Сергей Бугаев (Африка) у кабинета феликса гваттари

Однажды, будучи во Франции, в Париже, я позвонил Феликсу Гваттари, который любезно пригласил меня остановиться у него с Жозефиной на улице Сан Совер. Именно в этом месте он прожил последние годы своей жизни. Я сразу же должен сказать, что никогда, ни тогда, ни сейчас не мог отдать себе в полной мере отчет в том, насколько фундаментален и существенен вклад Феликса Гваттари в мировую кладовую великого знания. Естественно, для того чтобы сейчас осмыслять жизненную событийность, иногда граничащую с приобретенным опытом, я со всей скромностью внутренне стремлюсь постигать это наследие, которое не является, впрочем, специфическим предметом данного воспоминания. Речь сейчас идет о чисто топографически-антропометрических замечаниях.

Итак, я оказался на рю Сан Совер, то есть на улице Святого Спасителя, где помимо Феликса Гваттари жили и многие другие замечательные люди, в частности режиссер Вим Вендерс, с которым, насколько мне известно, Гваттари поддерживал какие-то отношения. Для того чтобы попасть на улицу Сан Совер необходимо было пройти через улицу Сан Дени, которую можно было бы сравнить с 42-й улицей в Нью-Йорке или Риппербаном в Гамбурге, однако эта парижская улица обладает своим историческим пафосом, поскольку это — Париж, поскольку это — родина той части знания, которое связано с тем, что представлено на лице Сен Дени в виде биологически активного субстрата, определенным образом появившегося в специфических географических условиях при поддержке определенного мифо-поэтического раздела французской традиции, которую, как считается, и завершал в определенном смысле тандем Гваттари и Делеза, тандем крупнейшего философа и крупнейшего представителя того вида деятельности, который объединяет две улицы, Сан Дени и Сан Совер. Такая вот странная топонимика. Речь, конечно, здесь идет не о каком-то конкретном святом по имени Дени, а о совершенно других процессах, протекающих в области импринтинга.

[14]

Речь идет о выявлении, грубо говоря, некой константы бессознательного. Если на протяжении научной истории результатом всех типов деятельности являлось установление определенных констант, как то в случаях со временем, мерами веса, длины, давления, радиации и так далее, то бессознательное на протяжении двадцатого века рассматривалось как некое до бесконечности расщепляемое понятие, которое никак не удается выверить в какой-то элементарной частице, которая бы это бессознательное конституировала в среде междисциплинарного кодекса в качестве условной единицы бессознательного. Как мне сегодня представляется, расщепление этого понятия было доведено до создания крайне раздробленной, крайне разветвленной системы констант в системе шизоанализа и описанной Гваттари вместе с Делезом в "Анти-Эдипе" и "Тысяче плато".

Опыт Гваттари тем и уникален, что он осуществил важную смычку различных областей знания, выверив работу бессознательного в системах различных координат. Он работал врачом-психиатром, но одновременно был и философом, и биологом, и поэтом, и всем тем, что сам описывал, поскольку речь в его работах велась в том числе и о перевоплощениях, столь необходимых, когда исследуются раздробленности. Гваттари фактически не был психиатром в том смысле, в каком того требуют догматические представления; всех необычайно раздражала его вовлеченность в процессы мировой философии, эволюции, политики. Вспомним Тони Негри, с которым он вместе написал книгу; вспомним "Красные Бригады", с которыми так или иначе было связано европейское интеллектуальное сообщество. Тот факт, что он подвергался жесткой критике со стороны профессиональной психиатрической общественности за то, что вводил отдельные формы нетрадиционного лечения. Но о каком традиционном лечении может идти речь в психоанализе? Ведь каждый индивидуальный случай глубоко уникален хотя бы в силу своей историчности, в силу временной разворачиваемости каждого отдельного субъекта психоанализа в реальном пространстве, в котором он переживает реальные конкретные ситуации. Ведь каждый человек еще более уникален, чем весь спектр представлений о стохастических процессах, хотя, конечно, встречаются люди глубоко похожие друг на друга в своих ощущениях и переживаниях.

Феликс Гваттари по-разному слушал больного. Иногда он его очень долго выслушивал, вслушивался в какие-то мотивы, в историю болезни; долго-долго слушал... человек долго-долго рассказывал... а потом в конце этого долгого-долгого рассказа Феликс вдруг начинал на пациента чудовищно орать, что в общем было ему совершенно несвойственно. "Что Вы здесь за ерунду несете! Безобразие! Время отнимаете!" Не знаю точно, что именно он там кричал, каков именно был поток речи, но, думаю, что-то вроде того. Не каждому понравится такое отношение к больному, но я не на секунду не сомневаюсь в том, что вся деятельность Феликса носила глубоко этический характер. Практикуя в роли клинициста, он ни в коем случае не мог нанести пациенту вред.

*Antoni Negri, Felix Guattari. Le verila Nomadi. Per nuovi spazi di liberta Roma: Antonio Pellicani Editore. 1989. - прим. ред.

[15]

Мне посчастливилось познакомиться с некоторыми пациентами Гваттари, хотя их сложно назвать пациентами, скорее это просто люди, с которыми он находился в состоянии психоанализа. Кроме того, его смерть потрясла очень многих в связи с той колоссальной организационной работой, которую он проводил у себя на квартире. На проходивших у него семинарах, тесно связанных с деятельностью журнала "Химеры", который он основал совместно с Жилем Делезом,* присутствовали все, кого мы только можем себе представить.

Среди его друзей были и художники. Его влияние на художественный процесс было необычайно велико, поэтому, по-моему, совершенно справедливо то, что после его смерти и после смерти Жозефины Музей современного искусства города Парижа устроил выставку "Весна любви", полностью посвященную им.

В тот раз я был недолго в Париже. Через два дня после моего приезда Феликс улетел на семинар в Бразилию; он очень любил латиноамериканские страны и Японию. Жозефина познакомила меня со многими людьми, в том числе и с Джонотаном, американским пациентом Феликса, с которым я очень дружен и по сей день.

Как-то я взял наугад с полки книгу. Это оказалась книга Стенгерс и Пригожина "Порядок из Хаоса". На первый взгляд труд этот едва ли можно было использовать в психиатрии, однако он был настолько тщательно исписан пометками, сделанными мельчайшим почерком на полях. Кроме того, на каждой странице было очень много подчеркиваний. Иногда над словами были надписаны другие слова, но поскольку они были на французском языке, суть их осталась от меня скрытой.

Когда я приехал в Париж, Феликс и Жозефина очень обрадовались, мы ведь до этого в Ленинграде встречались и в Москве, когда они приезжали вместе с Шон Келли по приглашению журнала "Флэш Арт", который ему так и не заплатил какие-то там двести шарлатан­ских долларов, но не в этом дело. У него были свои мотивы очень интенсивно и с большим интересом реагировать на ситуацию в тогдашнем Советском Союзе. Феликс с необычайной силой был вовлечен в социальные и политичес­кие проблемы. У него была неудержимая тяга ровно в восемь часов вечера откладывать все насущные дела, усаживаться перед экраном телевизора и внимательно смотреть от начала до конца французский аналог нашей программы "Время".

* Первый номер шизоаналитического журнала Chimere появился под редакцией Феликса Гваттари весной 1987 года. Начиная со второго номера "Химеры" редактировались Гваттари вместе с Делезом. - прим. ред.

[16]

Квартира находилась в ста­ром французском доме, где мне выделили маленькую комнатку на втором этаже. Когда заходишь в дом, то попадаешь в прихожую, а оттуда по деревянной лестнице на второй этаж. Собственно в квартиру из прихожей можно было войти через две двери: через одну ты попадал в комнату, которая прилегала к кабинету Феликса, к кабинету, который совмещался с застекленной би­блиотекой, откуда можно было

пройти в большую комнату; вторая же дверь вела прямо в эту большую комнату. В этой большой комнате и проходили семинары. Потом в каком-то чулане я нашел подвесную доску на штативе, на которой висел большой блокнот, на нем были какие-то графики и пометки. Эта доска использовалась во время семинаров. В одной из маленьких комнат, которая примыкала к кабинету Гваттари, и которая была размером где-то шесть квадратных метров, был какой-то стульчик, на полу лежал коврик под зебру, а на стене висела очень красивая картина художника Матта. Это была пастель или очень большая акварель, на которой были нарисованы структуры, судя по всему имеющие непосредственное отношение к исследованиям Феликса, к пузырчатой вагинальности бессознательного. Из этой маленькой комнатки ты и попадал в собственно кабинет Феликса. Кабинет был чуть ли не меньше маленькой комнатки. В нем стоял очень низкий стол и очень низкое старое кресло. Стол был завален бумагами, никакого компьютера не было, равно как не было никаких посторонних предметов, никаких фигурок типа Анубиса и Осириса, как у Фрейда, там не было. Коллекционерство в общепринятом смысле не было присуще Гваттари; он, можно сказать, коллекционировал отношения с людьми, знания, память, но не вещи. На столе лежали ручки и большое число простых остро заточенных карандашей (по остроте их можно сравнить с карандашами Иозефа Бойса, о чем свидетельствуют его рисунки). Еще в кабинете был маленький книжный шкафчик, метра два высотой со стеклянными дверцами и небольшим числом книг и папок. В самом углу стоял маленький диванчик и около него стульчик. Предметный мир кабинета был, таким образом, близок миру Джона Кейджа, может быть он был даже еще менее материальный: вещей здесь находилось значительно меньше, чем у Кейджа, который, как известно, от них всегда избавлялся, но уровень теплоты очага при этом был не меньший. Одевался Феликс, кстати, скромно, хотя и не так скромно, как Джон

[17]

Кейдж. Я его помню на протяжении четырех лет, и он всегда ходил в одной курточке, в одних брючках и в одной рубашечке. Это на самом деле глубинное подтверждение экологичности жизни и поведения человека в современной ситуации. Конечно, можно иметь двести курточек, двести штанишек и двести рубашечек, двести автомобилей и двести квартир, но это лишь формирует платформу для социально обостренных и взрывоопасных мотивов. Люди типа Феликса отдавали себе отчет в нецелесообразности нагнетания шумихи в процессе антропогенеза. Он демонстрировал то проявление глубокой экологичности в семантике поведения,* которое остается нам в наследство после ухода из жизни таких людей как Павлов, Менделеев, Якобсон, Берг или Марков.

В большой комнате, там, где проходили семинары, стоял большой диван, заваленный подушками, стояло еще несколько больших кресел; здесь можно было уютно размешаться большой компанией.

Между кабинетом и большой комнатой находилась библиотека до потолка заставленная книгами. Когда Феликс в первый раз показывал мне квартиру, мы зашли с ним в библиотеку, и там отдельно лежала стопка его книг, одну из которых он мне подписал и подарил. Эту книгу я храню с особой нежностью. Называется она "Что такое философия?"** Эту последнюю написанную совместно с Делезом книгу можно определить как своего рода нейрофизиологию текста. Гваттари был вовлечен в сложную сетчатку текстов, которые постоянно преобразовывались. Он, естественно, знал, что я не читаю по-французски, поскольку общались мы по-английски, но все-таки подарил мне свою книгу. Иногда я сидел в библиотеке и ночью; меня, конечно, больше привлекали книги с картинками.

Вид у меня был в тот раз, так сказать, утеночный. Образ утенка я встретил в этой квартире:

в ванной комнате, где Феликс обычно плавал, на самой ванночке, стояли маленькие плавающие предметики, среди которых был маленький заводной утеночек размером в три-четыре сантиметра. Ты его заводишь, и он плывет по воде. Я, как этот утенок, оказался в Париже. Феликс дал мне свою .карту, чтобы я мог путешествовать по столь сложному городу. Вся карта была также испещрена его пометками, какими-то значками, которые я не мог с полной ответственностью воспринимать.

Отчетливо помню, как однажды утром я сбегал в магазин на улицу Сан Дени, где в одном из многочисленных замечательных кондитерских магазинов я купил коробочку пирожных. Феликс и Жозефина пили по утрам кофе, я же пью чай и люблю пирожные. В Париже огромное количество разных пирожных, и я решил перепробовать как можно большее число этого предмета моей страсти. Я решил, что, если в день буду съедать по два, то рано или поздно мне удастся перепробовать все, хотя все же я понимал, что ошибаюсь. Если соединить все парижские пирожные в единую линию, то получится дорожка до самой Луны. Кроме того, для того чтобы

* Прочти по данному вопросу: F.Guattari. Les frois ecologies. P. Galilee. 1989 — прим. ред.

** G.Deleuze, F.Guattari. Qu'est-ce que la philosophie? P. Minuit, 1991 — прим. ред.

[18]

их перепробовать, пришлось бы потратить энную сумму дензнаков, вес которых будет составлять несколько тонн, и, естественно, я не мог перемещать с собой такое количество средств. Итак, я принес эту коробочку, поставил ее на стол, и Феликс тотчас закричал: "Гато! Гато! Гато!"* Он оказался таким же страстным любителем сладостей, как и я. С этих пор мы с ним вместе частенько сидели за пирожными.

В доме животных не было, но биологическая активность на улице была необычайной. Несколько раз в день я выходил в магазин и попадал на улицу Сан Дени, на улицу залитую яркими огнями, призывающими тебя войти либо в порно-шоп, либо в кабинки для мастурбации, либо в магазины с полными боекомплектами для всех типов архаических или девиационных форм сексуальных отношений. Квартира Феликса и улица Сан Дени — это разные скоростные магистрали. Из всех щелей улицы Сан Дени моментально высовываются женщины, заманивающие тебя в маленькую каморку или комнатушку. По улице перемещаются люди по-видимому недавно переехавшие в Париж или туристы, которые ищут свою золотую рыбку. Как только более-менее привлекательный объект появляется, на него немедленно бросается целая толпа желающих. Все это ощущал и Феликс, перемещаясь по данной улице: сложный процесс адаптации организма к условиям городской среды и, с другой стороны, провокационные действия одних организмов в адрес других. Квартира же Феликса отличалась приглушенным спокойствием.

Моя безответственность и, прямо скажем, политическая близорукость, связанные в тот период с попыткой, главным образом, адаптироваться к капиталистическому обществу, с одной стороны, и к распадающемуся обществу социализма, с другой, привели к тому, что я не изучил ни особенностей расположения книг на полках, ни деталей интерьера кабинета. Впрочем, я помню, что в одном углу библиотеки лежала стопка черных папок. Я взял одну из них и спросил, что в ней. Феликс сказал, что это один из написанных им сценариев, а таких папок был десяток или больше. На сегодняшний момент эти сценарии еще не нашли своих режиссеров, но не сомневаюсь, что найдут. Феликс живо интересовался искусством, в том числе и искусством кино. На примере Голливуда же мы знаем, что основной принцип работы над фильмом гласит: "Без знаний механизмов работы бессознательного в кинодело не суйся".

Несколько раз у Феликса с Жозефиной были ужины, на которые приходили разные очень интересные люди. Среди них я запомнил человека по имени, кажется, Бернар Фромарже. Это было художник, который как-то два или даже три часа до ужина просидел у Феликса в кабинете. С этим человеком Гваттари связывали многолетние отношения.

Отношения Феликса с Жозефиной были особенные, ведь он был на много лет ее старше; вообще его часто осуждали, говоря, что, мол, пожилой серьезный философ, ученый не должен жить с молодой довольно хулиганского поведения девчонкой. С другой же стороны, это был

* Пирожные! Пирожные! Пирожные! (фр.) — прим. ред.

[19]

символ изменившейся ситуации в сообществе, где могут происходить любые типы взаимодействий, о которых сам Гваттари постоянно и писал. В этом обществе премьер-министр может быть одновременно преступником и реальным борцом за экологические права граждан.

Таких людей как Феликс Гваттари можно перечислить по пальцам. Этот человек не стремился ни над кем доминировать, в отношениях с ним всегда присутствовало ощущение равенства, ощущение, которое у гомо сапиенс, как и у других приматов, практически не встречается, тем более, когда существуют возрастные, языковые, поведенческие условности. В отношениях с ним всегда присутствовала определенная детская радость, наивность, непосредственность и в то же время углубленность и прозрачность взгляда. Этот просветленный и отчетливый элемент взгляда проявлялся так же, как он проявляется у детей восьми-девяти месяцев.

[20]