es noch ein paar ganz Fleißige und ein paar ganz Faule. Mit einem Wort - es war so wie überall im Universum. Nur dass die Faulen und die Fleißigen alles, was sie erzeugten - es waren hauptsächlich verschiedene Sorten Karotten -, auf einen Haufen schmissen und dann gemeinsam davon aßen. Das war nicht so wie überall. Eines Tages aber sagten ein paar ganz Fleißige: “Jetzt reicht's aber. Wir schuften und schuften, und dann kommen die andern daher, die den ganzen Tag auf dem Rücken liegen und in die Sonne pfeifen, und wollen unsere Karotten essen.” Und sie schmissen ihre Karotten nicht mehr auf den gemeinsamen Haufen, sondern behielten sie zu Hause und fraßen sich dicke Wänste an. Die ganz Faulen zuckten nur die Achseln und aßen weiter vom großen Haufen, und natürlich aßen sie mehr davon weg, als sie selber hinbrachten. Da merkten die Mittelfleißigen und die Mittelfaulen, dass jetzt doch auf jeden weniger kam; denn die ganz Fleißigen hatten ja immer besonders viele Karotten gebracht, mehr, als sie selber aßen. Also sagten die Mittelfleißigen: “Dann wollen wir aber auch unsere Karotten selber behalten”, und sie schmissen sie nicht mehr auf den großen Haufen, sondern machten sich jeder ein kleines Häuflein bei sich zu Hause. Und die Mittelfaulen machten es ebenso. “Es bleibt uns ja gar nichts anderes übrig”, sagten sie zu den ganz Faulen. Und jetzt hatte jeder seinen eigenen Karottenhaufen vor seiner Hütte, und wenn er Lust auf eine Karottensorte hatte, die nicht in seinem Haufen vorkam, dann musste er sehen, ob er sie bei jemand anderem eintauschen konnte. Da fing bald ein Kommen und Gehen an, und nach der Arbeit hatten die Leute noch stundenlang zu tun mit Karottentauschen, bis jeder alle Karottensorten im Hause hatte, die er brauchte oder zu brauchen glaubte. “Das sind ja ganz neue Sitten!” sagten die ganz Faulen unter sich. Für sie gab es jetzt keinen gemeinsamen Haufen mehr, von dem sie hätten schmarotzen können. Daraus zog aber jeder eine andere Lehre. Einige sagten sich: “Na schön, da muss ich eben doch mehr arbeiten.” Das war allerdings nicht so einfach, denn wenn so ein bekehrter Fauler auf ein Feld kam, um dort Karotten zu pflanzen, war da meistens einer, der sagte: “He, hier habe doch immer ich Karotten gepflanzt, das ist mein Feld!” Andere aber gingen einfach zu den Hütten der Reicheren und nahmen sich dort von den Karottenhaufen, worauf sie gerade Lust hatten. “Wir haben immer vom gemeinsamen Haufen genommen. Und wenn es jetzt viele Haufen gibt, dann sind das eben viele gemeinsame Haufen. Wir nehmen uns jedenfalls davon”, sagten sie. Das war natürlich den Reicheren nicht recht, und einige fingen an, Zäune um ihre Karottenhaufen zu bauen. Da mussten bald alle Zäune um ihre Haufen bauen. Denn je mehr Leute Zäune um ihre Haufen hatten, um so mehr holten sich die ganz Faulen, die an den alten Sitten festhielten, von den Haufen ohne Zäune. Über kurz oder lang hatten alle, die einen Haufen hatten, auch einen Zaun darum. Jetzt hatten sie nach der Arbeit nicht nur mit dem Tauschen, sondern auch noch mit dem Flicken und Ausbessern ihrer Zäune zu tun und mit dem Aufpassen, dass keiner drüberkletterte. Bald murrten einige: “Früher haben wir uns nach der Arbeit alle beim großen Karottenhaufen getroffen und Witze erzählt und Bockspringen veranstaltet. Jetzt hocken wir nach der Arbeit nur noch zu Hause, bewachen unsere Karotten und bessern unsere Zäune aus. Und am Morgen sind wir todmüde und können gar nicht gescheit Karotten pflanzen. Irgendwie haben wir jetzt viel mehr zu tun als früher, aber die Karotten werden davon nicht mehr.” Und einige schlugen vor, man sollte doch wieder zur alten Sitte mit dem großen gemeinsamen Haufen zurückkehren. “Lieber füttern wir doch ein paar ganz faule Schmarotzer mit, als dass wir uns dauernd mit dem Tauschen und Aufpassen und Zäuneflicken abplagen!” Aber die Reichsten sagten: “Nein, wenn wir zur alten Sitte zurückkehren, dann heißt das, das Schmarotzen zu erlauben. Dann werden alle schmarotzen wollen, und keiner wird mehr Karotten anpflanzen, und wir werden alle verhungern!” “Aber so doch nicht”, sagten die anderen. “Den meisten ist es zu langweilig, den ganzen Tag auf dem Rücken zu liegen und der Sonne was vorzupfeifen. Es gibt doch nur ganz wenige, die wirklich so faul sind. Karottenpflanzen macht doch in Wirklichkeit Spaß.” “Nein”, sagten die Reichsten, “Karottenpflanzen macht keinen Spaß. Nur Karottenhaben macht Spaß. Ihr könnt ja eure Karotten mit den Faulenzern teilen, wenn ihr wollt. Wir jedenfalls reißen unsere Zäune nicht mehr ab!” “Tja”, sagten da einige von den Mittelreichen, “wenn die Ganzreichen nicht mitmachen, dann wollen wir unsere Zäune lieber auch behalten, wir haben ja nicht soviel, dass wir es mit den Faulenzern teilen könnten.” Und die Mittelarmen sagten: “Ja, wenn nur wir teilen sollen, dann haben alle zuwenig, da können wir nicht mitmachen. Wir müssen unsere Zäune leider behalten. “ Und so wurde diesmal nichts daraus. Und obwohl eigentlich die meisten wussten, dass jetzt alle mehr Arbeit hatten, ohne dass es deswegen mehr Karotten gab, schafften sie es einfach nicht, zur alten Sitte zurückzukehren. Dafür passierten einige andere interessante Dinge. Einige von denen, die keine großen Karottenfelder hatten, gingen zu einigen Reicheren und sagten: “Hört einmal, wenn ihr mir jeder jeden Tag ein paar Karotten gebt, dann pass ich dafür auf eure Haufen auf.” Und andere kamen auf die Idee und boten an: “Wer mir Karotten gibt, dem flicke ich dafür seinen Zaun!” Und wieder andere gingen von Haus zu Haus und sagten: “Gebt mir ein paar von euren Karotten, ich gehe sie für euch eintauschen, wenn ich dafür jede fünfte Karotte behalten darf.” Das ging so eine Weile, und dann kratzten sich einige am Kopf und sagten: “Eigentlich sollte ich jetzt mehr Zeit haben, aber jetzt muss ich wieder mehr Karotten anpflanzen, damit ich den Zäuneflicker und den Nachtwächter und den Karottentauscher bezahlen kann!” Und wieder schlugen einige vor, zur alten Sitte zurückzukehren und die Zäune abzureißen. Aber seltsamerweise waren jetzt nicht nur die Reichsten dagegen, sondern auch die Ärmsten: “Wollt ihr uns unsere Arbeit wegnehmen!” schrieen die Zäuneflicker. “Wovon sollen wir leben?” schrieen die Nachtwächter. “Sollen wir verhungern?” schrieen die Karottentauscher. Tja, und so blieb es eben bei der neuen Sitte. Aus: Martin Auer, “In der Wirklichen Welt”, Beltz & Gelberg 1990	Морковная планета На одной крошечной планете жили как-то работящие и не очень работящие. Еще было несколько очень работящих и очень ленивых. Короче говоря, было так, как везде во Вселенной. Разве что и ленивые и работящие все, что они производили, — в основном это были различные сорта моркови — складывали в одну общую кучу и потом всеми из нее ели. Так было не везде. Но однажды некоторые очень работящие сказали: — Хватит с нас. Мы вкалываем и вкалываем, а потом приходят другие, которые весь день валяются на брюхе и бьют баклуши, и едят нашу морковь. — И они перестали складывать свою морковь в общую кучу, а носили ее домой и наедали себе пузо. Совсем ленивые только пожали плечами и продолжали себе есть дальше из большой кучи и, конечно, отъедали они больше, чем сами туда вкладывали. Тут среднеработящие и среднеленивые заметили, что теперь-то каждому доставалось меньше, потому что очень работящие всегда приносили особенно много моркови, больше, чем съедали сами. И среднеработящие сказали: — Раз так, мы тоже будем оставлять свою морковь себе. — И они тоже перестали складывать морковь в общую кучу, а делали себе каждый около дома маленькие кучки. И среднеленивые поступили также. — Что нам еще остается, — говорили они совсем ленивым. Теперь у каждого была собственная морковная куча перед своей хижиной, и, если кому хотелось такой сорт моркови, который у него не рос, то ему приходилось искать, у кого его можно выменять. Так начали они ходить туда-сюда, и после работы люди еще часами менялись морковью, пока у каждого не было дома всех сортов, которые ему были нужны или которые казались ему нужными. — Вот еще выдумали моду! — поговаривали между собой совсем ленивые, у которых теперь не было общей кучи, где они могли бы дармоедничать. Из этого, однако, каждый извлек свой урок. Одни сказали себе: «Ладно, теперь мне все-таки надо больше работать». Правда, это оказалось не так просто, потому что когда такой обращенный лентяй приходил на поле сажать морковь, почти всегда появлялся кто-нибудь со словами: «Эй, тут я всегда сажал морковь, это мое поле!» Другие же просто отправлялись к жилищам богатых и брали себе, что хотели, из морковной кучи. — Мы всегда брали из общей кучи. И если теперь куч много, то это все равно общие кучи. Как бы там ни было, мы будем брать, как раньше, — говорили они. Естественно, это пришлось не по душе богатым, и некоторые стали ставить вокруг морковных куч заборы. Вскоре все уже должны были ставить вокруг куч заборы. Потому что чем больше людей ставили вокруг своих куч заборы, тем больше жившие по-прежнему совсем ленивые таскали из куч без заборов. Рано или поздно у всех, у кого были кучи, появились вокруг них и заборы. Теперь после работы им приходилось не только меняться, но и латать да поправлять заборы, да еще приглядывать, чтобы никто через них не перелазил. Скоро некоторые начали ворчать: «Раньше мы после работы собирались всеми у большой морковной кучи и устраивали чехарду. Теперь же мы все после работы лишь дома торчим да сторожим морковь и поправляем заборы. А на утро все встают измученные и даже морковь толком сажать не могут. Почему-то теперь всем нам трудиться приходится больше, а моркови от этого не прибавляется». И некоторые предложили снова вернуться к старому обычаю с большой общей кучей. Лучше мы будем кормить нескольких совсем ленивых нахлебников, чем вечно мучиться с этими обменами, да охранами, да починкой заборов! Но богатые возразили: — Нет уж, возвратиться к прежним обычаям, это значит, потворствовать тунеядству. Тогда все захотят жить за чужой счет, и никто не будет сажать морковь, и мы все околеем с голоду! — Да нет же, – настаивали другие. – Большинству слишком скучно лежать весь день на брюхе и бить баклуши. Таких лентяев совсем немного. Сажать морковь — это тоже удовольствие. — Нет, – сказали самые богатые, – Сажать морковь — это не удовольствие. Удовольствие — есть морковь. Можете делиться своей морковью с лентяями, если хотите. А мы, как бы там ни было, ломать заборы не будем! — Ну-у, – протянули среднебогатые, – если совсем богатые нас не поддержат, то лучше нам свои заборы тоже оставить, не так у нас и много всего, чтобы делиться с лентяями. И среднеленивые сказали: — Да, если станем делиться только мы, то не будет хватать всем, мы так не согласны. Лучше мы свои заборы оставим. Так на этот раз ничего и не вышло. И, хотя, в общем, все понимали, что теперь у всех стало больше работы, а моркови не прибавилось, они просто не могли вернуться к прежнему обычаю. Вместо этого произошло кое-что другое. Некоторые из тех, у кого не было больших морковных полей, пришли к богатым и сказали: — Послушайте, если вы мне будете давать каждый день несколько морковок, то я за это буду следить за вашими кучами. А другие подхватили идею и предложили: — Кто даст мне моркови, тому я поправлю забор! А третьи пошли по домам и стали говорить: — Дайте мне несколько своих морковок, и я пойду их за вас обменяю, если вы мне разрешите каждую пятую морковь оставлять себе. Так продолжалось какое-то время, и потом кое-кто почесал себе затылок и сказал: — Вообще-то, у меня сейчас должно было бы оставаться больше времени, но теперь мне приходится сажать еще больше моркови, чтобы платить починщикам заборов, ночным сторожам и морковным менялам! И снова некоторые предложили вернуться к старым временам и снести заборы. Но, странным образом, теперь против были не только самые богатые, но и самые бедные: — Вы хотите отнять у нас работу! – кричали починщики заборов. — На что мы будем жить? – кричали ночные сторожа. — А нам что, с голоду умирать? – кричали морковные менялы. Вот так и осталось все по новому обычаю.
Angst Warum sieht mich der da so misstrauisch an? Hat er Angst vor mir? Warum hat der da wohl Angst vor mir? Glaubt er, ich will ihm was tun? Warum glaubt der da, ich will ihm was tun? Ich tu doch keinem was! Ich tu keinem was, außer, es will einer mir was tun! Wenn der also glaubt, ich will ihm was tun, dann nur, weil er weiß: Ich tu jedem was, der mir was tut Also: will er mir was tun! Da geh ich wohl besser gleich hin und hau ihm eins in die Fresse, damit er mir nichts tun kann. Autsch! Seine Faust war schneller als meine. Jetzt liege ich da. Aber ich hab's ja gleich gewusst, dass der mir was tun will! Aus: Martin Auer, “Der Sommer des Zauberers”, Beltz & Gelberg 1988	Страх Почему вон тот смотрит на меня с таким недоверием? Он боится меня? Почему же он боится меня? Он думает, я могу ему что-то сделать? Почему он думает, я могу ему что-то сделать? Я ведь никому ничего не делаю! Я ничего никому не делаю, если только мне ничего не делают! И если он думает, я могу ему что-то сделать, то только потому, что знает: я всегда так делаю, если кто-то делает это мне. Значит: он хочет мне что-то сделать! Тогда уж лучше я сам пойду дам ему в челюсть, чтобы он мне уже ничего не смог сделать. Ай! Его кулаки покрепче моих будут! И вот я уже на земле. Я так и думал, что он хочет мне что-то сделать!
Noch einmal Angst Wir sind ein friedliches Land und greifen niemanden an. Es sei denn, wir würden angegriffen. Wer nicht vorhat, uns anzugreifen, braucht keinerlei Angst vor uns zu haben. Wer sich vor uns zu schützen versucht, beweist dadurch, dass er Angst vor uns hat. Wer vor uns Angst hat, beweist dadurch, dass er vorhat, uns anzugreifen. Also ist doch klar, dass wir jeden angreifen müssen, der Verteidigungsmaßnahmen vorbereitet. Aus: Martin Auer, “Der Sommer des Zauberers”, Beltz & Gelberg 1988	И снова страх Мы мирная страна и ни на кого не нападаем. Если только не нападают на нас. Тому, кто не собирается нападать на нас, незачем нас боятся. А кто ищет от нас защиты, тот доказывает этим, что он нас боится. А кто нас боится, Тот доказывает этим, что он собирается напасть на нас. Поэтому совершенно ясно, что мы должны напасть на каждого, кто пытается укрепить оборону.
Die seltsamen Leute vom Planeten Hortus Auf dem Planeten Hortus lebten die Apfelleute, die Pflaumenleute, die Birnenleute und die Himbeerleute. Die Apfelleute lebten von Apfelmus, Apfelkompott, Apfelmarmelade und Apfelkuchen. Die Pflaumenleute lebten von Pflaumenmus, Pflaumenkompott, Pflaumenmarmelade und Pflaumenkuchen. Und bei den Birnenleuten und den Himbeerleuten war es so ähnlich. Das ging eine Zeit lang ganz gut, aber eines Tages hing den Birnenleuten die ewige Birnenmarmelade zum Hals heraus. Da sagte einer von den Birnenleuten: “Wisst ihr was! Wir sollten Räuber werden!” “Räuber? Was ist denn das?” “Ganz einfach: Wir schleichen uns in der Nacht an die Pflaumenleute heran, und wenn sie alle schlafen, fallen wir über sie her und verprügeln sie. Dann nehmen wir so viele Pflaumen, wie wir tragen können, und rennen davon. Und dann können wir endlich einmal Pflaumenmus und Pflaumenmarmelade, Pflaumenkompott und Pflaumenkuchen essen!” “Bravo! Das wird ein Spaß!” Und sie schlichen sich an das Dorf der Pflaumenleute an, und als alle schliefen, fielen sie über das Dorf her, drangen in die Häuser ein und verprügelten die Pflaumenleute. Dann nahmen sie so viele Pflaumen, wie sie tragen konnten, und rannten davon. Die Pflaumenleute waren ganz erschrocken und traurig. “Was war das? So etwas hat es noch nie gegeben!” “Vielleicht sind die Birnenleute verrückt geworden? Wir sollten die Frau Zwetschkenstiel zu ihnen schicken!” _ Die alte Frau Zwetschkenstiel konnte nämlich aus Pflaumenkernen ein Öl machen, damit heilte sie alle Krankheiten außer gebrochenen Beinen. Also machte sich die Frau Zwetschkenstiel mit ihrem Kännchen voll Pflaumenkernöl auf den Weg. Aber am Abend kam sie wieder zurück. “Sie wollen sich nicht heilen lassen” sagte sie. “Sie haben mir Prügel angedroht und mich weggeschickt.” “Das ist schlimm! Was machen wir jetzt?” “Wenn sie sich nicht heilen lassen wollen, dann sind sie nicht krank, sondern böse. Wir müssen sie bestrafen!” “Ja, das machen wir! Wir überfallen sie, und nehmen ihnen ihre Birnen weg. Das ist nur gerecht!” Und alle jubelten und schrieen durcheinander, und nur die Frau Zwetschkenstiel schüttelte besorgt den Kopf. Also machten sich die Pflaumenleute auf den Kriegspfad, und in der Nacht fielen sie über die Birnenleute her und verprügelten sie. Dann nahmen sie so viele Birnen, wie sie tragen konnten, und liefen weg. “Und was macht ihr, wenn sie morgen wieder über uns herfallen? Da schauten alle besorgt, aber der junge Herr Kern sagte: “Wir stellen einfach Wachen auf rund um das Dorf, mit langen Stangen, und wenn sie dann kommen, verprügeln wir sie.” Und das machten sie auch, und als die Birnenleute ein paar Nächte später wieder kamen, kriegten sie entsetzliche Dresche. “Na, was hab ich gesagt! Wir haben es ihnen ordentlich gegeben! Die trauen sich so bald nicht mehr über uns herzufallen.” “Schön, schön. Aber weißt du was: wir haben zwei Wochen lang jede Nacht Wache gehalten, und am Tag haben wir geschlafen. Inzwischen haben wir allen unseren Pflaumenkuchen und alle unsere Pflaumenmarmelade aufgegessen, und wir haben keine Zeit gehabt zu kochen oder zu backen!” “Dann sollen euch alle etwas geben! Denn ihr habt ja für alle Wache gehalten!” Da gaben alle Pflaumenleute den Wächtern etwas, und der Herr Kern kriegte am meisten. “Denn ich muss mich ja um alles kümmern! Ich trage die Verantwortung!” Aber nach einiger Zeit murrten die Pflaumenleute, denn bisher hatte es immer gerade für alle gereicht. Aber jetzt, wo all die jungen Männer Wache hielten, statt sich um die Pflaumenbäume zu kümmern und zu kochen und zu backen, jetzt reichte es nicht mehr. “Ja” sagte der Herr Kern, “Wer ist schuld, dass unsere jungen Männer nicht arbeiten können, sondern Wache halten müssen? Die Birnenleute! Also müssen die Birnenleute dafür bezahlen!” _ Und er marschierte mit seinen Männern zum Dorf der Birnenleute, um sie wieder auszurauben. Aber die Birnenleute hatten auch Wachen aufgestellt, und es gab eine fürchterliche Prügelei in der Mitte zwischen den beiden Dörfern, und die Pflaumenleute kamen nicht an die Birnen heran. Da sagte der Herr Kern: “Wir müssen Netze knüpfen, und sie über die Wachen der Birnenleute werfen. Dann können wir sie besiegen und das Dorf ausrauben!” Also mussten alle Pflaumenleute Netze knüpfen, und diesmal gelang der Raubzug. Stolz kam der Herr Kern an der Spitze seiner Truppen zurück, und jeder der jungen Männer trug einen Sack Birnen auf den Schultern. Der Herr Kern trug auch etwas, nämlich die Verantwortung. In der Mitte des Dorfs ließ der Herr Kern die Birnen auf einen großen Haufen aufschütten. Dann teilte er den Haufen in drei kleinere Haufen. “So” sagte er: “Ein Haufen wird unter alle Dorfbewohner verteilt, damit alle genug zu essen haben. Ein Haufen wird unter meine Soldaten verteilt, weil sie so tapfer gekämpft haben. Und einen Haufen bekomme ich, weil ich die Verantwortung für alles trage.” Und alle jubelten und klopften dem Herrn Kern auf die Schulter. Nur die alte Frau Zwetschkenstiel schüttelte besorgt den Kopf, und sagte: “Und wenn sie jetzt auch Netze knüpfen, die Birnenleute?” “Ich weiß schon! Wir bauen eine Mauer rund um das Dorf, dann können sie uns nie mehr überfallen” Und so mussten die Pflaumenleute eine Mauer rund um das Dorf bauen. Aber die Birnenleute wollten ihre Niederlage nicht auf sich sitzen lassen. Und als ihre Kundschafter berichteten, dass die Pflaumenleute eine Mauer um ihr Dorf bauten, da bauten die Birnenleute auch eine Mauer um ihr Dorf. Und sie knüpften Netze, um die Wachen fangen zu können. Und außerdem bauten sie sich Leitern, um über die Mauer der Pflaumenleute klettern zu können. Und eines Nachts überfielen sie mit ihren Leitern das Pflaumendorf und raubten es aus. “jetzt ist es genug! Wir müssen diesen weichen Birnen endlich eine Lektion erteilen, von der sie sich nie wieder erholen. Aber die Birnenleute bauten inzwischen eine gewaltige Steinschleuder, mit der sie die Mauer des Pflaumendorfs zusammenschießen wollten. Und eines Nachts schlich die Armee der Pflaumenleute auf das Dorf der Birnenleute zu, und die Armee der Birnenleute schlich auf das Dorf der Pflaumenleute zu. Und weil die Nacht dunkel und neblig war, schlichen die Armeen aneinander vorbei, ohne es zu bemerken. Als die Birnenleute ihren Turm vor der Mauer der Pflaumenleute aufgestellt hatten, stieg der Herr Kern hinauf und brüllte: “Macht das Tor auf, und ergebt euch, sonst zünden wir euer ganzes Dorf an.” Und als die Birnenleute ihre Steinschleuder vor die Mauer des Pflaumendorfs geschoben hatten, schrieb ihr Anführer auf einen Zettel: “Ergebt euch, sonst wird euer ganzes Dorf zerschossen! Und weil die Armee der Birnenleute fort war, machten die Dorfbewohner die Tore auf und ließen die Pflaumenleute herein. Und die Pflaumenleute machten auch die Tore auf, und ließen die Birnenleute herein. Aber als die Armeen anfangen wollten zu rauben, da war fast nichts mehr da. Nur ein paar Töpfchen Marmelade, ein paar vertrocknete Kuchen, und ein Rest Kompott, aber das war schon schimmlig geworden. “Es ist nichts mehr da” sagte die Birnenleute zu den Pflaumensoldaten. “Wir haben keine Zeit gehabt zu kochen und uns um die Bäume zu kümmern, es ist alles für den Krieg aufgegangen.” “Wir haben nichts mehr” sagten die Pflaumenleute zu den Birnensoldaten, “wir haben keine Zeit gehabt, die Bäume zu pflegen und Kuchen zu backen, es ist alles für den Krieg aufgegangen.” “Mist!” sagte der Anführer der Birnensoldaten, und kehrte wieder um. “Verdammt! Im Morgengrauen trafen sich die beiden Armeen in der Mitte zwischen den beiden Dörfern , und vor lauter Zorn fingen sie eine Prügelei an. Aber die beiden Feldherren prügelten sich nicht. Sie standen jeder auf einem kleinen Hügel, schauten einander böse an und grübelten. Als sie fanden, dass die Armeen sich genug geprügelt hatten, kommandierten sie Abmarsch, und zogen mit ihren Armeen heim. Am nächsten Tag rief der Herr Kern die Pflaumenleute zusammen und sagte: “So, jetzt müssen wir schleunigst an die Arbeit gehen und schnell ein paar Pflaumenkuchen backen. Wir müssen schneller backen als die anderen, damit wir früher als sie für die nächste Schlacht gerüstet sind!” Aber die Frau Zwetschkenstiel sagte: “Das geht nicht. Es sind nämlich keine Pflaumen da, weil sich niemand um die Bäume gekümmert hat. Sie sind alle am Boden verfault. Und Mehl für Kuchen ist auch keines mehr da. Und überhaupt geht das so nicht mehr weiter. Was für einen Sinn hat es, dass wir uns gegenseitig ausrauben. Wenn wir genug zu essen haben wollen, muss ein jedes den ganzen Tag arbeiten, die Birnenleute genauso wie wir. Vom Rauben wachsen keine Pflaumen und auch keine Birnen. Wir müssen mit den Birnenleuten Frieden schließen!” Und die Pflaumenleute, die sich endlich wieder um die Pflaumenbäume kümmern und Kompott machen wollten, stimmten ihr zu. Nur der Herr Kern war sauer. Denn wenn kein Krieg war, konnte er nicht kommandieren und die Verantwortung tragen, und es gab keine Beute, von der er sich den größten Teil nehmen konnte. Er wanderte ins Dorf der Himbeerleute und sagte zu ihnen: “Hört zu. Die Birnenleute haben nichts mehr zu essen, sie haben alles für den Krieg ausgegeben. Also besteht die große Gefahr, dass die Birnenleute als nächstes euch ausrauben werden!” Die Himbeerleute kratzten sich hinter den Ohren und sagten: “Wir haben ihnen doch nichts getan!” “Das ist egal” sagte der Herr Kern, “sie sind Räuber und holen sich ihre Beute, wo sie sie kriegen können.” “Das ist schrecklich!” sagten die Himbeerleute. “was sollen wir denn da machen? Wir verstehen nichts vom Kriegführen.” “Aber wir!” sagte der Herr Kern. “Ich habe einen Vorschlag: Gebt uns ein paar Kübel Himbeeren - wir sind nämlich zufällig gerade etwas knapp mit Obst - und wir helfen euch gegen die Birnenleute.” “Na schön”, seufzten die Himbeerleute, “was bleibt uns denn anderes übrig!” Und dann ging der Herr Kern wieder zurück ins Pflaumendorf, und sagte zu den Pflaumenleuten: “Bis nur nächsten Pflaumenernte dauert es noch fast ein Jahr! Wovon wollt ihr denn in der Zwischenzeit leben? Wenn wir Frieden schließen, müssen wir ein ganzes Jahr hungern. Aber wenn wir uns mit den Himbeerleuten verbünden, um gegen die Birnenleute zu kämpfen, dann kriegen wir jetzt gleich Himbeeren von ihnen.” “Ja, das ist besser” schrieen die jungen Männer, die sich schon ans Kämpfen gewöhnt hatten. “Kämpfen können wir besser als Pflaumen züchten.” Die anderen Pflaumenleute kratzten sich hinter den Ohren und sagten: “Ein ganzes Jahr hungern, wer soll denn das aushalten?” und stimmten auch dem Herrn Kern zu. Nur die Frau Zwetschkenstiel schüttelte besorgt den Kopf. Der Feldherr der Birnenleute aber hatte sich inzwischen mit den Apfelleuten verbündet. Und so fing alles wieder von vorne an: Die Himbeerleute und die Apfelleute mussten auch Mauern um ihre Dörfer bauen, Netze knüpfen, Leitern und Schleudern und Belagerungstürme bauen, und außerdem noch ihren Beschützern die Hälfte von ihrem Obst abgeben. Und als das Jahr um war, gab es auf dem ganzen Planeten nichts mehr zu essen und nichts mehr zu rauben. Da rief die Frau Zwetschkenstiel alle Frauen des Planeten zusammen - das ging, weil es ja nur vier Dörfer waren - und sagte zu ihnen: “So geht das nicht weiter. Vom Rauben und Kriegführen wachsen keine Pflaumen und keine Himbeeren, keine Äpfel und keine Birnen. Irgendwer muss die Arbeit machen, sonst gibt es auch keine Beute. Und weil es nur gerade reicht, wenn ein jedes seine Arbeit macht, können wir uns die ganze Räuberei einfach nicht leisten! Netze und Leitern und Steinschleudern und Mauern und Belagerungstürme kann man nicht essen!” “Richtig!” sagten die Frauen. “Also, dann sagt euren Männern, dass sie sich die Hand geben sollen und schleunigst in die Gärten zurückkommen. Sonst werden wir alle verhungern!” “Gut!” sagten die Frauen. Und so wurde ein Vertrag geschlossen, und die Männer gaben sich alle die Hand und murmelten: “Entschuldigung, wird nicht mehr vorkommen” und dann war wieder Frieden auf dem Planeten Hortus. Und nach zwei, drei knappen Jahren hatten alle wieder genug zu essen, und die Frau Zwetschkenstiel schickte in alle Dörfer Töpfe mit Pflaumenmarmelade, und die Frauen aus den anderen Dörfern schickten Apfelkuchen und Birnenmus und Himbeerkompott. Und weil solange Frieden herrschte, hatten die Leute Zeit, auch ein bisschen nachzudenken und etwas zu erfinden. Da erfand einer eine Apfelpflückzange, mit der man die Äpfel pflücken konnte, ohne auf die Bäume zu klettern. Und einer züchtete Himbeersträucher ohne Dornen. Und einer erfand ein Gerät, mit dem man die Pflaumen ganz leicht entkernen konnte. Und einer erfand ein Spezialmesser zum Birnenschälen. “Fein” sagten die Frauen, “jetzt braucht ein jedes nur mehr den halben Tag zu arbeiten, und es reicht trotzdem für alle” Aber eines Tages stand der Herr Kern auf, und sagte zu den Pflaumenleuten: “Das geht nicht, dass wir den halben Tag auf der faulen Haut liegen, nur weil die Arbeit mit dem neuen Pflaumenentkerner jetzt leichter geworden ist. Was ist, wenn den Birnenleuten einfällt, über uns herzufallen und uns zu zwingen, die andere Hälfte des Tages für sie zu arbeiten? Die Birnenleute haben ein neues Birnenschälmesser erfunden. Das ist eine große Gefahr. Denn wenn sie nicht mehr den ganzen Tag arbeiten müssen, damit sie genug zu essen haben, dann haben sie jetzt Zeit, neue Belagerungstürme und Steinschleudern zu bauen! Also dürfen wir nicht den halben Tag mit Spielen und Geschichtenerzählen vertrödeln: mit unserem neuen Pflaumenentkerner haben wir jetzt Zeit genug, um an unsere Verteidigung zu denken. Statt dass wir alle nur den halben Tag arbeiten, sollte lieber die eine Hälfte von uns den ganzen Tag arbeiten, und die andere Hälfte sollte Steinschleudern bauen und exerzieren. Denn jetzt können wir es uns endlich leisten, eine ständige Armee zu erhalten. Nur so können wir uns davor schützen, dass die Birnenleute wieder über uns herfallen, und uns am Ende noch versklaven!” Und so hätte beinahe wieder alles von vorne angefangen, wenn nicht. . . . . . wenn nicht die Frau Zwetschkenstiel aufgestanden wäre, und vor aller Augen dem Herrn Kern ein runtergehaut hätte. Da setzte er sich ganz still hin und sagte nie wieder ein Wort. Aus: Martin Auer, “Die seltsamen Leute vom Planeten Hortus”, Diesterweg 1992	Странные существа с планеты Хортус На планете Хортус жили яблочные люди, сливовые люди, грушевые люди и малиновые люди. Яблочники питались яблочным пюре, яблочным компотом, яблочным повидлом и яблочными пирогами. Сливники питались сливовым пюре, сливовым компотом, сливовым повидлом и сливовым пирогом. Так же питались и грушевники и малинники. Так продолжалось какое-то время, пока однажды грушевникам вконец не надоело вечно есть одно грушевое повидло. И один из них сказал: — Знаете что? Давайте станем разбойниками! — Разбойниками? А что это? — Все очень просто: мы незаметно подкрадемся ночью к сливникам и, пока те спят, нападем на них и побьем. А потом наберем столько слив, сколько сможем унести, и убежим. И наедимся, наконец, хоть раз сливового пюре и сливового повидла, сливового компота и сливовых пирогов! — Здóрово! Вот будет веселье! И они подкрались к деревне сливников и, пока те спали, напали на деревню, ворвались в жилища и избили их. Потом набрали слив, сколько смогли унести, и убежали. Сливники были в ужасе и сильно горевали: — Что это было? Такого еще никогда не видывали! — Может быть, грушевые люди сошли с ума? Нужно послать к ним Сливовую Косточку! Дело в том, что старая Сливовая Косточка умела готовить из сливовых косточек масло, которым она лечила все болезни, кроме перелома ног. И отправилась Сливовая Косточка с горшочком своего масла в путь. Но вечером она пришла обратно. — Они не хотят, чтобы я их лечила, – сказала она. – Они намяли мне бока и прогнали. — Вот горе! Что же нам теперь делать? — Раз они не хотят лечиться, значит, они не больные, а наглые. Мы должны их наказать! — Правильно! Так и сделаем! Мы нападем на них и отнимем груши. Так будет справедливо! Все громко поддержали это решение, пытаясь перекричать друг друга. И только Сливовая Косточка озабоченно качала головой. И вот, сливники вступили на тропу войны, напали на грушевников и побили их. Потом набрали груш, сколько могли унести, и сбежали. — А что вы будете делать, если они завтра утром снова на нас нападут? — задала вопрос Сливовая Косточка. Все начали тут взволнованно кричать, но молодой Черенок сказал: — А мы выставим вокруг деревни охрану с длинными кольями, они придут — и мы побьем их. Так они и сделали, и когда через пару дней снова появились ночью грушевники, то им здóрово досталось. — Ну, что я говорил! Как мы им задали! Теперь-то они не скоро осмелятся напасть на нас. — Ладно, ладно. Но знаешь что: мы уже две недели всеми ночами сторожили деревню, а днем спали. За это время мы съели все наши сливовые пироги и все наше сливовое повидло, и у нас даже не было времени, чтобы что-то готовить или печь. — Тогда вам каждый должен что-нибудь дать, вы ведь за всех здесь сторожили! И все сливовые люди дали охранникам, кто что мог, а Корешку досталось больше всех. — Я же должен обо всех заботиться! На мне ответственность! Но спустя какое-то время начали сливовые люди роптать. Раньше всего всегда как раз хватало на всех. Теперь же, когда молодежь стояла на страже вместо того, чтобы ухаживать за сливовыми деревьями, чтобы готовить и печь, на всех уже было мало. — Да, – сказал Корешок, — а кто виноват, что нашей молодежи вместо того, чтобы работать, приходится стоять на страже? Грушевники! Вот, пусть они за это и заплатят! И он повел своих людей на деревню грушевников. Но те тоже выставили охрану, и на участке между деревнями произошло страшное побоище, и сливовые люди так и не смогли добраться до грушевых. Тогда Черенок сказал: — Нужно сплести сети и набросить их на грушевых охранников. Тогда нам удастся их победить и разграбить деревню! Пришлось всем сливникам плести сети, и на этот раз набег удался. Гордо возвращался Черенок во главе своих войск, а каждый молодой человек нес на плечах по мешку груш. Черенок тоже кое-что нес. Ответственность. Черенок велел высыпать груши в одну большую кучу посреди деревни, потом разделил эту кучу на три поменьше и сказал: — Вот так. Одну кучу разделим между всеми жителями деревни, чтобы еды хватило на всех. Другую кучу разделим между моими солдатами, потому что они так храбро сражались. А третью возьму я, потому что я несу за все ответственность. Все стали тут ликовать и хлопать Черенка по плечу. Только старая Сливовая Косточка озабоченно покачала головой и сказала: — А если и они теперь сплетут сети, грушевники? — А я и это предусмотрел! Мы построим стену вокруг деревни, и тогда они уже никогда не смогут напасть на нас. И вот пришлось сливовым людям строить вокруг деревни стену. Грушевники, однако, не хотели признавать свое поражение. И когда их разведчики доложили, что сливники строят стену вокруг своей деревни, грушевые люди тоже построили стену — вокруг своей. И сплели сети, чтобы ловить охранников. А еще соорудили лестницы, чтобы перелазить через стену сливников. И однажды ночью они напали с этими лестницами на сливовую деревню и разграбили ее. — Довольно с нас! – сказал тогда Черенок. – Мы должны, в конце концов, преподать этим гнилым грушам урок, от которого они долго не оправятся. – И он приказал сливовым людям построить большую башню на колесах, чтобы потом подкатить ее к стенам грушевой деревни и метать сверху огонь на дома грушевников. Но тем временем грушевые люди построили огромную катапульту, с помощью которой они хотели разрушить стены сливовой деревни. И вот, однажды ночью войско сливовых людей подкралось к грушевой деревне, а войско грушевых людей подкралось к деревне сливовых. А так как ночь тогда была темной и туманной, оба войска прошли, не заметив друг друга. Когда сливники устанавливали свою башню напротив стены грушевников, Черенок взобрался на эту башню и гаркнул: «Открывайте ворота и сдавайтесь, или мы сожжем всю вашу деревню!» И, так как войско грушевников покинуло деревню, ее жители открыли ворота и впустили сливовников. Когда же уже грушевники ставили катапульту перед стенами сливовой деревни, их предводитель написал на листке бумаге послание: «Сдавайтесь, или мы разрушим всю вашу деревню!» И обернув листком камень, перебросил его через стену. И, так как вóйска сливников тоже не было в деревне, ее жители открыли ворота и впустили грушевников. Но только хотели войска приняться за грабеж, как обнаружили, что грабить-то уже нечего. Были только горшочек повидла, пара засушенных пирогов да остатки прокисшего компота. — Ничего не осталось, – сказали грушевники сливовым солдатам. – У нас не было времени готовить и ухаживать за деревьями, все силы ушли на войну. — Черт! – выругался предводитель грушевых солдат и повернул назад. — Проклятье! – выругался Черенок и направил свое войско восвояси. На рассвете войска встретились на поле между деревнями и с горькой досады затеяли резню. Не бились только полководцы. Они стояли, каждый на своем возвышении, злобно смотрели друг на друга и думали о чем-то своем. Увидев, что войска уже достаточно навоевались, они скомандовали отход, и солдаты вернулись домой. На следующий день Черенок созвал сливников и объявил: — Мы должны как можно скорее вернуться к работе и состряпать пару сливовых пирогов. Мы должны печь быстрее них, чтобы первыми приготовиться к следующей битве. Но тут его перебила Сливовая Косточка: — Ничего не выйдет: больше не осталось слив, потому что о деревьях никто не заботится. Все сливы осыпались и сгнили. И муки тоже не осталось. И вообще, дальше так продолжаться не может. Что толку в том, что мы грабим друг друга? Чтобы всем иметь вдоволь еды, каждый должен целый день работать, и грушевники и мы. От разбоя ни груши, ни сливы не вырастут. Мы должны заключить с грушевниками мир! И с ней согласились все сливники, которые хотели снова, наконец, ухаживать за сливами и варить компот. Только Черенок был недоволен. Ведь без войны он не сможет командовать и нести ответственность, без войны не будет добычи, от которой он мог бы ухватить бóльшую часть. Он отправился в деревню к малинникам и сказал им: — Слушайте. Грушевникам нечего есть, у них все ушло на войну. Поэтому есть серьезная опасность того, что вы будете следующими, кого начнут грабить грушевники! Малинники почесали затылки и сказали: — Но мы же им ничего не сделали! — Ну и что, – сказал Черенок. — Они разбойники и охотятся за добычей везде, где можно ее заполучить. — Это ужасно! — расстроились малинники. – Что же нам теперь делать? Мы ведь ничего не смыслим в военных делах. — Зато мы смыслим! – сказал Черенок. – У меня предложение: вы даете нам пару кадок малины — у нас сейчас как раз временные трудности с фруктами, — а мы поможем вам справиться с грушевниками. — Ладно, – согласились малинники, – что нам еще остается … Черенок же вернулся в сливовую деревню, и сказал сливникам: — До нового урожая почти целый год! Чем вы будете питаться все это время? Если мы заключим мир, то будем весь год голодать. Но если мы объединимся против грушевников с малинниками, то стребуем с них малину. — Правильно! – закричали молодые люди, которые уже привыкли к войне. – Воюем мы лучше, чем за деревьями ухаживаем. Остальные сливники почесали затылки и тоже согласились с Черенком: — Целый год голодать — кто такое выдюжит? — Только Сливовая Косточка тревожно покачала головой. Тем временем, однако, полководец грушевников объединился с яблочниками. И все началось с начала: малинникам и яблочникам тоже пришлось сооружать вокруг своих деревень стены, плести сети, делать лестницы, катапульты, осадные башни и к тому же отдавать половину фруктовых запасов своим защитникам. И когда закончился тот год, на всей планете больше нечего было ни есть, ни грабить. Тогда Сливовая Косточка созвала всех женщин планеты — а это было возможно, ведь там всего-то было четыре деревни — и сказала им: — Так дальше нельзя. От войны и разбоя не растут ни сливы, ни малина, ни яблоки, ни груши. Кто-то должен работать, иначе не станет и добычи. А так как на всех хватает, только когда работают все люди, то мы вообще не можем позволить себе грабить! Сети, лестницы, катапульты, стены, осадные башни — их в рот не положишь! — Правильно! – подхватили женщины. — Тогда скажите своим мужьям, чтобы они пожали друг другу руки и как можно скорее возвращались к садам. Иначе мы все умрем с голоду! — Хорошо! – поддержали женщины. И так было достигнуто соглашение, мужчины пожали друг другу руки, пробормотав извинения и пообещав, что такое впредь не повторится, и на планете Хортус снова наступил мир. Уже через каких-нибудь два-три года стало опять вдоволь еды, Сливовая Косточка посылала в другие деревни горшочки со сливовым повидлом, а женщины из других деревень слали яблочные пироги, грушевое пюре и малиновый компот. И потому, что так долго царил мир, у людей было время подумать и кое-что выдумать. Так, кто-то изобрел яблокосрыватель, которым можно было рвать яблоки, не залезая на деревья, кто-то вырастил малиновый куст без колючек, кто-то выдумал приспособление, с помощью которого можно легко вынимать из слив косточки, а кто-то — специальный нож, чтобы чистить груши. — Прекрасно! – радовались женщины. – Теперь всем можно работать чуть больше половины дня, и все равно будет достаток. Но однажды снова возник Черенок и сказал сливникам: — Так не годится — полдня бока отлеживать только потому, что благодаря новому косточковыдавливателю можно меньше работать. А что, если нападут грушевники и заставят полдня работать на них? Они изобрели специальный нож для очистки груш. Это таит в себе большую опасность: раз им теперь не нужно весь день работать, чтобы прокормить себя, значит, у них есть время строить новые осадные башни и катапульты! Так что нельзя нам полдня тратить на забавы да болтовню — благодаря нашему косточковыдавливателю у нас теперь есть время подумать об обороне. Вместо того, чтобы всем работать по полдня, лучше пусть половина из нас весь день работает, а половина строит катапульты и упражняется. Ведь мы сейчас наконец-то можем позволить себе содержать постоянную армию. Только так можно застраховаться от того, что снова грушевники нападут на нас и в конце концов превратят в своих рабов! И все уж было началось с начала, если бы не… …если бы не поднялась все та же Сливовая Косточка и у всех на глазах не врезала бы Черенку. Да так, что он бесшумно опустился наземь и больше не говорил ни слова.
Die zwei Kämpfer Zwei kämpften einen schweren Kampf miteinander. Der eine war groß, der andere war dick, der eine war schwer, der andere zäh, der eine war stark, der andere war wild. Der Starke haute dem Wilden die Nase ein. Da spürte er: Der hat ja eine Nase wie ich. Der Wilde zerbrach dem Starken die Rippen. Da spürte er: Diese Rippen knacken ja wie die meinen. Der Starke bohrte dem Wilden ein Auge aus. Da spürte er: Das Auge ist ja weich und empfindlich wie meines. Der Wilde trat den Starken in den Bauch. Da spürte er: Dieser Bauch gibt ja nach wie der meine. Der Starke drückte dem Wilden den Hals zu. Da spürte er: Der braucht Luft zum Atmen wie ich. Der Wilde presste dem Starken die Faust in die Herzgrube. Da merkte er: Dem schlägt ja ein Herz wie das meine. Als die beiden hinfielen und nicht mehr hochkommen konnten, da dachten sie beide: ,,Der ist ja wie ich, der da." Aber das nützte ihnen nicht mehr viel.	Противники Двое ожесточённо боролись друг с другом. Один был высок, другой был толст, один был тяжёл, другой — вынослив, один был силён, другой — отчаяно смел. Силач свернул Отчаянному нос. И почувствовал: у него есть нос, как и у меня. Отчаянный сломал Силачу рёбра. И почувствовал: эти рёбра трещат так же, как мои. Силач выдавил Отчаянному глаз. И почувствовал: этот глаз так же нежен и чувствителен, как мой. Отчаянный наступил Силачу на живот. И почувствовал: этот живот такой же мягкий, как и у меня. Силач стиснул Отчаянному горло. И почувствовал: ему необходим воздух для дыхания, как и мне'. Отчаянный двинул Силачу кулаком под ложечку. И почувствовал: его сердце бьётся так же, как мое. Когда же оба они упали на землю и не смогли больше подняться, то каждый подумал: «Да он совсем такой же, как я». Но пользы от этого им уже было немного.
Der Krieg auf dem Mars Der große Krieg auf dem Mars war zu Ende gegangen. Müde und traurig schleppten sich die hellrosa Gnuffs nach Hause. »Nie wieder einen Krieg!« stöhnten sie. Sie hatten den Krieg verloren. Müde und traurig schleppten sich auch die blasslila Moffer nach Hause. »Nie wieder einen Krieg!« stöhnten sie. Dabei hatten sie den Krieg gewonnen. Aber auf dem Schlachtfeld lagen fast genauso viele tote Moffer wie tote Gnuffs, und schrecklich viel grünes Blut war geflossen Der Großpräsident der Gnuffs und der Hochkönig der Moffer trafen sich an dem Grenzfluss und schlossen einen Vertrag miteinander ab. »Nie wieder soll es Krieg zwischen den Gnuffs und den Moffern geben«, versprachen sie einander. Und in beiden Ländern wurden große Friedensfeiern abgehalten. »Schicken wir unseren General in Pension! « schrieen die Gnuffs auf ihrer Feier. »Geben wir unserem Marschall die Kündigung!« riefen die Moffer bei ihrem Fest. »Die Soldaten sollen Erdbeeren pflanzen!« schrieen die Gnuffs. »Die Soldaten können jetzt Hosen nähen!« riefen die Moffer. Doch da sagte der General der Gnuffs: »So geht das nicht. Wenn wir keinen General und keine Soldaten mehr haben, dann fallen die Moffer gleich wieder über uns her. Wir müssen eine starke, wachsame Armee haben, damit es nie wieder einen Krieg gehen kann!« Und der Marschall der Moffer sagte: »So geht das nicht. Wenn die Gnuffs sehen, dass wir keine Armee mehr haben, werden sie sich doch sofort für den verlorenen Krieg rächen. Also brauchen wir Soldaten und einen Marschall.« »Na ja, stimmt ja wohl«, grummelten die Gnuffs. »Wo er recht hat, hat er recht«, mümmelten die Moffer. Und dann gingen alle nach Hause und an ihre Arbeit, die Gnuffs in ihre Türme und die Moffer in ihre Höhlen. Und der General der Gnuffs sagte zu sich: »Ich will nicht schon wieder einen Krieg, aber wenn ich nicht zeige, dass ich ein tüchtiger General bin, werde ich doch noch in Pension geschickt.« Und er sagte zum Oberpräsidenten: »Unsere Armee braucht mehr Schwerter, damit wir nicht wieder überfallen werden können. Verlangen Sie, bitte, höhere Steuern, damit wir von den Schmieden mehr Schwerter kaufen können.« Und der Oberpräsident machte das. Und die Schmiede sagten sich: »Krieg wollen wir keinen mehr, aber wenn wir viele Schwerter verkaufen, können wir uns für unsere Kinder die teuren Schulen leisten. « Und die Gesellen in den Schmieden sagten sich: »Krieg wollen wir keinen mehr, aber wenn wir sagen, wir wollen die Schwerter nicht machen, werfen uns unsere Chefs hinaus, und dann haben unsere Kinder nichts zu essen.« Und der Marschall der Moffer sagte zu sich: »Ich will Frieden, aber wenn ich nicht zeige, dass ich ein tüchtiger Marschall bin, werde ich vielleicht doch gekündigt.« Und er sagte zum Hochkönig der Moffer: »Ich habe gehört, dass die Gnuffs für ihre Armee Schwerter kaufen. Lassen Sie, bitte, die Steuern erhöhen, damit wir mehr Soldaten zur Armee holen können.« Und der Hochkönig erhöhte die Steuern, und es wurden mehr Soldaten zur Armee geholt. Und die Bauern der Moffer sagten zu sich: »Wir wollen Frieden, aber wenn wir der Armee keine Kartoffeln verkaufen, können wir die neuen Steuern nicht bezahlen. « Und die Schneider sagten: »Wir wollen Frieden. Aber je mehr Soldaten, umso mehr Uniformen können wir verkaufen. « Und die Speermacher sagten: »Wir wollen Frieden, aber je mehr Soldaten, umso mehr Speere können wir verkaufen.« Da geschah es, dass bei den Gnuffs ein Erfinder ein Gift entdeckte, ein schrecklich starkes Gift. Es war aber für Gnuffs völlig unschädlich, nur für Moffer war es tödlich. »Ich will niemandem etwas Böses tun«, sagte der Erfinder zu sich, »aber wenn ich meine Erfindungen für mich behalte, kann ich meine Rechnung bei der Milchfrau nicht bezahlen.« Und er schrieb in einem Buch, wie man das Gift herstellen kann. Da geschah es, dass bei den Moffern ein Professor entdeckte, wie man eine Bombe bauen kann, die alles über der Erde vernichten konnte, aber für die Moffer nicht gefährlich war, weil die Moffer in Höhlen lebten. »Ich wünsche niemandem etwas Übles«, sagte der Professor zu sich, »aber ich muss meine Entdeckung bekannt machen, sonst glauben die Leute, dass ich von meiner Wissenschaft nichts verstehe.« Und er schrieb in einem Buch, wie man die Bombe bauen kann. Als der Marschall der Moffer davon hörte, sagte er zum Hochkönig: »Diese Bombe müssen wir wirklich bauen, denn ich habe gehört, dass die Gnuffs ein schreckliches Gift gegen uns haben!« Und der General der Gnuffs sagte zum Großpräsidenten: »Dieses Gift müssen wir wirklich erzeugen lassen, denn ich habe gehört, dass die Moffer eine gefährliche Bombe gegen uns haben.« Und so wurde das Gift gemischt, und die Bombe wurde gebaut. Und die Gnuffs bauten eine riesige Giftspritze, die das Gift zu den Moffern spritzen konnte, und die Moffer bauten einen riesigen Ballon, der die Bombe zu den Gnuffs bringen konnte. Da sagte der Großpräsident der Gnuffs bei einer Ansprache: »Jetzt kann es nie mehr Krieg geben, denn wir wollen den Frieden, und die Moffer werden sich niemals trauen, auf uns loszugehen, weil wir das schreckliche Gift haben.« Und der Hochkönig der Moffer sagte bei einer Ansprache: »Jetzt muss es immer Frieden gehen, denn wir wollen keinen Krieg, und die Gnuffs werden es niemals wagen, uns anzugreifen, weil wir die fürchterliche Bombe haben.« Eines Tages sagten die Schmiede der Gnuffs: »Wir haben nicht mehr genug Eisen für alle die Schwerter und Pflüge und Sensen und Wagen, die wir bauen könnten. Wir müssen zur Eiseninsel fahren, Eisen holen!« Und die Schmiede der Moffer sagte ii: »Wir brauchen mehr Eisen für unsere Speere und Wagen und Pflüge und Sensen. Wir müssen Eisen holen von der Eiseninsel!” Da schickten die Gnuffs ein Schiff zur Eiseninsel, und die Moffer schickten auch ein Schiff zur Eiseninsel. Als die Schiffe zurückkamen, berichteten die Seeleute zu Hause, dass auch die anderen Eisen von der Eiseninsel geholt hatten. »Die Moffer nehmen uns das Eisen weg!« schrieb eine Zeitung der Gnuffs. »Die Gnuffs wollen alles Eisen für sich!« berichtete eine Zeitung der Moffer. Und die anderen Zeitungen, die berichteten, dass alles nur halb so schlimm sei, wurden leider wenig gelesen, denn über aufregende Sachen lesen die Leute immer lieber als darüber, dass alles in Ordnung ist. Da kriegten die Gnuffs wieder Angst vor den Moffern, und die Moffer kriegten Angst vor den Gnuffs. »Wir müssen die Eiseninsel für uns haben«, sagten welche von den Gnuffs, »sonst kann es keinen Frieden geben.« »Die Eiseninsel muss uns gehören«, sagten welche von den Moffern, »sonst gibt es wieder Krieg!« »Wenn wir kein Eisen für Pflüge haben, haben wir nichts zu essen«, sagten welche von den Gnuffs, »und dann kann uns auch das schreckliche Gift nicht helfen!« »Wenn wir kein Eisen haben, müssen wir hungern«, sagten welche von den Moffern, »und dann hilft uns auch die große Bombe nichts.« Und die Gnuffs schickten ein Kriegsschiff zur Eiseninsel, und die Moffer schickten ein Kriegsschiff zur Eiseninsel. Und als der Kampf unentschieden war, schickten die Gnuffs noch ein Kriegsschiff, und die Moffer schickten noch ein Kriegsschiff. »Wir dürfen sie keine Kriegsschiffe bauen lassen!« sagte der General der Gnuffs und griff mit seinen Truppen die Schiffswerft der Moffer an. »Wir müssen verhindern, dass sie Schiffe bauen«, sagte der Marschall der Moffer und griff mit seinen Truppen die Schiffswerft der Gnuffs an. »Sie haben uns überfallen!« schrieen die Gnuffs. »Sie haben uns angegriffen!« schrieen die Moffer. »Wir wollten den Frieden«, sagte der General der Gnuffs, »aber jetzt hilft nichts mehr. Wir müssen das Gift auf sie spritzen, bevor sie die Bombe auf uns werfen! « »Wir haben den Krieg nicht gewollt!« sagte der Marschall der Moffer, »aber jetzt ist es zu spät. Wir müssen die Bombe auf sie werfen, bevor sie das Gift auf uns spritzen!« Und die Giftspritze wurde gefüllt, und der große Ballon wurde gestartet. »Jetzt ist es aus mit ihnen!« sagten die Gnuffs. »Jetzt ist es aus mit ihnen!« sagten die Moffer. »Und mit uns auch!« sagten die Gnuffs, als sie den Ballon sich langsam erheben sahen. »Und mit uns auch!« sagten die Moffer, als sie die Spritze am Horizont auftauchen sahen. »Ich hätte vielleicht doch das Gift nicht erfinden sollen!« sagte der Erfinder. »Ich hätte vielleicht doch die Bombe nicht erfinden sollen!« sagte der Professor. »Wir hätten vielleicht doch keine Schwerter machen sollen!« sagten die Schmiede. »Wir hätten vielleicht doch keine Speere machen sollen!« sagten die Speermacher. »Wir hätten vielleicht doch keine Uniformen schneidern sollen!« sagten die Schneider. »Wir hätten vielleicht doch keine Kartoffeln liefern sollen«, sagten die Bauern. »Wir hätten vielleicht doch keine Soldaten werden sollen«, sagten die Soldaten. »Wir hätten vielleicht doch unseren General in Pension schicken sollen!« sagten die Gnuffs. »Wir hätten vielleicht doch unseren Marschall kündigen sollen!« sagten die Moffer. Und da sagte ein Gnuff zu seinen Freunden: »Uns können wir nicht mehr retten. Aber die Moffer - sie waren auch nicht blöder und gemeiner als wir.« Und sie kletterten auf die Giftspritze und warfen sie um, in dem Moment, bevor sie losging. Und ein paar Moffer sagten zueinander: »Jetzt gehen wir drauf wegen unserer Blödheit. Aber die Gnuffs sollen wenigstens wissen, dass es auch ein paar anständige Moffer gegeben hat.« Und sie hängten sich an die Seile und kletterten auf den Ballon und ließen die Bombe explodieren, bevor sie über den Gnuffs war. »Moffer haben uns gerettet!« sagten erstaunt die Gnuffs, als sie merkten, dass die Bombe sie verschonte. »Gnuffs haben sich für uns geopfert!« flüsterten ganz baff die Moffer, als sie merkten, dass das Gift sie nicht traf. Und dann ließen alle die Schwerter und Speere aus den Händen fallen, setzten sich auf den Boden und stöhnten: »Das ist ja gerade noch einmal gutgegangen.« Und viele fingen vor Erleichterung zu weinen an. Dann schickten sie den General und den Marschall in Pension, auch den Großpräsidenten und den Hochkönig und sagten: “Diesmal müssen wir aber schlauer sein!”	Марсианская война Великая марсианская война завершилась. Устало и печально плелись домой светло-розовые гнуффы. «Впредь не быть войне никогда!» — стонали они. Они проиграли войну. Устало и печально плелись домой и бледно-лиловые мофферы. «Впредь не быть войне никогда!» — стонали они. Хотя они победили в войне. А на поле битвы лежало почти столько же убитых мофферов, сколько и гнуффов, и ужас сколько зеленой крови было пролито. Верховный Президент гнуффов и Великий Король мофферов встретились у пограничной реки и заключили друг с другом договор. «Больше никогда не должно быть войны между гнуффами и мофферами», — пообещали они друг другу. И в обеих странах отметили праздник мира. «Генерала на пенсию!» — кричали гнуффы во время праздника. «Маршала в отставку!» — восклицали мофферы во время торжества. «Пусть солдаты сажают землянику!» — кричали гнуффы. «Пусть солдаты шьют брюки!» — восклицали мофферы. Но тут генерал гнуффов сказал: «Так нельзя. Если у нас больше не будет ни генерала, ни солдат, то мофферы скоро снова на нас нападут. Мы должны иметь сильную, бдительную армию, чтобы никогда больше не было войны!» И маршал мофферов сказал: «Так нельзя. Если гнуффы увидят, что у нас больше нет армии, то сразу захотят нам отомстить за проигранную войну. Поэтому нам нужны солдаты и маршал». «И то верно», — быркнули гнуффы. «Что прав, то прав», — мымкнули мофферы. Потом все разошлись по домам и взялись за работу — гнуффы в свои башни, а мофферы в свои норы. Генерал гнуффов говорил про себя: «Я не хочу, чтобы опять была война, но если я не покажу себя настоящим генералом, меня отправят-таки на пенсию. И он доложил Верховному Президенту: «Нашей армии нужно больше мечей, чтобы на нас не напали опять. Я прошу Вас не отменять высокие налоги, чтобы мы могли купить у кузнецов больше мечей». И Верховный Президент так и сделал. А кузнецы говорили про себя: «Мы не хотим, чтобы опять была война, но, продав больше мечей, мы сможем позволить нашим детям престижное образование». А подмастерья в кузницах говорили про себя: «Мы не хотим, чтобы опять была война, но, если мы откажемся делать мечи, наши мастера вышвырнут нас с работы, и тогда нашим детям будет нечего есть». А маршал мофферов говорил про себя: «Я за мир, но, если я не покажу себя настоящим маршалом, меня отправят-таки в отставку». И он сказал Великому Королю мофферов: «Я слышал, гнуффы закупают для своей армии мечи. Я прошу Вас повысить налоги, чтобы мы могли увеличить армию». И Великий Король повысил налоги, и армия увеличилась. А мофферские крестьяне сказали про себя: «Мы за мир, но если мы не продадим армии картофель, то не сможем выплатить новые налоги». А портные сказали про себя: «Мы за мир. Но чем больше армия, тем больше обмундирования мы сможем продать». А те, кто делал копья, сказали: «Мы за мир, но чем больше армия, тем больше копий мы сможем продать». Случилось так, что один гнуффский изобретатель открыл яд, страшно сильный яд. Но для гнуффов яд был совершенно безвреден, а для мофферов смертелен. «Я ни кому не хочу делать ничего плохого», — сказал про себя изобретатель, но если я оставлю свое изобретение при себе, я не смогу оплатить счет молочницы». И он написал книгу о том, как можно производить этот яд. И случилось так, что один мофферский профессор открыл, как можно сделать бомбу, которая могла бы уничтожить на земле все, но для мофферов была абсолютно безопасна, потому что мофферы жили в норах. «Я никому не желаю зла», — сказал про себя профессор, « но я должен объявить о своем изобретении, иначе все подумают, что я ничего не понимаю в своей науке». И он написал книгу о том, как можно создать бомбу. Услыхав про это, маршал мофферов сказал Великому Королю: «Мы действительно должны сделать эту бомбу, потому что я слышал, что у гнуффов есть опасный для нас яд». А генерал гнуффов сказал своему Верховному Президенту: «Мы действительно должны произвести этот яд, потому что я слышал, что у мофферов есть опасная для нас бомба». И так начали готовить яд… … и создали бомбу. И гнуффы сделали огромный шприц, из которого можно было выпрыснуть яд на мофферов. И мофферы сделали огромный воздушный шар, который мог перенести бомбу к гнуффам. Тогда Верховный Президент гнуффов сказал в одной своей речи: «Теперь уже никогда не может быть войны, потому что мы хотим мира, а мофферы никогда не осмелятся пойти на нас, потому что у нас есть страшный яд». И Великий Король мофферов сказал в одной своей речи: «Теперь всегда будет мир, потому что мы не хотим войны, а гнуффы никогда не отважатся напасть на нас, потому что у нас есть мощная бомба». Но однажды кузнецы-гнуффы сказали: «У нас не хватает железа на мечи, плуги, косы и телеги. Нужно отправляться на Железный остров — добывать железо». И кузнецы-мофферы тоже сказали: «Нужно больше железа для наших копий, телег, плугов и кос. Нужно привезти железо с Железного острова». И послали гнуффы на Железный остров корабль… …и мофферы тоже послали корабль на Железный остров. Когда корабли возвратились, моряки рассказали дома, что и те тоже привезли себе железо с Железного острова. «Мофферы отнимают у нас железо!» — написала одна гнуффская газета. «Гнуффы хотят присвоить все железо себе!» — сообщала одна мофферская газета. Наверное, все было немного преувеличено, но всем известно, что газеты, которые пишут о волнующих событиях, раскупаются лучше, чем те, которые пишут, что все не так уж плохо и что нужно сначала посмотреть, а хватит ли вообще железа на всех. И потом, газетчики, как и все остальные, хотели зарабатывать деньги. И так гнуффы снова стали бояться мофферов, а мофферы гнуффов. «Мы должны держать Железный остров в своих руках», — поговаривали некоторые гнуффы, — «иначе не может быть мира». «Железный остров должен принадлежать нам», — поговаривали некоторые мофферы, — «иначе опять быть войне!» «Если у нас не будет железа на плуги, нам нечего будет есть», — поговаривали некоторые гнуффы, — и тогда нам никакой страшный яд не поможет!» «Если у нас не будет железа, настанет голод», — поговаривали некоторые мофферы, — «и тогда нам никакая огромная бомба не поможет». И гнуффы послали на Железный остров военный корабль. И мофферы послали на Железный остров корабль. И так как сражение не выявило победителя… …послали гнуффы еще один военный корабль… …и мофферы послали еще один корабль. «Мы не должны позволить им строить военные корабли!» — сказал генерал гнуффов и захватил со своими войсками корабельную верфь мофферов. «Мы не должны давать им строить корабли», — сказал маршал мофферов и захватил со своими войсками корабельную верфь гнуффов. «Они напали на нас!» — закричали гнуффы. «Они нас захватили!» — закричали мофферы. «Мы хотели мира», — сказал генерал гнуффов, — «но теперь больше ничто не сможет помочь. Мы должны выпрыснуть на них яд прежде, чем они сбросят на нас бомбу!» «Мы не желали войны!» — сказал маршал мофферов, — «но теперь слишком поздно. Мы должны сбросить на них бомбу прежде, чем они выпрыснут на нас яд!» И наполнился ядом шприц, и стартовал воздушный шар с бомбой. «Теперь с ними покончено!» — сказали гнуффы. «Теперь с ними покончено!» — сказали мофферы. «И с нами тоже!» — сказали гнуффы при виде медленно поднимающегося шара. «И с нами тоже!» — сказали мофферы при виде появившегося на горизонте шприца. «Наверное, мне все-таки не следовало открывать ял!» — сказал изобретатель. «Наверное, мне все-таки не следовало изобретать бомбу!» — сказал профессор. «Наверное, нам все-таки не следовало делать мечи!» — сказали кузнецы. «Наверное, нам все-таки не следовало делать копья!» — сказали копейные мастера. «Наверное, нам все-таки не следовало шить обмундирование!» — сказали портные. «Наверное, нам все-таки не следовало поставлять картофель!» — сказали крестьяне. «Наверное, нам все-таки не следовало преувеличивать!» — сказали газетчики. «Наверное, нам все-таки следовало больше придерживаться правды!» — сказали редакторы журналов. «Наверное, нам все-таки не следовало становиться солдатами!» — сказали солдаты. «Наверное, нам все-таки следовало отправить генерала на пенсию!» — сказали гнуффы. «Наверное, нам все-таки следовало отправить маршала в отставку!» — сказали мофферы. На этом чуть было и не закончилась история. Но тут один гнуфф сказал своим друзьям: «Себя нам уже не спасти. А мофферы — они были ничем не дурнее и подлее нас». И они взобрались на шприц с ядом и накрыли его собой прежде, чем он выпустил свое содержимое. И несколько мофферов сказали друг другу: «Теперь придется нам из-за нашей тупости лезть наверх. Пусть гнуффы знают, что было и несколько приличных мофферов». И они подтянулись на канатах, и взобрались на шар, и взорвали бомбу прежде, чем она упала на гнуффов. «Нас спасли мофферы!» — вскричали в удивлении гнуффы, заметив, что бомба их не тронула. «Гнуффы пожертвовали собой ради нас!» — ошарашенно прошептали мофферы, заметив, что яд не достал до них. Тогда все выпустили из своих рук мечи и копья, сели на землю и простонали: «И все-таки обошлось». И многие заплакали от облегчения. Тогда отправили они и генерала и маршала на пенсию, а также и Верховного Президента и Великого Короля и сказали: «Теперь-то мы должны, наконец, поумнеть!»
Der Sklave Ein Mann hatte einen Sklaven. Der musste für ihn alle Arbeiten tun. Der Sklave wusch den Mann, kämmte ihn, schnitt ihm das Essen klein und steckte es ihm in den Mund. Der Sklave schrieb dem Mann seine Briefe, putzte ihm die Schuhe, flickte ihm die Socken, hackte ihm das Holz und heizte ihm den Ofen ein. Wenn der Mann beim Spazierengehen Himbeeren sah, musste der Sklave sie pflücken und ihm in den Mund stecken Damit der Sklave nicht davonlief, hielt der Mann ihn immer an einer Kette fest. Tag und Nacht musste er ihn festhalten und mit sich herumschleppen, sonst wäre der Sklave davongelaufen. In der anderen Hand hielt der Mann immer eine Peitsche. Denn wenn der Sklave an der Kette zog und zerrte, dann musste der Mann ihn auspeitschen. Wenn ihm dann die Arme schmerzten und er ganz erschöpft vom Auspeitschen war, fluchte er auf den Sklaven und auf die Kette und überhaupt auf alles. Manchmal träumte er heimlich von den Zeiten, als er noch jung gewesen war und noch keinen Sklaven gehabt hatte. Damals konnte er noch frei durch die Wälder schweifen und Himbeeren pflücken ohne dieses ständige Zerren an der Kette. Jetzt konnte er nicht einmal allein aufs Klo gehen. Erstens, weil der Sklave sonst weggerannt wäre, und zweitens, wer hätte ihm sonst den Hintern abgewischt? Er selbst hatte ja gar keine Hand dazu frei. Einmal, als er so fluchte, sagte einer zu ihm: ,,Na gut, wenn es so schrecklich ist, warum lässt du den Sklaven dann nicht frei?" ,,Ja", sagte der Mann, ,,damit er mich umbringt!" Aber heimlich träumte der Mann von der Freiheit. Und der Sklave, träumte der auch von der Freiheit? Nein, an die Freiheit glaubte der schon längst nicht mehr. Er träumte nur noch davon, selber der Herr zu sein und den Mann an der Kette zu führen und auszupeitschen und sich von ihm den Hintern abwischen zu lassen. Davon träumte er! Aus: Martin Auer, “Der bunte Himmel”, Gabriel 1995	Раб У одного мужчины был раб. Раб делал за него всё: мыл, причесывал его, готовил ему пищу и кормил его с ложки. Раб писал за хозяина письма, чистил башмаки, штопал носки, рубил дрова и топил печь. Если хозяин на прогулке видел малину, раб собирал её и кормил ею хозяина. Чтобы раб не убежал, хозяин держал его на цепи. Ему приходилось держать его на цепи днем и ночью и везде водить за собой, иначе бы раб сбежал. В другой руке у хозяина всегда была плётка. Если раб тянул цепь на себя или дергал её, хозяин бил его. Если после этого у раба болели руки и он был без сил от побоев, хозяин ругал и раба, и его цепь и вообще всё на свете. Иногда хозяин вспоминал о временах, когда он был молодым и у него ещё не было раба. В те времена он мог свободно бродить по лесу, собирать малину и не тащить за собой на цепи раба. А сейчас он не мог даже в туалет сходить спокойно. Во-первых, потому, что раб мог в это время убе-жать, а во-вторых, кто бы тогда вытирал ему попу? Ведь у него самого руки были заняты цепью. Однажды, когда он проклинал всё на свете, один знакомый сказал ему: - Ну хорошо, если все так ужасно, почему ты не отпустишь раба на свободу? - Да, - сказал хозяин, - а вдруг он меня убьёт? Но втайне о мечтал о свободе. А раб, он тоже мечтал о свободе? Нет, он уже давно перестал думать об этом. Он мечтал теперь только о том, чтобы самому повелевать и водить своего хозяина за собой на цепи, бить его плеткой и заставлять его вытирать свою попу. Об этом он мечтал.
Der seltsame Krieg Auf einem fremden Planeten oder in einer anderen Zeit gab es einmal zwei Länder, die hießen Hüben und Drüben. Es gab noch andere Länder wie Nebenan und Weitfort, aber diese Geschichte handelt von Hüben und Drüben. Eines Tages hielt der Oberstgewaltige von Hüben eine Ansprache an seine Bürger. Er sagte, dass das Land Hüben von dem Land Drüben bedrängt würde und dass die Hübener nicht mehr länger zusehen könnten, wie das Land Drüben mit seiner Grenze das Land Hüben drückte und einengte. “Sie liegen so dicht an uns, dass uns nicht einmal mehr Platz zum Schnaufen bleibt!” schrie er. “Nicht das kleinste Bisschen können wir uns rühren. Sie sind nicht bereit, ein bisschen zu rücken, ein bisschen Platz zu machen, uns ein wenig Bewegungsfreiheit zu gönnen. Aber wenn sie dazu nicht bereit sind, dann werden wir sie eben zwingen müssen. Wir wollen keinen Krieg. Wenn es nach uns geht, gibt es den ewigen Frieden. Aber es geht leider nicht nach uns. Wenn sie nicht bereit sind, mit ihrem Land ein wenig von uns wegzurücken, dann zwingen sie uns ja zum Krieg. Aber wir lassen uns den Krieg nicht aufzwingen. Wir nicht! Wir werden nicht zulassen, dass sie uns zwingen, unsere besten Söhne sinnlos zu opfern, damit unsere Frauen zu Witwen, unsere Kinder zu Waisen werden! Darum müssen wir die Macht von Drüben brechen, bevor sie uns zwingen, einen Krieg anzufangen. Und darum, Mitbürger, um uns unserer Haut zu wehren, um den Frieden zu schützen, um unsere Kinder zu retten, erkläre ich hiermit in aller Form dem Staat Drüben den Krieg!” Die verwirrten Hübener sahen erst einander an. Dann sahen sie ihren Oberstgewaltigen an. Und dann sahen sie die Sonderpolizeitruppen mit den Panzerhelmen und Vernichtungsstrahlern an, die den Platz umstanden, und klatschten begeistert Beifall und schrieen: “Hoch der Oberstgewaltige! Nieder mit denen von Drüben!” Und der Krieg begann. Noch am selben Tag überschritt die Armee von Hüben die Grenze. Es war ein gewaltiger Anblick. Die Panzerfahrzeuge sahen aus wie riesige eiserne Drachenfische. Sie walzten alles nieder, was sich ihnen in den Weg stellte. Aus ihren Kanonenrohren konnten sie Granaten schießen, die alles zerfetzten, und giftige Gase blasen, die alles umbrachten. Jedes ließ hinter sich einen hundert Meter breiten Streifen Tod. Vor ihnen lag ein blühender Wald, und hinter ihnen lag nichts mehr. Wo die Flugzeuge flogen, wurde der Himmel dunkel, und wer darunter stand, fiel angstgeschüttelt auf sein Gesicht, bloß von dem Lärm. Und wo ihr Schatten hinfiel, da fielen auch ihre Bomben hin. Zwischen den Riesenflugzeugen am Himmel und den Panzerfahrzeugen am Boden surrten Schwärme von Hubschraubern wie kleine, bösartige Mücken. Die Soldaten aber sahen aus wie stählerne Kampfroboter in ihren Schutzanzügen, die sie unempfindlich machten gegen Kugeln, Gas, Gift und Bazillen. In ihren Händen trugen sie schwere Kampfapparate, die tödliche Geschosse versprühen konnten, oder Laserstrahlen, die alles zerschmolzen. So marschierte die unaufhaltsame Armee von Hüben, um jeden Feind erbarmungslos niederzumachen. Doch seltsam sie fand keinen Feind. Am ersten Tag drang die Armee zehn Kilometer ins feindliche Gebiet ein, am zweiten Tag zwanzig. Am dritten Tag überquerte sie den großen Fluss. Überall fand sie nur verlassene Dörfer, abgeerntete Felder, ausgeräumte Fabriken, leere Lagerhäuser. “Sie verstecken sich, und wenn wir an ihnen vorbei sind, überfallen sie uns von hinten!” brüllte der Oberstgewaltige. “Durchsucht alle Heuschober und alle Misthaufen!” Die Soldaten durchstöberten die Misthaufen, aber alles, was sie dabei fanden, waren haufenweise Ausweispapiere: Personalausweise, Geburtsurkunden, Heimatscheine, Reisepässe, Impfzeugnisse, Immatrikulationsbescheinigungen, Rundfunkgebühren-ermäßigungsberechtigungsscheine, Hundesteuerentrichtungsnachweise und hunderterlei andere Dokumente. Und aus allen Lichtbildausweisen waren die Fotos herausgerissen. Was das bedeuten sollte, konnte sich niemand erklären. Ein großes Problem waren die Wegweiser. Sie waren abmontiert oder verdreht oder übermalt, aber manche stimmten auch, so dass man sich nicht einmal darauf verlassen konnte, dass sie falsch waren. Immer wieder gingen Soldaten verloren, ganze Kompanien verliefen sich, Divisionen führen in die Irre, und so mancher verlassene General schickte fluchend Motorradfahrer in alle Richtungen, um seine Soldaten zu suchen. Der Oberstgewaltige musste sofort alle Vermessungsbeamten und Geographielehrer von Hüben zum Militär einberufen, damit das eroberte Land ordentlich beschriftet werden konnte. Am vierten Tag des Feldzuges machte die Armee von Hüben ihren ersten Gefangenen. Es war aber kein Soldat, sondern ein Zivilist, den sie im Wald gefunden hatten mit einem Pilzkorb überm Arm. Der Oberstgewaltige ließ ihn persönlich zu sich zum Verhör kommen. Der Gefangene sagte, dass er Hans Müller heiße und von Beruf Pilzesammler sei. Seinen Ausweis, sagte er, hätte er verloren, und wo die Armee von Drüben sei, das wisse er nicht. In den nächsten Tagen nahm die Armee von Hüben einige Tausend Zivilisten fest. Alle hießen Hans oder Lieschen Müller, und alle hatten keine Ausweise. Der Oberstgewaltige tobte. Schließlich besetzte die Armee von Drüben die erste größere Stadt. Überall sah man Soldaten, die Straßennamen an die Wände pinselten. Die Stadtpläne hatte man vom Geheimdienst kommen lassen müssen. Durch die Eile gab es natürlich viele Irrtümer, und manche Straßen hießen auf der linken Seite anders als auf der rechten, und am oberen Ende anders als am unteren. Ständig irrten suchende Kompanien durch die Stadt, voraus ein fluchender Feldwebel mit dem Stadtplan in der Hand. Überhaupt funktionierte in der Stadt gar nichts. Das Elektrizitätswerk arbeitete nicht, das Gaswerk, das Telefon, nichts funktionierte. Der Oberstgewaltige ließ sofort bekannt machen, dass es verboten wäre zu streiken und dass alle sofort an die Arbeit zu gehen hätten. Die Leute gingen auch in die Fabriken und Büros, aber es funktionierte trotzdem nichts. Wenn die Soldaten hinkamen und fragten: “Warum wird hier nicht gearbeitet?”, dann sagten die Leute: “Der Herr Ingenieur ist nicht da” oder “Der Meister ist nicht da” oder “Die Frau Direktor ist nicht da”. Aber wie sollte man die Frau Direktor finden, wenn alle Lieschen Müller hießen? Der Oberstgewaltige ließ verkünden, dass jeder erschossen würde, der nicht seinen richtigen Namen und Titel sagte. Da nannten sich die Drübener nicht mehr Müller, sondern irgendwie, aber was half das schon. Je weiter die Armee in das Land vordrang, desto schwieriger wurde alles. Es war schon bald kein frisches Essen für die Soldaten aufzutreiben, alles musste von Hüben gebracht werden. Die Eisenbahn funktionierte nicht, die Eisenbahner standen herum, führen sinnlos mit den Loks hin und her. Die Zugführer stritten sich um die Waggons, und natürlich waren alle Chefs, die sich auskannten, verschwunden. Niemand konnte sie finden. Den Soldaten tat niemand was. Da wurden sie bald unvorsichtig, liefen mit offenen Panzerhelmen herum und plauderten mit den Leuten. Und die Leute von Drüben, die alles Essbare vor den Beschlagnahmekommandos der Armee versteckten, teilten ihr bisschen Essen mit den einzelnen Soldaten oder tauschten mit ihnen frischen Salat oder selbstgebackenen Kuchen gegen Konserven; denn davon hatten die Soldaten genug, und sie hingen ihnen zum Hals heraus. Als der Oberstgewaltige das erfuhr, kriegte er einen Tobsuchtsanfall und verbot allen Soldaten, ihre Unterkünfte zu verlassen, außer, wenn sie im Trupp auf Patrouille gingen. Das gefiel den Soldaten nicht. Schließlich besetzte die Armee die Hauptstadt von Drüben. Aber auch hier war alles wie überall in diesem Land. Es gab keine Straßenschilder, keine Hausnummern, keine Namensschilder an den Türen, keine Direktoren, Ingenieure, Meister, keine Polizisten und keine Beamten. Die Ministerien waren leer und alle Akten verschwunden. Wo die Regierung war, wusste niemand. Da beschloss der Oberstgewaltige endlich hart durchzugreifen. Er ließ verlautbaren, dass alle Erwachsenen in ihre Betriebe und Büros gehen sollten. Wer zu Hause bliebe, würde erschossen. Dann ging er selbst ins Elektrizitätswerk und ließ alle Soldaten und Offiziere dorthin kommen, die zu Hause mit Elektrizitätswerken zu tun hatten. Er hielt den Arbeitern eine Rede ,und dann sagte er, in zwei Stunden müsse Strom sein. Die Offiziere kommandierten, und die Soldaten kontrollierten, und die E-Werksarbeiter rannten hin und her und taten gen au das ,was ihnen die Offiziere sagten. Das gab natürlich ein fürchterliches Chaos und keinen Strom. Da rief der Oberstgewaltige die Offiziere wieder zurück und sagte zu den E-Werksarbeitern: “Wenn nicht in einer halben Stunde Strom ist, werdet ihr alle erschossen!” Und siehe da, nach einer halben Stunde war Licht. Da sagte der Oberstgewaltige: “Seht ihr, ihr Bande, man muss euch nur richtig Beine machen!” und zog mit seinen Soldaten zum Gaswerk, um es dort genauso zu machen. Aber am nächsten Tag gab es wieder keinen Strom, und als der Oberstgewaltige wütend mit einer Kompanie seiner speziell ausgebildeten Mördersoldaten anrückte, um alle E-Werksarbeiter auszurotten, war das E-Werk leer, und die E-Werksarbeiter und E-Werksangestellten hatten sich in den Fabriken und Büros unter die Leute gemischt. Da gab der Oberstgewaltige seinen Soldaten den Befehl, einfach tausend Leute von der Straße zusammenzusammeln und zu erschießen. Aber durch die heimtückische List der Leute von Drüben, immer freundlich zu den Soldaten zu sein, war die Moral der ~Truppe schon so aufgeweicht, dass niemand bereit war, einfach irgendwelche tausend Leute zu erschießen, die gar nichts getan hatten. Da gab der Oberstgewaltige seinen Mördersoldaten den Befehl. Aber seine Offiziere ließen ihn wissen, dass die gewöhnlichen Soldaten schon sehr unzufrieden wären und es vielleicht sogar eine Meuterei geben könnte, wenn die tausend Leute erschossen würden. Und der Oberstgewaltige kriegte Briefe von den Mächtigen zu Haus~, die ihm schrieben: “Oberster der Gewaltigen! Sie haben Ihre Feldherrengabe und Ihr militärisches Genie bewiesen, und wir beglückwünschen Sie zu Ihren zahllosen, glänzenden Siegen. Doch bitten wir Sie nun, wieder zurückzukommen und diese Verrückten von Drüben sich selbst zu überlassen. Sie kosten uns zuviel. Wenn wir hinter jeden Arbeiter einen Soldaten mit einer Maschinenpistole stellen müssen, der ihn mit Erschießen bedroht, und einen Ingenieur, der ihm sagt, was er zu tun hat, dann lohnt sich das ganze Erobern irgendwie nicht mehr. Bitte, kommen Sie nach Hause, denn zu lange hat unser geliebtes Land schon Ihre glänzende Gegenwart entbehrt.” Da packte der Oberstgewaltige seine Armee zusammen, ließ an wertvollen Maschinen und anderen Kostbarkeiten mitgehen, was seine Truppen transportieren konnten, und fuhr fluchend wieder nach Hause. “Aber gezeigt haben wir's ihnen”, knurrte er. “Diese Feiglinge. Was werden sie jetzt tun, die Narren! Wie werden sie jetzt feststellen, wer ein Ingenieur ist, wer ein Arzt, wer ein Tischler? Ohne Zeugnisse und Diplome! Wie werden sie regeln, wer in der Villa wohnen soll und wer in der Mietwohnung, wenn keiner beweisen kann, was ihm gehört? Wie werden sie sich zurechtfinden, ohne Besitzurkunden, ohne Strafregister und Führerscheine, ohne Titel und Uniformen? Was für ein Durcheinander werden sie haben! Und das alles nur, damit sie nicht mit uns Krieg führen müssen, diese Feiglinge.” Aus: Martin Auer, “Der Sommer des Zauberers”, Beltz & Gelberg 1988	Странная война На другой планете или в другое время было как-то две страны, которые назывались Там и Сям. Были и другие страны, вроде Около и Далеко, но это — история о Там и Сям. Однажды перед своими гражданами выступил Верховнейший главнокомандующий Тама. Он сказал, что страну Там притесняет Сям и что тамцы больше не могут спокойно смотреть на то, как Сям напирает и теснит своими границами Там. «Они расположились так близко к нам, что нам теперь и чихнуть негде! — кричал он. — Нам и пальцем пошевелить нельзя. Они не хотят ни капли подвинуться, ни хоть чуточку посторониться, дать нам хоть кроху пространства. И уж коли они не хотят добровольно, то придется нам их заставить. Мы не хотим войны. Что до нас, так пусть всегда будет мир. Но, к сожалению, от нас это не зависит. Если они против того, чтобы отодвинуть от нас свою границу, значит, они принуждают нас к войне. Но мы не позволим принудить себя к войне. Никогда! Мы не позволим, чтобы они вынудили нас принести в жертву своих лучших сынов, сделать вдовами наших женщин, осиротить наших детей! Для этого нам нужно сломить мощь Сяма прежде, чем они заставят нас начать войну. А потому, мои сограждане, чтобы сохранить наши жизни, чтобы защитить мир, чтобы спасти наших детей, я, здесь и сейчас, официально объявляю государству Сям войну!» Ошарашенные тамцы посмотрели сначала друг на друга. Потом на Верховнейшего главнокомандующего. Потом они посмотрели на оцепившие площадь отряды специального назначения, сверкающие касками и ощетинившиеся лазерами, и встретили сообщение бурными овациями и возгласами: «Да здравствует Верховнейший главнокомандующий! Долой сямцев!» И началась война. Через несколько дней тамская армия перешла границу. Зрелище было впечатляющее. Бронемашины были похожи на гигантских рыб-драконов. Они подминали под гусеницы все, что встречалось им на пути. Пушки могли выстреливать гранаты, разорвавшие что угодно, и отравляющие газы, убивавшие все. Каждая оставляла позади себя стометровую полосу смерти. Перед ними лежал цветущий лес, позади было ничто. Там, где пролетали самолеты, небо темнело, и стоявшие под ними бросались на землю, закрыв лицо руками, в ужасе от одного только грохота. А где падала их тень, туда же падали и их бомбы. Между гигантскими самолетами в небе и бронемашинами на земле жужжали тучи вертолетов, словно маленькие злобные комары. Солдаты же были похожи на боевых роботов, в своих защитных костюмах, делавших их неуязвимыми для пуль, газа, яда и вирусов. В руках они держали тяжелые боевые машины, рассеивавшие смертельные снаряды, или лазеры, грозившие расплавить все, что угодно. Так продвигалась непобедимая тамская армия, готовая безжалостно уничтожить любого врага. Но странным образом, враг ей не встречался. В первый день армия углубилась на десять километров во вражескую территорию, во второй — на двадцать. На третий день она форсировала широкую реку. Повсюду ей встречались лишь обезлюдевшие деревни, убранные поля, абсолютно голые заводы, пустые склады. «Они прячутся, и когда мы пройдем мимо, они нападут на нас из-за спины!» — рычал Верховнейший главнокомандующий. — Проверяйте каждый стог и каждую навозную кучу!» Солдаты обыскивали навозные кучи, но находили только груды документов: удостоверения личности, справки о прививке, свидетельства о зачислении в вузы, справки о правах на льготы по оплате абонемента за пользование радио, справки об уплате налога на содержание собак и тысячи других бумаг. И изо всех удостоверений были выдраны фотографии. Что это должно было означать, не мог объяснить никто. Большие затруднения вызывали дорожные указатели. Они или были скручены, или повернуты в противоположном направлении, или закрашены, но некоторые показывали верно, так что нельзя было с уверенностью полагаться на то, что все они были ошибочны. То и дело солдаты сбивались с пути, терялись целые роты, вводились в заблуждение дивизии, и какой-нибудь оказавшийся в одиночестве генерал то и дело посылал во все направления мотоциклистов, чтобы отыскать своих солдат. Верховнейший главнокомандующий тотчас вынужден был мобилизовать всех тамских топографов и учителей географии, чтобы правильно разметить захваченную местность. На четвертый день своего похода тамская армия взяла первого пленного. Но это был не военный, а простой гражданский, которого нашли в лесу с корзиной для грибов. Верховнейший главнокомандующий приказал его лично привести к себе на допрос. Пленный сказал, что его зовут Иваном Кузнецовым и он по профессии собиратель грибов. Свой паспорт, дескать, он потерял, и где находится сямская армия, не знает. В течении нескольких следующих дней тамцы захватили уже несколько тысяч гражданских лиц. Всех звали Иванами или Марьями Кузнецовыми, и ни у кого не было документов. Верховнейший главнокомандующий кипел от гнева. Наконец, тамская армия взяла первый большой город. Кругом можно было видеть, как рисовали на стенах названия улиц. Но для этого пришлось прежде поручать разведке достать планы города. Естественно, в спешке совершалось множество ошибок, и некоторые улицы назывались по левую сторону не так, как по правую, а в конце — не так, как в начале. Роты постоянно блуждали в поисках чего-то по городу во главе с ругающимся сержантом, мявшим в руках план города. Вообще в городе не работало ничего. Не работали электростанции, горгаз, телефон. Верховнейший главнокомандующий немедленно приказал объявить всем, что бастовать запрещалось и каждый должен выйти на работу. Люди действительно пошли на заводы и в учреждения, но все равно ничего не работало. Когда подходили солдаты и спрашивали, почему никто не работает, им отвечали, что, мол, нет инженера, или нет мастера, или нет директорши. Но как было найти директоршу, если всех звали Марьями Кузнецовыми? Верховнейший главнокомандующий приказал оповестить, что все, кто не называет своего настоящего имени и звания, будут расстреляны. Сямцы сменили свои фамилии Кузнецовых на другие, но толку от того было не много. Чем дальше внедрялась армия вглубь страны, тем больше трудностей возникало. Солдаты уже не могли себе нигде раздобыть свежей еды, приходилось все завозить из Тама. Железная дорога не работала, железнодорожники то околачивались без дела, то бессмысленно катали туда-сюда локомотивы. Проводники все никак не могли поделить между собой вагоны, а что-то смыслившие в этом начальники, естественно, куда-то исчезли. Никто не мог их найти. Солдат никто не трогал. Поэтому вскоре они стали неосмотрительны, разъезжали в открытых защитных касках и болтали с местными жителями. А сямцы, укрывавшие съестное от продразверсточных отрядов, делились своими крохами с отдельными солдатами или меняли свежий салат и домашние пироги на осточертевшие военным консервы, которых у тех было предостаточно. Узнав об этом, Верховнейший главнокомандующий впал в бешенство и запретил всем солдатам покидать свои места расположения за исключением тех случаев, когда они группами патрулировали улицы. Солдатам это не понравилось. Наконец, армия захватила сямскую столицу. Но и здесь все было так же, как и везде. Не было ни табличек с названиями улиц, ни номеров домов, ни фамилий хозяев на дверях, ни директоров, ни инженеров, ни мастеров, ни полиции, ни чиновников. В министерствах было хоть шаром кати, все указы пропали. Где правительство, не знал никто. Тогда Верховнейший главнокомандующий решил принять жесткие меры. Он приказал объявить, чтобы все взрослое население отправлялось на заводы и предприятия. Кто останется дома, того ждет расстрел. Потом он сам отправился на электростанцию и приказал пойти туда всем солдатам и офицерам, имевшим на родине дело с электричеством. Офицеры руководили, солдаты следили, а работники электростанции бегали туда-сюда и точно исполняли все, что говорили им офицеры. В результате было много суеты и никакого электричества. Тогда Верховнейший главнокомандующий отозвал своих офицеров и сказал работникам электростанции: «Если через полчаса не будет тока, вас всех расстреляют!» И, глядь, через полчаса и в самом деле дали ток. И Верховнейший главнокомандующий сказал: «Вот видите, разбойники, вам только пинка не хватает для скорости!» и отправился со своими солдатами на газовый завод, чтобы проделать там то же самое. Но на следующий день электричества не было снова, и когда Верховнейший главнокомандующий пришел с ротой специально обученных карателей расправляться с электриками, электростанция была пуста, а ее работники и служащие затесались среди людей на заводах и в учреждениях. Тогда Верховнейший главнокомандующий отдал своим солдатам приказ собрать с улицы тысячу первых попавшихся людей и расстрелять их. Но благодаря коварному лукавству сямцев, всегда хорошо относившихся к солдатам, дух войск настолько ослаб, что никто не пожелал просто так расстрелять тысячу ни в чем не повинных жителей, которые не сделали ничего плохого. Тогда Верховнейший отдал приказ карателям. Но офицеры дали ему понять, что простые солдаты и так уже были недовольны и что расстрел тысячи людей может даже вызвать мятеж. Кроме того, Верховнейший начал получать от сильных тамского мира письма, в которых они ему писали: «Верховнейший из главнокомандующих! Вы доказали свой полководческий талант и военных гений, и мы восхищаемся Вашими бесчисленными блестящими победами. Однако мы смеем Вас просить вернуться на родину и предоставить безумных сямцев самим себе. Они слишком дорого нам обходятся. Если к каждому работнику нужно приставлять солдата с автоматом, чтобы тот грозил ему расстрелом, и инженера, чтобы тот говорил ему, чтó нужно делать, то все завоевание перестает оправдывать себя. Пожалуйста, возвращайтесь домой, ибо и без того уже наша любезная отчизна слишком долго была лишена Вашего славного присутствия». Верховнейший главнокомандующий снарядил в поход свою армию, приказал вывезти, если возможно, дорогую технику и другие ценности и, ругаясь, поехал на родину. «Но мы все-таки показали им, — ворчал он. — Трусы! Что они теперь делать будут, ослы! Как они теперь определят, кто из них инженер, кто врач, а кто столяр? Это без свидетельств-то да дипломов! Как они решать будут, кому из них жить на вилле, а кому снимать квартиру, когда никто не может доказать, чтó ему принадлежит? Как они разберутся, без удостоверений на владение собственностью, без судебных картотек и водительских прав, без звания и формы? Ну и кавардак же у них будет! А все лишь затем, чтобы не воевать с нами, трусы». Красноречивый слон Когда из козней сатаны Совсем с ума сошли слоны И стали яростью полны К родне без всякой тех вины; Когда они и теть и дядь Вдруг перестали признавать И начали их обвинять Во всех грехах да обзывать; Когда послали те слоны Всем объявления войны, Приказы были отданы Напасть втихую со спины; Когда начали воевать, Родню с земли своей сгонять, Дома их жечь и разрушать — Тогда решил один сказать (малыш, его Хаймером звать): «Ну что хорошего в войне? Сплошная гадость, а по мне Еще и низко все вполне!» А другие в ответ: «Что еще за бред, Тебе сколько хоть лет, Чтоб давать нам совет?» Бери свой велосипед И езжай, шпингалет!» Но малыш вновь и вновь Повторял свое «нет». «Меня касается тоже война, Ведь убить и меня может тоже она. Зачем мне дома двоюродных братцев? Мне нравится больше с ними играться». Во так все твердил он, покуда слоны Сойти не решили с дороги войны, Покуда ошибок своих не признали, Родне извинения не разослали, Которые вместе с дарами вручали Им самые лучшие музыканты, А также прекрасные комедианты, Выказывая в полной мере таланты; Так что стали отныне родные слоны Терпения и благородства полны, Пообещали, мол, впредь без войны, Мол, будем всегда делу мира верны, В золу превратились орудья войны — Без капельки жалости сожжены, — А жизни слоновьи посвящены Занятьям таким, что смысла полны, Изящны, забавны, иль просто смешны. И, конечно же, благодарили слоны Самого младшего с их стороны Как героя, сберегшего их от войны. Я слышу ваш суд, Что все это абсурд, Что слабых всерьез никогда не берут. Все так, Но есть же и те, Кто начало кладут?
Der wortgewandte Elefant Als die Elefanten sich einmal verrannten und in Zorn entbrannten gegen ihre Verwandten; als sie Onkel und Tanten vor Wut nicht mehr kannten, sie Verräter nannten und Intriganten; als die Elefanten Kriegserklärungen sandten, Kommandanten ernannten und Adjutanten, die den Angriff planten; als sie ihre Verwandten aus dem Lande verbannten, ihre Fahne verbrannten, ihre Häuser umrannten - da sagte einer (und zwar ein kleiner mit Namen Heiner): "He, ich find das nicht fein sondern ziemlich gemein und fies obendrein!" Die andern sagten: "Was soll das sein? Du bist viel zu klein um so rumzuschrei'n, lass die Kinderei'n und misch dich nicht ein!" Doch der kleine sprach: "Nein! Weil ich genauso sterben kann, geht mich der Krieg genauso an. Ich brauch nicht die Häuser von meinen Kusinen ich will viel lieber spielen mit ihnen." und er redete, bis die Elefanten sich wieder entspannten, ihren Fehler erkannten und ihren Verwandten mit charmanten und galanten Entschuldigungen Geschenke sandten die überreicht wurden von Musikanten und Komödianten; so dass Onkel und Tanten und alle Elefanten- Verwandten sich mit toleranten und kulanten Worten zum Frieden bekannten, ihre Waffen verbrannten und sich ab nun nur mehr amüsanten und eleganten Tätigkeiten zuwandten. Und natürlich kamen alle als Gratulanten zu dem kleinsten der Elefanten, den sie ihren furchtlosen Retter nannten. Sagt ihr, solche Sachen sind nur zum Lachen, es hört doch eh keiner auf die Schwachen? Vielleicht. Aber einer muss doch den Anfang machen? Aus: Martin Auer, “Trügst du mal meine Stiefel”, Gabriel 1999
Arobanai Arobanai hob den Kopf aus dem Wasser des Flusses. Vor ihr lag Apa Lelo in der Sonne des Nachmittags. In der Ferne war Donner zu hören, doch der Regen würde erst später kommen. Zeit genug, die Hütten aufzubauen. Auf der grasbewachsenen Lichtung spielten schon Kinder, hier und da lagen Bündel im Gras. Die Männer, die schon früher angekommen waren, hatten sie dort abgelegt, wo sie später ihre Hütten haben wollten, und waren gleich auf die Jagd gegangen. Die Frauen mit den Kindern hatten sich mehr Zeit gelassen bei ihrer Wanderung, weil sie unterwegs noch Pilze und Wurzeln sammeln wollten. Arobanai rieb ihren Körper im Wasser ab. Es war schön ein neues Lager frisch zu betreten, den Staub und Schweiß der Wanderung und aller früheren Lager von sich abzuwaschen. Ein neues Lager war immer ein neuer Anfang, voll neuer Möglichkeiten und Aussichten. Sie schüttelte das Wasser aus ihrem kurzen, krausen Haar und watete zum Ufer zurück. Dann hob sie ihr Bündel hoch über den Kopf und trug es durch den Fluss ans andere Ufer. Sie wusste, wenn sie so die Arme hob, ragten ihre festen Brüste noch angriffslustiger hervor, und das Wasser des Flusses ließ ihren Körper glänzen und all seine Formen noch schöner zur Geltung kommen. Drüben traten gerade die ersten jungen Burschen mit ihrer Jagdbeute aus dem Wald. Apa Lelo war der schönste Lagerplatz, den Arobanai kannte. Der Lelo machte hier eine Schlinge, so dass der Lagerplatz nahezu eine Insel war. In der Mitte der Insel standen die Bäume weit auseinander und bildeten eine natürliche Lichtung, trotzdem stießen ihre Kronen weit oben beinahe aneinander, so dass der Platz hell war, aber doch nie im prallen Sonnenlicht lag. Ungefähr in der Mitte der Insel teilte eine Baumgruppe den Platz in zwei annähernd gleiche Hälften. Die Kinder hatten schon ihren Spielplatz unter den Bäumen am Ufer in Besitz genommen, etwas entfernt von dem Platz, wo die Hütten stehen würden, aber doch in sicherer Nähe. Arobanai suchte das Bündel ihres Vaters Ekianga. Ihre Mutter war noch nicht angekommen, und so schnürte sie als erstes das Blätterpäckchen auf, in dem sie ein glühendes Scheit hierher gebracht hatte. Sie legte ein paar dürre Stöckchen darauf, blies auf die Glut, und die Flammen griffen nach den Ästchen. Nach und nach trafen immer mehr Menschen ein. Einige Männer brachten Fleisch und brachen wieder auf, um Stöcke und Blätter zu schneiden. Die Frauen fachten Feuer an und begannen zu kochen. Fast alle hatten Pilze und Wurzeln gesammelt - die Kinder schleppten sie armvollweise an - und in den Kürbisschalen wurde daraus jetzt eine Soße gekocht, in die Fleischstückchen geworfen wurden. Wenn die Männer mit Stöcken und großen Bündeln der breiten Mongongo-Blätter ankamen, begannen die Frauen die Hütten zu bauen. Sie stießen die Stöcke kreisförmig in den Boden, dann banden sie mit Lianen die Spitzen zu einer Kuppel zusammen. In das Gerüst wurden dünnere Zweige geflochten, und in dem Geflecht die breiten, herzförmigen Blätter befestigt. Immer noch kamen Wanderer an, die später aufgebrochen waren oder sich unterwegs mit der Suche nach irgendwelchen Delikatessen aufgehalten hatten, und die Frauen, die schon an ihren Hütten bauten, lachten und riefen ihnen zu, wie nass sie werden würden, denn die Regenwolken kamen immer näher. Aber die Männer, die ihre Frauen mit Baumaterial versorgt hatten, liefen wieder in den Wald und schnitten Holz und Blätter für die Spätankömmlinge. Verwandte und Freunde bauten ihre Hütten nahe beieinander. Familien, die nicht gut aufeinander zu sprechen waren, ließen sich an entgegengesetzen Enden des Lagers nieder, und wenn das nicht möglich war, legten sie ihre Hütten so an, dass die Eingänge von einander abgewandt waren. Die Gewitterwolken brachten einen frühen Abend, die Feuer wurden in die Hütten gebracht, und immer wieder einmal musste die Lage eines Blattes korrigiert werden, wo ein kleiner Wasserstrahl in die Hütte drang. Doch der Regen dauerte nicht lange, die Feuer brannten bald wieder vor den Hütten, die Frauen brachten noch einige Verbesserungen an den Dächern an und die Männer schlenderten noch einmal mit Pfeil und Bogen in den Wald, um vielleicht noch einen Vogel oder einen Affen zu erwischen, bevor es zu dunkel war. Die Hütten dampften, und blauer Rauch lag über dem Lager, der sich plötzlich orange und gold und rot färbte, als sich die Wolken teilten und die Sonne noch rasch einen letzten Strahl über den Himmel schoss. Arobanai lag in der Hütte ihrer Eltern auf dem Rücken und hielt ihren kleinen Bruder an einem Ärmchen fest, während sie den Kichernden mit den Beinen hochhob. Aus den Hütten rundum hörte man die Familien schläfrig miteinander plaudern, und gelegentlich gab ein ungebetener Zuhörer seinen deftigen Kommentar ab, der einen Ausbruch von Gelächter zur Folge hatte. Eine der Nachbarhütten hatte sich Kenge gebaut, ein noch unverheirateter junger Jäger. Bei ihm drängte sich ein Großteil der jungen Burschen. Arobanai hörte, wie sie einander erzählten, welche Tiere sie von diesem Camp aus jagen und mit welchen Mädchen sie hier schäkern wollten. Als sie Kelemoke ihren Namen nennen hörte, rief sie hinüber: "Du hast mir zu krumme Beine. Werd erst einmal ein Jäger, du kleiner Bub du!" Dröhnendes Gelächter antwortete ihr, die Jungs drüben schlugen sich auf Brust und Schenkel und wälzten sich hilflos vor Lachen herum. Kelemoke war einer der flinksten Läufer und hatte immerhin schon allein einen Büffel erlegt. Ekianga, ohne zu rufen, sagte nur laut, aber so, dass man es fünf Hütten weit hören konnte: "Mit diesem ganzen unnützen Geschrei kriegt man ja Kopfweh. Es sollte endlich einmal Ruhe sein, damit man hier schlafen kann!" Das brachte die Burschen drüben immerhin dazu, sich aufs Flüstern zu verlegen, und nur gelegentlich hörte man sie kichern und prusten. Arobanai lächelte. Dieses Lager würde ein gutes Lager werden, sie fühlte es. Sie würde viel Spaß haben hier. Am Morgen aber herrschte Trauer. Ein langgezogener, schrecklicher Schrei weckte Arobanai, die grauenhafte Klage eines Wesens, das in absolute Finsternis gefallen ist. Alle stürzten aus ihren Hütten. Balekimito, eine Tante von Arobanais Vater Ekianga, die Mutter von Amabosu und Manyalibo, war tot, ganz tot. Die alte Frau, von allen geachtete vielfache Großmutter, war schon vor dem Aufbruch ins neue Lager krank gewesen. Ihre Söhne Amabosu und Manyalibo wollten sie nicht zurücklassen, sie wären bei ihr geblieben, bis es ihr besser gegangen wäre, doch die Jagd war schlecht gewesen im alten Lager, und Balekimito hatte darauf bestanden, den Umzug mitzumachen. Doch die Wanderung hatte sie geschwächt, und nun war sie ganz tot und würde bald tot für immer sein. In ihrer Hütte drängten sich ihre Verwandten, ihre Söhne liefen tränenverschmiert auf und ab, ihre Tochter Asofalinda versuchte ihre Brüder zu trösten, brach aber immer wieder weinend neben dem Lager der Alten zusammen. Nur Balekimito selber war ruhig inmitten der stöhnenden, weinenden Menge. Sie griff nach den Händen ihrer Söhne, zog ihre Tochter zu sich heran und flüsterte: "Ich bin bei meinen Kindern. Ich bin nicht allein beim Sterben. Es ist gut." Mit ihren immer noch wachen Augen schaute sie in der Hütte herum und erblickte ihre Großnichte Arobanai. Sie winkte sie mit ihrer Hand, die durchsichtig war wie ein dürres Blatt, zu sich. "Du bist hübsch geworden" flüsterte sie. "Hast du dir schon einen Liebsten ausgesucht?". Sie kicherte, und hielt Arobanais Handgelenk umklammert. Arobanai hockte starr neben dem Lager der Alten. Balekimito schlief ein, doch ihr Griff lockerte sich nicht. Das Mädchen blieb hocken. Die Männer und Frauen unterdrückten ihre Klageschreie, um den Schlaf der alten Frau nicht zu stören. Als die Sonne hoch über dem Lager stand, hörte Balekimito auf zu atmen. Nun gab es keinen Grund mehr, sich zurückzuhalten. Asofalinda hatte plötzlich ein Bastseil in den Händen und legte sich eine Schlinge um den Hals. Drei Männer mussten sie daran hindern, sich ein Leid anzutun. Kinder drängten in die Hütte und liefen wieder hinaus, warfen sich zu Boden und schlugen in hilflosem Zorn auf die Erde ein. Der uralte Tungana und seine Frau Bonyo hockten vor ihrer Hütte und die Tränen liefen ihnen über die verwelkten Gesichter. Arobanai hockte immer noch erstarrt inmitten des Heulens und Klagens, und das Heulen und Klagen würde nie mehr enden, denn Balekimito würde nie mehr aufwachen. Sie war tot, nicht nur einfach tot, sie war tot für immer, und würde immer so liegen und ihr Handgelenk halten. Erst als Arobanais Mutter Kamaikam herantrat und sanft die Finger der Toten aufbog, konnte auch Arobanai in Tränen ausbrechen, sich auf dem Boden wälzen und ihren Kummer und Schrecken hinausweinen. Erst am Abend beruhigte sich das Lager langsam. Vom Kummer erschöpft hockten und lagen alle vor oder in ihren Hütten. Da trat der alte Moke in die Mitte des Lagers und fing ganz leise zu reden an. Man rückte näher, um ihn zu hören, und er sagte mit seiner ruhigen, melodischen Stimme: "Das ist nicht gut, dass alle herumsitzen und traurig sind. Die Feuer brennen herunter und niemand kocht essen. Morgen werden alle hungrig sein und zu schwach und zu müde für die Jagd. Sie, die uns allen eine gute Mutter war, ist gut gestorben. Alle sollten froh sein, dass sie so lange gelebt hat und dass sie einen so guten Tod gehabt hat." Allgemeines Nicken antwortete ihm. Manyalibo sagte: "Ja, es stimmt. Alle sollen froh sein. Dieses ganze Jammern führt zu nichts, es soll aufhören. Wir sollten ein Fest machen. Wir sollten den Molimo rufen und ein Fest für den Molimo abhalten." Und Njobo, der große Jäger, der allein einen Elefanten getötet hatte, sagte: "Ja, ihr Tod ist eine große Sache, und wir sollten ein großes Fest abhalten. Wir sollten feiern, bis der Mond einmal oder zweimal voll gewesen ist, oder sogar dreimal!" Am nächsten Tag gingen zwei Burschen mit einem Lianenlasso von Hütte zu Hütte. Sie warfen die Schlinge in die Hütte und warteten. Die Bewohner der Hütte legten ein paar Bananen in die Schlinge, Wurzeln oder auch ein Stück getrocknetes Fleisch. Die Burschen taten, als ob sie die Spende einfangen und um sie kämpfen mussten, dann gingen sie weiter zur nächsten Hütte. In der Mitte des Lagers hing bald ein gut gefüllter Korb an einer Stange neben dem Molimo-Feuer. Währen des Tages taten die Burschen sehr geheimnisvoll wegen des Molimo. Frauen durften den Molimo nicht sehen. Die Burschen deuteten an, dass der Molimo gefährlich sei, das große Tier des Waldes, und nur Männer mit ihm fertig werden konnten. Arobanai, die mit ihren Freundinnen das Innere aus Baumrinden schälte, um daraus Bast zu gewinnen, wollte ärgerlich auffahren, aber eine Tante griff nur ruhig nach ihrem Arm, lächelte ein wenig und schüttelte den Kopf. Am Abend, nach dem Essen, verzogen sich die Frauen mit den Kindern hastig in ihre Hütten. Die Alten Männer, die Jäger und die Burschen versammelten sich ums Feuer und begannen zu singen. Arobanai spielte mit ihrem kleinen Bruder. Draußen sangen die Männer. Als Arobanai schon einschlafen wollte, gab ihr Kamaikan einen kleinen Stoß. Im Schein der glühenden Scheiter konnte Arobanai sehen, dass ihre Mutter lächelte und mit dem Kopf nach draußen deutete. Sie lauschte. Die Männer sangen, und leise, dass sie es nicht hören sollten, summte Kamaikan mit: "Um uns ist Dunkelheit, große Dunkelheit. Dunkelheit ist um uns, große, schwarze Dunkelheit. Aber wenn es Dunkelheit gibt, dann ist die Dunkelheit gut. Dunkelheit ist um uns, große schwarze Dunkelheit, aber wenn es Dunkelheit gibt, und die Dunkelheit zum Wald gehört, dann ist die Dunkelheit gut." Jede Nacht sangen die Männer die Lieder des Molimo. Und die Frauen verzogen sich in ihre Hütten und taten, als ginge sie das alles nichts an. Wenn die Männer sangen, antwortete ihnen das große Tier des Waldes. Es rief mit der Stimme des Büffels, mit der Stimme der Antilope, mit der Stimme des Elefanten. Es rief mit Vogelstimmen und mit Leoparden und Affenstimmen. Und dann aber wieder, dann sang und summte es die Lieder der Männer am Feuer, die Männer sangen, und das große Tier des Waldes antworte ihnen. Es sang bald näher, bald ferner, bald aus Norden und bald aus Süden. Bis in den frühen Morgen sangen die Männer manchmal. Jeder Mann musste teilnehmen, jeder Mann musste die Nacht mit Singen und Essen, Essen und Singen verbringen. Wenn einer schlief, so hieß es, würde das Große Tier des Waldes ihn fressen. "Die brauchen nicht so reden!" sagte Akidinimba mürrisch, als sie mit Arobanai und anderen Mädchen beim Beerenpflücken war. "ich weiß doch, was es ist. Es ist ein großes Rohr, ein Rohr aus Bambus, da blasen sie hinein und rufen und singen. Gestern war es Ausu, der mit dem Rohr im Wald herumgelaufen ist." "Er hat eine schöne Stimme!" sagte Arobanai. "Man redet nicht darüber!" sagte Kidaya. "Frauen reden nicht darüber!" Aber nachts, wenn die Männer sangen, lächelte Kamaikan und summte die Lieder mit, und Tante Asofalinda erzählte: "Einmal, vor Zeiten, hat der Molimo den Frauen gehört. Die Frauen haben die Lieder gesungen und sind mit dem Molimo durch den Wald gelaufen. Der Wald ist gut zu uns und gibt acht auf seine Kinder. Darum singen wir Lieder für ihn, damit der Wald fröhlich wird. Doch manchmal schläft der Wald, dann können böse Dinge passieren. Dann wecken wir den Wald, dann holen wir den Molimo, damit der Wald aufwacht und seine Kinder nicht vergisst im Traum." "Und warum laufen die Männer jetzt mit dem Molimo?" "Ach, die Männer. Sie wollen immer alles besser wissen. Sie sagen, sie sind die großen Jäger, sie wissen, wie man mit den Tieren des Waldes fertig wird." Und Kamaikan lächelte geheimnisvoll und sagte, Arobanai sollte warten. In der fünften Nacht des Molimo kam Kelemoke zu ihr in die Hütte. Arobanai war grenzenlos verblüfft. "Wenn du nicht mit den Männern singst, wird das Große Tier des Waldes dich fressen!" sagte sie und stieß ihn mit dem Finger in die Seite. Kelemoke lachte leise. "Warum soll es mich fressen? Deine Mutter und Tante schlafen, dein Vater singt, welche bessere Zeit gibt es für die Liebe? Warum soll mich das Tier des Waldes fressen, wenn wir tun, was alle tun?" Jede zweite oder dritte Nacht fand Kelemoke Gelegenheit, sich vom Kumamolimo fortzustehlen. Arobanai schlich sich aus der Hütte und sie trafen sich meist auf dem Bopi, dem Spielplatz der Kinder. Dort kicherten und flüsterten sie und spielten das Spiel der Liebe. Es war umso aufregender, als es verboten war. Ein Junge und ein Mädchen aus derselben Jagdgruppe konnten nicht heiraten. Arobanai wusste auch, wen sie heiraten wollten, Tumba, einen Jungen, der mit der Gruppe von Abira und Motu jagte. Aber warum sollte sie sich in der Zwischenzeit nicht mit Kelemoke vergnügen, dem stärksten Jäger unter den jungen Burschen, der schon längst eine Frau haben könnte, wenn er nicht warten müsste, bis auch eine seiner näheren weiblichen Verwandten heiratsfähig war und, wenn ein Mädchen aus einer anderen Gruppe zu ihm kommen würde, im Austausch einen Mann aus der Gruppe des Mädchen heiraten würde. Würden die Jäger nicht ihre "Schwestern" austauschen, könnte es sein, dass eine Gruppe einmal ohne Frauen dastünde. Kein Mädchen hätte zu Kelemoke nein gesagt, aber sie, Arobanai, war die schönste, darum hatte er sie erwählt. Keine hatte so schöne Brüste wie sie und so schlanke Beine und so runde Hinterbacken. Wenn der Mond sie mit dem Blut segnen würde, dann war immer noch Zeit zum Heiraten. Der nächste Tag brachte erregte Debatten und Geschimpfe. Sefu war eingetroffen, der alte Unruhestifter. Es war ja nicht so, dass man ihn nicht mochte, den listigen Witzbold. Aber warum musste er ein eigenes Lager aufschlagen, gerade einmal fünfzig Schritte vom großen Lager entfernt? Fünf Familien waren es, als deren Anführer er sich fühlte. Wie wollten denn fünf Familien eine Jagd organisieren? "Es wird wieder so sein, wie das letzte Mal", sagte Asofalinda, die Schwester von Ekianga: "Wenn er etwas braucht, dann ist er einer von unserem Lager, und wenn er etwas hat, dann ist er 'nur zufällig hier in der Nähe'". Sie machte Sefus weinerliche Sprechweise nach. Als sich das Lachen gelegt hatte, sagte Masisi, der mit Sefu verwandt war: "Es ist gut, viele Jäger zu haben und viele Netze". "Ja, und viele Fresser!" sagte Asofalinda. Asofalinda sollte Recht behalten. Sefu gab nur selten etwas für den Kumamolimo, den Essenskorb, der jeden Tag gefüllt werden musste. "Es ist nicht mein Molimo", sagte er am Tag. Aber wenn er etwas gegeben hatte, oder vielmehr, wenn jemand aus seinem Lager etwas gegeben hatte, dann kam Sefu und verschlang große Mengen. Wenn er sich sattgegessen hatte, sang er ein bisschen und nutzte die nächste Gelegenheit, wieder in seine Hütte zu verschwinden. "Wenn er sich nicht benimmt", drohten die jungen Burschen, "werden wir ihn in seiner Hütte aufsuchen, und wenn wir ihn schlafend finden, werden wir ihn mit unseren Speeren am Boden festnageln und dann, wenn er für immer tot ist, unter dem Molimo-Feuer vergraben. Seiner Frau werden wir sagen, das Tier des Waldes hat ihn gefressen, und dann wird niemand mehr von ihm reden!" Aber natürlich blieb es bei den Drohungen, und Sefu sagte: "Warum soll ich nicht schlafen, wenn ich müde bin? Niemand wird so ein Tier sein, einen müden Mann am Schlafen zu hindern. Außerdem ist dieser Molimo nicht mein Molimo. Ich komme nur aus Freundschaft, um dem Molimo Ehre zu erweisen, und man bedroht mich mit Speeren!" Freilich, am Morgen wurde er oft vom Molimo gerügt. Denn der Morgen war die Zeit, wo der Molimo ins Lager kam. Dicht von Burschen umgeben, so dass man ihn nicht sehen konnte, kam der Molimo. Die Burschen rannten und tobten mit ihm zwischen den Hütten, und wer sich am Vortag in irgend einer Weise schlecht benommen hatte, bekam eins aufs Dach. Die Burschen schlugen mit ihren Speeren auf die Hüttendächer und rüttelten an den Wänden. Sefus Hütte bekam oft etwas ab, aber auch Paare, die lauten Streit gehabt hatten, Jäger, die zu oft der Jagd ferngeblieben waren, Mädchen, die zu offensichtlich mit ihnen verwandten Burschen geflirtet hatten, wurden so getadelt. Der Molimo kannte keinen Respekt, wer von ihm getadelt wurde, musste es hinnehmen. Die Tage in Apa Lelo waren fröhliche Tage. Arobanai ging oft mit auf die Jagd. Meist wurde am Abend schon besprochen, wo am nächsten Morgen gejagt werden sollte. Die Männer und Burschen berichteten von den Fährten, die sie gesehen hatten, und wogen die Aussichten, hier oder dort Wild zu finden, gegeneinander ab. Die Frauen gaben ebenfalls ihre Meinung ab, vor allem in Hinblick auf die Waldfrüchte, die sie vor und nach der Jagd sammeln wollten. Die ersten Burschen brachen bald nach Sonnenaufgang mit ihren Netzen und Speeren und einem glühenden Scheit auf, um das Jagdfeuer zu entzünden. Das Feuer war das größte Geschenk des Waldes, und man musste dem Wald das Feuer zurückgeben. Dann war der Wald freundlich gestimmt und schenkte seinen Kindern gute Jagdbeute. Wenn das Jagdfeuer brannte, trafen auch die anderen Jäger ein, auch die Frauen und Kinder kamen in den Wald, suchten nach Pilzen und Beeren und gingen bestimmten Lianen nach, bis sie zu deren Wurzeln kamen, die süß und schmackhaft waren. Eines Morgens, als die Jäger versammelt waren, fehlte Sefu. Er war wohl vom Lager aufgebrochen, doch am Jagdfeuer war er nicht vorbeigekommen. Man schüttelte den Kopf, und jemand meinte, vielleicht hatte Sefu ein eigenes Jagdfeuer angezündet. Nein, schrieen alle, nicht einmal Sefu macht so etwas. Als man am Ort eintraf, wo man zum ersten Mal die Netze ausspannen wollte, war Sefu schon da, hatte sich ein Feuerchen gemacht und aß geröstete Waldbananen. Ekianga und ein paar andere Männer machten einen kurzen Erkundungsgang und gaben dann Anweisungen, in welcher Richtung die Netze ausgespannt werden sollten. Die Frauen nahmen ihre Bündel und gingen mit den Kindern voraus. Alle hörten auf zu plaudern und zu plappern, kaum hörbar glitten sie durch den Wald. Die Männer schwärmten ebenfalls aus, jeder wusste genau, wo er sein Netz, das mehr als hundert große Schritte lang war, auszuspannen hatte, so dass alle zusammen einen großen Halbkreis bilden würden. Als Ekianga mit dem Ruf des Kuduvogels das Zeichen gab, stürmten die Frauen und Kinder mit Geschrei und Gejohle in breiter Linie durch den Wald. Arobanai scheuchte ein Sondu auf. Die Antilope sprang erschreckt aus einem Gebüsch. "Sie wird in Kelemokes Netz laufen", rief sie erfreut Kidaya zu, die neben ihr rannte. Als sie bei den Jägern angelangt waren, hatte Kelemoke schon begonnen, die Antilope zu erlegen. Seine Mutter packte schon die besten Stücke in ihren Korb. Um die beiden drängten sich die anderen Frauen: "Mein Mann hat dir seinen Speer geliehen!" - "Wir haben deinen Schwestern Leber geschenkt, als sie hungrig waren und euer Vater nicht da war!" - "Mein Vater und deiner haben immer miteinander gejagt!" schrieen sie. Kelemoke genoss seine Rolle und teilte mit großer Geste das Fleisch an die Frauen aus, ohne sich um ihre Beteuerungen zu scheren. Er wusste schon, wem etwas zustand. Sefu kam daher und jammerte, dass er kein Glück gehabt hatte. Aber niemand bot ihm einen Anteil an. Er wandte sich an die Frauen: "Ihr treibt das Wild absichtlich weg von meinem Netz. Warum treibt ihr es nicht auch zu mir her?" "He, du hast eigenes Weibervolk, beschwer dich bei denen!" "Ach die, die sind bloß faule Dummköpfe." Die Frauen lachten ihn aus und zuckten die Achseln. Kelemoke hatte Arobanais Mutter ein besonders schönes Stück aus der Keule gegeben. Arobanai ging schon einmal mit dem Korb, der gefüllt war mit Fleisch und Nüssen zurück ins Lager. Sie wollte wiederkommen, wenn die Jäger das dritte Mal die Netze ausspannten. Sie ging mit Kidaya, die sie nach Kelemoke ausfragte, aber Arobanai beschränkte sich darauf zu lachen und Anspielungen zu machen. Unterwegs trafen sie den alten Moke, der eine Leopardenspur gesehen hatte. Im Lager erzählten sie den anderen Mädchen und Frauen von der Leopardenspur. "Die Männer werden einen Schreck kriegen, wenn sie die sehen!" riefen sie kichernd. Arobanai bückte sich und machte das Schleichen eines Leoparden nach. Die anderen Frauen bildeten eine Reihe, als ob sie die Jäger wären, die im Gänsemarsch durch den Wald zogen. Der Leopard sprang auf sie los, und die Jäger flüchteten kreischen in die Bäume. Nachdem sie sich halb tot gelacht hatten, wollte Arobanai wieder in den Wald zu den Jägern zurückkehren. Doch die Männer kamen früher von der Jagd zurück als erwartet, mürrisch und niedergeschlagen. Keiner wollte sagen, was geschehen war, nur Kelemoke sagte muffig: "Dieser Sefu, er macht einfach zuviel Lärm!" Und Kenge sagte, "Bisher haben wir ihn immer als Mann behandelt, aber er ist ein Tier, und wir sollten ihn wie ein Tier behandeln." Und er schrie zu Sefus Lager hinüber: "Tier, Tier!", obwohl Sefu noch gar nicht da war. Der kam erst später mit einer Gruppe älterer Jäger. Ohne zu jemandem ein Wort zu sagen, ging er hinüber in sein Lager. Ekianga und Manyalibo, die zuletzt gekommen waren, hockten sich ans Molimo-Feuer. "Dieser Sefu hat uns allen Schande gemacht!" sagte Ekianga, an niemanden besonders gerichtet. Und Manyalibo sagte: "Sefu hat dem Kumamolimo Schande gemacht. Wir werden den Kumamolimo abbrechen. Das Molimofest wird zuende sein. Am besten gehen wir in ein neues Lager." "Alle sollen herkommen", sagte Ekianga, "alle sollen zum Kumamolimo kommen. Das ist eine ernste Sache, das muss jetzt gleich geregelt werden!" Man versammelte sich, saß auf Hockern aus vier zusammengebunden Ästen oder auf Scheitern, und Kenge schrie wieder hinüber: "He du Tier, komm her, Tier!" Die Jungen lachten, aber die Männer schenkten ihm keine Beachtung. Sefu schlenderte herüber, bemüht, ganz unschuldig dreinzuschauen. Er sah sich um, aber keiner bot ihm einen Sitzplatz an. Er ging zu Amabosu, einem der jüngsten Burschen, und rüttelte an seinem Hocker. "Tiere liegen auf dem Boden!" sagte Amabosu. Sefu war den Tränen nahe: "Ich bin ein alter Jäger und ein guter Jäger. Es ist nicht recht, dass alle mich wie ein Tier behandeln". Schließlich sagte Masisi Amabosu, er solle aufstehen und Sefu seinen Hocker überlassen. Dann stand Manyalibo auf begann eine lange Rede: "Jeder will, dass dieses Lager ein gutes Lager ist. Und jeder will, dass dieses Molimofest ein gutes Molimofest ist. Aber Sefu verdirbt alles. Das Lager ist kein gutes Lager mehr und das Fest ist kein gutes Fest. Als seine Tochter gestorben ist, hat er es gerne angenommen, dass wir für ihn unseren Molimo geholt haben. Aber jetzt, wo seine Mutter gestorben ist, will er nichts für den Kumamolimo beitragen." "Sie war nicht meine Mutter”, sagte Sefu trotzig. "Nicht deine Mutter?" schrie Ekianga, "sie war die Mutter von uns allen hier im Lager. Ich hoffe, dass du auf deinen Speer fallen und sterben wirst wie ein Tier! Ein Mensch stiehlt nicht Fleisch von seinen Brüdern, nur ein Tier macht so etwas!" Ekianga schüttelte zornig seine Faust. Sefu brach in Tränen aus. Jetzt erst erfuhr Arobanai, was geschehen war. Beim zweiten Jagdzug hatte Sefu sein Netz vor den Netzen der anderen aufgebaut, und so das erste Wild abgefangen, das die Treiberinnen aufgescheucht hatten. Aber er war erwischt worden. Jetzt redete er sich heraus, dass es nur ein Missverständnis gewesen sei, er hätte die anderen Jäger aus den Augen verloren und nicht mehr gefunden. Nur darum hätte er sein Netzt dort aufgebaut, wo er eben gerade war. "Ja, ja" sagte der alte Moke, "das glauben wir ja. Du sollst nicht soviel Lärm machen. Unsere Mutter, die gestorben ist, ist nicht deine Mutter. Also gehörst du ja nicht zu uns. Du kannst dein Netz aufstellen, wo du willst und jagen, wo du willst und dein Lager aufschlagen, wo du willst. Wir werden weit weggehen und unser Lager woanders aufschlagen, damit wir dich nicht stören." Da musste sich Sefu geschlagen geben. Mit seiner Gruppe von vier Familien konnte er keine Treibjagd organisieren. Er entschuldigte sich und sagte, es sei wirklich nur ein Versehen gewesen, aber er würde ja alles Fleisch zurückgeben. "Dann ist es ja gut!" sagte Kenge, und stand sofort auf, und die anderen standen auch auf und begleiteten Sefu zu seinem Lager. Dort sagte er schroff zu seiner Frau, sie sollte das Fleisch hergeben, und die jungen Leute fielen über die Hütten her und suchten nach Fleisch, das unterm Dach versteckt war. Sogar die Kochtöpfe wurden ausgeleert. Sefu versuchte zu weinen, aber alle lachten ihn aus. Er hielt sich den Bauch und krümmte sich: "Ich werde sterben vor Hunger, und meine Familie auch, alle meine Verwandten werden sterben, weil meine Brüder mir alles Essen wegnehmen. Ich werde sterben, weil niemand mir die Achtung gibt, die ich verdiene." Man ließ ihn jammern und kehrte zum Kumamolimo zurück. Das Fest war wieder ein Fest, und alle sangen und tanzten und aßen. Von Ferne hörte man Sefus Gejammer. Die Frauen riefen ihm Spottwörter hinüber und machten sein Jammern nach. Aber als alle gegessen hatten, füllte Masisi einen Topf mit Fleisch und Pilzsoße, die seine Frau gekocht hatte, und verdrückte sich. Kurze Zeit später hörte das Jammern auf. Nachts, als Arobanai aus ihrer Hütte schlich, um sich mit Kelemoke zu treffen, sah sie Sefu mit den Männern am Molimofeuer sitzen und singen. Ein Kind des Waldes wie alle anderen. Arobanai hatte es schon oft erlebt. Man zankte, man beklagte sich, man drohte einander. Aber die Kinder des Waldes brauchten einander. Allein, ohne die anderen, konnte niemand existieren. Darum fand sich immer eine Lösung, ein Ausweg. Wer eine Klage hatte, trat in die Mitte des Lagers und begann zu lamentieren, zu fluchen oder bombastisch seinen Rechtstandpunkt darzulegen. Aber oft genug wandten die um Beistand angerufenen Lagermitglieder sich nicht gegen den, der im Unrecht war, sondern gegen den, der den größten Lärm machte. Ein gutes Lager war ein friedliches Lager. Ein lautes, zerstrittenes Lager war auch ein hungriges Lager. Oft entschied schon ein lautes, allgemeines Lachen einen Streitfall. Aber wenn man jemand beschämt hatte, versöhnte man ihn auch wieder. Arobanai erinnerte sich daran, wie Tante Kondabate mit ihrem Mann Streit gehabt hatte. Im Zorn hatte sie angefangen, Blätter vom Dach ihrer Hütte zu reißen. Das war ihr gutes Recht, schließlich hatte sie die Hütte auch gebaut. Ihr Mann hatte nur wortlos zugeschaut. Da hatte sie weitere Blätter von der Hütte genommen. Jetzt hätte ihr Mann eingreifen müssen, sie versöhnen müssen. Denn wenn die Frau die Hütte abriss, war das das Ende der Gemeinschaft. Doch Kondabates Mann hatte nichts gesagt, und so hatte sie weiter Blatt um Blatt von der Hütte genommen. Die Tränen waren ihr schon heruntergerollt, doch der Mann war hart geblieben. Nach einer Weile hatte er nur gesagt: "Kondabate wird es heute nacht ziemlich kalt haben". Da musste sie weiter die Hütte abdecken, was blieb ihr übrig, denn beschämen lassen wollte sie sich nicht. Schließlich gab es keine Blätter mehr, und sie begann, unter Tränen, an den Stangen zu rütteln. Jetzt schauten schon alle gebannt zu, denn wenn sie die letzte Stange aus dem Boden gerissen hätte, hätte sie ihr Bündel schnüren und ins Lager ihrer Eltern zurückkehren müssen. Auch Kondabates Mann war den Tränen nahe, denn er liebte sie sehr, und wollte gewiss keine Scheidung. Doch hätte er jetzt nachgegeben, hätte er noch tagelang das Gelächter seiner spottlustigen Freunde ertragen müssen. Jeder konnte sehen, wie es in seinem Kopf arbeitete. Schließlich sagte er ruhig: "Die Stangen brauchst du nicht abzubauen, nur die Blätter sind schmutzig!" "Aii?" schrie Kondabate erstaunt. Doch dann begriff sie und sagte erleichtert: "Ja, diese Blätter sind voller Ungeziefer." Und gemeinsam gingen die beiden zum Fluss, um die Blätter zu waschen. Dann hängten sie sie wieder auf die Hütte. Nie zuvor hatte jemand Blätter gewaschen. Doch Kamaikan, Arobanais Mutter nahm ein paar Blätter vom Dach ihrer Hütte, murmelte: "Dieses Ungeziefer ist wirklich lästig!" und ging ebenfalls zum Fluss, Blätter waschen, als ob das so üblich wäre. Und noch einige Tage gingen die Frauen zum Fluss, und wuschen, ihr Schmunzeln verbergend, ein paar verlauste Blätter ab. Die Tage flossen leicht dahin wie der Lelo-Fluss. Der Wald schenkte seinen Kindern Nüsse und Wurzeln, Beeren und Früchte, Pilze und Fleisch. Die Burschen prahlten mit ihrem Jagdglück und schäkerten mit den Mädchen, die Alten grasten die nähere Umgebung des Lagers ab, aber meistens saßen sie im Schatten und sprachen von längst vergangenen Taten. Die Kinder spielten am Fluss, kletterten in Gruppen auf junge Bäume, bis diese schwankten und sich zum Wasser bogen. Dann sprangen sie ab, und wer nicht schnell genug war, wurde vom zurückschnellenden Baum ordentlich durchgeschüttelt. Die Männer machten für die kleinen Jungen kleine Bogen mit stumpfen Pfeilen, und dann spielten die kleinen Mädchen und Jungen Treibjagd mit einem müden, abgeklärten Frosch. Die Frauen zeigten den Mädchen, wie man eine kleine Hütte baute, und dann kochte das kleine Mädchen voll ernst ihrem jungen Freund ein Essen aus Matsch und Nüssen, und dann gingen sie in die Hütte und spielten Kindermachen, wie sie es bei den Großen gesehen hatten. In ihren Spielen erprobten sie alles, was sie als Große einst können mussten, und unmerklich würde aus dem Spiel Ernst werden. Die Kinder nannten alle Erwachsenen Vater oder Mutter, jeden Alten Großvater oder Großmutter, und immer fand sich jemand, der sich als Büffel von ihnen jagen ließ oder als Leopard sie aus dem Hinterhalt ansprang und mit viel Gekitzel und Gelächter auffraß. Doch die Stange mit dem stets gefüllten Essenskorb neben dem Feuer in der Mitte des Lagers erinnerte jeden Tag daran, dass ein großes Fest im Gange war, dass der Wald selbst angerufen worden war, sich seiner Kinder zu erinnern und mit ihnen fröhlich zu sein. In diesen Tagen wurde Kidaya mit dem Blut gesegnet. Stolz teilte sie das ihren Freundinnen mit. Und nur wenige Tage später war es auch bei Arobanai so weit. Nun würde es zusätzlich zum Molimo noch ein Elima-Fest geben. Tante Kondabate baute an ihre Hütte noch eine zweite Kuppel an. Da hinein zogen die Mädchen nun mit ihren Freundinnen. Von Kondabate lernten sie hier neue Lieder, Lieder, die nur die Frauen sangen. Gäste kamen an. ein altes Paar, das sonst bei einer Jagdgruppe im Norden lebte, wie es hieß. Sie kehrten zuerst bei Sefu ein, wo der Mann Verwandte hatte. Dann kamen sie ins Hauptlager. Der alte Moke begrüßte sie ehrfurchtsvoll. Die alte Frau ging gleich in Kondabates Hütte. Auch Kondabate begrüßte sie mit großer Ehrerbietung. Die Mädchen betrachteten sie scheu. Die Alte hockte sich hin und sang und übte mit den Mädchen. Doch sie sang nicht die Lieder der Frauen, die Lieder des Elima, sie sang die Lieder des Molimo, die nur den Männer vorbehalten waren. Die Mädchen erschraken, doch Kondabate nickte ernst und begann, die Lieder mitzusingen. Scheu stimmten die Mädchen ein. An diesem Abend hingen nicht ein, sondern vier mit Essen gefüllte Körbe am Kumamolimo. Manyalibo holte von jeder Hütte ein brennendes Scheit für das Molimofeuer. Die Männer und Burschen waren erregt und nervös, als sie zu singen begannen. Da kamen die Mädchen aus der Elimahütte, von der Alten geführt. Die Alte nahm Scheiter vom Molimofeuer und entzündete ein zweites Feuer neben dem ersten. Um das gruppierten sich die Frauen. Die Mädchen, die sich mit der Farbe der schwarzen Gardenia bemalt hatten, tanzten in langer Reihe, und die Frauen sangen immer lauter, immer kräftiger die Lieder des Molimo. An diesem Abend führten die Frauen den Gesang an und die Männer sangen mit. Die Alte aus dem Norden saß an dem Feuer, das sie entfacht hatte, und schaute mit unbewegtem Blick in die Flammen. Ihr gegenüber saß Kondabate, die schöne Kondabate. Wie vom Blick der Alten gebannt starrte auch sie regungslos in die Flammen. Dann begann die Alte langsam mit den Händen zu tanzen. Ihre dürren, ausgetrockneten Finger spreizten und krümmten sich, ihre knochigen Arme zuckten und schlugen in alle Richtungen, als ob sie nicht zu ihr gehörten. Dann aber erhob sie sich, und begann zu tanzen. Sie tanzte um das Feuer der Männer, während die Männer sangen, ohne sie anzuschauen. Immer heftiger wurde der Gesang, immer heftiger ihr Tanz. Sie sprang in die Glut und tanzte in der Glut, dann begann sie, mit ihren Füßen das Feuer auseinander zu reißen. Mit wilden Tritten stieß sie glühende Scheiter nach allen Richtungen, und die Männer mussten sehen, wie sie ihnen auswichen. Der alte Moke erhob sich, und trug das Feuer wieder zusammen, doch von neuem riss die Alte es auseinander. Dreimal erinnerte sie so die Männer daran, dass die Frauen es waren, die das Feuer gezähmt und gehütet hatten, dass es an den Frauen lag, ob das Feuer ausging oder weiterbrannte, ob das Leben endete oder weiterging. Dann ergriff die Alte ein Lianenseil und legte es nacheinander in Schlingen den Männern um den Hals. Wer die Schlinge um den Hals hatte, verstummte, und als der letzte Mann gebunden war, war das Singen verebbt. Eine Weile herrschte Stille, in der nur die Stimme des Waldes zu hören war. Dann sagte der alte Moke: "Es ist wahr, wir sind gebunden. Wir sind gebunden und können nichts tun. Wir müssen etwas geben, um wieder frei zu werden." Ekianga sagte: "Wir geben das Fleisch einer Antilope, um wieder frei zu werden." Manyalibo sagte: "Geben wir auch das Fell einer Zibetkatze". Die Männer stimmten zu. Da löste die Alte die Schlingen, und wer frei war, begann wieder zu singen. Am nächsten Morgen waren die Alte und ihr Mann verschwunden. Andere Besucher kamen. Burschen aus Gruppen, deren Jagdgründe viele Tagereisen entfernt lagen. Die Nachricht vom Elimafest war schnell gereist. Überall wo Jäger im Wald auf Jäger anderer Gruppen trafen, wurde erzählt, getratscht, wurden Nachrichten über Verwandte eingeholt, das Jagdglück besprochen, Heldentaten großer Jäger zu noch größeren Taten aufgebauscht. Die Burschen schlossen sich den Jägern von Apa Lelo an. Die meisten von ihnen hatten Tanten und Onkel oder entferntere Verwandte in der Gruppe, bei denen sie unterschlüpften, oder sie hingen in den Hütten der Junggesellen herum. Ihr Ziel war es, abends in die Elimahütte einzudringen. Doch die Mütter der Mädchen bewachten die Hütte und warfen mit Steinen und brennenden Scheitern nach den Belagerern. Manchmal brachen die Mädchen aus, mit weißem Lehm bemalt und mit langen, geflochtenen Peitschen bewaffnet. Sie stürmten durchs Lager, und wer ihnen gefiel, nach dem schlugen sie mit ihren Peitschen. Manchmal schlugen sie auch erwachsene und alte Männer, doch das war Spaß, ein freundlicher Tribut an ihre Männlichkeit. Doch wenn sie einen heiratsfähigen Jüngling schlugen, bedeutete das eine Verpflichtung. Der Getroffene musste das Mädchen, das ihn geschlagen hatte, in der Elimahütte besuchen. Tumba, den Arobanai sich im Stillen auserwählt hatte, ließ sich in Apa Lelo nicht blicken. Da beschlossen Arobanai und ihre Gefährtinnen, einen Ausfall zu machen. An einem frühen Morgen brachen sie auf, Brüste und Hinterteile mit weißen Mustern verziert, und liefen nach Westen, Antilopen- und Elefantenpfaden folgend, liefen mit langen, lautlosen Schritten, bis sie am späten Nachmittag das Lager erreichten, in dem sich Tumbas Gruppe aufhielt. Mit Geschrei fielen sie über das schläfrige Lager her, jagten die Männer um die Hütten. Die Männer und Burschen verteidigten sich, wie sie konnten, stürzten zu den Abfallhaufen hinter den Hütten und warfen, was sie in die Hände kriegten, nach den hitzigen Mädchen. Endlich erspähte Arobanai ihren Auserwählten. Der benützte seinen Bogen, um trockene Bananenschalen nach den Mädchen zu schießen. Doch gegen die neun wilden Streiterinnen musste er unterliegen. Arobanai schonte ihn nicht. Am fünften Tag kam er endlich in die Elimahütte. Er lieferte den Müttern einen mannhaften Kampf, um einzudringen, doch als es ihm gelungen war, hatte er seine Pflicht getan. Er hätte sich nun Arobanai widmen können oder auch wieder gehen, oder ein anderes Mädchen erwählen. Und das tat der Kerl auch. Er schäkerte mit Kidaya, und als es Nacht wurde, konnte Arobanai nur zu gut hören, was die beiden miteinander trieben. Da entschloss sie sich, Aberi zu erhören, der schon sich schon am ersten Tag den Weg in die Elimahütte erkämpft hatte, und ihr seither mit allen Mitteln zu gefallen suchte. Sie würde mit ihm tun, was Tumba und Kidaya miteinander taten, und wenn es ihr gefiel, würde sie ihn bitten, ihren Eltern eine Antilope zu jagen, und in seiner Gruppe eine Schwester zu finden, die einen ihrer Brüder heiraten wollte. Und wenn es ihr nicht gefiel - es waren noch mehr schöne Burschen da draußen, große Jäger, die damit prahlten, dass sie den Eltern ihrer Braut nicht eine, sondern zwei Antilopen, was heißt Antilopen, einen Elefanten oder vielleicht auch zwei bringen würden. Das Leben war schön. Der Wald sorgte für seine Söhne und Töchter, er schenkte ihnen nicht nur Fleisch und Früchte zum Essen und klares Wasser zum Trinken, er schenkte ihnen das Feuer und er schenkte ihnen die Freuden der Liebe. "Um uns ist Dunkelheit" flüsterte Arobanai, "doch wenn es Dunkelheit gibt, ist die Dunkelheit gut." Dann legte sie sich zu Aberi auf seine Matte und begann ihn zu kitzeln. Er kicherte und griff nach ihr. Aus Martin Auer, “Und jetzt? - Eine kurze Geschichte des Lebens” (Romanmanuskript in Arbeit)	Аробанай Аробанай высунула голову из речной воды. Перед ней расстилался залитый полуденным солнцем Апа Лело. Вдалеке был слышен гром, но дождь дойдет сюда позже. Чтобы построить хижины, времени хватит. На поросшей травой поляне уже играли дети, кругом валялись пожитки. Мужчины, пришедшие сюда раньше, оставили их там, где собирались строить хижины, а сейчас они ушли на охоту. Женщины и дети шли сюда не спеша, потому что хотели собрать по пути ягоды и коренья. Аробанай терла в воде свое тело. Приятно было вступить в новый лагерь свежей, смыв с себя пыль и пот дороги и всех бывших лагерей. Новый лагерь — это всегда новое начинание, полное новых возможностей и планов. Она стряхнула воду с коротких кудрявых волос и вышла на берег. Потом она подняла свои пожитки высоко над головой и перенесла их через реку на другой берег. Она знала, что когда вот так поднимает руки, ее крепкие груди, дразня, выдаются еще сильнее, тело начинает от воды блестеть, и все его формы становятся еще притягательнее. На той стороне как раз выходили из леса со своей добычей первые молодые охотники. Апа Лело был самым красивым местом для лагеря из всех, что знала Аробанай. Лело делал здесь петлю, так что лагерь представлял собой почти остров. В середине острова на большом расстоянии друг от друга стояли деревья, образуя естественную просеку, в то же время их кроны почти соединялись, отчего здесь было светло, но никогда не палило солнце. Где-то посередине группа деревьев разделяла лагерь на две приблизительно равные половины. Дети уже успели захватить для своих игр прибрежное место под деревьями — несколько поодаль оттуда, где должны были поставить хижины, но все-таки в придающей уверенность близости. Аробанай начала искать узелок своего отца Экьянги. Ее мать еще не пришла, поэтому она в первую очередь раскрыла сверток из листьев, в котором принесла тлеющий уголь. На него она положила пару сухих палок, подула на жар, и языки пламени охватили ветки. Люди все прибывали. Некоторые мужчины приносили мясо и снова уходили, чтобы набрать палок и листьев. Женщины разжигали костры и начинали готовить. Почти все принесли с собой грибы и коренья — дети подтаскивали их полными охапками — и в тыквенных головках из них уже готовили соус, в который бросали кусочки мяса. Когда мужчины принесли палки и большие ворохи широких листьев монгонго, женщины начали строить шалаши. Они крестообразно втыкали палки в землю, а верхушки связывали лианами в купол. В каркас вплетали более тонкие ветви, и уже в плетение закрепляли широкие сердцеобразные листья. Все прибывали поселенцы, которые позже снова отправлялись в путь или задерживались в поисках каких-нибудь лакомств, и женщины, которые уже работали над жилищами, смеялись и кричали им, что они все промокнут, потому что дождевые тучи подошли уже совсем близко. Но мужчины, обеспечившие их стройматериалами, снова бежали в лес и запасали дерево и листья для тех, кто придет позже. Родственники и друзья строили жилища близко друг к другу. Семьи, не особенно ладившие между собой, обустраивались в противоположных концах лагеря, а если это было невозможно, то делали входы так, чтобы они не смотрели друг на друга. Грозовые тучи ускорили наступление вечера, огонь перенесли в жилища и то и дело поправляли листья в тех местах, где проступала струйка воды. Однако дождь был недолгим, костры вскоре снова горели перед жилищами, женщины внесли дополнительные улучшения в крыши, и мужчины снова побрели со стрелами и луками в лес, чтобы, возможно, поймать еще одну птицу или обезьяну, пока не стало слишком темно. Над жилищами и над всем лагерем поднимался голубой дым, который вдруг окрашивался оранжевым, золотым и красным цветом, когда облака поредели и солнце проворно выпустило по небу свои последние лучи. Аробанай лежала на спине в хижине своих родителей и поддерживала за ручку своего маленького братика — она высоко подняла его на своих ногах, и он смеялся. Изо всех хижин было слышно, как семьи болтали между собой перед сном, и порой какой-нибудь непрошеный слушатель отпускал крепкую реплику, вызывавшую взрыв хохота. Одну из соседних хижин поставил Кенге, еще неженатый молодой охотник. Около него собралось немало молодых парней. Аробанай слышала, как они рассказывали друг другу, на каких зверей они собирались охотиться из этого лагеря и за какими девушками ухлестывать. Услышав, что Келемоке назвал ее имя, она прокричала туда в ответ: «У тебя для меня ноги слишком кривые. Сначала охотником стань, малец!». В ответ прокатился громкий смех, молодежь заколотила себя по груди и коленкам и начала неудержимо приплясывать от смеха. Келемоке бегал чуть ли не быстрее всех и уже успел завалить одного буйвола. Экьянга, не то, чтобы прокричал, но все же сказал достаточно громко, чтобы слышали за пять хижин: — От вашего дурацкого гогота голова раскалывается. Вы дадите наконец поспать кому-нибудь?! Молодежь все же перешла на шепот, и только время от времени раздавалось хихиканье и прысканье. Аробанай тоже посмеивалась. Этот лагерь станет добрым лагерем, она чувствовала это. Ей здесь очень понравится. Но на утро воцарилась печаль. Аробанай разбудил протяжный страшный крик, горестный вопль существа, упавшего в абсолютную мглу. Все ринулись из своих хижин. Балекитимо, тетя отца Аробанай Экьянги, мать Амабозу и Маньялибо, умерла, совсем умерла. Старая женщина, прародительница многих поколений, заболела еще перед уходом в новый лагерь. Ее сыновья Амабозу и Маньялибо не хотели ее покидать, они оставались с ней, пока ей не стало лучше. Однако охота в старом лагере шла из рук вон плохо, и Балекитимо настояла на том, чтобы переселиться вместе с другими. Но дорога ее ослабила, и вот, она совсем умерла, а скоро умрет навсегда. В ее хижине собрались родные, заплаканные сыновья не находили себе места, ее дочь Асофалинда пыталась успокоить братьев, но то и дело прорывалась рыданиями у ложа старой женщины. Только сама Балекитимо оставалась спокойной среди стонущей, плачущей толпы. Она схватила за руки своих сыновей, притянула к себе дочь и прошептала: — Я со своими детьми. Я не одинока перед смертью. Это хорошо. Она оглядела своим еще бодрым взглядом хижину и заметила внучатую племянницу Аробанай. Она подозвала ее к себе рукой, которая просвечивалась, как сухой лист. «Ты стала красавицей, — прошептала она. — Уже нашла себе любимого?» Она улыбнулась и взяла ее за запястье. Аробанай неподвижно сидела на корточках возле ложа старой женщины. Балекитимо заснула, но держала запястье по-прежнему крепко. Девушка не вставала с корточек. Мужчины и женщины давили в себе рыдания, чтобы не тревожить сон старой женщины. Когда над лагерем взошло солнце, дыхание Балекитимо прекратилось. Теперь не нужно было сдерживаться. Асофалинда вдруг схватила в руки лыковую веревку и наложила себе на шею петлю. Троим мужчинам пришлось держать ее, чтобы та не сделала себе ничего дурного. Дети протискивались в хижину и вновь выбегали наружу, падали навзничь и колотили в беспомощном гневе по земле. Древний старик Тунгана и его жена Боньо присели перед ее хижиной, и слезы бежали по их дряблым лицам. Аробанай все сидела неподвижно на корточках посреди стона и плача, и стон и плач, казалось, никогда не закончатся, потому что Балекитимо никогда не проснется. Она умерла, не просто умерла, она умерла навсегда и всегда будет так лежать и держать ее запястье. Только после того, как вошла мать Аробанай Камайкам и мягко разомкнула пальцы дочери, та тоже смогла разрыдаться, упасть наземь и выплакать свое горе и свой страх. Только к вечеру лагерь потихоньку успокоился. В изнеможении от горя все сидели и лежали перед хижинами или внутри них. Тут в центр лагеря встал старый Моке и тихо начал свою речь. Люди придвигались ближе, чтобы было слышно, и он говорил своим спокойным мелодичным голосом: — Это неправильно, что все так сидят и печалятся. Огонь почти погас, и никто не готовит пищу. Завтра все будут голодными и не смогут охотиться от слабости и усталости. Она, что была нам всем доброй матерью, умерла хорошо. Все должны радоваться, что она так долго прожила и умерла такой хорошей смертью. Ему ответило общее кивание. Маньялибо сказал: — Верно. Всем нужно радоваться. Все эти причитания ни к чему, их нужно прекращать. Мы должны устроить праздник. Мы должны позвать Молимо и устроить для Молимо праздник. И Нджобо, славный охотник, который в одиночку убил слона, сказал: — Верно, ее смерть — большое событие, и мы должны устроить праздник. Мы должны отмечать его, пока не пройдет одно или два полнолуния, или даже три! На следующий день двое молодых парней обошли хижину за хижиной с лиановым лассо. Они бросали петлю в хижину и ждали. Обитатели хижины ложили в петлю несколько бананов, коренья или кусок вяленого мяса. Юноши делали вид, будто они поймали пожертвования и должны были за него побороться, а потом шли к следующей хижине. Вскоре в центре лагеря на шесте у костра Молимо висела полная корзина. На протяжении дня юноши вели себя из-за Молимо очень таинственно. Женщины не должны были видеть Молимо. Юноши давали понять, что Молимо, этот великий лесной зверь, опасен, и только мужчины могут с ним справиться. Аробанай, которая счищала внутренность с древесной коры, чтобы сделать лыко, хотела было возмутиться, но тетя всего лишь спокойно взяла ее за руку, слегка посмеялась и покачала головой. Вечером, после еды, женщины с детьми поспешили в свои хижины. Старейшины, охотники и юноши собрались у огня и начали петь. Аробанай играла со своим маленьким братом. Снаружи пели мужчины. Когда Аробанай уже засыпала, Камайкан слегка толкнула ее. В свете тлеющего полена Аробанай увидела, что ее мать улыбалась и указывала головой наружу. Она прислушалась. Мужчины пели, а Камайкан тихо, чтобы те ее не слышали, подпевала: Тьма кругом нас, густая тьма. Тьма кругом нас, густая черная тьма. Но если есть тьма, Значит, тьма — это хорошо. Тьма кругом нас, густая тьма. Тьма кругом нас, густая черная тьма. Но если есть тьма, И тьма принадлежит лесу, Значит, тьма — это хорошо. Каждую ночь мужчины пели песню Молимо. И женщины уходили в хижины и делали вид, будто все это их не касалось. Когда мужчины пели, великий лесной зверь отвечал им. Он кричал голосом буйвола, голосом антилопы, голосом слона. Он кричал и голосами птиц, и леопардов, и голосами обезьян. Но потом снова, снова звучала и журчала песня мужчин у костра, мужчины пели, и великий лесной зверь отвечал им. Он пел то близко, то далеко, то с севера, то с юга. Иногда мужчины пели до раннего утра. Каждый мужчина должен был принимать участие, каждый мужчина должен провести ночь за пением и едой, пением и едой. Если кто засыпает, значит, Великий Лесной Зверь его загрызет. — Не нужно им так говорить! — мрачно сказала Акидинимба, собирая вместе с другими девушками ягоды. — Я-то знаю, что это такое. Это труба, бамбуковая труба, они в нее дуют, и кричат, и поют. Вчера это Авсу бегал по лесу с трубой. — У него красивый голос! — сказала Аробанай. — Об этом нельзя говорить! — сказала Кидайа. — Женщинам нельзя об этом говорить! Но по ночам, когда мужчины пели, Камайкан улыбалась и подпевала, и тетя Асофалинда рассказывала: — Когда-то давным-давно, Молимо принадлежал женщинам. Женщины пели песни и бегали с Молимо по лесу. Лес добр к нам и уважает своих детей. Об этом мы и пели для него песни, чтобы лес был радостен. Но иногда лес засыпает, тогда мы приводим Молимо, чтобы лес проснулся и не забывал своих детей во сне. — А почему теперь с Молимо бегают мужчины? — Ах, мужчины. Они везде хотят быть впереди нас. Они говорят, что они хорошие охотники и знают, как управляться с лесными зверями. И Камайкан загадочно улыбнулась и сказала Аробанай потерпеть. На пятую ночь Молимо к ней в хижину пришел Келемоке. Аробанай была просто ошарашена. — Если ты не будешь петь с мужчинами, Великий Лесной Зверь тебя съест! — сказала она и пальцем оттолкнула его в сторону. Келемоке тихо усмехнулся: — Зачем ему меня есть? Твои мать и тетя спят, твой отец поет — самое прекрасное время для любви! Почему лесной зверь должен меня съесть, если мы сделаем то, что все делают? Каждую вторую-третью ночь Келемоке находил возможность, улизнуть с Кумамолимо. Аробанай тайком покидала хижину, и они встречались, как правило, на Бопи, детской площадке для игр. Там они хихикали и перешептывались и играли в любовные игры. Это тем более волновало, потому что запрещалось. Юноша и девушка одной охотничьей группы не могли пожениться. И Аробанай уже знала, за кого она хочет выйти. Это Тумба, который охотился с группой Абиры и Моту. Но почему бы ей не насладиться пока с Келемоке, самым сильным из молодых охотников, у которого уже давно могла бы быть жена, если бы ему не надо было ждать, пока кто-нибудь из его женской родни не вступит в пору зрелости, и пока не придет к нему девушка из другой группы в обмен на то, что женится какой-нибудь мужчина из ее группы. Если бы охотники не обменивались своими «сестрами», могло случиться так, что какая-нибудь группа осталась бы без женщин. Келемоке не отказала бы ни одна девушка, но она, Аробанай, была самой красивой, поэтому он ее выбрал. Ни у кого не было такой красивой груди, и таких стройных ног, и такого округлого зада. Если Луна благословит ее кровью, то она всегда сможет выйти замуж. Следующий день принес ожесточенные споры и ругань. Пришел Зефу, старый зачинщик. Не то, чтобы его не любили, этого хитреца. Но зачем ему было разбивать собственный лагерь, всего в пятидесяти шагах от большого лагеря? Всего было пять семей, руководителем которых он себя чувствовал. Как это пять семей собирались охотиться? «Опять будет, как в прошлый раз, — сказала Асофалинда, сестра Экьянги. — Когда ему что-нибудь нужно, тогда он из нашего лагеря, а когда у него что-нибудь есть, тогда он «только случайно оказался поблизости». Она передразнила плаксивую манеру говорить Зефу. Когда смех унялся, Мазизи, бывшая в родстве с Зефу, сказала: — Хорошо, когда много охотников и много сетей. — Да, и когда много ртов! — вставила Азофалида. Асофалинда была права. Зефу редко давал что-нибудь на Кумамалимо, корзину для еды, которую надо наполнять каждый день. «Это не мой Молимо», — говорил он. Но когда он что-нибудь давал или, что было чаще, когда что-то давал кто-нибудь из его лагеря, то Зефу приходил и ел во все горло. Наевшись досыта, он совсем малость пел и пользовался любой возможностью, чтобы снова скрыться в свою хижину. — Если он не будет себя вести, как следует, — грозили парни, — мы отловим его в своей хижине и, если застанем его спящим, пригвоздим его копьями к земле и потом, когда он умрет навсегда, закопаем под огнем Молимо. Мы скажем его жене, что его съел Лесной Зверь, и тогда о нем никто уже не будет говорить! Но угрозы, конечно, оставались только угрозами, и Зефу возражал: — Почему мне не спать, если я устал? Надо быть зверем, чтобы не давать спать усталому человеку. К тому же, этот Молимо — не мой Молимо. Я прихожу просто по дружбе, чтобы оказать Молимо уважение, а мне грозят копьями! Несмотря на это, по утрам Молимо его часто порицал. Именно утром приходил Молимо в лагерь. Молимо появлялся в плотном окружении юношей, так что его никто не мог видеть. Парни бегали и шумели вместе с ним между хижин, и кто накануне плохо себя вел, получал по крыше своего жилища. Юноши били копьями по крышам и раскачивали стены. Хижине Зефу доставалось нередко, как и громко ссорившимся супругам, охотникам, которые часто пропускали охоту, девушкам, которые слишком явно заигрывали со своими родственниками-юношами. Молимо не различал никого, если он кого не одобрял, то тот получал по заслугам. Время в Апа Лело было счастливым временем. Аробанай часто участвовала в охоте. Обычно уже вечером обсуждали, где должны будут охотиться следующим утром. Мужчины и юноши докладывали о следах, которые они видели, и взвешивали шансы, где можно было вернее найти дичь. Женщины тоже высказывали свое мнение, особенно относительно лесных плодов, которые они думали набрать до и после охоты. Первые юноши отправлялись со своими сетями, копьями и тлеющим поленом для охотничьего костра уже на рассвете. Огонь был лучшим подарком леса, который нужно было вернуть лесу. Тогда лес будет дружелюбно настроен и подарит своим детям хорошую добычу. Когда охотничий огонь горел, в лес вступали другие охотники, женщины и дети тоже шли туда, собирали грибы и ягоды и следовали по определенным лианам, пока не доходили до особенно сладких и вкусных корней. Однажды утром, когда собрались охотники, оказалось, что среди них не было Зефу. Он тоже выходил из лагеря, но мимо охотничьего огня не проходил. Люди покачали головами, и кто-то предположил, что, возможно, он разжег собственный охотничий огонь. Но все возразили: Зефу никогда такого не делал. Когда же пришли на место, где должны были расставить первые сети, Зефу был уже там: сделал себе огонек и ел жареные дикие бананы. Экьянга и двое других мужчин сделали небольшую разведку и потом дали указания, в каком направлении нужно натягивать сети. Женщины взяли узелки и пошли вместе с детьми вперед. Все прекратили болтать и тараторить, едва слышно передвигаясь по лесу. Мужчины развернулись в цепь, каждый точно знал, где ставить свою сеть, длинною более сотни шагов так, чтобы вместе они образовывали огромный полукруг. Экьянга дал сигнал голосом птицы куду, и женщины и дети с криками и воплями ринулись широким фронтом через лес. Аробанай вспугнула сонду — антилопа в ужасе выпрыгнула из кустарника. «Она попадет в сеть Келемоке», — радостно крикнула она Кидайе, бежавшей рядом с ней. Когда они добрались до охотников, Келемоке уже начал разделывать антилопу. Его мать уже укладывала лучшие куски в свою корзину. Вокруг обоих собрались другие женщины: — Мой муж одолжил тебе свое копье! — Мы подарили твоим сестрам печень, когда им нечего было есть, а твоего отца не было, — кричали они. Келемоке наслаждался своей ролью и широким жестом раздавал мясо женщинам, не обращая внимания на их доводы. Он заранее знал, кому что полагается. Подошел Зефу и начал канючить о своем невезении. Но ему никто ничего не предложил. Он обратился к женщинам: — Вы нарочно гоните дичь от моей сети. Почему вы не гоните ее и ко мне? — Ай, у тебя свои бабы есть, вон им и жалуйся! — Им? Да они просто ленивые дуры. Женщины только посмеялись над ним и пожали плечами. Келемоке дал матери Аробанай лучшую седельную часть. Аробанай уже возвращалась в лагерь с полной корзиной мяса и орехов. Она хотела снова вернуться, когда охотники расставят сети в третий раз. Она шла с Кидайей, которая расспрашивала ее о Келемоке, но Аробанай ограничивалась смехом и намеками. По пути они встретили старого Моке, который увидел следы леопарда. В лагере они рассказали о следах леопарда девушкам и женщинам. — Ох и испугаются же мужчины, когда его увидят! — кричали они, посмеиваясь. Аробанай наклонилась и изобразила походку леопарда. Остальные женщины образовали цепь, будто они были охотниками и шли гуськом по лесу. Леопард ринулся на них, и охотники с воплями скрылись за деревьями. После того, как они насмеялись до полусмерти, Аробанай собралась возвращаться в лес к охотникам. Но мужчины пришли с охоты раньше, чем ожидалось, угрюмые и поникшие. Никто не хотел говорить, что произошло, только Келемоке проворчал: — Из-за этого Зефу постоянно весь шум! А Кенге добавил: — До этого мы считали его человеком, а он животное, и нам следует обращаться с ним, как с животным. — и он прокричал в сторону лагеря Зефу: «Животное, животное!» хотя Зефу там еще не было. Тот пришел уже позже вместе с группой старших охотников. Не сказав ни кому ни слова, он пошел в свой лагерь. Экьянга и Маньялибо, пришедшие последними, присели у огня Молимо. — Этот Зефу нас всех позорит! — сказал Экьянга, не обращаясь ни к кому в частности. А Маньялибо добавил: — Зефу опозорил Кумамолимо. Придется прекратить Кумамолимо. Праздник Молимо закончился. Будет лучше, если мы перейдем в новый лагерь. — Все должны прийти, — сказал Экьянга. — Все должны прийти на Кумамолимо. Это серьезно, это нужно сразу исправить! Собрались люди, присели на лавки из четырех связанных веток и на поленья, и Кенге снова прокричал в ту сторону: «Эй, животное, иди сюда!» Молодежь засмеялась, но мужчины не обращали на них внимания. Не спеша, подошел Зефу, пытаясь казаться невиновным. Он огляделся, но никто не предложил ему место. Он подошел к Амабозу, одному из самых молодых юношей и тронул его лавку. — Животные лежат на земле! — сказал Амабозу. Зефу чуть не плакал: — Я старый охотник, и я хороший охотник. Это неправильно, когда все обращаются со мной, как со зверем. Наконец, Мазизи сказал Амабозу, чтобы тот встал и уступил место Зефу. Потом встал Маньялибо и начал долгую речь: — Каждый хочет, чтобы этот лагерь был хорошим лагерем. И каждый хочет, чтобы этот праздник Молимо был хорошим праздником Молимо. Но Зефу портит все. Этот лагерь — уже не хороший лагерь, и этот праздник уже не хороший праздник. Когда умерла его дочь, он охотно принял наш Молимо, когда мы ему его принесли. А теперь, когда умерла его мать, он не хочет ничего вносить на Кумамолимо. — Она не была моей матерью, — возразил Зефу. — Не была твоей матерью? — вскричал Экьянга, — она была матерью нам всем здесь. Чтоб ты когда-нибудь на собственное копье упал и умер, как зверь! Человек не крадет мяса у своего брата, только зверь так поступает! — Экьянга гневно потрясал своим кулаком. Зефу расплакался. Только теперь Аробанай узнала, чтó произошло. Во время второго захода охоты Зефу поставил свою сеть перед другими и поэтому поймал первую дичь, которую вспугнули загонщики. Но он попался. Теперь он оправдывался, что это было недоразумение, и что он, дескать, потерял остальных охотников из виду и так и не нашел. И он, мол, поставил сеть там, где и был. — Ладно-ладно, — сказал старый Моке, — верим уже. Нечего делать столько шума. Наша мать, которая умерла, не твоя мать. Значит, ты не наш. Можешь ставить свою сеть, где хочешь, и охотиться, где хочешь, и лагерь разбивать, где хочешь. Мы уйдем отсюда далеко и разобьем лагерь в другом месте, чтобы тебе не мешать. Тут Зефу пришлось признать свое поражение. Со своей группой из четырех семей он не мог организовать загон. Он извинился и сказал, что это действительно было недоразумение, но он отдаст все свое мясо. — Тогда ладно! — сказал Кенге и тут же поднялся, и остальные тоже поднялись и пошли с Зефу в его лагерь. Зефу коротко сказал своей жене, чтобы та отдала мясо, а молодые люди обрушились на хижины в поисках мяса, которое было спрятано под крышей. Опорожнили даже кухонные горшки. Зефу пробовал плакать, но все над ним только посмеялись. Он схватился за живот и скорчился: — Я умру с голоду, и моя семья тоже, вся моя родня умрет, потому что мои братья отнимают у меня всю еду. Я умру, потому что никто мне не оказывает уважение, которое я заслуживаю. Его оставили причитать, а сами вернулись к Кумамолимо. Праздник снова был праздником, и все пели, танцевали и ели. Издалека доносились стенания Зефу. Женщины кричали ему насмешливые слова и передразнивали его причитания. Но когда все поели, Мазизи наполнил горшок мясом и грибным соусом, что приготовила его жена, и скрылся. Немного спустя причитание прекратилось. Ночью, когда Аробанай ускользнула из своей хижины, чтобы встретиться с Келемоке, она видела, что Зефу сидит с мужчинами у огня Молимо и поет. Дитя леса, как и все остальные. Аробанай доводилось видеть такое часто. Люди ругались, жаловались, угрожали. Но дети леса не могли друг без друга. В одиночку, без других, никто не мог существовать. Поэтому всегда находилось решение, находился выход. У кого была жалоба, тот становился посреди лагеря и начинал хныкать, браниться или высокопарно излагать свою точку зрения. Но нередко призванные на защиту жители лагеря обращались не против того, кто был не прав, а против того, из-за кого поднималось больше всего шума. Хороший лагерь — это мирный лагерь. Беспокойный, полный раздора лагерь — это голодный лагерь. Нередко спор решал громкий всеобщий хохот. Но если кого-то порицали, то быстро и прощали. Аробанай вспомнила о том, как тетя Кондабате поссорилась со своим мужем. В гневе она начала срывать листья с крыши своей хижины. Она имела на то полное право, ведь это она построила хижину. Ее муж лишь безмолвно наблюдал. Тогда она срывала листья дальше. Здесь следовало бы ее мужу вмешаться и успокоить ее. Потому что если женщина разрушает жилище, это конец их союзу. Но муж Кондабате молчал, и она продолжала снимать с хижины лист за листом. Слезы уже катились по ее лицу, но муж оставался непреклонен. Он только сказал спустя какое-то время: — Кондабате будет сегодня ночью довольно прохладно. Ей пришлось раскрывать хижину дальше — что ей было еще делать, ведь позорить себя она не хотела. Наконец, листьев уже не осталось, и она, в слезах, начала раскачивать каркас. Уже все привороженно смотрели на нее, потому что если она выдернет последнюю опору, то ей придется связывать узелок и возвращаться в лагерь своих родителей. Муж Кондабате тоже чуть не плакал, потому что он ее очень любил и, конечно, не хотел расходиться. Но если он сейчас сдастся, то будет долго терпеть подтрунивание своих насмешливых друзей. Эта внутренняя борьба была написана у него на лице. Наконец, он спокойно произнес: — Опоры незачем разбирать, вот листья, да, грязные! — А? — недоуменно отреагировала Кондабате. Но потом сообразила и облегченно сказала: Да паразиты так и кишат в этих листьях. — И они вместе пошли к реке мыть листья. Потом они их снова навесили на хижину. До этого еще никто не мыл листьев. Однако Камайкан, мать Аробанай, сняла пару листьев со своей хижины, пробурчала: «Эти насекомые и правда такие назойливые!» и тоже пошла к реке мыть листья, как будто это было обычное дело. И еще несколько дней женщины ходили к реке и вымывали, пряча ухмылки, несколько запаршивевших листьев. Дни текли здесь так же легко, как река Лело. Лес дарил своим детям орехи и коренья, ягоды и фрукты, грибы и мясо. Юноши хвастались своими охотничьими успехами и заигрывали с девушками, старые исследовали окружающую местность, но в основном сидели в тени и говорили о давно прошедших днях. Дети играли у реки, залазили скопом на молодые деревья, пока те не раскачивались и не склонялись к воде. Потом они спрыгивали, и того, кто не поспевал, порядком встряхивало отдачей. Мужчины делали маленьким мальчикам маленькие луки с тупыми стрелами, и тогда девочки и мальчики играли в облавную охоту с усталыми рассудительными лягушками. Женщины показывали девочкам, как строить маленькие хижины, девочки с серьезным видом готовили своим юным друзьям еду из грязи и орехов, и затем шли в хижины и играли в деланье детей, как, они видели, делают взрослые. В своих играх они учились делать все, что должны были уметь во взрослой жизни, и игра незаметно становилась серьезным занятием. Дети называли всех взрослых мамами и папами, всех стариков бабушками и дедушками, и всегда кто-нибудь находился, чтобы его гнали, как буйвола, или чтобы он сам выскакивал на них из укрытия и съедал под всеобщий смех. Тем не менее, шест с постоянно наполненной корзиной для пищи у огня в центре лагеря ежедневно напоминал о том, что шел большой праздник, на который звали сам лес, чтобы лес вспомнил о своих детях и радовался вместе с ними. В это время Кидайе было благословение на кровь. С гордостью сообщила она об этом подругам. А уже через несколько дней то же случилось и с Аробанай. Теперь вдобавок к Молимо будет еще праздник Элима. Тетя Кондабате пристроила к своей хижине еще одну крышу. Туда перебрались девушки со своими подругами. У Кондабате они научились здесь новым песням, песням, которые пели только женщины. Пришли гости. Старая пара, которая обычно жила с охотничьей группой на Севере, как звали то место. Сначала они зашли к Зефу, где у мужа были родственники. Потом они пришли в главный лагерь. Старик Моке приветствовал их с величайшим благоговением. Старая женщина сразу направилась в хижину Кондабате. Кондабате тоже приветствовала ее с большим почтением. Девушки робко поглядывали на нее. Старуха присела и стала петь и заниматься с девушками. Но пела она не женские песни, не песни Элима, она пела песни Молимо, являвшиеся привилегией мужчин. Девушки испугались, но Кондабате серьезно кивнула и стала подпевать. Робко подтянули и девушки. Тем вечером на Кумамолимо повесили не одну, а четыре корзины с продуктами. Маньялибо принес для огня Молимо по тлеющему полену из каждой хижины. Мужчины и юноши испытывали волнение и беспокойство, когда начали петь. Из хижин Элима пришли девушки, ведомые старухой. Старуха взяла головешку из огня Молимо и зажгла второй огонь рядом с первым. Вокруг него скучились девушки. Девушки, окрасившие себя в цвет черной гардении, танцевали длинной линией, женщины пели все громче, все сильнее, песни Молимо. В этот вечер запевали женщины, а мужчины подпевали. Старуха с Севера сидела у огня, который она разожгла, и неподвижным взором смотрела на пламя. Напротив нее сидела Кондабате, прекрасная Кондабате. Словно очарованная взором старухи, она тоже пристально и неподвижно смотрела на пламя. Старуха начала медленно делать танцевальные движения руками. Ее морщинистые, высохшие пальцы растопыривались и сгибались, ее костлявые руки трепетали и бились во всех направлениях, как будто они были отдельно от нее. А потом она поднялась и начала танцевать. Она танцевала вокруг мужского огня, под пение мужчин, не глядя на них. Все сильнее становилось пение, все сильнее становился ее танец. Она прыгнула на угли и танцевала на углях, потом она стала раскидывать огонь ногами. Яростным притопыванием разбрасывала она раскаленные угли во все направления, и мужчинам приходилось уворачиваться от них. Старик Моке встал и снова собрал огонь, но старуха опять его раскидала. Трижды напоминала она таким образом мужчинам о том, что именно женщины приручили и оберегали огонь, что от женщин зависело, погаснет ли огонь или будет гореть дальше, прекратится ли жизнь или будет продолжаться дальше. Потом старуха взяла лиановую лозу и напустила петлю за петлей мужчинам на шею. Тот, у кого на шее оказывалась петля, умолкал, и когда был связан последний мужчина, пение стихло. На какое-то время воцарилась тишина, в которой был слышен только голос леса. Потом старик Моке сказал: — Действительно, мы связаны. Мы связаны и не можем делать ничего. Мы должны отдать что-нибудь, чтобы снова стать свободными. Экьянга сказал: — Отдадим мясо антилопы, чтобы снова стать свободными. Маньялибо сказал: — Отдадим и шкуру циветты. Мужчины согласились. Тогда старуха развязала петли, и кто освобождался, тот снова начинал петь. На следующее утро старуха и ее муж исчезли. Пришли другие гости. Юноши из группы, чьи охотничьи угодья были в нескольких днях пути отсюда. Известие о празднике Элима разнеслось быстро. Повсюду, где встречались охотники из разных групп, начинались разговоры, болтовня, расспросы про родных, рассказы об охоте, еще большее приукрашивание подвигов знаменитых охотников. Юноши присоединились к охотникам Апа Лело. У большинства в группе были тети, дяди или другие дальние родственники, у которых они находили приют, или же они околачивались в хижинах холостых. Их целью было проникнуть в хижины Элима. Но матери девушек сторожили хижины и бросались камнями и горящими углями по осаждавшим. Иногда девушки убегали, окрасив себя белой глиной и вооружившись длинным, плетеным бичом. Они проносились по лагерю, и если им кто нравился, хлестали его бичом. Иногда они хлестали и взрослых и даже старых мужчин, но это была просто забава, дружественная дань их мужественности. Но если они били юношей-женихов, это подразумевало обязанность. Получивший бичом должен был посетить поразившую его девушку в хижине Элима. Тумба, которого присмотрела для себя Аробанай, в Апа Лело не показывался. Тогда Аробанай и ее подружки решили сделать вылазку. Ранним утром они убежали, раскрасив груди и зады белым узором, и побежали на запад, по тропам антилоп и слонов, бежали размашистыми бесшумными шагами, пока под вечер не добрались до лагеря, где остановилась группа Тумба. С криком они напали на сонный лагерь, гоняя мужчин вокруг хижин. Мужчины и юноши защищались, как могли, бросались на мусорные кучи позади хижин и кидались всем, что попадалось под руки, в разгорячившихся девушек. Наконец, Аробанай высмотрела своего избранного. Тот задействовал свой лук для стрельбы по девушкам сухой банановой кожурой. Но с девятью дикими соперницами справиться он не мог. Аробанай его не щадила. На пятый день пришел он, наконец, в хижину Элима. Он мужественно вел сражение с матерями, чтобы проникнуть внутрь, но когда ему это удалось, он выполнил свой долг. Теперь он мог либо посвятить себя Аробанай, либо уйти, либо выбрать другую девушку. Что парень и сделал. Он стал заигрывать с Кидайей и, когда наступила ночь, Аробанай было прекрасно слышно, что они друг с другом вытворяли. Тогда она решилась внять Абери, который уже с первого дня отвоевывал путь в хижину Элима, и еще с того времени пытался ей всеми средствами понравиться. Она сделает с ним то, что делали друг с другом Тумба и Кидайа, и, если ей это понравится, она его попросит принести ее родителям антилопу и найти в своей группе сестру, которая хотела бы выйти за одного из ее братьев. А если не понравится — были и более красивые парни, славные охотники, которые хвастались тем, что принесут родителям своих невест не одну, а две антилопы, да что антилопы — слона, а то и двух. Жизнь была прекрасна. Лес заботился о своих сыновьях и дочерях, он не только дарил им мясо и фрукты, чтобы есть, и чистую воду, чтобы пить, он дарил им огонь, и он дарил им радости любви. «Кругом нас тьма, — прошептала Аробанай, — Но если есть тьма, Значит, тьма — это хорошо». Она легла на циновку рядом с Абери и начала его щекотать. Он хихикнул и обнял ее.
Sternenschlange ------------ Hier bin ich. Ich tanze. In langer Reihe tanzen wir, geschmückt zu Ehren des Gottes. Bald werden wir bei Huitzilopochtli sein, bald werden wir die Sonne am Himmel begleiten. Wir waren Krieger, jetzt sind wir Gefangene. In langer Reihe tanzen wir, und vorne stehen die Opferpriester. In langer Reihe tanzen wir, und einer nach dem anderen sinkt dahin, als Opfer für die Götter. Bald werden sie auch mir das Messer aus schwarzem Stein in die Brust stoßen, mein Blut wird über den Opferstein fließen, und sie werden mein Herz herausschneiden. Mein Blut ist Nahrung für die Götter. Mein Blut ist Nahrung für Huitzilopochtli, die Sonne. Ich tanze. Sie haben mir Pulque zu trinken gegeben, jetzt bin ich leicht und tanze. Erst war ich traurig, dass nicht ich es war, der einen Feind zum Gefangenen machte. Aber jetzt bin ich leicht: Durch mich wird die Erde gerettet werden, mein Opfer wird die Götter versöhnen, dass sie die Erde nicht vernichten. Ich werde aufsteigen zu Huitzilopochtli, ich werde ihn am Himmel begleiten. Und dann werde ich zu einem Kolibri werden, wie alle tapferen Krieger, die im Kampf gefallen sind, die im Kampf geopfert wurden, und werde von Blume zu Blume fliegen und immer fröhlich sein, solange die Erde besteht. So war es immer, und so muss es sein. Ich tanze, und immer näher komm ich zum Opferstein. Ich tanze, und während ich tanze, erinnere ich mich: Ich wurde am Tag 1 des Ozelotmonats geboren, und so hat mir das Schicksal den Tod als Kriegsgefangener bestimmt. Als ich zur Welt kam, sagte die Hebamme zu mir: "Geliebter Sohn, wisse, dass dein Haus nicht dein Geburtshaus ist, denn du bist ein Krieger, du bist ein Quecholli-Vogel, und das Haus, in dem du zur Welt kamst, ist bloß ein Nest. Du bist dazu bestimmt, die Sonne mit dem Blut deiner Feinde zu laben und die Erde mit ihrem Leib zu ernähren." So werden alle Knaben begrüßt. Wäre ich ein Mädchen gewesen, so hätte sie gesagt: "Du musst im Haus sein, wie das Herz im Leib. Du darfst das Haus nicht verlassen, du musst sein wie die Asche im Herd". Viele Reden wurden gehalten bei meiner Geburt, Verwandte und Freunde kamen, und der Wahrsager wurde nach meinem Schicksal befragt. Er legte den Tag meiner Taufe fest, und an diesem Tag wurde ich vielmal mit Wasser besprengt, und die Hebamme sagte die Worte: "Nimm und empfange, denn vom Wasser wirst du auf dieser Erde leben, vom Wasser wächst und grünst du; das Wasser schenkt uns, was uns not tut zum Leben." Dann wählten sie den Namen Citlalcoatl für mich, das heißt Sternenschlange. Acht Jahre lebte ich im Haus meines Vaters. Sobald ich laufen und sprechen konnte, musste ich schon Wasser und Holz holen und meinen Vater zum Markt begleiten. Später lernte ich fischen und segeln, meine Schwestern aber lernten spinnen und weben, fegten das Haus und mahlten den Mais auf dem Reibstein. Mit acht Jahren brachte mein Vater mich in den Calmecac, in die Tempelschule, und nicht in die gewöhnliche Kriegerschule. "Höre mein Sohn", sagte er zu mir, "du wirst weder Ehre noch Achtung ernten. Du wirst vernachlässigt, verachtet und erniedrigt werden, Jeden Tag wirst du Agavendornen schneiden, um Buße zu tun. Du wirst dich mit den Dornen stechen müssen und dein Blut als Opfer geben, und Nachts wird man dich wecken, damit du im kalten Wasser badest. Stähle deinen Körper in der Kälte, und wenn die Fastenzeit kommt, so brich sie nicht und lasse dir beim Fasten und bei Bußübungen nichts anmerken." In der Tempelschule lernte ich ein Mann zu sein. Opfer und Selbstverleugnung wurde von uns verlangt. In der Nacht mussten wir im Gebirge den Göttern Weihrauch und unser Blut opfern. Bei Tag mussten wir auf den Feldern des Tempels hart arbeiten. Das kleinste Vergehen wurde streng bestraft. Manchmal weinte ich, und dachte, wie schwer es ist, ein Krieger zu sein und ein Mann. Doch mit der Zeit wurde ich stärker. Und ich verachtete die Knaben, die die gewöhnliche Kriegerschule besuchten. Die mussten Holz schlagen und die Wassergräben und Kanäle reinigen und auf dem Gemeindeland ackern. Aber bei Sonnenuntergang gingen sie alle ins Cuicacalco, das Haus des Gesangs und tanzten und sangen da bis Mitternacht und schliefen bei Mädchen, mit denen sie nicht verheiratet waren. Sie verkehrten nur mit Kriegern, deren Taten sie bewunderten und nachahmen wollten. Von den höheren Dingen, von Wissenschaft, Künsten und Götterverehrung hatten sie keine Ahnung. Wir Schüler des Calmecac waren zu höheren Aufgaben bestimmt, wir konnten Priester oder Beamte werden. Selbstbeherrschung und Härte lernte ich in der Tempelschule. Aber auch mit Anstand reden und grüßen lernte ich, die Sitten, die am Hof des Kaisers herrschen, den richtigen Umgang mit Beamten und Richtern. Ich lernte auch die Sternenkunde und Traumdeutung, die Berechnung der Jahre und den Wahrsagekalender. Ich lernte, die Zeichen und Bilder für Zahlen und Namen zu malen, und die Schriften unserer Vorfahren zu entziffern. Und ich lernte die heiligen Gesänge unseres Volkes, die Lieder, mit denen die Götter geehrt werden, und die Lieder, die die Geschichte der Azteken erzählen. Denn ein großes und mächtiges Volk sind wir, und werden gefürchtet von allen Völkern der Erde. Einst zogen wir aus von Aztlan, unserer ersten Heimat, nach der wir Azteken benannt sind. Die Sagen berichten, dass Aztlan vom Wasser umgeben war, und wir dort als Fischer gelebt hatten. Zu Anfang waren wir arm, wir kleideten uns in Felle und hatten nichts als Pfeile und Bogen und Wurfbretter für unsere Speere. Wir waren nicht besser als die Waldmenschen, die nördlich unseres Reiches leben. Vier Priester waren unsere Anführer, die einen Schrein aus Schilf trugen. Darin war unser Gott, Huitzilopochtli, der zu ihnen sprach und ihnen sagte, was wir tun sollten. Nachdem wir Aztlan verlassen hatten, befahl uns unser Gott, wir sollten uns von nun an die "Mondleute" nennen, die Mexica. Wenn wir einen günstigen Ort fanden, blieben wir vielleicht ein paar Jahre. Wir säten Mais, aber nicht immer blieben wir lange genug, um ihn auch zu ernten. Meistens nährten wir uns von der Jagd, von Hirschen und Rehen, Kaninchen Vögeln und Schlangen, und von dem, was auf der Erde wuchs. Unser Gott aber versprach uns: "Wir werden uns niederlassen und sesshaft werden, und wir werden alle Völker der Welt erobern; und wahrhaftig, ich sage euch, ich will Euch zu Herren und Königen machen über alles auf dieser Welt; und ihr werdet herrschen und unzählige Lehensleute haben, die euch Tribut entrichten und euch zahllose und sehr kostbare Steine darbringen werden, dazu Gold, die Federn des Quetzalvogels, Smaragde, Korallen, Amethyste, und Ihr werden Euch damit schmücken. Ihr sollt auch vielerlei Federn haben und Kakao und Baumwolle in vielen Farben. Das alles werdet ihr erleben!" Manche sagen, dass Huitzilopochtli nicht von Anfang an unser Gott gewesen ist. Unser Stamm bestand aus sieben Sippen, und jede Sippe beriet ihre Angelegenheiten unter sich und wählte sich ihren eigenen Anführer. Und so sagen sie, jede unserer sieben Sippen hätte ihren eigenen Gott gehabt. Doch Huitzilopochtli war der größte unter ihnen, der Gott der Sonne und des Krieges. Wir kamen durch viele Länder, manche waren öd und nicht besiedelt, andere waren bewohnt, und wir mussten mit den Einwohnern kämpfen. An manchen Orten blieben wir länger und bauten unserem Gott einen Tempel. Aber immer trieb es uns weiter. Oft mussten wir unsere Alten zurücklassen, wenn wir weiterzogen. Manchmal trennten sich auch Gruppen von unserem Stamm und schlugen eine andere Richtung ein. Dafür stießen andere zu uns, Jäger, die noch nie in Dörfern gelebt hatten. Endlich kamen wir in das schöne Land zwischen den Bergen, das heute unseren Namen, den Namen der Mexica trägt. Hoch über beiden Meeren liegt es, geschützt und umgeben von Bergen. Ewiger Frühling herrscht hier, nur selten gibt es hier Frost, und wenn es im Sommer heiß ist, so bleiben die Nächte doch kühl. Quellen in den Bergen versorgen das Land mit Wasser, und am Grunde des Tales liegen fünf kühle Seen, umgeben von Dörfern und Städten. Hier war einst ein mächtiges Reich gewesen, das Reich von Tula, der Stadt des Gottes Quetzalcoatl. Doch Quetzalcoatl, der Gott der Künste und des Kalenders, hatte seine Stadt verlassen und das Reich war zerfallen. Die Dörfer und Städte an den Lagunen waren klein, und sie hatten keinen gemeinsamen Herrscher. Jedes Volk lebte für sich in seiner Stadt, mit eigenen Sitten und eigenen Göttern. Wir fanden ein Heim an einer Stelle, die Heuschreckenhügel genannt wurde, Chapultepec. Dort wählten wir zum ersten Mal einen einzigen Anführer für den ganzen Stamm. Denn wir mussten zu oft Kriege führen mit unseren Nachbarn, und brauchten einen kriegserfahrenen Häuptling. Unsere Nachbarn sorgten sich, als wir uns niederließen und vermehrten, und sie fielen über uns her. Wir verteidigten uns gut, doch als sie zu stark wurden, vertrieben sie uns. Unser Anführer wurde gefangengenommen und geopfert, und wir mussten uns unseren Nachbarn unterwerfen. Die Herrscher von Culhuacan wiesen uns einen Ort an zwei Stunden von ihrer Stadt, wo es von Schlangen wimmelte. Dort sollten wir leben, denn sie hatten Angst vor uns, und wollten uns nicht in ihrer Nähe haben. Doch wir fingen die Schlangen und brieten sie, denn wir waren von unserer langen Wanderschaft gewohnt, mit Widrigkeiten fertig zu werden, und darum nannten sie uns Schlangenfresser. Doch sie hatten Respekt vor uns, weil wir überlebt hatten, wo keiner sonst überleben konnte. So konnten wir bald mit ihnen Handel treiben, sie heirateten unsere Töchter und wir die ihren und wir wurden verwandt miteinander. Als sie Krieg hatten mit ihren Nachbarn, da riefen sie uns zu Hilfe, und wir machten uns Waffen und retteten sie. Doch als sie sahen, wie gute Krieger wir waren, da bekamen sie Angst vor uns und dankten uns nicht. Da führten wir Krieg mit ihnen. Wir mussten fliehen, und kamen nach Acatzintlan. Dort machten wir uns Flöße aus unseren Schildern und Speeren und fuhren über das Wasser auf eine kleine Insel im See. Da erschien Huitzilopochtli einem seiner Priester, und sagte ihm, wir sollten einen Feigenkaktus suchen, auf dem ein Adler sitzen würde. Dieser Platz sollte "Ort der Kaktusfrucht" heißen, Tenochtitlan, und dort sollten wir eine Stadt gründen. Wir suchten, und fanden den Adler auf dem Kaktus sitzen, und er verspeiste eine rote Kaktusfrucht, wie die Sonne die Herzen der Krieger verspeist. Da stachen wir Rasenstücke aus dem Boden, und schichteten sie zu einem Hügel auf dem wir Huitzilopochtli ein Gebetshaus aus Schilf errichteten. "Hier", so sagte Huitzilopochtli zu uns, "hier werden wir uns zu Herren über alle Völker machen, über ihren Besitz, über ihre Söhne und Töchter. Hier werden sie uns dienen und Tribut zahlen; an diesem Ort wird die berühmte Stadt aufgebaut, die bestimmt ist, Königin und Herrin über alle anderen zu werden - wo wir eines Tages alle Könige und Fürsten empfangen werden, die kommen müssen, um der mächtigsten Stadt zu huldigen. So waren wir wieder an einem Ort, der von Wasser umgeben war, wie unsere alte Heimat Aztlan. Wie wir es von alters her gewohnt waren, teilten wir die Stadt in die heilige Zahl vier. Vier Viertel hatte die Stadt, und jedes Viertel war in Unterbezirke geteilt, die Calpulli hießen. Jeder Calpulli gehörte einer Sippe und hatte seinen eigenen Tempel für den Sippengott. Das Land gehörte der ganzen Sippe, und den einzelnen Familien wurde es nur geliehen. Vögel und Fische gab es hier im Überfluss. Doch da das Land beschränkt war, legten wir Gärten im Wasser an. Wir flochten Wände aus Schilf, und schichteten zwischen diesen Wänden Wasserpflanzen und Schlamm auf, bis sie aus dem Wasser ragten. Dann konnten wir Bohnen und Mais darauf pflanzen. Nach einigen Jahren kam es zum Streit, und ein Teil des Stammes zog aus, und gründete Tlatelolco auf einer nahen Insel. So lebten wir zwischen Schilf und Binsen auf unserer Insel, und hatten weder Holz noch Steine. Seit unserem Auszug aus Aztlan waren zweihundert Jahre vergangen. Wir unterwarfen uns niemand, denn unsere Stadt lag an der Grenze dreier Gebiete, der Tepaneken, der Acolhua und der Leute von Culhuacan, die alle rund um den See siedelten. Wir gingen auf ihre Märkte und handelten mit ihnen. Wir brachten ihnen Fische, Frösche und andere Wassertiere, und sie gaben uns Holz und Steine für unsere Häuser und Tempel. Als unser Anführer und Oberpriester Tenoch starb, baten wir den Herrscher von Culhuacan, uns einen Herrn zu geben. Denn die Mexica waren verachtet und unbedeutend, und wir dachten, es würde unser Ansehen heben, den Sohn eines großen Fürsten zum Herrn zu haben. Wir baten ihn, uns Acamapichtli zum Herrn zu geben, der der Sohn eines Mexikaners und einer Culhua-Prinzessin war. Er war aber auch mit den Acolhua verwandt. Tlatelolco aber wählte sich einen Sohn des Tepanekenhäuptlings zum Herrn, sodass wir mit allen Staaten rund um den See verwandtschaftliche Beziehungen hatten. Acamapichtli regierte friedlich, er ließ Häuser, Wassergärten und Kanäle bauen. Von allen Völkern rund um den See waren die Tepaneken die mächtigsten. Sie führten Krieg gegen andere Städte, und wenn sie sie besiegt hatten, verlangten sie Tribut von ihnen. Als sie immer mächtiger wurden, mussten auch wir ihnen Tribut zahlen und mit ihnen in den Krieg ziehen, wenn sie es verlangten. Als unser Herrscher Acamapichtli starb, wählten unsere Führer seinen Sohn Huitzilihuitl, Kolibrifeder, zum Nachfolger, und der heiratete eine Enkelin des Tepanekenherrschers. So wurde unsere Lage besser, und die Tepaneken mussten uns achten. Huitzilihuitl führte Krieg mit den südlichen Ländern, wo es Baumwolle im Überfluss gab. So bekamen die Mexica die ersten Baumwollkleider, denn bisher hatten sie nur grobe Stoffe aus den Fasern der Agave gekannt. Dann eroberte er Cuauhtinchan, Chalco, Otumba, Tulancingo und noch andere Städte. Er begann den Krieg gegen Texcoco. Sein Sohn war Chimalpopoca, der nach ihm zum Herrscher gewählt wurde. Er beendete den Krieg gegen Texcoco und eroberte die Stadt. Der Tepanekenherrscher übergab die Stadt den Mexica und sie mussten uns Tribut zahlen. Aber noch immer mussten auch wir Tribut an die Tepaneken bezahlen. Doch als der Herrscher der Tepaneken starb, wollten wir nicht mehr Untertanen sein. Unsere Stadt war größer geworden, und wir lebten nicht länger in Hütten, sondern bauten uns Häuser aus Stein. Wir wollten nicht länger den Tepaneken dienen. Freilich, die kleinen Leute, die Bauern, fürchteten sich vor dem Krieg. Denn sie hatten die Macht der Tepaneken kennengelernt. Da sagten die Oberen - das waren die Verwandten des Herrschers, die Priester und die Anführer der Krieger -: "Wenn wir mit diesem Krieg keinen Erfolg haben, so geben wir uns in euere Hände. Ihr könnt euch dann an uns rächen und uns in schmutzigen Käfigen verkommen lassen." Darauf antwortete das Volk: "Und wir versprechen, euch zu dienen und für euch zu arbeiten, eure Häuser zu bauen und euch als unsere wahren Herren anzuerkennen, solltet ihr diesen Krieg gewinnen". So verbündeten wir uns mit denen von Texcoco, mit denen wir früher Krieg geführt hatten, und kämpften gegen die Tepaneken. Hundertvierzehn Tage belagerten wir ihre Stadt. Dann eroberten wir sie. Ihr Herrscher Maxtla wurde geopfert und sein Herz herausgeschnitten. Dann wurde er begraben, wie es einem Herrscher gebührt. Nun hatten die Mexica viel Land erbeutet. Dieses Land wurde nun verteilt. Und entsprechend der Abmachung zwischen den Oberen und dem Volk, bekamen der Herrscher und die Oberen den größten Anteil vom Land, die Sippenverbände aber bekamen ganz wenig, nur soviel, dass sie ihre Tempel erhalten konnten. Manche sagen aber, diese Abmachung zwischen dem Volk und den Oberen hätte es nie gegeben, und die Oberen hätten sie nur erfunden. Das Volk sagte, das sei ungerecht, und früher hätte aller Boden dem ganzen Stamm gehört, und alle hätten das gleiche Recht gehabt. Aber konnten sie sich wehren? Die Krieger hatten den Krieg gewonnen und das Reich vergrößert. Und wer sollte im Lande mächtig sein? Die Bauern, die ein bisschen Mais aus der Erde ziehen? Oder die Krieger, die das Reich vergrößern, und andere Völker tributpflichtig machen, und die dafür sorgen, dass immer Gefangene da sind, um bei den Festen geopfert zu werden, damit die Götter uns nicht zürnen und nicht die Welt vernichten? Als wir noch herumzogen und arm und verachtet waren, da waren wir alle gleich gewesen, das stimmt. Jeder war Krieger und Bauer und zugleich. Aber wie soll man Kriege führen und Städte erobern, wenn alle durcheinander reden und jeder ein Ratgeber sein will? Und sollen die Priester, die Richter, die Beamten etwa auch den Boden aufhacken? Wie sollen sie da ihr Amt ausüben? Nein, es ist eine gerechte Ordnung: jeder junge Mann nimmt am Kriegsdienst teil. Wenn der Knabe zehn Jahre alt ist, schneidet man ihm die Haare vom Kopf, und nur hinten am Nacken bleibt ein Schopf stehen. Wer zum ersten mal einen Gefangenen macht, und wenn es auch mit Hilfe von einigen Kameraden ist, der darf den Schopf abschneiden. Er ist ein Iyac. Aber erst, wer allein vier feindliche Krieger gefangengenommen hat, der wird ein Tequia. Und stehen einem Tequia nicht alle Ämter und Ehren offen? Ein Tequia bekommt einen Teil der Steuern, die der Herrscher einhebt, er darf Federn und lederne Armreifen tragen, er kann ein Jaguar-Ritter oder ein Adler-Ritter werden. Ein Tequia kann vom Kaiser für hohe Ämter ausgewählt werden. Aber wer es nicht schafft, nach ein oder zwei Feldzügen ein Tequia zu werden, der muss auf den Acker. Er muss Steuern zahlen und wird für die öffentlichen Arbeiten herangezogen, er muss die Straßen reinigen oder die Dämme reparieren, und muss auf den Äckern der hohen Beamten arbeiten. Er darf keine Baumwollgewänder und keinen Schmuck tragen. Ist das nicht gerecht? Wer sich aber auszeichnet als Krieger und als Beamter, der wird beschenkt mit Kleidung, Schmuck und Land. Die anderen müssen für ihn arbeiten und seine Speicher mit Mais füllen. Wir sind ein großes und ein reiches Volk geworden. Auf dem Markt gibt es Mais, Gemüse, Geflügel, Frauen kochen auf kleinen Feuern vielerlei Gerichte, die man von ihnen kaufen kann, Händler bieten Stoffe, Schuhwerk, Getränke, Felle, Geschirr, Seile, Pfeifen und allerhand Werkzeuge an. Die Fischer bringen Fische, Schnecken und Krebse vom See in die Stadt. Unsere Kaufleute bringen aus den fernsten Gebieten grüne Jade und Smaragde, Schildkrötenpanzer und Jaguarfelle, Bernstein und Papageienfedern. Die Städte, die wir erobert haben, liefern uns als Tribut jedes Jahr 52.000 Tonnen Lebensmittel, endlos sind die Kolonnen der Träger. 123.000 Baumwollgewänder müssen die Tributpflichtigen liefern, 33.000 Bündel Federn. Die Provinz Yoaltepec schickt uns jährlich vierzig Goldreifen von Fingerdicke, Tlachquiauco muss zwanzig Kürbisflaschen Goldstaub abliefern. Aus Xilotepec kommen jedes Jahr 16.000 Frauenkleider, 16.000 Männerkleider, zwei Kriegertrachten mit Schild und Kopfschmuck und vier lebendige Adler. Aus Tochpan kommt Pfeffer, aus Tochtepec kommt Gummi und Kakao. Die Provinzen liefern uns Mais, Getreide, Kakao, Honig, Salz, Pfeffer, Tabak, Möbel und Geschirr. Sie müssen Gold von der Südküste herbeischleppen, Türkis und Jade von der Ostküste. Huaxtepec liefert Papier, Cihuautlán Muscheln. Haben wir nicht viele Städte zusammengeschlossen zu einem großen Reich? Unsere Steinschneider, die aus den Edelsteinen den Schmuck machen, stammen sie nicht aus Xochimilco? Und die Federflechter, die den herrlichen Kopfschmuck erzeugen, sind sie nicht aus Amantlan? Haben wir sie nicht besiegt und ihr Haus in Flammen aufgehen lassen? Aus dem fernen Süden aber stammen die Goldschmiede. Unser Kaiser Moctezuma ist in seinem Palast von 3000 Hofbediensteten umgeben, nicht zu reden von all seinen Adlern, Schlangen und Jaguaren, die jeden Tag 500 Truthähne fressen. Im Monat Uey tecuihuitl, wenn die Armen ihre Vorräte verzehrt haben, öffnet der Kaiser seine Speicher und lässt Speise und Trank unter das Volk verteilen. 700.000 Menschen leben in der Stadt Mexico-Tenochtitlan, wir haben die Inseln befestigt, Dämme ins Wasser gebaut, Brücken über die Kanäle gelegt, Tempel und Paläste haben wir erbaut, einen Aquädukt, der Trinkwasser von Chapultepec in die Hauptstadt bringt. Wenn der Kaiser einen Tempel bauen lässt, liefern die Städte ihm Steine und Kalk. Tausende Arbeiter muss der Kaiser ernähren, die den Göttern den Tempel errichten. Gärten und Bäder haben unsere Kaiser errichten lassen, und Tiere und Pflanzen aus dem ganzen Reich hier versammelt. Wenn der Kaiser ein Fest feiert, lädt er die Herrscher der feindlichen Städte ein, und beschenkt sie mit Schmuck und reichen Kleidern. Wer ist so reich, so mächtig wie wir, die Mexica? Als unser Kaiser Ahuitzotl den Aufstand der Huaxteken niederschlug, da dauerten die Feiern viele Wochen. Allein die Opferung der Gefangenen dauerte vier Tage! Kein Volk ist größer, kein Volk ist stärker als das unsere! Aber: Wie sie sagen, wohnen wir hier nicht, noch sind wir gekommen, um hier zu verweilen. Oh, ich muss die schönen Blumen lassen, Ich muss hinunter auf der Suche nach dem Jenseits. Oh, für einen Augenblick wurde mein Herz müde: die schönen Lieder sind uns nur geliehen. Die Götter brauchen Opfer. wir müssen die Götter mit Opfern ernähren, damit sie die Welt nicht vernichten. Ich tanze. Die Trommeln schlagen, die Flöten klagen, ich tanze. Immer schneller, tanze ich, immer wilder. Bald werde ich bei Huitzilopochtli sein. Nein, ich selbst bin Huitzilopochtli, trage ich nicht sein Gewand, bin ich nicht gekleidet wie er? Hier steht der Priester mit dem Messer aus schwarzem Stein. Nun bin ich an der Reihe. Copyright © Martin Auer 1991	Звездный змей И вот я здесь. Танцую. Танцуем длинной линией, украшенные в честь богов. Скоро мы будем у Хвитцилопочтли, будем сопровождать на небе Солнце. Мы были воинами, теперь мы пленники. Танцуем длинной линией, перед нами — жрецы жертвенных обрядов. Танцуем длинной линией и падаем один за одним в жертву Богам. Скоро и мне вонзят в грудь нож из черного камня, моя кровь польется на жертвенный камень, и мне вырежут сердце. Моя кровь — пища богов. Моя кровь — пища Хвитцилопочтли, пища Солнца. Я танцую. Мне дали выпить пульке, теперь я чувствую легкость и танцую. Сначала мне было жаль, что не я взял врага в плен. Но теперь мне легко. Я спасу собой землю, моя жертва умилостивит богов, и они не станут уничтожать мир. Я поднимусь к Хвитцилопочтли, я буду сопровождать его на небе. А потом я стану колибри, как все храбрые воины, павшие в борьбе, ставшие жертвой борьбы, и буду летать от цветка к цветку, и буду всегда счастлив, пока стоит земля. Так было всегда, и так должно быть. Я танцую и все ближе подхожу к жертвенному камню. Я танцую и, пока танцую, вспоминаю: Я родился в день первый месяца оцелота, поэтому судьба определила мне умереть пленным воином. Когда я пришел в этот мир, повитуха сказала мне: — Дорогой сын, знай, что твой дом — это не тот дом, где ты родился, потому что ты — воин, ты — птица квечолли, и дом, в котором ты вступил в этот мир, всего лишь гнездо. Тебе суждено утолять Солнце кровью врагов твоих и питать Землю их плотью. Такими словами встречали всех детей. Если бы я был девочкой, она бы сказала: — Ты должна быть дома, как сердце в теле. Тебе нельзя покидать дом, ты должна быть, как пепел в очаге. Много речей было сказано в день моего рождения, пришли родственники и друзья, и про мою судьбу спросили предсказателя. Он определил день моего крещения, и в этот день меня многократно окропили водой, и повитуха сказала: — Прими и впитай, ведь благодаря воде жить тебе на Земле, благодаря воде растешь и цветешь ты, вода дарует нам все, что нужно для жизни. Потом мне выбрали имя Цитлалкоатл, что значит Звездный Змей. Восемь лет я жил в доме отца. Как только я научился ходить и говорить, я уже должен был приносить воду и дрова и провожать отца на рынок. Потом я научился ловить рыбу и плавать под парусом, а мои сестры научились прясть и ткать, мести дом и молоть жерновами маис. В восемь лет отец привел меня в Кальмекак, в священную школу, а не в обычную военную. — Слушай, сын мой, — сказал он мне, — ты не пожнешь ни чести, ни уважения. Тобой будут пренебрегать, тебя будут презирать и унижать. Каждый день ты будешь стричь шипы агавы, чтобы нести покаяние. Ты должен будешь колоться о шипы и приносить свою кровь в жертву, и ночью тебя будут будить, чтобы ты купался в холодной воде. Закаляй свое тело в холоде, а когда придет время поста, не нарушай его, и не показывай ничем, как труден твой пост и твои покаянные занятия. В священной школе я научился быть мужчиной. От нас требовались жертвенность и самоотверженность. По ночам на горе мы должны были приносить богам в жертву фимиам и свою кровь. Днем мы должны были усердно работать на храмовом поле. Малейший проступок наказывался сурово. Иногда я плакал и размышлял, как трудно быть воином и мужчиной. Но со временем я становился сильнее. И презирал детей, посещавших обычную военную школу. Они должны были рубить дерево, чистить наполненные водой рвы и каналы и возделывать общинную землю. Но на заходе солнца они все шли в Квикакалко, дом песен, и танцевали и пели там до полуночи, и спали с девушками, на которых не были женаты. Они общались лишь с воинами, подвигами которых восхищались и подвиги которых стремились повторить. О более высоких вещах, о науке, искусстве, поклонении богам они не имели ни малейшего понятия. Нам, ученикам Кальмекака, были предназначены более высокие цели, мы могли стать жрецами или государственными служащими. В священной школе я научился самообладанию и твердости характера. И еще я выучился культурно говорить и обращаться к людям, выучился правилам, установленным при царском дворе, подобающему обхождению с управляющими и судьями. Я выучился также астрономии и толкованию снов, летоисчислению и астрологическому календарю. Я научился знаками и образами рисовать цифры и названия и расшифровывать письмена наших предков. И я научился священным песням нашего народа, песням, которые почитают боги, и песням, которые повествуют об истории ацтеков. Ведь мы большой и могучий народ, и нас боятся все народы земли. Когда-то мы пришли из Ацтлана, нашей прародины, откуда мы берем свое название ацтеков. По сказаниям, Ацтлан был окружен водой, и мы занимались рыболовством. Сначала мы были бедны, одевались в шкуры, и не имели ничего, кроме стрел, луков и мишеней для копий. Мы были не лучше лесных людей, живших севернее нашей страны. Нашими предводителями были четверо жрецов, которые несли тростниковый ларец. В нем был наш Бог Хвитцилопочтли, который говорил с ними и сказал им, чтó мы должны делать. После того, как мы покинули Ацтлан, наш Бог повелел нам называться отныне «Лунными людьми», мексика. Найдя подходящее место, мы оставались там, возможно, на несколько лет. Мы сеяли маис, но не всегда оставались достаточно долго, чтобы его пожать. В основном мы жили охотой, питались оленями, косулями, кроликами, птицами, змеями и тем, что росло на земле. Наш Бог обещал нам: «Мы станем оседлым народом, и мы завоюем все народы мира, и истинно говорю вам, я сделаю вас владыками и царями надо всем, что есть в этом мире, и вы будете господствовать и иметь бесчисленное множество ленников, которые будут платить вам дань и приносить бессчетное количество дорогих камней, и золота, и перьев квезалей, и изумрудов, и кораллов, и аметистов, и вы будете украшать себя ими. Вы все это увидите!» Некоторые говорят, что Хвитцилопочтли не был нашим Богом с самого начала. Наш род состоял из семи племен, и каждое племя обсуждало между собой свои вопросы и выбирало себе собственного предводителя. И говорят, у каждого из семи племен был собственный бог. Но Хвитцилопочтли был самым великим из них, Бог Солнца и Войны. Мы прошли по многим землям, некоторые были пустынны и необитаемы, другие были населены, и нам приходилось сражаться с жителями. В некоторых местностях мы оставались дольше и возводили нашему Богу храм. Но нас всегда влекло дальше. Часто нам приходилось оставлять своих стариков, когда мы двигались вперед. Иногда от нашего племени отделялись части и шли в другом направлении. В то же время к нам присоединялись другие, охотники, которые никогда не жили в деревнях. Наконец, мы пришли на прекрасную землю меж гор, которая сегодня носит наше имя, имя людей мексика. Она лежит высоко над обоими морями, охраняемая и окруженная горами. Здесь царит вечная весна, лишь изредка здесь случается мороз, но когда стоит летняя жара, ночи все равно остаются прохладными. Горные источники снабжают страну водой, а у основания долины лежат пять прохладных озер, окруженныех деревнями и городами. Здесь когда-то была могущественная империя, империя Тулы, города Бога Кветцалькоатла. Но Кветцалькоатл, Бог искусств и календаря, покинул свой город, и империя пала. Города и деревни в лагунах были маленькими и не имели единого правителя. Каждый народ жил сам по себе в своем городе и имел свои обычаи и своих богов. Мы обрели свой дом в местности, называвшейся Холм Саранчи, Чапультепек. Там мы впервые избрали единого предводителя для всего племени. Потому что нам часто приходилось вести войны с соседями, и нам был нужен опытный военачальник. Наши соседи встревожились, когда мы осели и стали умножаться, и они напали на нас. Мы хорошо оборонялись, но так как они были сильнее, нам пришлось уйти. Наш предводитель был пленен и принесен в жертву, и нам пришлось покориться соседям. Властители Кульхуакана указали нам местность в двух часах от своего города, кишевшую змеями. Мы должны были там жить, потому что они боялись нас и не хотели, чтобы мы находились близко к ним. А мы ловили змей и жарили их, потому что мы привыкли за долгие годы скитаний справляться с трудностями, за это они прозвали нас Поедателями Змей. Однако они нас уважали за то, что мы выживали там, где никто не мог выжить. Так, вскоре мы могли вести с ними торговлю, они женились на наших дочерях, а мы на их, и мы породнились друг с другом. Когда они воевали со своими соседями, то позвали нас на помощь, и мы сделали себе оружие и спасли их. Но, увидев, какие мы хорошие воины, они испугались нас и не отблагодарили. Тогда мы начали войну с ними. Нам пришлось бежать, и мы пришли в Акатцинтлан. Там мы сделали себе из щитов и копий плоты и поплыли на маленький островок в море. Тогда одному нашему жрецу явился Хвитцилопочтли, и сказал ему, что мы должны найти инжирный кактус, на котором будет сидеть орел. Это место должно называться «Земля кактусовых плодов», Теночтитлан, и там мы должны основать город. Мы стали искать и нашли сидящего на кактусе орла, что поглощал красный плод кактуса, как Солнце поглощает сердца воинов. Тогда мы нарезали из земли куски дерна и выложили из них холм, на котором воздвигли из тростника храм Хвитцилопочтли. — Здесь, — сказал Хвитцилопочтли, — здесь мы сделаемся властителями надо всеми народами, над их владениями, над их сынами и дочерями. Здесь будут они нам служить и платить дань; на этом месте будет построен знаменитый город, которому суждено стать царем и повелителем надо всеми другими, в котором будут принимать царей и князей, пришедших почтить самый могущественный город мира. Так мы снова оказались в местности, окруженной водой, как наша старая родина Ацтлан. Как было заведено у нас испокон веков, мы разделили город на священное число четыре. В городе было четыре четверти, четыре квартала, и каждый квартал делился на районы, называвшиеся кальпулли. Каждый кальпулли принадлежал какому-нибудь роду и имел собственный храм родового Бога. Земля принадлежала всему роду, а каждая отдельная семья только брала ее в пользование. Птицы и рыбы было здесь в избытке. Но так как земля была ограниченна, мы разбивали сады на воде. Мы сплетали из тростника стены и накладывали между ними водоросли и ил, пока те не выдавались из воды. Тогда можно было сажать там бобы и маис. Спустя несколько лет произошел раздор, и часть племени переселилась, основав Тлателолко на находившемся поблизости острове. Так мы и жили средь тростника и камыша на своем острове и не имели ни дерева, ни камня. Со времени нашего переселения с Ацтлана прошло двести лет. Мы сохраняли свою независимость, потому что наш город лежал на границе трех областей — тепанеков, акольхуа и кульхуаканцев, которые расселились вокруг моря. Мы ходили к ним на рынки и торговали с ними. Мы приносили им рыбу, лягушек и других морских животных, а они давали нам дерево и камень для наших домов и храмов. Когда наш предводитель и верховный жрец Теноч умер, мы попросили повелителя Кульхуакана дать нам правителя. Потому что люди мексика не пользовались уважением и мало что значили, и мы думали, что, став во главе нас, сын великого князя возвысит нас в глазах других. Мы попросили его дать нам в правители Акамапичтли, который был сыном мексиканца и кульхуаской принцессы. Он был в родстве еще и с акольхуа. Тлателолко же избрали себе господином сына вождя тепанеков, так что мы имели родственные связи со всеми приморскими государствами. Акамапичтли правил мирно, он велел строить дома, сады на воде и каналы. Из всех приморских народов тепанеки были самыми могущественными. Они вели войну против других городов, и когда они их завоевали, то наложили на них дань. Так как они становились все сильнее, мы тоже должны были платить им дань и участвовать в их войне, когда они того требовали. После смерти нашего правителя Акамапичтли, наши вожди избрали наследником Хвитцилихвитла, Перо Колибри, а тот женился на внучке правителя тепанеков. Наше положение улучшилось, и тепанеки должны были нас уважать. Хвитцилихвитл вел войну с южными странами, где в избытке произрастал хлопок. Так мексика впервые получили одежду из хлопка, до этого им были известны только грубые ткани из волокна агавы. Потом он завоевал Кваухтинчан, Чалко, Отумба, Туланцинго и другие города. Он начал войну против Текскоко. Его сыном был Чимальпопока, который был избран после него правителем. Он завершил войну против Текскоко и завоевал город. Правитель тепанеков передал нам город мексика, и они должны были платить нам дань. Хотя мы все также должны были платить дань тепанекам. Но когда умер правитель тепанеков, мы уже не желали оставаться под их властью. Наш город вырос, и мы уже жили не в хижинах, а в каменных домах. Мы больше не хотели служить тепанекам. Однако, маленькие люди, крестьяне опасались войны. Потому что они познали силу тепанеков. Тогда знать – это были родственники правителя, жрецы и военачальники – сказала: «Если эта война не принесет нам успех, то мы сдаемся на вашу милость. В вашей воле будет отомстить нам, и вы можете посадить нас в грязные клети». На это народ ответил: «А мы обещаем служить вам и работать на вас, строить ваши дома и признавать вас нашими истинными правителями, если вы победите в этой войне». И мы объединились с народом Текскоко, с которым раньше вели войну, и начали сражаться с тепанеками. Сто сорок лет осаждали мы их город. Потом мы их завоевали. Их правителя Мацтла принесли в жертву, и вырезали у него сердце. Потом он был погребен, как полагается правителю. Мексика сумели захватить много земли. Теперь эта земля была поделена. И согласно уговору между знатью и народом, правитель и знать получили большую часть земли, а родовые союзы получили совсем мало, как раз, чтобы содержать свои храмы. Поговаривали, что такого уговора между знатью и народом никогда не было, и что знать его просто выдумала. Люди утверждали, что это несправедливо, и что раньше вся земля принадлежала всему народу, и у всех были равные права. Но разве могли они возражать? Воины выиграли войну и расширили империю. И кто должен властвовать на этой земле? Крестьяне, которые добывают из земли какой-то маис? Или воины, которые увеличивают империю и заставляют другие народы платить дань и всегда заботятся о том, чтобы были пленники, которых можно отдать в жертву на праздники, дабы Боги никогда на нас не гневились и не уничтожили мир? Когда мы кочевали и были бедны и ничтожны, тогда все мы были равны, это верно. Каждый был и воином и крестьянином одновременно. Но как вести войны и завоевывать города, когда каждый говорит наперекор и каждый стремится руководить? И должны ли тогда жрецы, судьи и управляющие тоже копаться в земле? Как они будут тогда нести свою службу? Нет, это справедливый порядок: каждый молодой человек принимает участие в войне. Когда ребенку исполняется десять лет, ему состригают с головы волосы, оставляя шевелюру только под висками. Тот, кто в первый раз берет пленника, пусть даже с помощью товарищей, тот может состричь шевелюру. Он становится ийяком. Но уж если кто в одиночку пленит четверых вражеских воинов, тот становится теквиа. И разве не открываются перед теквиа все должности и почести? Теквиа получает часть налогов, собираемых правителем, он может носить перья и кожаные браслеты, он может стать рыцарем-ягуаром или рыцарем-орлом. Теквиа может быть избран правителем на высокую должность. Но кому не удается стать теквиа после одного-двух походов, тот должен отправляться на поле. Он должен платить налоги и отрабатывать на общественных работах, он должен убирать улицы или чинить плотины и должен работать на полях высших служащих. Он не может носить платье из хлопка и украшения. Разве это не справедливо? Тот же, кто отличается на войне или на службе, того награждают одеждой, украшениями и землей. Другие должны на него работать и наполнять его амбары маисом. Мы стали великим и богатым народом. На рынке есть маис, овощи, птица, женщины готовят разнообразные блюда, которые можно у них купить, торговцы предлагают ткани, обувь, напитки, шкуры, посуду, веревки, трубки и всевозможные инструменты. Рыбаки приносят в город с моря рыбу, улиток и крабов. Наши купцы привозят из далеких земель нефриты и изумруды, панцири черепах и шкуры ягуаров, янтарь и перья попугаев. Завоеванные нами города каждый год поставляют нам в качестве дани 52 000 тонн продуктов, бесчисленны колонны приносящих. 123 000 тонн платьев должны приносить плательщики дани, 33 000 вьюков перьев. Провинция Йоалтепек посылает нам ежегодно сорок золотых колец в палец толщиной, Тлачквиауко должна отправлять двадцать тыквенных сосудов золотого песка. Из Ксилотепека приходят каждый год 16 000 женских платьев, 16 000 мужских платьев, пара военных доспехов с щитками и украшенным головным убором плюс четыре живые орла. Из Тохпана приходит перец, из Тохтепека приходит резина и какао. Провинции посылают нам маис, хлеб, какао, мед, соль, перец, табак, мебель и посуду. Они должны тащить с южного побережья золото, с восточного — бирюзу и нефрит. Хвакстепек поставляет бумагу, Цихуатлан — моллюсков. Разве не объединили мы разные города в одну великую империю? Наши резчики по дереву, которые делают украшения из драгоценных камней — разве они не из Ксочимилко? А плетельщики перьев, что создают чудесные головные украшения, разве они не из Аматлана? Разве мы их не победили и не сожгли их дом? А ювелиры происходят с далекого юга. Нашего императора Моктецуму окружают во дворце 3 000 придворных, не говоря уже про всех орлов, змей и ягуаров, которые съедают каждый день по 500 индюков. В месяце Уэй теквихвитл, когда у бедняков кончаются все их запасы, император открывает свои амбары и раздает еду и питье народу. В городе Мексико-Теночтитлан живут 700 000 людей, мы укрепили города, построили в воде плотины, проложили через каналы мосты, построили храмы и дворцы, водопровод, по которому идет вода из Чапультепека в столицу. Если император строит храм, города поставляют ему камень и известь. Император кормит тысячи рабочих, которые сооружают Богам храм. Наши императоры создали сады и купальни и собрали здесь животных и растения со всей империи. Когда император отмечает праздник, он приглашает правителей вражеских городов и дарит им украшения и богатые одежды. Кто еще так богат, так могуществен, как мы, мексика? Когда наш император Ахвитцотл подавил восстание хватцтеков, то празднества длились много недель. Только принесение пленных в жертву продолжалось четыре дня! Нет народа более великого, более сильного, чем наш! Но: Как сказано, мы здесь не живем, мы пришли, только чтобы побыть здесь. О, я должен покинуть красоту цветов, Я должен сойти туда и обрести тот свет. О, на мгновение мое сердце устало: прекрасные песни лишь одалживаются нам. Богам нужны жертвы. Мы должны кормить богов, чтобы они не уничтожили мир. Я танцую. Бьют барабаны, жалуются флейты, я танцую. Скоро я буду с Хвитцилопочтли. Нет, я сам Хвитцилопочтли, разве на мне не его платье, разве не одет я, как он? Вот и жрец с ножом из черного камня. Теперь моя очередь.
Stau Wo viele Menschen zusammen sind, passieren immer wieder Dinge, die keiner vorausgesehen oder geplant hat. Ja, es können sogar Dinge passieren, die keiner will. Und trotzdem sind es die Menschen selber, die diese Dinge tun. Das klingt unglaublich? Denk zum Beispiel an den Stau auf unseren Autobahnen. Will denn jemand den Stau? Will denn irgendjemand gerne auf einer heißen, staubigen Autobahn herumstehen und schwitzen? Nein, natürlich nicht. Jeder will nur möglichst schnell irgendwohin kommen. Und genau deswegen stecken sie dann alle im Stau. Und zwar regelmäßig und immer wieder. Copyright © Martin Auer 1993	Пробка Там, где собирается много людей, то и дело случается то, чего никто не предвидит и что никто не планирует. Может даже происходить то, чего никто не хочет. Но несмотря на это, как раз эти самые люди и делают эти вещи. Не верите? Подумайте, к примеру, о пробках на наших дорогах. Разве кто-то хочет пробок? Разве кому-то нравится торчать и потеть на жаркой пыльной дороге? Конечно, нет. Каждый всего-навсего хочет как можно скорее куда-нибудь попасть. И именно поэтому все они и застревают в пробке. Причем регулярно и постоянно.
Bericht an den Rat der Vereinten Sonnensysteme Auf Grund unserer Beobachtungen während ungefähr 10.000 Umdrehungen des Planeten Yer müssen wir dringend davon abraten, diesen Planeten und seine Bewohner in die Vereinten Sonnensysteme aufzunehmen. Es gibt auf Yer eine Art von Bewohnern, die sich für intelligent hält und sich während der letzten Million Umdrehungen gewaltig vermehrt und über den Planeten ausgebreitet hat, die sogenannten Nin, Menschen oder Orang. Diese Art, die ursprünglich von Baumbewohnern abstammt, hält sich zwar für intelligent, doch sind die derzeit vorhandenen fünf Milliarden Nin nicht imstande, ihre Handlungen irgendwie sinnvoll aufeinander abzustimmen. Oft zerstören die einen, was die anderen geschaffen haben, sie nehmen einander auch Nahrung und Kleidung weg. Sie erzeugen zwar Dinge, die ihnen das Leben erleichtern und verschönern sollen, aber indem sie diese Dinge erzeugen, zerstören und vergiften sie die Atmosphäre, das Wasser und die Erde ihres Planeten, und machen sich so das Leben wiederum unendlich viel schwerer. Eine der schlimmsten Plagen, unter denen sie leiden ist eine Sitte - oder sollen wir es eine Krankheit nennen? - die sie wojna, war, Krieg oder guerra nennen. Wenn eine wojna ausbricht, gehen große Gruppen von Nin aufeinander los und zerstören einander. Sie zerstören die Wohnstätten und Nahungsmittel der “Feinde” und quälen einander aufs Schrecklichste. Unser Forscherteam hat versucht herauszufinden, warum sie das tun. Tatsächlich sind die Nin selber sich völlig uneinig in dieser Frage. Es gibt, und das ist das seltsame, sehr viele unter ihnen, die diese grausame Sitte ablehnen und als das größte Unglück betrachten, das die Ninheit befallen kann. Andere allerdings lieben wojna, erzählen davon oder sehen bewegte Bilder darüber an. Die Nin, die wojna ablehnen, haben verschiedene Anschauungen darüber, warum es dazu kommen kann. Manche halten es einfach für einen Ausbruch von Wahnsinn bei einer größeren Gruppe von Nin. Andere meinen, dass die Nin sozusagen zwei verschiedene Seelen in sich tragen, eine gute, die die anderen Nin liebt, und eine böse, die die anderen Nin hasst. Wieder andere meinen, wojna sei zwar nicht schön, aberleider hin und wieder nötig. Oft kommt es vor, dass zwei Gruppen von Nin miteinander wojna beginnen, und jede Gruppe sagt; “Ja, wir wollen diese wojna nicht, aber die anderen zwingen uns leider dazu.” Unser Forscherteam neigt zu der Ansicht, dass das Grundproblem der Nin ist, dass sie nicht imstande sind, die Handlungen von großen Gruppen miteinander in Einklang zu bringen. Sie scheinen überhaupt noch nicht begriffen zu haben, dass sie keine Einzelwesen sind, sondern miteinander und allen anderen Bewohnern des Planeten verbunden. Um den Nin begreiflich zu machen, was gemeint ist, könnte man das Beispiel von zwei Yer-Bewohnern heranziehen, die von manchen Nin Ochsengenannt werden. Spannt man zwei von diesen Ochsen vor ein Fortbewegungsmittel, das auf Yer von einigen Wagengenannt wird, und der eine Ochse zieht nach Norden, der andere aber nach Westen, so werden die beiden nach Nordwesten kommen, obwohl eigentlich keiner von den beiden dorthin wollte. Die Nin haben noch nicht begriffen, dass sie mit allen anderen 6 Milliarden Nin so verbunden sind, wie die zwei Ochsen vor dem Wagen. Nur sind ihre Handlungen viel komplizierter als das Ziehen eines Wagens, und das Ergebnis der Handlungen von 5 Milliarden auszurechnen ist natürlich schwerer, als den Weg der beiden Ochsen zu berechnen. Bis jetzt scheint es, als ob die Intelligenz der Nin dazu nicht ausreichte. Es folgt nun der Bericht unseres Forscherteams über die Entstehung von wojna auf dem Planeten Yer. Vor vielen, vielen tausend Planetenumdrehungen, als die Nin noch vom Sammeln und Jagen in den Wäldern lebten, da kannten sie wojna noch nicht. Die Nin lebten damals in kleinen Gruppen zusammen und streiften durch die Wälder. So eine Gruppe bestand nur aus sechzig bis achtzig Nin, vielleicht zehn bis fünfzehn sogenannte Familien. Jede Gruppe hatte ein bestimmtes Jagdgebiet, das sie im Lauf eines Jahres durchwanderte, auf der Suche nach Beeren und Früchten, nach Pilzen und Wurzeln, nach Schnecken und Fröschen und natürlich nach Wild, das sie jagen konnten. In einem Gebiet, sagen wir, in einem Gebirgstal, lebten nur ganz wenige solcher Gruppen, vielleicht drei oder höchstens vier. Eine größre Menge von Leuten kann der Wald nicht ernähren. Diese Nin kannten keine Könige oder Häuptlinge, keine Gerichte, keine Polizei oder Gefängnisse, und sie hatten auch keine Gesetze. Wozu denn? Wenn einer etwas tat, was den anderen nicht passte, konnten sie sich abends am Feuer zusammensetzen und darüber reden. Wenn sie Gazellen jagen wollten, dann folgten sie ihrem besten Jäger. Aber wenn die Zeit kam, wo man den Honig der wilden Bienen finden konnte, dann folgten sie der Frau, die sich am besten mit den Bienen auskannte. Und wenn es Streit gab, dann folgten sie dem Rat der ältesten Frauen und Männer, weil die die meiste Erfahrung hatten. Die Nin hielten zusammen und teilten alles miteinander, denn anders hätten sie nicht überleben können. Wenn eine Gruppe zu groß wurde, musste sie sich teilen, und die eine Hälfte musste woanders neue Jagdgründe suchen. Da konnte es passieren, dass sie in das Gebiet einer anderen Gruppe eindrang. Und dann, doch, dann konnte es Kampf geben. Aber so ein Kampf war schnell zu Ende. Es war vielleicht nur eine große Rauferei. Und sobald eine Gruppe die Flucht ergriff, war der Kampf zu Ende. Solche Kämpfe waren aber eine Ausnahme und kamen nur vor, wenn eine Gruppe auswandern musste. Das kam nicht oft vor, denn bei fast allen Völkern kannten die Frauen bestimmte Kräuter, die verhinderten, dass sie Kinder bekamen. So konnten die Frauen verhindern, dass die Gruppe zu groß wurde und sich vielleicht teilen musste. Ansonsten gab es keinen Grund für Kampf. So eine Ningruppe hatte nicht den Wunsch, ihr Jagdgebiet immer größer und größer zu machen. Ein größeres Jagdgebiet hätte sie gar nicht ausnutzen können. Es hatte auch keinen Sinn, die Nachbargruppe zu überfallen und auszuplündern. Denn da gab es nichts zu plündern. Die Nin damals hatten nur sehr wenige Vorräte. Sie lebten von der Hand in den Mund und sammelten und jagten nur soviel, wie sie bald aufessen konnten. Vor ungefähr 6000 Planetenumdrehungen änderte sich in bestimmten Gegenden, wo die Nin lebten, das Klima. Die Unterschiede zwischen trockener und feuchter Jahreszeit wurden größer, und bestimmte Pflanzen wuchsen nicht mehr. So blieben auch die Tiere aus, die von diesen Pflanzen gelebt hatten. Aber bestimmte Pflanzen, die als Samen harte Körner trugen, konnten in diesem Klima besonders gut gedeihen, und die Nin entdeckten, wie sie diese Pflanzen hegen und pflegen konnten., und dass man so auf kleinem Raum viel mehr Nahrung gewinnen konnte, als wenn man durch die Gegend streifte und nahm, was man fand. Diese Nin konnten nicht mehr herumwandern, sie legten die ersten Dörfer an und wurden Bauern. Sie behielten aber viele ihrer Jägersitten bei. So, wie sie früher gemeinsam gejagt hatten, arbeiteten sie jetzt gemeinsam auf den Äckern. Das Land gehörte niemandem - oder allen. Wenn es gemeinsame Angelegenheiten zu entscheiden gab, versammelten sich die Dorfbewohner und besprachen die Sache. Sie wählten keine Anführer, aber wenn es eine bestimmte Sache zu organisieren gab, zum Beispiel ein neues Waldstück zu roden, oder ein Gemeindehaus zu bauen, oder einen Jagdzug zu unternehmen, dann baten sie einen Mann oder eine Frau, die etwas davon verstanden, die Leitung zu übernehmen. Das war früher auch so gewesen. Die Männer gingen immer noch auf die Jagd nach dem spärlicher gewordenen Wild, und ein großer Teil der Arbeit auf den Feldern wurde von den Frauen gemacht. Aber da die wichtigste Nahrung von den Feldern kam, galt das Wort der Frauen oft mehr als das der Männer. Das Bauernleben hatte Vorteile und Nachteile. Man war vom Getreide abhängig geworden. Als sie noch Sammlerinnen und Jäger gewesen waren, war es nicht so schlimm, wenn eine Pflanzenart in einem Jahr nicht gedieh. Es gab Hunderte andere in den Wäldern. Wenn jetzt eine Dürre kam, mussten sie hungern. Ihr Essen war auch einseitiger geworden, wenig abwechslungsreich, so dass sie schlechte Zähne bekamen und ihre Kinder kleiner blieben. Und die Arbeit war hart und eintönig, das Leben war nicht mehr so abwechslungsreich und aufregend wie früher. Doch ein Zurück gab es nicht mehr. Schon allein, weil Jäger und Sammlerinnen viel mehr Land brauchen als Bauern. Das Neue war, dass sie jetzt nicht mehr von der Hand in den Mund lebten. Sie konnten mehr erzeugen, als sie verbrauchten. Sie konnten einen Vorrat anlegen. Da hatten sie etwas für schlechte Zeiten, ein Sicherheitspolster, wenn es einmal eine Dürre geben sollte oder eine Überschwemmung. Und wenn die Vorräte groß genug waren, konnten sie auch etwas davon in die Zukunft investieren. Das heißt: Wenn sie genug Korn eingelagert hatten, konnten sie es sich zum Beispiel erlauben, im nächsten Jahr ein paar Äcker weniger anzubauen. Ein Teil der Leute konnte stattdessen einen Bewässerungskanal graben, so dass im übernächsten Jahr die Ernte noch reicher ausfiel und der Überschuss noch größer wurde. Dann konnten sie es sich entweder bequemer machen, oder den Überschuss wieder in etwas anderes investieren. Wenn nicht alle auf den Äckern gebraucht wurden, konnte sich eins auf das Schmieden spezialisieren und ein anderes auf das Töpfern und so weiter, und diese Künste weiterentwickeln, was wiederum in späteren Jahren die Arbeit von allen erleichterte. Genauso gut konnten sie es auch einigen gestatten, sich aufs Heilen, aufs Beten oder aufs Dichten von Liedern zu spezialisieren. Das erhöhte zwar nicht den Überschuss, aber es machte das Leben für alle angenehmer und reicher. So hielt langsam und gemächlich der Fortschritt seinen Einzug, Schmuck wurde erzeugt, Bilder wurden gemalt und Statuen gemeißelt, Lieder und Erzählungen wurden gedichtet, die Kleider wurden schöner und die Tänze komplizierter. Es war ein friedliches Leben. In anderen Gegenden folgten Jäger den Herden von Huftieren. Gazellen, Hirsche, Schafe und Ziegen grasten im Winter in der Ebene, im Sommer auf den Höhen. Die Jäger folgten ihnen auf ihren Wanderungen. In der Ebene fanden sie Datteln, an den Hängen Eicheln, Mandeln und Pistazien, auf den Höhen Äpfel und Birnen. Wilde Körner reiften in verschiedenen Höhen zu verschiedenen Jahreszeiten. Je bessere Jäger die Menschen wurden, um so gezielter konnten sie die Tiere auswählen, die sie sich zur Beute erkoren. Wenn sie hauptsächlich junge Böcke und Widder erlegten, und die weiblichen Tiere schonten, konnten die Herden sich besser vermehren. Die Jäger erlegten Bären, Wölfe und Füchse, damit sie den Herden keinen Schaden zufügten. Sie trieben die Herden in Gegenden, wo sie sie besser schützen konnten. Schafe und Ziegen waren weniger scheu als Gazellen und Hirsche, gewöhnten sich leichter an die ständige Gegenwart von Menschen. Also folgten die Jäger lieber ihnen. Und aus Jägern wurden Hirten. Das Leben der Hirtenvölker hatte noch viele Ähnlichkeiten mit dem früheren Leben der Jäger. Sie zogen noch immer im Jahreskreislauf durch ihre Weidegründe, und natürlich jagten sie auch Tiere, die sich nicht zähmen ließen. Da das Jagen immer mehr Männersache gewesen war, betrachteten die Männer die Herden als ihr Eigentum, und so galt bei den Hirten das Wort der männlichen Nin mehr als das der weiblichen. Hirten und Bauern trafen natürlich bald aufeinander. Jeder hatte etwas, was der andere brauchen konnte. Die Hirten konnten von den Bauern Getreide und Brot bekommen, Töpfe aus Ton und andere Dinge. Die Bauern bekamen dafür Fleisch, Leder und wilde Früchte und Nüsse. Aber eines Tages entdeckte ein Hirtenhäuptling, der auch ein großer Jäger war, dass man den Bauern auch wegnehmen konnte, was man wollte, ohne ihnen etwas dafür zu geben. Die Bauern, die die Jagd nicht mehr gewohnt waren, waren keine guten Kämpfer. Die Hirten waren dem alten Jägerleben noch viel näher. Für sie waren die Bauern einfach ein neues Wild. Und so gewöhnten sie sich an, die Bauern regelmäßig zu überfallen und auszurauben. Nicht, dass ihr glaubt, sie wären plötzlich schlechte Nin geworden. Sie blieben einfach bei ihrer gewohnten Erwerbsweise und wandten sie nur auf ein neues Wild an: auf den Bauern mit seinem Vieh und seinen Kornvorräten. Untereinander blieben sie freundlich und hilfsbereit wie eh und je, teilten die Beute miteinander, regelten gemeinsam ihre Angelegenheiten und waren lieb zu ihren Kindern. Sie waren Jäger, keine Krieger, und trotzdem brachten sie den wojna in die Welt. Warum konnten sie das Bauerndorf immer wieder überfallen und ausplündern? Weil die Bauern eben mehr Nahrung herstellen konnten, als sie selber unbedingt brauchten. Wenn die Jäger die Scheunen nicht komplett ausplünderten, wenn sie nicht alle Schafe und Schweine mitnahmen, wenn sie die Felder nicht anzündeten, dann konnten die Bauern sich irgendwie bis zur nächsten Ernte durchbringen. Und dann war wieder etwas da, was die Jäger rauben konnten. Mit der Zeit schlossen die Jäger sogar Verträge mit den Bauern: wenn die Bauern ihnen freiwillig Korn und Fleisch gaben, man nannte das »Tribut«, dann würden sie sie nicht mehr überfallen, sondern stattdessen sogar beschützen. So wurden die Jäger zu Herrschern und Kriegern, und die Bauern wurden ihre Knechte. Und jetzt passierte etwas Eigenartiges: Obwohl die Herrscher und Krieger ja nichts arbeiteten und außerdem einen ganz schönen Teil von dem, was die Bauern erzeugten, verprassten, blieb der Gemeinschaft als Ganzes ein größerer Überschuss als den Bauern früher, als sie noch frei waren. Die Bauern behielten jetzt weniger von dem, was sie erzeugten, und sie erzeugten mehr als früher. Früher, als sie frei über ihre Zeiteinteilung entscheiden konnten, hatten sie natürlich nicht das Äußerste geleistet, was ein Nin leisten kann, und sie hatten sich nicht mit dem Notwendigsten begnügt, was ein Nin braucht. Welcher freie Nin, der bei Sinnen ist, würde das tun? Aber genau dazu wurden sie jetzt von ihren Herrschern gezwungen: sie mussten das Äußerste leisten, und sich mit dem Notwendigsten begnügen. Und weil diese Krieger-Bauerngemeinschaft einen größeren Überschuss erzeugte als jede andere Gemeinschaft, konnten hier mehr Bewässerungskanäle angelegt werden, mehr Werkzeuge geschmiedet werden, mehr Erfindungen gemacht werden als anderswo. Es konnten mehr Waffen und bessere Befestigungen gebaut werden, und es konnten auch mehr Tempel gebaut und mehr Priester durchgefüttert werden als anderswo. Mit einem Satz: eine solche Gemeinschaft war allen anderen überlegen, sie konnte sich schneller vermehren, und konnte andere Gemeinschaften unterwerfen und ihnen dieselbe Lebensweise aufzwingen. Die früheren Jägerstämme hatten nie den Wunsch gehabt, ihr Jagdgebiet größer zu machen. Sie hätten es ja gar nicht ausnützen können. Die Bauern hatten auch nicht den Wunsch gehabt, ihr Land zu vermehren. Sie hätten es ja nicht bearbeiten können. Aber die neuen Herrscher hatten den Wunsch, immer mehr Dörfer zu unterwerfen. Denn je mehr Dörfer sie beherrschten, um so mehr Tribut konnten sie bekommen. Und je mehr Tribut sie bekamen, umso mehr konnten sie für Verbesserungen verwenden, die ihre Macht noch weiter stärken würden. Es gab ja auch bald an anderen Orten Krieger- und Bauerngemeinschaften, vor denen sie auf der Hut sein mussten. Und so wurde der Krieg zu einer ständigen Einrichtung, sogar zur Gewohnheit. Das Traurige war also das: Die freien Nin verwendeten die Zeit, die ihnen die Arbeit übrig ließ, für Dinge, die das Leben schöner machen: fürs Musikmachen und Tanzen, fürs Geschichtenerzählen, für das Erzeugen von Schmuck, für das Verschönern der Kleider, oder für die Bemalung ihrer Körper. Dort, wo die Nin von Kriegern beherrscht wurden, wurden sie gezwungen, möglichst viel Nahrung herzustellen, damit andere wiederum Metalle gewinnen und Waffen herstellen, Schutzmauern und Burgen bauen konnten, lauter Dinge, die den Nin eigentlich nur Leid und Schmerz bringen. Eigenartigerweise gab es in den Ländern der Krieger aber auch schönere Kleider, kostbareren Schmuck, großartigere Statuen und auch bessere Musik. Wie ist das möglich? Weil es all diese schönen Dinge ja nur für die Herrscher gab. Sie holten die besten Künstler in ihre Paläste, gaben ihnen gutes Essen, schöne Häuser und Kleider, sodass sie den ganzen Tag nur ihre Künste verbessern konnten. Für die einfachen Nin aber gab es keine Künste. Bei den freien Nin gab es in jedem Dorf Musiker und Schmuckhersteller, aber die waren gleichzeitig auch Bauern und hatten nicht soviel Zeit, ihre Kunst zu verfeinern. Ein Kriegervolk war also meistens reicher, als ein Volk von freien Nin sein konnte. Aber nur deswegen, weil die meisten Nin dieses Volks in Armut und Unwissenheit lebten, und nur der Herrscher und seine Krieger über den Reichtum verfügten. Deswegen waren die Krieger aber stärker als die freien Nin, und konnten sie unterwerfen. So wurde Yer eine Welt des Kampfes, des Raubes und der gegenseitigen Unterdrückung. Nicht die Lebensweise setzte sich durch, die den meisten Nin den größten Spaß versprach, sondern die Lebensweise, die den größten Überschuss hervorbrachte und den schnellsten Fortschrittermöglichte. Wohin das führte, soll noch kurz am Beispiel eines Gebietes abgehandelt werden, das Römisches Reich genannt wurde. Die Kriegerfürsten kamen bald dahinter, dass sie noch reicher werden konnten, wenn sie die besiegten Feinde zu Sklaven machten. Ein Sklave hatte überhaupt keine Rechte mehr, er musste arbeiten wie ein Tier und wurde oft schlimmer als ein Tier gehalten. Freilich arbeitet ein Sklave nur dann, wenn er dazu gezwungen wird. Und freilich lebt ein Sklave, der nicht einmal so gut wie ein Tier gehalten wird, nicht sehr lange. Aber das macht ja nichts, man kann ja neue Kriege führen und neue Sklaven einfangen. In Rom kam es bald soweit, dass kein freier Römer mehr arbeiten wollte. Arbeit war Sklavensache. Das Römische Reich führte ständig Kriege, um immer mehr und mehr Sklaven zu bekommen, die die ganze Arbeit tun und das Reich ernähren mussten. Die freien Römer waren alle entweder Soldaten oder arbeitslose Herumlungerer, bis auf die wenigen, die Beamte des Kaisers oder Grund- und Sklavenbesitzer waren. Das Römische Reich führte ständig Kriege und dehnte sich immer mehr aus. Es beherrschte die Welt. Aber eines Tages brach es zusammen. Es war so groß geworden, dass die römischen Soldaten nicht mehr ausreichten, um die weiten Grenzen zu verteidigen und gleichzeitig im ganzen Land die Sklaven zu bewachen. Es kam der Punkt, wo der Krieg das Land nicht mehr stärker machte, sondern es so schwach machte, dass es zugrunde ging. Andere Reiche sind an seine Stelle getreten, andere Formen des Zusammenlebens entstanden. Aber eines blieb gleich: Nicht die Formen des Zusammenlebens setzten sich durch, die für die Menschen am angenehmsten waren, sondern die, die den meisten Überschuss brachten. Immer konnten diejenigen Reiche oder Staaten, die den größeren Überschuss erzielten, die anderen unterwerfen und ihnen ihre Lebensform aufzwingen. Daran hat sich nichts geändert, und darum ist auch wojna bis heute aus dem Leben der Nin nicht verschwunden. Bis heute verwenden sie den größten Teil ihrer Überschüsse, um neue, noch bessere Waffen herzustellen. Heute haben sie Waffen, mit denen sie das ganze Leben auf ihrem Planeten auslöschen können. Darum sind sie zu einer Gefahr für den ganzen Planeten Yer geworden. Erst, wenn die Nin begreifen, dass wojna und Unterdrückung nur scheinbaren Reichtum schaffen, dann können sie eine neue Art des Zusammenlebens finden. Dazu müssen sie aber begreifen, dass wahrer Reichtum nicht darin besteht, möglichst viele Dinge zu haben, mit denen man wieder möglichst viele Dinge produzieren kann und so weiter. Der wahre Reichtum kann für die Bewohner dieses Planeten wohl auch nur darin bestehen, dass möglichst viele Nin möglichst viel Zeit haben, um Musik zu machen, zu tanzen, miteinander zu plaudern, zu spielen, zu dichten, zu malen, zu erzählen, Sport zu treiben, mit einem Wort, das Leben zu verschönern. Sonst kann es ihnen passieren, dass wojna ihren ganzen Planeten zerstört, wie er einst das Römische Weltreich zerstört hat. Auf jeden Fall ist es ganz und gar ausgeschlossen - so scheint es jedenfalls unserem Forscherteam - die Nin in die Gemeinschaft der Vereinten Sonnensysteme aufzunehmen, solange sie die einfachsten Grundregeln des Zusammenlebens von Vielen nicht verstanden haben. Copyright © Martin Auer 1991	Доклад на совете Организации Объединенных Солнечных Систем На основании наших наблюдений на протяжении приблизительно 10 000 оборотов планеты Ер мы обязаны немедленно уведомить о недопустимости включения этой планеты и ее обитателей в Организацию Объединенных Солнечных Систем. На Ер обитает некий вид, который считает себя разумным и за последние миллион оборотов необычайно размножился и распространился по всей планете, — это так называемые «нин», «люди» или «оранги». Хотя этот вид, первоначально живший на деревьях, считает себя разумным, имеющиеся к настоящему времени пять миллиардов нин не в состоянии сколько-нибудь осмысленно согласовывать между собой свои действия. Нередко одни разрушают созданное другими и отбирают друг у друга пищу и одежду. Они производят вещи, которые должны облегчать и улучшать их жизнь, но, производя их, они разрушают и отравляют атмосферу, воду и землю своей планеты, делая тем самым эту жизнь наоборот гораздо труднее. Одним из тяжелых несчастий, от которого они страдают, является обычай — или лучше назвать это болезнью? — который называется уор, криг, война или герра. Когда разражается герра, большие группы нин нападают и уничтожают друг друга. Они разрушают жилье и средства пропитания «врага» и подвергают друг друга страшнейшим мукам. Наша комиссия экспертов попыталась выяснить, почему они так поступают. На самом деле, даже сами нин абсолютно не находят никакого единства в этом вопросе. Среди них, что очень странно, есть много тех, кто отвергает этот жестокий обычай и считает его величайшим несчастьем, которое может постигнуть нинство. Другие, однако, любят герру, рассказывают о ней или смотрят на ее волнующие изображения. Те нин, которые отвергают герру, имеют различные воззрения на то, почему она случается. Некоторые просто считают это вспышкой безумия в большой группе нин. Другие полагают, что нин содержат в себе, так сказать, две разные души, одну хорошую, которая любит других нин, а другую плохую, которая других нин ненавидит. Третьи же думают, что хотя герра — это плохо, но время от времени необходима. Часто случается так, что две группы нин начинают герру, и каждая говорит: «Да, мы не хотим герры, но, к сожалению, нас принуждают к ней другие». Наша экспертная комиссия склоняется к тому мнению, что главная проблема нин в том, что они не в состоянии согласовывать действия больших групп. Похоже, они даже не осознали еще, что они не отдельные существа, а связаны друг с другом и со всеми остальными обитателями планеты. Чтобы было легче понять нин, можно привести пример с двумя обитателями Ер, которых некоторые нин называют ослами. Если запрячь двух таких ослов в средство передвижения, которое на Ер иногда называют повозкой, и один осел будет тянуть на север, а другой — на запад, то оба придут на северо-запад, хотя вообще-то никто из них туда не собирался. Нин еще не понимают, что они так же связаны с остальными 5 миллиардами нин, как эти два осла, запряженные в одну повозку. Разве что их действия значительно сложнее, нежели тягание повозки, и результат действий 5 миллиардов, естественно, труднее просчитать, чем определить путь обоих ослов. Для этого, по-видимому, у нин пока еще не хватает разума. Следующим пунктом доклада нашей экспертной комиссии будет возникновение герры на планете Ер. Много-много тысяч оборотов планеты назад, когда нин еще жили охотой и собирательством, они не знали герры. Нин жили тогда маленькими группами и бродили по лесам. Группы состояли из шестидесяти-восьмидесяти нин, где-то по десять-пятнадцать так называемых семей в каждой. Каждая группа имела определенную охотничью территорию, по которой она в течение года перемещалась в поисках ягод и фруктов, грибов и кореньев, улиток и лягушек, и, конечно, дичи, на которую можно было охотиться. На одной территории, скажем, в горной долине, обитало совсем немного таких групп, две или максимум три. Бóльшее скопление людей лес не может прокормить. Эти нин не знали ни королей, ни вождей, ни судов, ни полиции, ни тюрем, не было у них и законов. А зачем? Если кто-то совершал то, что не одобряли другие, они могли собраться всеми вечером у костра и поговорить об этом. Собираясь охотиться на газель, они слушали лучшего охотника. А если наступала пора, когда можно было собирать мед диких пчел, то они слушали женщину, которая лучше всех разбиралась в пчелах. А когда начинался спор, они слушали старейших мужчин и женщин, потому что у них было больше всего опыта. Нин держались вместе и всем друг с другом делились, иначе они просто не могли выжить. Когда группа становилась слишком большой, она разделялась, и одна половина должна была искать другую местность для охоты. При этом могло случиться так, что они вторгались на территорию другой группы. И уже тогда, нужно признать, тогда могло произойти столкновение. Но такие столкновения заканчивались быстро. Иногда дело обходилось лишь большой шумихой. И как только одна группа пускалась в бегство, столкновение прекращалось. Однако такие стычки были исключением и случались лишь тогда, когда какой-нибудь группе приходилось переселяться. Это было редко, потому что женщины практически всех народов знали определенные травы, которые препятствовали появлению у них детей. Так женщины предотвращали чрезмерный рост группы, при котором ей пришлось бы делиться. Других же причин для столкновений не было. Эти группы нин не имели желания постоянно увеличивать свою охотничью территорию. Более обширной территорией она бы не смогла воспользоваться. Также не было смысла нападать на соседнюю группу и грабить ее. Ведь тогда нечего было грабить. У нин не было еще больших запасов. Они сразу все съедали и собирали и охотились ровно столько, чтобы это можно было быстро съесть. Примерно 6 000 оборотов планеты назад в некоторых областях изменился климат. Разница между сухими и влажными временами года увеличилась, и некоторые растения исчезли. Не стало и животных, которые питались этими растениями. Но некоторые растения, семена которых имели твердую сердцевину, в таком климате плодоносили особенно хорошо, и нин открыли, как за этими растениями нужно ухаживать, чтобы на маленьком участке получить гораздо бóльший урожай, чем можно было собрать, бродя по своей территории. Эти нин уже не могли кочевать, они основали первые деревни и стали крестьянами. Однако они сохранили многие свои охотничьи обычаи. Так, так же, как они раньше вместе охотились, теперь они вместе работали на полях. Земля не принадлежала никому, или принадлежала всем. Когда нужно было решить общие вопросы, деревенские жители собирались вместе и обсуждали дела. Они не выбирали предводителей, но когда надо было организовать определенное дело, например, раскорчевать новый участок леса, или построить дом общины, или предпринять поход на охоту, то они просили мужчину или женщину, которые в этом кое-что смыслили, руководить ими. Так было и раньше. Мужчины то и дело ходили охотиться за оскудевшей добычей, и бóльшую часть труда на поле делали женщины. Но когда самая существенная доля пропитания начала приходить с поля, слово женщины стало часто весомее, чем слово мужчины. Крестьянская жизнь имела как преимущества, так и недостатки. Появилась зависимость от хлеба. Во времена охоты и собирательства не было ничего страшного в том, если случался неурожай на какой-нибудь вид растений. В лесах были сотни других растений. Теперь же, если была засуха, наступал голод. Пища становилась все однообразнее, поэтому портились зубы и дети уже не вырастали такими высокими. А работа стала тяжелой и монотонной, жизнь перестала быть столь разнообразной и волнующей. Но возврата уже не было. Хотя бы потому, что охотникам и собирательницам требовалось больше земли, чем крестьянам. Новизна состояла в том, что теперь они уже не жили одним днем. Они могли больше производить, чем потреблять. Они могли откладывать запас. Всегда что-нибудь оставляли на черный день, на случай засухи или наводнения. И когда запасы уже были достаточно большими, они могли вкладывать их часть в будущее. Например, если они запасали достаточно зерна, они могли позволить себе, скажем, возделывать в следующем году парой полей меньше. Вместо этого часть людей могла копать оросительные каналы, чтобы через год урожай был еще богаче, и избыток еще больше. Тогда они облегчали бы себе труд или могли бы вкладывать избыток во что-нибудь еще. Если всем необязательно находится на поле, то один мог уже специализироваться на кузнечном деле, другой на гончарном и т.д., и развивать эти ремесла дальше, что со временем, в свою очередь, еще сильнее облегчало работу. Опять же, они могли позволить, чтобы некоторые специализировались на лечении, молении или на сложении песен. Это не увеличивало избыток, но делало жизнь всех легче и богаче. Так, медленно и неторопливо шел прогресс, делались украшения, рисовались картины, высекались статуи, складывались песни и сказки, одежда становилась красивее, а танцы изощреннее. Была мирная жизнь. В других же районах охотники преследовали стада копытных. Газели, олени, овцы и козы паслись зимой на равнине, а летом на возвышенности. Охотники следили за ними во время их перемещений. На равнине они находили финики, на склонах — желуди, миндаль и фисташки, на возвышенностях — яблоки и груши. Дикие злаки поспевали на разных высотах в разное время года. Чем более умелыми охотниками становились люди, тем целенаправленнее могли они выбирать себе добычу среди зверей. Если забивать в основном молодых козлов и баранов, а самок щадить, то стада умножались лучше. Охотники убивали медведей, волков и лис, чтобы те не причиняли стадам никакого вреда. Они гнали стада в те районы, где их можно было надежнее защитить. Овцы и козы были менее дикими, чем газели и олени, легче привыкали к постоянному присутствию человека. Поэтому охотникам больше нравилось следить за ними. И охотники превратились в пастухов. Жизнь народов, занимавшихся пастушеством, имела большое сходство с прежней жизнью охотников. Они все так же перемещались в течение года по пастбищным землям и, конечно, охотились за другими животными, которых трудно было приручить. Так как охота всегда была скорее мужским делом, мужчины взирали на свои стада как на свою собственность, и слово самцов нин было весомее, чем самок. Естественно, что вскоре крестьяне и пастухи встретились. У каждого было то, что могло понадобиться другому. Пастухи могли получить у крестьян зерно и хлеб, глиняные горшки и другие вещи. Крестьяне получали за это мясо, кожу, дикие фрукты и орехи. Но как-то один вождь, который был еще и хорошим охотником, придумал, что у крестьян и так можно забирать то, что нужно, ничего не отдавая им взамен. Крестьяне, уже отвыкшие от охоты, были слабыми соперниками. Пастухи были гораздо ближе к прежней охотничьей жизни. Для них крестьяне были всего лишь новой добычей. Так они и привыкли периодически нападать и грабить крестьян. Не подумайте, что они вдруг стали плохими нин. Они просто остались при своем прежнем занятии и всего лишь нашли себе новую дичь — крестьянина с его скотом и запасами зерна. К друг другу они как и прежде относились по-дружески, были готовы прийти на помощь, делили добычу, вместе решали свои вопросы и любили своих детей. Они были охотниками, а не воинами, но, несмотря на это, это они дали миру герру. Почему они могли то и дело нападать и грабить крестьянские деревни? Потому что крестьяне могли производить больше продуктов, чем им самим было необходимо. Если охотники не до конца разграбляли амбары, не забирали всех овец и свиней, не поджигали поля, то крестьяне могли кое-как дотянуть до следующего урожая. И тогда снова появлялось то, что охотники могли отнять. К тому времени охотники с крестьянами даже заключили соглашения: если крестьяне добровольно отдают им зерно и мясо, что называлось «данью», то они на них больше не будут нападать, а вместо этого, будут даже защищать. Так охотники стали господами и воинами, а крестьяне стали их батраками. И вот случилось нечто особенное: хотя господа и воины совсем ничего не делали и, кроме того, проматывали немалую долю произведенного крестьянами, обществу в целом доставался больший избыток, чем раньше крестьянам, когда они еще были свободны. Крестьяне оставляли себе меньше произведенного ими, а производили больше, чем раньше. Раньше, когда они сами могли распоряжаться своим временем, они, естественно, не делали все, на что способен нин, и не довольствовались только самым необходимым, что нужно нин. Какой свободный нин, если он в своем уме, стал бы так делать? Но как раз к этому их теперь принуждали господа: делать максимально возможное и довольствоваться самым необходимым. И так как это общество воинов и крестьян имело больший избыток, чем любое другое, то тут можно было прокладывать больше оросительных каналов, ковать больше орудий труда, делать больше открытий, чем где-либо. Можно было производить больше оружия и строить больше укреплений и больше храмов, и содержать больше священников, чем где-либо. Короче говоря, такое общество превосходило все остальные, оно могло быстрее приумножаться и могло подчинять себе другие общества и принуждать их к такому же укладу жизни. Более ранние племена не испытывали желания увеличивать свои охотничьи владения. Они бы просто не смогли ими воспользоваться. У крестьян тоже не было желания приумножать свою землю. Они бы не смогли ее обработать. Но у новых правителей уже было желание покорять все больше деревень. Потому что чем больше деревень было под их властью, тем больше дани они могли получить. А чем больше они получали дани, тем больше они могли расходовать на улучшения, которые бы делали их власть еще сильнее. Ведь вскоре и в других местах появились общества воинов и крестьян, от которых им приходилось защищаться. Так война стала постоянным состоянием, и даже привычкой. И вот что было печально: свободные нин использовали оставшееся от работы время на то, что делало жизнь лучше — на музыку и танцы, на сочинение историй, на производство украшений, на улучшение одежды или на разрисовывание тела. Тех нин, которые находились под властью воинов, принуждали производить как можно больше продуктов, чтобы другие, в свою очередь, могли добывать металлы и делать оружие, строить стены и крепости, то есть делать то, что, в сущности, приносило нин только горе и страдания. Как ни странно, в странах воинов была вместе с тем лучшая одежда, более дорогие украшения, более прекрасные статуи и лучшая музыка. Почему так? Потому что все эти красивые вещи были только для правителей. Они приводили в свои дворцы лучших творцов искусства, давали им хорошую еду, красивые дома и одежды, так что они целый день лишь оттачивали свое искусство. Для простых же нин искусства не существовало. У свободных нин в каждой деревни были музыканты и мастера украшений, но они были одновременно крестьянами и не имели столько времени на совершенствование своего искусства. Так что воинственный народ становился, как правило, богаче, чем мог бы стать народ свободных нин. Но лишь потому, что большинство нин этого народа жили в нищете и невежестве, и только правители и их воины располагали всем богатством. Но благодаря этому, воины были сильнее свободных нин и могли их себе подчинить. Так Ер стала миром борьбы, грабежа и взаимного угнетения. Установился не такой уклад жизни, который обещал бы больше радости большинству нин, а такой, который приносил наибольший излишек и способствовал быстрейшему прогрессу. К чему это вело, будет рассказано на примере одной области, называвшейся Римская империя. В скором времени повелители воинов подошли к тому мнению, что они моли бы стать еще богаче, если бы обращали побежденных врагов в рабов. Раб не имел уже вообще никаких прав, он должен был работать, как животное, и с ним часто обращались хуже, чем с животным. И естественно, раб, с которым обращаются не лучше, чем с животным, жил недолго. Но это неважно, можно начать новую войну и взять в плен новых рабов. Скоро в Риме дошло до того, что уже ни один свободный римлянин больше не хотел работать. Работа была уделом рабов. Римская империя постоянно вела войны, чтобы иметь все больше и больше рабов, которые должны были выполнять всю работу и кормить империю. Все свободные римляне были либо солдатами, либо безработными бездельниками, кроме тех немногих, которые служили при императоре или были земле- и рабовладельцами. Римская империя беспрерывно вела войны и бесконечно расширялась. Она овладела всем миром. Но однажды она рухнула. Она стала такой большой, что римские солдаты уже не могли защищать удаленные рубежи и одновременно стеречь по всей стране рабов. Наступил момент, когда война уже не делала страну сильнее, а наоборот, так ее ослабила, что та пала. Ее место заняли другие империи, другие формы общежития. Но одно оставалось неизменным: устанавливались не такие формы общественного устройства, которые были бы приятнее всего людям, а такие, которые приносили наибольший излишек. Те империи или государства, которые добивались наибольшего избытка, всегда могли подчинить себе остальных и навязать им свой порядок. В этом ничего не поменялось, и поэтому герра до ныне не исчезла из жизни нин. По сей день они расходуют бóльшую часть излишка на то, чтобы произвести новое, лучшее оружие. Сейчас у них есть оружие, которое может уничтожить всю жизнь на планете. Поэтому теперь они представляют опасность для всей планеты Ер. Лишь когда нин поймут, что герра и угнетение создают только кажущееся богатство, лишь тогда они смогут найти новый вид общественного устройства. Но для этого они должны осознать, что истинное богатство состоит не в том, чтобы иметь как можно больше вещей, с помощью которых можно произвести еще больше вещей, и так далее. Настоящее богатство может состоять для обитателей этой планеты только в том, чтобы у как можно большего числа нин было как можно больше времени на то, чтобы сочинять музыку, танцевать, общаться, играть, писать стихи, рисовать, рассказывать, заниматься спортом, словом, делать жизнь лучше. Иначе с вами может произойти то, что герра уничтожит всю планету, как она уже уничтожила однажды Великую Римскую империю. В любом случае, полностью исключается — по крайней мере, по мнению нашей экспертной комиссии, — принятие нин в Организацию Объединенных Солнечных Систем до тех пор, пока они не поймут простейших основ и правил сосуществования многих. Открытое обращение представителя Европы Сейчас я наконец хочу сказать об этом совершенно откровенно. Именно сейчас, когда очень многие ходят вокруг да около, когда никто не говорит того, что он на самом деле думает, потому что это «не принято», потому что это противоречит традиции, потому что это наталкивает на воспоминания, которые лучше не будить. Именно поэтому необходимо, чтобы кто-то, наконец, открыто высказал то, что есть на самом деле. Иностранцы, включая тех, что живут на юге и востоке, конечно, тоже люди. С этим согласны все. Естественно, у них такие же, как у нас, глаза, рот и нос, они так же, как мы, чувствуют любовь и страх, они так же, как мы, бывают одаренными или глупыми, и так далее и тому подобное. Разумеется, среди них, как и среди нас, есть порядочные и не очень, и, если они растут в нормальных условиях, то преступников среди них не больше, чем среди нас. Но речь не об этом. Речь о том, что у нас есть что защищать. Мы должны защищать свою культуру, мы должны защищать свое благополучие, без него этой культуры не было бы вообще. Но действительность такова: мы живем в одной из самых богатых стран мира. У нас есть благосостояние и социальная защищенность, о которых в Греции или Польше могут только мечтать. Эфиопы и колумбийцы даже не знают, что это такое. Посмотрим в глаза действительности: из шести миллиардов жителей этой планеты, только один миллиард живет в «индустриально-развитых странах». К ним принадлежим и мы. Мы — богатая шестая часть человечества — владеем четырьмя пятыми богатства земли! Мы потребляем 70% энергии, 60% продуктов, 85% дерева всего мира. Что, если остальные приблизятся к этим показателям и увеличат свою долю? На сегодня насчитывается один-полтора миллиона бедняг, которые бегут к нам — от политического преследования, от войны, от голода. Прекрасно. Но ведь кроме этого, уже не миллионы, а миллиарды бедняг с завистью смотрят на наше благополучие! Мы, богатая шестая часть населения, владеем в шестьдесят раз бóльшим, чем беднейшая шестая часть населения. Это необходимо когда-нибудь уяснить себе, отбросив ложную стыдливость. Один немец потребляет столько же нефти, сколько десять африканских негров. Немец выпускает в воздух столько же СО2, сколько 65 африканцев. У нас приходится по автомобилю на каждых двух жителей, в Индии — на каждых 455 жителей. Если бы все остальные стали бы жить так же, как и мы, то мы загнали бы планету в угол, как ни крути! Столько нефти, сколько требуется, чтобы могли ездить на машинах все африканцы и китайцы, в мире просто не существует. Это факты! Всем, кому нравится поговорить за чашечкой кофе о справедливости, не помешало бы задуматься, сколько они заплатили за этот кофе. Десять лет назад эти негры, что южнее нас, или латиноамериканские индейцы за 13 000 мешков кофе получили от нас взамен стоимость локомотива. Сегодня, если они захотят купить локомотив, им придется поставить нам 45 000 мешков. Никто же ведь не скажет, что это для нас плохо. От дешевого кофе никто из нас не откажется. Сколько из тех, кто любит поговорить о справедливости, добровольно покупает дорогой кофе из стран третьего мира? Кто, покупая дешевую индийскую рубашку из хлопка или красивый шелковый платок, задает себе вопрос, а не потому ли только они такие дешевые, что созданы детским трудом? Нет, нам всем своя рубашка ближе к телу, мы все думаем прежде всего о собственном будущем, о собственной семье. И это вполне естественно. Индийцы или китайцы поступали бы точно так же, будь они ведущими народами мира. Не будем себя обманывать: весь наш мировой порядок стоит на превосходстве белых. Где же находятся промышленно-развитые державы? В Северной Америке, в Европе, в Австралии, ЮАР, Японии, Россию уже нельзя к ним причислить. Практически все это белые, лишь за исключением японцев. И совершенно естественно, промышленные страны делают все, чтобы сохранить свое господствующее положение в мире. Сегодня в основном политическими и экономическими средствами. И защищаем мы не только наши границы от беженцев из бедных стран, мы защищаем и наши рынки от их продукции. Мы, к примеру, уже давно не налагаем такие большие пошлины на хлопок, как на готовые текстильные товары. Мы разрешаем себе завозить от них какао, но не в коем случае не готовый шоколад. Мы же должны защитить от конкуренции свои текстильные и шоколадные фабрики. На самом деле мы вообще не заинтересованы в том, чтобы эти южные страны создавали свою промышленность, «развивались». В конце концов, мы же хотим и дальше дорого продавать им наши промышленные товары и покупать у них дешевое сырье. Но всегда ли будет достаточно экономических и политических средств — как, например, объединение Европы, — чтобы сохранить свое превосходство в мире? Когда рухнула Красная империя, то некоторые какое-то время поступали так, будто теперь начнется вечный мир. Но дальновидные люди понимали, что в действительности проблемы приходят не столько с Востока, сколько с Юга. После войны в Персидском заливе все стало совершенно ясно: когда Саддам Хусейн попытался прибрать к своим рукам Кувейт, то получил от нас, богатой шестой части, по этим самым рукам так, что треск стоял. К счастью, тогда мы имели дело с настоящим диктатором и с настоящим нарушением прав человека, так что никто не может сказать, что мы были не правы. Но не только Саддам смог убедиться, чтó значит военно-техническое превосходство. Информационная война показала всему миру, ктó здесь хозяева. Такую же услугу оказал нам и Милошевич, который, к счастью, тоже оказался несомненным диктатором и военным преступником, так что никто не осмелится указывать мне на нас пальцем и обвинять нас в том, что мы не меньше других виноваты в этой войне из-за своих ультиматумов и других дипломатических действий. В конце концов, эти войны были для нас необходимы. Не будем себя обманывать! Не будем обманываться по поводу того, как на нас смотрят другие: каждый из нас может в самый разгар зимы купить гвоздику из Колумбии за полторы марки. Ну и, кому какое дело? Каждый день летят через полсвета самолеты, чтобы всего лишь привезти нам с другого полушария свежие цветы! Подобную роскошь не могли бы себе позволить даже императоры Древнего Рима. Разве мы не мировая аристократия? Было бы наивным пытаться себя убедить в том, что остальные пять шестых нас любят. Конечно, не все мы в равной степени получаем выгоду от нашего господствующего положения в мире. Некоторые бывают постоянно обделены, ничего не поделаешь. Мы теперь стали обществом достижений, а в нем, как в лыжных гонках: если кто-то на две сотых секунды пришел позже другого, он из-за этого не становится плохим лыжником. Но завоевать медали могут только трое, таковы правила, и остальным не достается ничего. Мы, конечно, не только общество достижений, но и общество всеобщего благосостояния, и наши самые бедные граждане, получающие социальное пособие, живут все же лучше, чем большинство мозамбийцев. Но дело не в этом. Есть ведь и такие, которые знают, что они не получат медаль никогда, которые знают, что они никогда не будут причислены к удачникам и знаменитостям. Вот кому досадно. Тут уж ничего не поделаешь. Было бы наверное хорошо, если бы мы могли поставить во главу угла другие ценности — дружелюбие, обходительность, чувство юмора или способность радоваться и наслаждаться жизнью. Но тогда мы бы не стали такими богатыми, как сейчас, это нужно себе четко уяснить. Своим благополучием мы не в последнюю очередь обязаны нашей системе ценностей, которая ставит на первое место успех. И эти обделенные, они чувствуют себя лишними и ненужными, они чувствуют себя униженными и скрипят от злости зубами. Разве они не такие же белые, европейцы, немцы, представители промышленно-развитой страны? Разве они не принадлежат к той группе, которая претендует на роль соли земли? Так почему же не они? Естественно, эти в основном молодые люди не могут понять, почему мы, с одной стороны, в своей внешнеэкономической деятельности лишь в крайне ограниченной степени руководствуемся гуманитарными соображениями, а с другой стороны, предоставляем определенной категории людей — в сущности, ничтожно малой — гуманитарную помощь. Они рассуждают — упрощенно, конечно, — так: если мы ведем себя в политической и экономической сферах по отношению к другим народам как господа, почему нам нельзя делать то же по отношению к отдельным представителям чужих народов, тем более в своей собственной стране? Они, однако, не учитывают того, что определенный минимум гуманности необходим для нашего авторитета в глазах мирового сообщества и поэтому несомненно вносит свою лепту в наше экономическое преуспевание. Еще они не учитывают того, что цена этой гуманности (которую мы, конечно, так любим подчеркивать) на самом деле не так уж и высока. Одни только немецкие банки зарабатывают на процентах, которые выплачивают им за кредиты развивающиеся страны, четыре или пять раз по столько, сколько правительство выделяет на беженцев и ищущих политическое убежище. Все равно у нас на 1000 жителей приходится 3 беженца, в то время, как, скажем, такой стране, как Малави, приходится справляться со 105 беженцами на 1000 жителей. Все равно 85% беженцев, к счастью, остается в странах третьего мира. Тем не менее, необходимо проявить понимание к этим возможно чересчур рьяным и радикализированным молодым людям и не охаивать их огульно как правых экстремистов и неонацистов. Нехорошо, конечно, поджигать дома беженцев или «громить чурок». Это примитивно и жестоко. В конце концов, подобные экстремистские акции наносят ущерб нашим международным отношениям, а следовательно, напрямую и нашему экспорту. Но за этими глупыми и, повторяю, абсолютно неприемлемыми перегибами, скрывается предположение, совершенно рациональная мысль: необходимо создать заслон против нашествия с Юга. Несомненно, бесчинства нужно пресекать. Порядок необходимо поддерживать. С другой стороны, мы должны признать, что позиция, находящая выражение в этих бесчинствах, совершенно нормальна и абсолютно логично следует из нашего положения в мире как политической и экономической сверхдержавы. И возможно, в высшей степени вероятно, что однажды эта принципиальная позиция нам понадобится в гораздо бóльшей мере, чем сейчас: кто может с уверенностью сказать, что нам не придется когда-нибудь отстаивать наши завоевания и положение в мире также и военными средствами? Если однажды дело дойдет до худшего, если когда-нибудь потребуется прибегнуть к крайним мерам, дабы защитить нашу культуру, наши ценности и, не в последнюю очередь, наше благополучие и главенствующее положение в мире, тогда вполне реально, что решительное «Германия прежде всего», «Австрия прежде всего» или «Европа прежде всего» станет основополагающим культурным принципом в головах и сердцах людей. В этом мы должны отдавать себе полный отчет и не идти на поводу у сентиментальных предрассудков! Представитель Европы