1. 3. Социокультурная дифференциация

Неоднородность групповых субъектов политики в плане ценностных ориентаций приводит к социокультурной вариативности политического дискурса. Каждая организованная группа обладает своей культурой, в том числе и политической, в основе которой лежат своя система ценностей и норм. Исследователи политического дискурса неоднократно обращали внимание на тот факт, что базовая политическая лексика, обозначающая идеологически маркированные концепты, по-разному (вплоть до полярности) понимается политическими противниками, что свидетельствует о существовании различных тезаурусов у носителей языка – участников политической коммуникации (Сорокин 1992; Какорина 1996; Серио 1993).

«Все мы интуитивно ощущаем существование в современной России нескольких различных видов дискурса – левотрадиционалистического с популистской, державной и националистической составляющими, «пофигистского» либерально-критического, либерально-апологетического и т.п. Однако эту интуицию хотелось бы перевести в рациональную форму. Между тем, это как раз тот редкий случай, когда истина устанавливается фактически путем голосования: тип дискурса существует постольку, поскольку осознается его отличие от других типов...» (Паршин 1999а).

Здесь хотелось бы возразить П.Б. Паршину, поскольку социально-идеологическое расслоение политического дискурса не только осознается интуитивно, но и поддается объективному научному анализу. Задача исследователей заключается в выработке принципов и параметров описания его вариативности.

Т.В. Юдина предлагает термин «социокультурный вариант общественно-политической речи»» для обозначения отдельных общественно-политических подъязыков и подразделяет социокультурные варианты немецкой общественно-политической речи на две группы: а) коммуникация, основанная на признании и утверждении господствующих ценностей государственной системы (дискурсы официальных кругов ФРГ, Австрии и Швейцарии); б) коммуникация, основанная на критическом отношении к господствующим ценностям (дискурсы экологических движений, миротворческих движений и леворадикальных организаций) (Юдина 1993).

По наблюдениям Е.В. Какориной, дискурс оппозиционной прессы России периода Перестройки отличает специфический жанровый состав, в частности, в нем широко представлены такие типы текстов, как лозунги, воззвания и обращения; жанр новостей-сообщений почти элиминирован и трансформирован в речевые акты-экспрессивы; в целом, отмечается тяготение к речевым действиям и преобладание эмоционально-оценочных средств над интеллектуально-оценочными, сознательное следование принципам антиэтикета. Кроме того, в дискурсе оппозиционной прессы наблюдается использование новообразований не в целях языковой игры, а в целях конструирования автономного кода для именования действительности (типичные примеры: демонократы, дерьмократы, иудокоммунисты) (Какорина 1996).

Наличие такого автономного номинативного кода, включающего набор ключевых слов-идеологем, специфический набор речевых жанров, стратегий и тактик позволяет говорить о существовании особого политического социолекта, обладающего, как и любой социолект, корпоративной функцией. К. Хадсон, описывая язык как «средство групповой солидарности», указывает, что политические группировки, подобно другим социальным объединениям (врачей, юристов, журналистов, профессиональных спортсменов), владеют специальными формами языка, сплачивающими членов этих групп, помогающими противостоять всему остальному миру по принципу we’re-all-in-the-fight-together (Hudson 1978). У. Сэфайер со ссылкой на обозревателя газеты «Washington Post» показывает, что культурные различия между демократами и республиканцами проявляются, в частности, в использовании разных терминов для обозначения одного и того же референта, например(Safire 1993: 12):

Democrats Republicans

influence clout

truth bottom line

innovation sofrware

alienated jerk

chairperson «chairperson»

total corporate

Основой политического социолекта является его идеологическая ориентация, которой и определяются его специфические лингвистические характеристики. В отличие от групповых, корпоративных и профессиональных жаргонов, политический социолект не содержит специфической лексики, не известной носителям другого социолекта. Дифференциальные признаки различных политических социолектов как лексических подсистем, заключаются, преимущественно, в частотности, комбинаторике и коннотативных характеристиках одних и тех же лексем. К числу таких дифференциальных признаков, по нашим наблюдениям, относятся следующие: а) специфический набор парольных лозунговых слов, отражающих ценностные доминанты данной группы; б) различия в характере вербальной агрессии (степень косвенности и предпочитаемый набор инвектив); в) разный удельный вес речевых стереотипов и штампов; г) разный удельный вес эмотивно-маркированной лексики (в частности, полярные различия в оценочных коннотациях политических антропонимов); д) специфический набор цитат, аллюзий и прочих отсылок к прецедентным текстам, отражающим ценностные предпочтения той или иной группы.

Наряду с корпоративной функцией политический социолект нередко выполняет функцию сопротивления правящему режиму. Критическое отношение к декларируемым в официальном дискурсе политическим ценностям, к личностям, представляющим официальную властную элиту, приводит к тому, что в дискурсе политического противостояния они становятся объектами смехового восприятия, реализующегося в таких жанрах, как анекдот, пародия, памфлет, ироническая поэзия и др. Е.В. Какорина отмечает появление в оппозиционной прессе такой новой жанровой формы, как «обзывалки» – инвективы, основанные на пародировании имен первых лиц государства (Какорина 1996: 411). Инверсия ценностей, составляющая основу смеховых жанров политического дискурса, способствует десакрализации официального языка через разрушение его ритуальности.

Понятие политического социолекта коррелирует с явлением политической диглоссии, описанным А. Вежбицкой, которая рассматривает антитоталитарный язык как форму языковой самообороны (Вежбицка 1993). Если в обществе с более или менее выраженной демократической ориентацией оба социолекта (язык «партии власти» и язык оппозиции) обладают официальным статусом, то при тоталитарном режиме оппозиционный социолект имеет статус неофициального подпольного языка. Механизм языковой самообороны заключается в «изобретении способов выражения для тех эмоций, отношений и идей, которые не могут открыто выражаться в условиях жесткого политического контроля жизни страны» (Вежбицка 1993: 108).

Интересный поход к описанию социокультурной вариативности доперестроечного языка находим в работе С. Кордонского. Автор выделяет три социальные группы (функционеры, обыватели и диссиденты), которые, по его мнению, разговаривали на разных диалектах одного социалистического языка (функционерский, диссидентский и обыденный «уровни языка») (Кордонский 1994). Сознавая условность и нетрадиционность выделенных автором «уровней языка», мы, тем не менее, считаем принципиально важным отметить в данной концепции идею о том, что структура диалектов задается их жанрами. Так, например, на уровне обыденного языка для функционеров характерны сплетни и слухи о жизни государственных функционеров, а для диссидентов – политические анекдоты. На уровне «функционерского языка» противопоставляются официальные тексты и речи функционеров, обращения к мировому сообществу диссидентов, кляузы и доносы обывателей. На уровне «диссидентского языка» функционеры прибегают к официальным текстам с ритуальным разоблачением недостатков, диссиденты реализуют себя в «языке истины» самиздата, а обыватели довольствуются легендами и мифами из истории КПСС и СССР.