Конспекты лекций. Лекция 7.

Тема 7. Наука и псевдонаука.

Критерии демаркации науки и псевдонауки в неопозитивизме и философии науки К.Поппера. Типы псевдонаучного знания: паранаука, псевдонаука, девиантная наука, "сциентизм", альтернативная наука. Дополнительные признаки псевдонаучного знания.  Марксизм и психоанализ: науки или псевдонауки? Идеологизация науки как механизм появления псевдонаук ("арийская наука", "мичуринская биология" Лысенко и др.)

В культуре существовали и продолжают существовать феномены вненаучного (или, как его иногда еще называют, ино-  или паранаучного) специализированного знания — астрология и алхимия, теология и метафизика, спекулятивная натурфилософия, парапсихология и учение о неопознанных летающих объектах и многое другое. Почему? Это непростой вопрос, требующий специальных исторических и социально-философских исследований. Однако ближайшие причины ясны. Научное знание не может охватить всей сферы реальности. В человеке неискоренима потребность в знании предельных, абсолютных начал бытия, наиболее общих характеристик универсума - область поисков, метафизики, натурфилософии, спекулятивно-мистической мысли. Психологическим мотивом, поддерживающим вненаучпые формы познания, является испокон веков существовавшая у людей надежда найти чудодейственные способы решения их насущных жизненных проблем.

Вненаучное знание, как и знание научное, не является досужей выдумкой, оно производится в определенных интеллектуальных сообществах. Механизмы производства вненаучного знания, а также способы его распространения в обществе заметно отличаются от аналогичных форм производства и распространения научного знания.

Паранаучное знание нередко изображают как ультрасовременный феномен, как нечто, куда еще только-только ступает человеческая мысль. Это, конечно, не так. Это знание известно очень давно, а некоторые его виды, например астроло­гия, старше обычных наук. Достаточно устойчивый их перечень сложился к концу XVII в. В него обычно помещали алхимию, астрологию, геомансию (предсказание месторождений по внешним чертам земной поверхности), фитогномию (приписывание лечебной силы растениям на основе их подобия или символического соответствия тем или иным частям человеческого организма). Позднее к ним присоединились френология, месмеризм, парапсихология, уфология (учение о НЛО) и ряд других менее известных паранаучных направлений. Парапсихология, или, как ее стали называть сейчас, учение о экстрасенсорном восприятии, например, уже переживала период подъема в конце XIX в. На этой почве в России столкнулись два великих химика — А. М. Бутлеров и Д. И. Менделеев.

Псевдонаука, парнаука, девиантная наука

Представляется, что в рассматриваемой сфере можно выделить по меньшей мере три вида познавательных феноменов: паранормальное знание, псевдонауку и девиантную науку. К пара-нормальному (от греч. рага — около, при) относятся учения о тайных природных и психических силах и отношениях, скрывающихся за обычными, происходящими в пространстве и времени явлениями.

В отличие от этого сторонники псевдонаук не только не отрицают, но и, напротив, подчеркивают свое стремление пользоваться научным методом. Они собирают факты, выдвигают догадки и гипотезы, обосновывают их. Но, несмотря па эту имитацию научной деятельности, большин­ству ученых, да и самим занимающимся псевдонаукой людям совершенно ясно, что их деятельность осуществляется за гранью нормальной науки.

Наиболее близка к обычной научной деятельности «девиантпая наука». Девиантной наукой занимаются, как правило, люди, получившие научную подготовку, но по тем или иным причинам выбравшие далекие от общепринятых объекты или методы исследования. Сами они убеждены в научности своих занятий, однако большинство ученых относят эти занятия к вненаучным.

Кант «Грезы духовидцы, прояснен­ные грезами метафизики» - разбирает учение знаменитого шведского мистика XVIII в. Э. Сведепборга.

Паранаука: Шеллинг— "науки постепенно исчезнут и на место их явится непосредственное знание. Все науки, как таковые, изобретены лишь по недостатку этого знания; например, весь лабиринт астрономических вычислений существует потому, что человеку не было дано усматривать непосредственно необходимость в небесных движениях как таковую, или духовно сопереживать реальную жизнь вселенной. Существовали и будут существовать не нуждающиеся в науке люди, в которых смотрит сама природа и которые сами в своем видении сделались природою. Это настоящие ясновидцы, подлинные эмпирики, к которым эмпирики, называющие себя так теперь, относятся как политиканы, переливающие из пустого в порожнее, к посланным от Бога пророкам»

Если в ньютоновской картине мира, как уже отмечалось, человек предстает ничтожным и в общем-то случайным наблюдателем размерен­ного хода мировой машины, то в натурфилософии он снова водворяется в центр мироздания. Это связано с одной из основных ее идей — через человека, включенного в жизнь природы, проходят ее силы и стихии, и он, как совершенное существо, может переживать выше и ниже него расположенные в великой цепи природы уровни ее организации..

Признаки псевдонауки

• n Некритическое использование «фактов», почерпнутых из мифов, древних легенд и аналогичных источников.

• n Исследованием через истолкование. Обычные ученые относятся к научной литературе лишь как к средству коммуникации, обмена результатами исследований. Сторонники же псевдонаук подходят к ней так, как некото­рые литературные критики подходят к художественной литературе.

• n Наука объясняет факты посредством законов. Псевдонаука содержит «рассказ», «историю» того, как свершились, по мнению автора, определенные событиях. - «объяснение через сценарий».

• n «Безошибочность» псевдонаучных учений. В науке существуют разнообразные и постоянно действующие механизмы коррекции знания. В отличие от этого критические споры в псевдонауке обычно пре­вращаются в риторические дебаты.

Из девиантной науки - в науку. Вернадский писал: «исто­рия науки на каждом шагу показывает, что.. истина нередко в большем объеме открыта научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли".

Критерии демаркации науки и не-науки

Проблема разграничения науки и не-науки называется проблемой демаркации (от англ. demarcation - разграничение) и является одной из центральных в философии науки.

Первым критерием, по которому можно судить о осмысленности того или иного понятия или суждения, является известное еще Юму и Канту требование соотнесения этого понятия с опытом.  Если в чувственном опыте, в эмпирии невозможно указать какие-либо объекты, которые это понятие означает, то оно лишено значения, оно является пустым звуком. В ХХ веке у позитивистов Венского кружка это требование получило название принципа верифицируемости: понятие или суждение имеет значение если и только если оно  эмпирически проверяемо.

Когда парапсихолог, астролог или “целитель” вещает о “биополях”, “силах Космоса”, “энергетиках”, “аурах” и т.п., то можно спросить - а есть ли, собственно говоря, нечто эмпирически фиксируемое, так или иначе наблюдаемое, что стоит за этими словами ?  И выясняется, что ничего такого нет, а стало быть все эти слова лишены значения, они бессмысленны. Примеры таких вещей с точки зрения неопозитивистов:

• Гармония правит миром

• Все живые существа обладают энтелехией (витализм)

• Либидо Фрейда

Этот критерий начинает давать сбои в более тонких случаях. Возьмем, например, такие влиятельные учения, как марксизм и  психоанализ. И Маркс, и Фрейд считали свои теории научными, таковыми их считали и их многочисленные последователи. Нельзя отрицать и того, что многие выводы этих  учений подтверждались - верифицировались - эмпирическими фактами.

КАРЛ ПОППЕР (1902-1994) изучал сначала физику и математику, а потом философию. До 1937 г. работал в Вене, участвовал в дискуссиях Венского кружка, выступая критиком его программных положений. С 1946 г. профессор Лондонской школы экономики и политических наук, где вместе со своими учениками и последователями разрабатывал влиятельное направление в философии науки - критический рационализм. Критицизм Поппер считал основным методом науки и наиболее рациональной стратегией поведения ученого.

Еще будучи студентом Поппер глубоко интересовался марксизмом и психоанализом, сотрудничал с создателем одного из вариантов психоанализа А.Адлером. Но вскоре у Поппера стали возникать сомнения в научности этих учений. “Я обнаружил, - пишет он, - что те из моих друзей, которые были поклонниками Маркса, Фрейда и Адлера, находились под впечатлением некоторых моментов, общих для этих теорий, в частности под впечатлением их явной объяснительной силы. Казалось, эти теории способны объяснить практически все, что происходило в той области, которую они описывали. Изучение любой из них как будто бы приводило к полному духовному перерождению или к откровению, раскрывающему наши глаза на новые истины, скрытые от непосвященных. Раз ваши глаза однажды были раскрыты, вы будете видеть подтверждающие примеры всюду: мир полон верификациями теории. Все, что происходит, подтверждает ее. Поэтому истинность теории кажется очевидной и сомневающиеся в ней выглядят людьми, отказывающимися признать очевидную истину либо потому, что она несовместима с их классовыми интересами, либо в силу присущей им подавленности, непонятой до сих пор и нуждающейся в лечении”.

Размышляя над этой ситуацией, Поппер пришел к выводу, что нетрудно получить верификации, эмпирические подтверждения почти любой умело скроенной теории.  Но подлинно научные теории должны выдерживать более серьезную проверку. Они должны допускать рискованные предсказания, т.е. из них должны выводиться такие факты и наблюдаемые следствия, которые, если они наблюдаются в действительности, могли бы опровергнуть теорию. Не верифицируемость, которую выдвигали члены Венского кружка служит, по Попперу, критерием научности. Критерием демаркации науки и не-науки является фальсифицируемость - принципиальная опровержимость любого утверждения, относимого к науке.

Если теория устроена так, что ее невозможно опровергнуть, то она стоит вне науки. Именно неопровержимость марксизма, психоанализа, астрологии и т.п., связанная с расплывчатостью их понятий и умением их сторонников истолковывать любые факты как не противоречащие и подтверждающие их взгляды, делает эти учения ненаучными.

Важно: у Поппера другая роль эмпирии - это не базис, а средство проверки - оселок.

 Понять это отличие нам поможет вызвавшая не так у/к давно большой резонанс на Западе «теория мировых катастроф» американского психиатра И. Великовского. В 1950 г. он опуб­ликовал книгу, в которой обосновывал реаль­ность чудесных явлений природы, описанных в Ветхом завете, и предлагал их исчерпывающее объяснение.

Содержание этой «теории» прямо-таки захва­тывает дух, поэтому имеет смысл его вкратце изложить. Приблизительно за полторы тысячи лет до нашей эры Юпитером была извергнута огромная комета. Путешествуя по Солнечной системе, она прошла столь близко от Земли, что ее хвост объял нашу планету. Па несколько дней Земля покрылась мраком от пыли и пепла, разразились невиданные ураганы, начались землетрясения и извержения вулканов. Разогре­лись вода и почва, в океанах и морях поднялись гигантские волны. Столкновение с кометой сна­чала приостановило вращение Земли, а затем изменило па обратное направление этого вращения. Возникшее между кометой и Землей электрическое поле перемагнитило последнюю — изменило на противоположные ее магнитные полюса. В довершение всего этого наша планета сдвинулась со своей орбиты и отдали­лась от Солнца, что увеличило период ее обра­щения до 360 дней. До столкновения же этот период — и соответственно земной год — был еще короче.

Это первое столкновение с кометой совпало по времени, считает И. Великовский, с описанным в Библии исходом Израиля из Египта. Сопровождавшие многотрудное путешествие природные аномалии были следствием контакта Земли с хвостом кометы, в частности остановка земного вращения привела к известному расступлению вод Красного моря, углеводы, выпавшие на Землю из хвоста кометы, обернулись манной небесной, спасшей колена израилевы от голода. Но этим космические катастрофы еще нс закончились. Полстолетия спустя комета опять появилась вблизи Земли и остановила ее вращение как раз в тот момент, когда Иисус Навин приказал Солнцу остановиться во время сраже­ния израильтян с аморейцами.

Что же все-таки представляет собой комета, наделавшая столько беспорядков? Оказывается, она преспокойно существует до сих пор. Это на­ша прекрасная соседка — Венера. Последний раз ее буйный нрав проявился около VIII в. до н. э. Эллиптическая орбита Венеры пересеклась с орбитой Марса, планеты столкнулись, в результате чего Марс стал ближе к Земле по крайней мере в три раза. Земля под его влияни­ем еще немного удалилась от Солнца, и год достиг теперешней величины — 365 '/4 дня. Все планеты встали на свои нынешние орбиты, чем и закончилась описанная И. Великовским небесная драма. На чем же основана эта захватывающая история? Прежде всего на библейских свидетельствах и древних легендах. Но к ним Великовский попытался приспособить и некоторые другие — геологические и палеонтологические аргументы. О подлинности событий, описанных им, якобы свидетельствуют перемещение гор и возвышенностей, возникновение пустынь на месте некогда цветущей земле, существование угольных пластов в Антарктиде, инверсия намагниченности горных пород, соседство пластов с окаменелыми останками животных с очень различной средой обитания и ряд других подобных фактов.

Сенсационность темы, нагнетание тайн и загадок, яркая форма изложения и умелая обработка «фактов» — эти общие черты псевдонаучной литературы — сделали книгу И. Великовского бестселлером. В сообществе же ученых она вызвала волну негодования, сравнимую разве что с описанными им бурями и катастрофами. В чем же, если задуматься, состоят гносеологические признаки, по которым можно квалифицировать рассмотренное построение Великовского как псевдонаучную фантазию? Представим себе на минуту, что все описанные события действительно имели место. Стало бы тогда это построение научной теорией? Разумеется нет. Для оценки какого-либо знания как научного или псевдонаучного важна не только реальность описываемых в нем явлений, но и его соответствие принятому в науке образу знания, существующим нормам получения, обоснования и проверки знания, способам его распространения в обществе. А как раз в этом плане «теория» Великовского проявляет разительные отличия от обычных научных теорий.

Для Куна определенного рода догматизм, твердая приверженность хорошо подтвержденным и плодотворным системам взглядов - необходимое условие научной работы. Одна из его статей называлась - “Функция догмы в научном исследовании”. 

Основной прогресс в получении и расширении знания, с его точки зрения, происходит когда сплоченная единством взглядов и основных идей (можно сказать - догм) группа специалистов занимается планомерным и настойчивым решением конкретных научных задач. Эту форму исследования Кун называет парадигмальной или “нормальной наукой” и считает ее очень важной для понимания существа научной деятельности.

            Для Куна существенно то, что наукой занимаются не в одиночку; молодой человек превращается в ученого после длительного изучения своей области знания - на студенческой скамье, в аспирантуре, в лаборатории под надзором опытного ученого. В это время он изучает примерно те же классические работы и учебники, что и его коллеги по научной дисциплине, осваивает одинаковые с ними методы исследования. Собственно, здесь-то он и приобретает тот основной набор “догм”, с которым затем  приступает к самостоятельным научным исследованиям, становясь полноценным членом “научного сообщества”.

НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО - одно из основных понятий современной философии и социологии науки; обозначает совокупность  исследователей со специализированной  и сходной научной подготовкой, единых в понимании целей науки и придерживающихся сходных нормативно-ценностных установок (этоса науки). Понятие фиксирует коллективный характер производства знания, необходимо  включающий коммуникацию ученых, достижение согласованной оценки знания учеными, принятие членами сообщества интерсубъективных норм и идеалов  познавательной деятельности. Такие аспекты научного  познания описывались и ранее с помощью понятий «республика ученых», «научная школа», «невидимый колледж»  и др., однако за трактовкой коллективного субъекта познания как Н. с, стоит не простое терминологическое  уточнение, а синтез когнитивных и социальных аспектов науки, привлечение  к ее анализу наработанных в социологии  методик анализа различных социальных  групп и сообществ.

Понятие «Н. с.» ввел в обиход М.Полани в своих исследованиях условий свободных научных  коммуникаций и сохранения научных  традиций. С появлением работы Куна «Структура научных революций»(1962),  в которой развитие науки прямо связывается со структурой и динамикой  Н. с., это понятие прочно вошло в арсенал различных дисциплин, изучающих науку и ее историю. Н. с. может рассматриваться  на разных уровнях: как сообщество всех ученых, национальное Н. с., сообщество специалистов определенной научной дисциплины, группа ученых, изучающих одну проблему и включенных  в неформальную систему коммуникации.  Внутри Н. с. складывается также  разделение ученых на группы, занимающиеся  непосредственной деятельностью  по производству нового знания, организацией коллективного познавательного  процесса, систематизацией знания и его передачей молодому поколению  исследователей. В социологии знания наряду с Н. с. изучаются «эпистемические (познавательные) сообщества»,  складывающиеся во вненаучных специализированных областях познания, напр. сообщества парапсихологов, алхимиков, астрологов.

 

Научное сообщество характеризуется тем, что его члены в зрелой науке придерживаются одной парадигмы. “Парадигмой” ( от др.греч. - образец) в концепции Куна называется совокупность базисных теоретических взглядов, классических образцов выпонения исследований, методологических средств, которые признаются и принимаются как руководство к действию всеми членами “научного сообщества”. Легко заметить, что все эти понятия оказываются тесно связанными: научное сообщество состоит из тех людей, которые признают определенную научную парадигму и занимаются нормальной наукой.

 

ПАРАДИГМА - одно из ключевые понятий современной философии науки. Введено  в нее Куном. Обозначает совокупность  убеждений, ценностей, методов  и технических  средств, принятых научным сообществом и обеспечивающих существование  научной традиции. Понятие  П. коррелятивно понятию научного сообщества: она объединяет членов научного сообщества, и, наоборот, научное сообщество  состоит из людей, признающих П. Как правило, П. находит свое воплощение в учебниках или в классических  трудах ученых и на многие годы задает круг проблем и методов  их решения в той или иной области науки. Кун относит к П., напр., аристотелевскую динамику, птолемеевскую астрономию, ньютоновскую механику. В связи с критикой в адрес расплывчатости и неопределенности этого термина Кун в дальнейшем  эксплицировал его значение посредством понятия дисциплинарной матрицы, учитывающего, во-первых, принадлежность ученых к определенной  дисциплине и, во-вторых, систему правил научной деятельности.

Нормальная наука: Большинство ученых освобождено от размышлений о самых фундаментальных вопросах своей дисциплины: они уже “решены” парадигмой. Главное их внимание направлено на решение небольших конкретных проблем,  в терминологии Куна - “головоломок”. Любопытно, что приступая к таким проблемам, ученые уверены, что при должной настойчивости им удастся решить “головоломку”. Почему ? Потому что на основе принятой парадигмы уже удалось решить множество подобных проблем. Парадигма задает общий контур решения, а ученому остается показать свое мастерство и изобретательность в важных и трудных, но частных моментах.

НОРМАЛЬНАЯ НАУКА - понятие,  введенное в философию науки Куном. Означает деятельность научного  сообщества в соответствии с определенной  нормой - парадигмой. Природа Н. н. состоит в постановке  и решении всевозможных концептуальных,  инструментальных и математических  задач-«головоломок». Парадигма  жестко регламентирует как выбор  проблем, так и методы их решения. Для Куна творческий аспект в период нормальной научной деятельности ограничен расширением области применения и повышением точности парадигмы. Концептуальные основания парадигмы при этом не затрагиваются,  что ведет лишь к количественному росту знания, но не качественному  преобразованию его содержания.  Поэтому Кун характеризует Н. н. как «в высшей степени кумулятивное  предприятие».

Научные революции. Если бы в книге Куна было только это описание “нормальной науки”, его признали бы пусть и реалистичным, но весьма скучным и лишенным романтики бытописателем науки. Но длительные этапы нормальной науки в его концепции прерываются краткими, но полными драматизма периодами смуты и революций в науке - периодами смены парадигм.

            Эти времена подступают незаметно: ученым не удается решить одну головоломку, затем другую и т.п. Поначалу это не вызывает особых опасений, никто не кричит, что парадигма фальсифицирована. Ученые откладывают эти аномалии - так Кун называет нерешенные головоломки и не укладывающиеся в парадигму явления - на будущее, надеются усовершенствовать свои методики и т.п. Однако когда число аномалий становится слишком большим, ученые - особенно молодые, еще не до конца сросшиеся в своем мышлении с парадигмой - начинают терять доверие к старой парадигме и пытаются найти контуры новой.

            Начинается период кризиса в науке, бурных дискуссий, обсуждения фундаментальных проблем. Научное сообщество часто расслаивается в этот период, новаторам противостоят консерваторы, старающиеся спасти старую парадигму. В этот период многие ученые перестают быть “догматиками”, они чутки к новым, пусть даже незрелым идеям. Они готовы поверить и пойти за теми, кто, по их мнению, выдвигает гипотезы и теории, которые смогут постепенно перерасти в новую парадигму. Наконец такие теории действительно находятся, большинство ученых опять консолидируется вокруг них и начинают с энтузиазмом заниматься “нормальной наукой”, тем более что новая парадигма сразу открывает огромное поле новых нерешенных задач.

            Таким образом, окончательная  картина развития науки, по Куну, приобретает следующий вид: длительные периоды поступательного развития и накопления знания в рамках одной парадигмы сменяются краткими периодами кризиса, ломки старой  и поиска новой парадигмы. Переход от одной парадигмы к другой Кун сравнивает с обращением людей в новую религиозную веру, во-первых, потому, что этот переход невозможно объяснить логически и, во-вторых, потому, что принявшие новую парадигму ученые воспринимают мир существенно иначе, чем раньше - даже старые, привычные явления они видят как бы новыми глазами. 

В процессе и после революции происходят: смена поколений ученых, переписывание истории развития дисциплины.

Эпистемология (от греч. episteme — «знание» и logos — «учение») час­то интерпретируется как знание оснований эмпирически наблюдаемого. По­этому эпистемологию интересуют не все познавательные проблемы; в от­личие от гносеологии, нацеленной на изучение познавательного процес­са в целом, эпистемология устремлена к выявлению оснований знаний о реальности и условий истинности. Можно сказать, что она есть строгая гносеология, препарирующая познавательный процесс с точки зрения получения реального истинного знания. На эпистемологию возлагаются обязанности открывать с помощью логического анализа фундаменталь­ные принципы научного познания. В этом смысле можно утверждать, что эпистемологическая проблематика вырвана из потока времени. Р. Рорти приводит нас к следующему различению теории познания и эпистемоло­гии: «Теория познания будет поиском того, что вынуждает ум верить в него (в возможность познания — Т.Л.), как только оно будет раскрыто. Философия как эпистемология будет поиском неизменных структур, внутри которых могут содержаться познание, жизнь и культура — структур, установленных привилегированными репрезентациями, которые изуча­ются эпистемологией»¹. Итак, поиски неизменных структур, ответствен­ных за истинное знание, — вот что движет эпистемологической мыслью.

Считается, что с конца XIX в. эпистемология стала доминировать над онтологией. Эпистемология открыто и обоснованно поднимала вопросы о достоверности, структуре, строгости, делала попытку найти третей­ского судью в виде разума. Одновременно происходила и «натурализация» эпистемологии посредством привлечения психологии и уяснения того, что именно психология может нам подсказать, как сделать мир доступ­ным для ясных и отчетливых суждений. Тем более что понимание истины как соответствия, а знания как репрезентации (представления) стало во многом проблемным.

Если согласиться с мнением, согласно которому имеет смысл разли­чать «знает что-либо» от «знает, что», то знание можно рассматривать и как отношение между человеком и объектом, и как отношение между человеком и суждением. Первый .взгляд может быть назван перцептуаль-ным, а второй — сужденческим. Первый условно с учетом историко-фи­лософской традиции может быть отнесен к Локку, второй — к Декарту. Можно сказать, что эпистемология разворачивалась в пространстве, за­столбленном двумя межами. С одной стороны, стремление к истинности упиралось в вопрос: «Как я могу избегнуть мира явлений?» С другой сто­роны поджидал не менее сложный вопрос: «Как я могу избегнуть занаве­са идей?»

Круг проблем современных эпистемологичсских исследований отлича­ется весьма широким разбросом. Это не только основания и условия ис­тинности, формальная и интуитивная репрезентации, перцеотуальные и сужденческие типы высказываний, проблема логики научного исследова­ния и роста согласованности выводов. По мнению ученых, собственный эпистемологический смысл получают проблемы:

• интеллектуальной коммуникации внутри «мыслительных коллек­тивов»;

• институционализации науки, проблемы власти и управления в науке;

• факторов роста и падения критицизма и суггестивности в мысли­тельных коллективах.

Историко-научные исследования также становятся специфической лабораторией эпистемологической мысли. Конкуренция научных школ, проблема преемственности научных традиций расширяют меру допусти­мого в эпистемологической проблематике, так как ранее считалось, что эпистемологический уровень никогда не затрагивал сферу аксеологаи (цен­ности научного знания) и этоса науки. Дают о себе знать и традиционные эпистемологчческие конфликты: например, борьба между «объективизмом» и «релятивизмом»; «конструктивизмом» и «инструментализмом»; «реа­лизмом», «рационализмом» и «иррационализмом». В эпистемологии мож­но встретиться с разбором парадоксов нормативной и критико-рефлек-сивной модели развития науки, кумулятивной и антикумулятивной уста­новок, устранением путаницы между обоснованием и причинным объяс­нением.

Современная эпистемология задумывается уже над самой процедурой: что значит дать анализ, как отличить успешный анализ от неуспешного? На нее возлагают надежды в объяснении операций нашего ума и «обо­сновании» наших требований к познанию. В эпистемояогии уместно более детальное различение между концептуально-эмпирическим, аналитико-синтетическим и языково-факгическим пластами исследования

Соотношение гносеологии, эпистемологии и методологии может иметь следующий вид. Гносеология, в отличие от эпистемологии, истолковыва­ется как теория познания, охватывающая весь познавательный процесс в целом, начиная от исходных предпосылок и кончая результатами. Гносе­ология не мыслима вне субъектно-объектных отношений, где на одном полюсе располагается отражаемый в познании или мышлении объект, а на другом — отражающий его субъект.

Методология имеет своей целью обеспечение научного и социального познания социально выверенными и апробированными правилами, нор­мами и методами действия

Поэтому методология регули­рует познавательный процесс с учетом современного уровня знаний, сложившейся картины мира. Выделяют два уровня методологии. Первый — инструментальный. Здесь формируются требования, которые обеспечива­ют протекание мыслительных и практических операций, и определяется не содержание, а ход мысли и действия. Второй — конструктивный, на­правленный на приращение знания, получение нового содержания.

Для современной методологии, как и в прежние времена, весьма ос­тра проблема экспликации эмпирического и теоретического⁷. Сфера науч­но-методологического знания упорядочивает себя отнесением ряда ме­тодов к эмпирическому или теоретическому уровню. Считается, что опыт, эксперимент, наблюдение суть составляющие эмпирического уровня по­знания как результата непосредственного контакта с живой природой, где исследователь имеет дело с реальным объектом,

Абстракции, идеальные объекты, концепции, гипотетико-дедуктивные модели, формулы и принципы — необходимые компоненты теоретичес­кого уровня. Мыслить движение идей и наблюдать различные эмпиричес­кие факты — занятия, отличающиеся друг от друга

Данные наблюдения также опосредованы теоретическими представлени­ями— как говорится, всякая эмпирия нагружена теорией.

В чем же отличие теоретического уровня от эмпирического? Хотя эм­пирические знания также могут быть представлены гипотезами, обобще­ниями, эмпирическими законами, описательными теориями, но направ­лены они на объект, который дан наблюдателю непосредственно. Эмпи­рический уровень выражает объективные факты, выявленные в результа­те экспериментов и наблюдений, как правило, со стороны их внешних и очевидных связей. В логике и методологии факт понимается как знание, достоверность которого очевидна или доказана (факт от лат. factum — «сде­ланное, свершившееся»). В качестве контрпримера или аномалии факт используется для опровержения теории. В виде эмпирической констатации согласовывающихся с теорией положений факт служит дополнительным аргументом обоснования истинности знания. Иногда в значении «факт познания» выступают самые простейшие определения объекта, хотя сама направленность факта связана с тем, чтобы зафиксировать предикатную связку — «нечто есть». Можно сказать, что факты по природе и существу своему онтологичны. Они фиксируют фрагмент бытия или максимально адекватное его отражение.

Теоретический уровень познания также предполагает связь с действи­тельностью, однако связь эта не прямая, а опосредованная. На теорети­ческом уровне мы не найдем фиксации или сокращенной сводки эмпири­ческих данных; теоретическое мышление нельзя свести к суммированию эмпирически данного материала. Получается, что теория вырастает не из эмпирии, но как бы рядом с ней, а точнее, над ней и в связи с ней

В общих чертах для теоретического уровня характерны:

• способность к воспроизводству знаний на своей собственной основе;

• относительно независимое от эмпирии движение мысли в собствен­ном теоретическом содержании;

• непрерывность движения теоретической мысли на некоторой по­стоянной исходной основе;

• получение теоретических результатов без обращения к опыту.

Сциентизм и антисциентизм представляют собой две остро конфликтующие ориентации в современ­ном мире. К сторонникам Сциентизма относятся все те, кто приветствует достижения НТР, модернизацию быта и досуга, кто верит в безгранич­ные возможности науки и, в частности, в то, что ей по силам решить все острые проблемы человеческого существования. Наука оказывается выс­шей ценностью, и сциентисты с воодушевлением и оптимизмом привет­ствуют все новые и новые свидетельства технического подъема.

Антисциентисты видят сугубо отрицательные последствия научно-тех­нической революции, их пессимистические настроения усиливаются по мере краха всех возлагаемых на науку надежд в решении экономических и социально-политических проблем.

Экзистенциалисты во всеуслышание заявляют об ограниченности идеи гносеологической исключительности науки. В частности, Серен Кьерке-гор противопоставляет науку, как неподлинную экзистенцию, вере, как подлинной экзистенции, и, совершенно обесценивая науку, засыпает ее каверзными вопросами. Какие открытия сделала наука в области этики? И меняется ли поведение людей, если они верят, что Солнце вращается вокруг неподвижной Земли? Способен ли дух жить в ожидании последних известий из газет и журналов? «Суть сократовского незнания, — резюми­рует подобный ход мысли С. Кьеркегор, — в том, чтобы отвергнуть со всей силой страсти любопытство всякого рода, чтобы смиренно пред­стать перед лицом Бога». Изобретения науки не решают человеческих про­блем и не заменяют собой столь необходимую человеку духовность. Даже когда мир будет объят пламенем и разлагаться на элементы, дух останет­ся при своем, с призывами веры. Трактовать изобретение микроскопа как небольшое развлечение — куда ни шло, но приписывать ему серьезность было бы слишком... Претенциозные натуралисты делают из «законов» ре­лигию. «Главное возражение, выдвигаемое Кьеркегором против естествен­ных наук (а в действительности против позитивистского Сциентизма), состоит в следующем: «Возможно ли, чтобы человек, воспринимая себя как духовное существо, мог увлечься мечтой об естественных науках (эм­пирических по содержанию)?» Естествоиспытатель — человек, наделен­ный талантом, чувством и изобретательностью, но при этом не постига­ющий самого себя. Если наука становится формой жизни, то это велико­лепный способ воспевать мир, восхищаться открытием и мастерством. Но при этом остается открытой проблема, как понимать свою духовную суть»¹.

Антисциентисты уверены, что вторжение науки во все сферы челове­ческой жизни делает ее бездуховной, лишенной человеческого лица и романтики. Дух технократизма отрицает жизненный мир подлинности, высоких чувств и красивых отношений. Возникает неподлинный мир, ко­торый сливается со сферой производства и необходимости постоянного удовлетворения все возрастающих вещистских потребностей. М. Андре при­зывает «хорошо осознать, что население мира и особенно та часть моло­дежи, которая желает расцвета мысли, которая хочет во что бы то ни стало «мочь со всей свободой любить мудрость», без упущения, раздра­жена тем, что, видит науку, превращенную в Сциентизм и завладеваю­щую областями, где она может служить линией поведений»². Адепты Сци­ентизма исказили жизнь духа, отказывая ему в аутентичности. Сциентизм, делая из науки капитал, коммерциализировал науку, представил ее заме­нителем морали. Только наивные и неосторожные цепляются за науку как за безликого спасителя.

Яркий антисциентист Г. Маркузе выразил свое негодование против Сциентизма в концепции «одномерного человека», в которой показал, что подавление природного, а затем и индивидуального в человеке сводит многообразие всех его проявлений лишь к одному технократическому параметру³. Те перегрузки и перенапряжения, которые выпадают на долю современного человека, говорят о ненормальности самого общества, его глубоко болезненном состоянии. К тому же ситуация осложняется тем, что узкий частичный специалист (homo faber), который крайне перегру­жен, заорганизован и не принадлежит себе, — это не только представи­тель технических профессий. В подобном измерении может оказаться и гуманитарий, чья духовная устремленность будет сдавлена тисками нор­мативности и долженствования.

Бертран Рассел, ставший в 1950г. лауреатом Нобелевской премии по литературе, в поздний период своей деятельности склонился на сторону антисциентизма. Он видел основной порок цивилизации в гипертрофиро­ванном развитии науки, что привело к утрате подлинно гуманистических ценностей и идеалов.

Майкл Полани — автор концепции личностного знания — подчерки­вал, что «современный Сциентизм сковывает мысль не меньше, чем это делала церковь. Он не оставляет места нашим важнейшим внутренним убеждениям и принуждает нас скрывать их под маской слепых и нелепых, неадекватных терминов»⁴.

Крайний антисциентизм приводит к требованиям ограничить и затор­мозить развитие науки. Однако в этом случае встает насущная проблема обеспечения потребностей постоянно растущего населения в элементар­ных и уже привычных жизненных благах, не говоря уже о том, что именно в научно-теоретической деятельности закладываются «проекты» буду­щего развития человечества.

Дилемма Сциентизм — антисциснтизм предстает извечной проблемой социального и культурного выбора

Пафос предостережений против науки усиливается, как это ни пара­доксально, именно в эпоху Просвещения. Жан-Жаку Руссо принадлежат слова: «Сколько опасностей, сколько ложных путей угрожают нам в на­учных исследованиях! Через сколько ошибок, в тысячу раз более опас­ных, чем польза, приносимая истиною, нужно пройти, чтобы этой исти­ны достигнуть?.. Если наши науки бессильны решить те задачи, которые они перед собой ставят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и невозместимая потеря времени — вот в чем раньше всего выражается вред, который они неизбежно приносят обществу»⁸. А следовательно, заниматься науками — пустая трата времени

Суждения русских философов, в частности Н. Бердяева (1874-1948), Л. Шестою (1866-1938), С. Франка (1877-1950), занимающих особую стра­ницу в критике науки, имеют огромное влияние не только в силу приво­димых в них заключений, но и благодаря яростному пафосу и трогающе­му до глубины души переживанию за судьбу и духовность человечества. «Вера в бога науки ныне пошатнулась, — убежден Н. Бердяев, — доверие к абсолютной науке, к возможности построить научное мировоззрение, удовлетворяющее природу человека, подорвано». Причины того он видит в том, что «в область научного знания вторгаются новые явления, кото­рые казенный догматизм ученых недавно еще отвергал как сверхъесте­ственное... А с другой стороны, философия и гносеология выяснили, что наука сама себя не может обосновать, не может укрепить себя в пределах точного знания. Своими корнями наука уходит в глубь, которую нельзя исследовать просто научно, а верхами своими наука поднимается к небу. <...> Даже для людей научного сознания становится все ясней и ясней, что наука просто некомпетентна в решении вопроса о вере, от­кровении, чуде и т.п. Да и какая наука возьмет на себя смелость решать эти вопросы? Ведь не физика же, не химия, не физиология, не полити­ческая экономия или юриспруденция? Науки нет, есть только науки [В значении дисциплины. — Т.Л.]. Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала. <...> Наука есть лишь частная форма приспособления к частным формам бытия»¹¹.

Появляются первые «фисиологи», или натурфилософы с их учением о первоэлементах мира (вода, огонь, земля, воздух). Постепенно философские системы приобретают вид все более и более рационально оформленного знания. Линностно-образная форма мифа заменяется без-личностно-понятийной формой философии. Олицетворение уступает мес­то абстракции. На место множества человекообразных богов в основу всего ставится единое «естество» — вечная и многообразная природа. И если в мифологии действительность воображалась, в натурфилософии она на­чинает пониматься.

Сенека первым применил название philosophia naturalis как общее обо­значение философских течений Древней Греции, предшествующих Со­крату и софистам. Первые древнегреческие натурфилософы— философы, изучающие природу, представители милетской школы: Фалес, Анакси-мен, Анаксимандр, а также Гераклит Эффеский — были также и учены­ми. Они занимались изучением астрономии, географии, геометрии, ме­теорологии

Логос натурфилософии имел своим содержанием поиск основ мироз­дания, причин и законов строения мира. «Фисиологи» стремились открыть единую первооснову многообразных природных явлений

Однако, как отмечает П. Гайденко, в Греции мы наблюдаем появле­ние того, что можно назвать теоретической системой математики: греки впервые стали строго выводить одни математические положения из дру­гих, т.е. ввели математическое доказательство»¹.

Э л е а т ы, числу которых относятся Ксенофан, Парменид, Зенон и Мелис поставили вопрос о субстанциальной основе бытия и о соотноше­нии мышления и бытия. В своем главном сочинении «О природе» Парме­нид, вкладывая в уста Дике — богини справедливости — идеи своего фи­лософского учения, говорит: «Одно и то же мысль о предмете и предмет мысли». Небытие не существует, потому что оно немыслимо. Ибо сама мысль о небытии делает небытие бытием в качестве предмета мысли. Су­щее есть, не-сущего нет. Сущее бытие есть единое, неизменное и недели­мое целое. Истинное бытие умопостигаемо. Все, что временно, текуче, изменчиво, связано с чувственным восприятием. Мышление открывает единство, чувства— множество. Чувственный мир противостоит истин­ному, как мнение — знанию. Парменидовская постановка вопроса о тож­дестве мышления и бытия создала предпосылки для научного мышления.

Когда же в опровержение апорий Зенона прибегали к показаниям ор­ганов чувств, то и здесь находились весьма остроумные возражения. Эле-атами признавалось, что чувство «видит» движение, но отмечалось, что разум хочет его «понять» и понять не может. Если учитывать, что разум исследует сущность, а чувства— явления и видимость, то, согласно ло­гике элеатов, именно в сущности движения нет. Общепризнанным, одна­ко, считается, что Зенон сумел показать невозможность описания дви­жения непротиворечивым образом. Следовательно, движение есть проти­воречие

Важность изучения движения осознавалась всеми философами без ис­ключения. Аристотель (Стагирит) считал, что незнание движения ведет к незнанию причин и утверждал, что видов движений и изменений столько же, сколько и видов сущего. «Для количества имеется рост и убыль, для качества— превращение, для пространства— перемещение, для сущно­сти — просто возникновение и уничтожение»². Следует различать шесть видов движения: возникновение, уничтожение, изменение, увеличение, уменыиение, перемещение. Однако развивая концепцию косной пассивной материи, Аристотель в конечном счете пришел к выводу, что источником движе­ния является некий перводвигатель — чистая форма как начало всякой активности. А значит, движение не атрибут, а модус, частное свойство и признак материи, и задается он не иначе, как посредством первотолчка. Видимо, поэтому в течение последующего продолжительного периода раз­вития философской мысли движение не рассматривалось как атрибут ма­терии. Оно слыло их частным и привходящим свойством.

Сочинение Анаксагора «О природе» начинается словами: «Вместе все вещи были...». Он отвергает стихии в качестве первоначал и выдвигает те­зис— «все во всем». Первичными оказываются все состояния вещества, а состояний этих «неопределенное» множество. Анаксагор называет их се­менами, Аристотель же дает им название «гомеометрии» т.е. подобночастные. Любая гомеометрия бесконечно делима, неоднородна, подобно це­лому она заключает в себе все существующее. Однако гомеометрии Анак­сагора играют роль материи пассивной, а хаос может развиться в космос лишь при условии активного начала. Таковым у Анаксагора выступает Нус, или Ум.

В античной философии сложились две концепции, вскрывающие сущность пространства и времени: субстанциональная и реляци­онная (от relatio — «отношение»). Родоначальники субстанциональ­ной концепции Демокрит (по проблеме пространства) и Платон (во взгля­дах на время) трактовали пространство и время как самостоятельные сущности, не зависимые ни от материи, ни друг от друга. Демокрит ввел представление о реальном существовании пустоты как вместилища дви­жения атомов. Без пустоты, по его мнению, атомы лишены такой воз­можности. Пространство, согласно учению Демокрита, Эпикура и Лук­реция Кара, объективно, однородно, бесконечно. Оно вместилище совокупностей атомов. Время отождествимо с вечнос­тью — это чистая длительность, равномерно текущая от прошлого к бу­дущему. Время есть вместилище событий.

Противоположное Демокриту понимание пространства было сфор­мулировано Аристотелем. Его взгляды составили суть реляционной кон­цепции. Аристотель отрицает существование пустоты как таковой. Про­странство неоднородно и конечно — это система естественных мест, за­нимаемых материальными телами.

Отвечая на вопрос «Что есть время?», Аристотель рассуждает: как в движении, так и во времени всегда есть некоторое «прежде» и некото­рое отличное от него «после». Именно в силу движения мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». Время оказывается не чем иным, как последовательностью этих «теперь», их сменой, перечислением, счетом, «числом движения в связи предыдущего и последующего».

Эти две тенденции в истолковании пространства и времени— либо как самостоятельных, объективных и независимых от вещественного на­полнения начал бытия, либо как неотъемлемых внутренних аспектов дви­жущейся материи — получили развитие в дальнейшем.

Представления о пространстве и времени, аналогичные взглядам Ари­стотеля, развивались в Новое время Лейбницем и Декартом. Ни однород­ной пустоты, ни чистой длительности как самостоятельных и независи­мых начал бытия не существует. Пространство — порядок взаиморасполо­жения тел, время — порядок последовательности сменяющих друг друга собы­тий. Протяженность объектов и длительность процессов — не первичные свой­ства, они обусловлены силами притяжения и отталкивания, внутренними и внешними взаимодействиями, движением и изменением

Специалист по египетской истории Б. Тураев отмечает, что уже в Древ­нем царстве (в один из исторических периодов развития египетской циви­лизации) не без связи с практикой мумифицирования накопилось много знаний в области анатомии и медицины, которые обусловили появление врачей различных специализаций: глазных, зубных, хирургов". Древнеегипетские врачи были сведущи в анатомии, знали о существоавнии и функционировании системы кровообращения, изучали роль мозга как центра человеческого тела (паралич ног связывали с по­вреждением мозга). Они могли делать трепанацию черепа, что является чрезвычайно сложной операцией и в наше время. С легкостью пломбиро­вали зубы, чего не умели делать и в XVIII в. (не зря этот век вошел в историю под названием «щербатый»). Имелись руководства и для ветери­наров. Рецепты доказывают значительные познания в области химии. В Егип­те существовали и специальные учебные заведения, так называемые «дома жизни». По мнению некоторых ученых, в них составлялись священные книги и велись изыскания в области медицины. Египетские медики пора­жали точным описанием течения многих болезней. Искусство бальзами­рования трупов и изготовления лечебных средств до сих пор поражают своим эффектом. Найденные при раскопках гробниц многообразные хи­рургические инструменты свидетельствовали о высоком уровне развития хирургии.

Мифология Древнего Египта развивалась на базе достаточно высокой цивилизации и сопровождалась изобретением письменно­сти. Появление письменности трактуется как становление необходимо­го базиса для науки древнеегипетской цивилизации. Однако дешифровать египетские иероглифы крайне трудно. Некоторые из папирусных свитков, хранящихся в европейских музеях, и по сей день не разгаданы. Можно понять, что в них речь идет о магических операциях, магических текстах, заговорах, заклятиях, но что этим достигается, остается непонятым. К наиболее понятным папирусам относится «магический папирус Гарриса». Его основное содержание составляли заклинания, служащие для защиты живых.

Версия 3 сообщает о возникновении науки в контексте поздней средневековой культуры. Иногда возникновение науки относят к периоду расцвета поздней средневековой культуры Западной Европы (XII-XIV вв.). В деятельности английского епископа Роберта Гроссетеста (1175-1253) и английского францисканского монаха Роджера Бэкона (ок. 1214-1292) была переосмыслена роль опытного знания.

Знаменитый трактат Гроссетеста «О свете» лишен упоминаний о Боге, но изобилует ссылками на Аристотеля и его трактат «О небе». Гроссетест был комментатором «Первой аналитики» и «Физики» Аристотеля. Он широко использовал его категориальный аппарат. Медиевисты считают Гроссетеста пионером средневековой науки. Ему принадлежат также трак­таты «О тепле Солнца», «О радуге», «О линиях угла и фигурах», «О цве­те», «О сфере», «О движении небесных тел», «О кометах». Сопровождаю­щее их математическое обоснование связано с символикой цифр: «Фор­ма как наиболее простая и не сводимая ни к чему сущность приравнива­ется им к единице; материя, способная под влиянием формы изменять­ся, демонстрирует двойственную природу и потому выражается двойкой; свет как сочетание формы и материи — это тройка, а каждая сфера, со­стоящая их четырех элементов, есть четверка. Если все числа сложить, — пишет Гроссетест, — будет десять. Поэтому десять — это число, составля­ющее сферы универсума»¹². Гроссетест описывает широко распространен­ный метод наблюдения за фактами, называя его резолюцией, обращает­ся к методу дедукции, а соединение двух конечных результатов образует, по его мнению, метод композиции.

Источники сообщают много удивительного о персоне Роджера Бэко­на, в частности то, что он пытался смоделировать радугу в лабораторных условиях. Ему принадлежит идея подводной лодки, автомобиля и лета­тельного аппарата. Он с огромной убеждающей силой призывал перейти от авторитетов к вещам, от мнений к источникам, от диалектических рассуждений к опыту, от трактатов к природе. Он стремился к количе­ственным исследованиям, к всемерному распространению математики. Однако работы неортодоксального монаха-францисканца были сожже­ны, а сам он заточен в тюрьму.

Типичный образ средневекового алхимика рисует его за неустанной работой в лабораторных условиях, где он проводит многочисленные опыты и ставит интересные эксперименты в целях добиться трансмутации ме­таллов, отыскать философский камень, эликсир жизни. (Заметим, что смысл слова «эксперимент» не тождественен современному, а означает свойственные средневековым магам попытки или операции комбиниро­вания отдельных единичных процессов.)

В основу эликсира бралось искусственное золото, над получением ко­торого так бились алхимики. Господствовало представление о том, что все металлы представляют собой неосуществленное золото, осуществлению которого требуется огромный период времени. Алхимик стремился ускорить процесс «созревания» золота с помощью нагревания раствора из свин­ца и ртути. Очень распространены были алхимические эксперименты над перегонкой киновари. При ее нагревании выделялась белая ртуть и крас­ная сера. Такое сочетание цветов ассоциировалось со спермой отца и кро­вью матери. Киноварь, воспринимаемая как некое андрогенное начало, в миросозерцании средневековых алхимиков способствовала бессмертию. Средневековым символом алхимии была совокупляющаяся пара.

Средневековье знало семь свободных искусств — триумвпум: граммати­ка, диалектика, риторика; квадриум: арифметика, геометрия, астрономия, музыка. Каждый ученый был обязан владеть всеми этими науками-искус­ствами. В XII—XIII вв. были известны тексты арабоязычных ученых, посвя­щенные естественнонаучным изысканиям, широко употреблялись араб­ские цифры. Но в науке господствовал схоластический метод с его необ­ходимым компонентом — цитированием авторитетов, что лишало перво­степенной значимости задачу по исследованию естества, фюзис, Природы.

Начало эпохи Возрождения было отмечено подъемом интереса к ма­тематике. Известна, например, «Сумма арифметики, геометрии, пропор­ции и пропорциональности» флорентийского математика Луки Пачоли (ок. 1445 — позже 1509). В ней автор подводил итог всему математическому знанию, а также с новой силой утверждал тезис античного математика Филолая и других пифагорейцев о том, что математика отражает всеоб­щую закономерность, применяемую ко всем вещам.

П. Гайденко оценивает средневековую науку так: «...научное знание в средние века имеет характерные особенности. Прежде всего оно выступа­ет как правила, в форме комментария. <...> Второй особенностью сред­невековой науки является тенденция к систематизации и классификации. Именно средневековье с его склонностью к классификации наложило свою печать и на те произведения античной науки и философии, которые были признаны каноническими в средние века. <...> Компиляторство, столь чуждое и неприемлемое для науки Нового времени, составляет как раз весьма характерную черту средневековой науки связанную с общей мировоззренческой и культурной атмосферой этой эпохи". Появляется феноменальный принцип двойственности истины, он указывает на две принципиально разные картины мира: теолога и натурфилософа. Первая связывает истину с божественным откровением, вторая — с естествен­ным разумом, базируется на опыте и пользуется индукцией.

Великий живописец Леонардо да Винчи по праву завоевал имя пионе­ра современного естествознания. Его исследовательская деятельность ох­ватывала собой области механики, физики, астрономии, геологии, бота­ники, анатомии и физиологии человека. Леонардо подчеркивал безоши­бочность опыта и стремился к точному уяснению его роли в деле дости­жения истины

Версия 4 наиболее традиционная. Она датирует рождение науки Нового времени в общеупотребляемом европейском смысле слова XVI— началом XVII в., делая точкой отсчета систему Коперника, так на­зываемый коперниканскии переворот, а также законы классической меха­ники и научную картину мира, основанную на достижениях Галилея и Ньютона.

Польский астроном Николай Коперник (1491-1496) учился в Кра­ковском университете. Затем приехал в Италию для постижения основ астрономии, медицины, философии и права, где изучил древнегреческий язык и космогонические идеи древних авторов. Он рано пришел к убежде­нию о ложности теории Аристотеля—Птолемея и в своем небольшом произведении «Очерк нового механизма мира» (1505—1507) попытался ма­тематически конкретизировать свою идею. Главным делом его жизни был труд «Об обращениях небесных сфер», который был издан после его смерти. В нем Коперник предложил гелиоцентрическую систему мира. С момента провозглашения его идеи, заключающейся в том, что разработанная си­стема позволяет «с достаточной верностью объяснить ход мировой ма­шины, созданной лучшим и любящим порядок Зодчим»²¹, можно вести отсчет рождения детерминистическо-механистического мировоззрения в его противоположности телеологическо-организмическому. Земля оказа­лась не привилегированной, а «рядовой» планетой, закономерности ко­торой могли быть обнаружены на всем громадном ее протяжении.

Таким образом, согласно этой позиции наука очень молода, ее воз­раст чуть более 400 лет. «XVI век н.э. увидел крушение западного христиан­ства и рождение современной науки», — подчеркивал А. Уайтхед в работе «Наука и современный мир». Развитие науки придало новую окраску че­ловеческому сознанию и породило новизну способов мышления.

Обычно называют 1662г., год образования Лондонского королевско­го общества естествоиспытателей, утвержденного Королевской хартией, как дату рождения науки. В 1666г. в Париже появляется Академия наук. Лондонское королевское общество объединяет ученых-любителей в доб­ровольную организацию, устав которой был сформулирован Робертом Гуком. В нем было записано, что цель общества — «совершенствование знания о естественных предметах, всех полезных искусствах с помощью экспериментов (не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, по­литику, грамматику, риторику или логику»). Королевское общество стре­милось поддерживать экзальтированный эмпиризм.

Главным достоянием Нового времени считается становление научно­го способа мышления, характеризующегося соединением эксперимента как метода изучения природы с математическим методом, и формирование теоретического естествознания. И Галилей, и Декарт были уверены, что позади чувственных феноменов стоят математические законы

Выделяют следующие формы вненаучного знания:

• ненаучное, понимаемое как разрозненное, несистематичес­кое знание, которое не формализуется и не описывается законами, находится в противоречии с существующей научной картиной мира;

73

• донаучное, выступающее прототипом, предпосылочной ба­зой научного;

•паранаучное — как несовместимое с имеющимся гносео­логическим стандартом. Широкий класс паранаучного (пара- от греч. — около, при) знания включает в себя учения или размыш­ления о феноменах, объяснение которых не является убедитель­ным с точки зрения критериев научности;

mrni «лженаучное — как сознательно эксплуатирующее домыс­лы и предрассудки. Лженаука представляет собой ошибочное зна­ние. Лженаучное знание часто представляет науку как дело аутсай­деров. Иногда лженаучное связывают с патологической деятельно­стью психики творца, которого в обиходе величают «маньяком», «сумасшедшим». В качестве симптомов лженауки выделяют мало­грамотный пафос, принципиальную нетерпимость к опровергаю­щим доводам, а также претенциозность. Лженаучное знание очень чувствительно к злобе дня, сенсации. Особенностью лженаучных знаний является то, что они не могут быть объединены парадиг­мой, не могут обладать систематичностью, универсальностью. Они пятнами и вкраплениями сосуществуют с научными знаниями. Счи­тается, что лженаучное обнаруживает себя и развивается через квазинаучное;

• квазинаучное знание ищет себе сторонников и привер­женцев, опираясь на методы насилия и принуждения. Оно, как правило, расцветает в условиях жестко иерархированной науки, где невозможна критика власть предержащих, где жестко прояв­лен идеологический режим. В истории нашей страны периоды «три­умфа квазинауки» хорошо известны: лысенковщина, фиксизм как квазинаука в советской геологии 50-х гг., шельмование кибернети­ки и т.п.

• антинаучное — как утопичное и сознательно искажаю­щее представления о действительности. Приставка «анти» обраща­ет внимание на то, что предмет и способы исследования противо­положны науке. Это как бы подход с «противоположным знаком». С ним связывают извечную потребность в обнаружении общего лег­кодоступного «лекарства от всех болезней». Особый интерес и тяга к антинауке возникает в периоды нестабильности. Но хотя данный феномен достаточно опасен, принципиального избавления от ан­тинауки произойти не может;

• псевдонаучное знание представляет собой интеллекту­альную активность, спекулирующую на совокупности популярных теорий, например, истории о древних астронавтах, о снежном человеке, о чудовище из озера Лох-Несс.

Еще на ранних этапах человеческой истории существовало обы­денно-практическое знание, доставлявшее элементар­ные сведения о природе и окружающей действительности

Обыденное знание включает в себя и здравый смысл, и приметы, и назидания, и рецепты, и личный опыт, и традиции

Другая его особенность — принципиально бесписьменный характер. Те пословицы и поговорки, которыми располагает фольклор каждой этничес­кой общности, лишь фиксируют его факт, но никак не прописывают тео­рию обыденного знания

К исторически первым формам человеческого знания относят игровое познание, которое строится на основе условно при­нимаемых правил и целей

Наука, имея многочисленные определения, выступает в трех основ­ных ипостасях. Она понимается либо как форма деятельности, либо как система или совокупность дисциплинарных знаний или же как социальный

институт. В первом случае наука предстает как особый способ деятельнос­ти, направленный на фактически выверенное и логически упорядочен­ное познание предметов и процессов окружающей действительности. Как деятельность, наука помещена в поле целеполагания, принятия реше­ний, выбора, преследования своих интересов, признания ответственнос­ти. Именно деятельностное понимание науки особо отмечал В.И. Вернад­ский: «Ее [науки] содержание не ограничивается научными теориями, гипотезами, моделями, создаваемой ими картиной мира, в основе она главным образом состоит из научных факторов и их эмпирических обоб­щений, и главным живым содержанием является в ней научная работа живых людей»¹.

Во втором истолковании, когда наука выступает как система знаний, отвечающих критериям объективности, адекватности, истинности, на­учное знание пытается обеспечить себе зону автономии и быть нейтраль­ным по отношению к идеологическим и политическим приоритетам. То, ради чего армии ученых тратят свои жизни и кладут свои головы, есть истина, она превыше всего, она есть конституирующий науку элемент и основная ценность науки.

Третье, институциональное понимание науки, подчеркивает ее соци­альную природу и объективирует ее бытие в качестве формы обществен­ного сознания. Впрочем, с институциональным оформлением связаны и другие формы общественного сознания: религия, политика, право, идео­логия, искусство и т.д.

Наука как социальный институт или форма общественного сознания, связанная с производством научно-теоретического знания, представляет собой определенную систему взаимосвязей между научными организаци­ями, членами научного сообщества, систему норм и ценностей. Однако то, что наука является институтом, в котором десятки и даже сотни ты­сяч людей нашли свою профессию, — результат недавнего развития. Только в XX в. профессия ученого становится сравнимой по значению с про­фессией церковника и законника.

11