Глава 1.
«Петербургский текст» - определение понятия, мифопоэтическая основа, особенности Петербургского текста.
Роль творчества Ф. М. Достоевского в создании «Петербургского текста» русской литературы
Понятие «Петербургский текст» весьма популярно в отечественном гуманитарном знании. Впервые этот термин был предложен академиком Российской академии наук, выдающимся русским филологом, философом, историком культуры Владимиром Николаевичем Топоровым: «Петербург уникален тем, что ему в соответствие поставлен особый "Петербургский" текст, точнее, некий синтетический сверхтекст, с которым связываются высшие смыслы и цели» [Топоров, 2003: 23].
Восприятие Петербурга в русской культуре определено синтезом реалий города, истории его основания и жизни и его отражением в литературе. Этот образ города подобен личности со своей собственной судьбой. У Петербурга как бы два зеркала, в которые он смотрится вот уже более трёхсот лет. Это зеркало его рек и каналов и это зеркало русской литературы, которую Н. П. Анциферов назвал душой Петербурга. Петербургский текст - это порождение и самопознание города. Как считает В. Н. Топоров, «Петербург познал самого себя не столько из описания реалий жизни, быта, своей всё более и более углубляющейся истории, сколько из русской художественной литературы» [Топоров, 2003: 5]. Исследователь отмечает, что иногда бывает трудно определить, «что в тексте от города, а что в городе – от текста» [Топоров, 2003: 30].
При этом отнюдь не всякое произведение на петербургскую тему входит в «Петербургский текст». Парадные одические описания и восторженно-отвлечённые образы этого города в словесности XVIII века ещё не образуют такого текста. По мнению В. Н. Топорова, «две трети XVIII и начало XIX века литература осваивала эту петербургскую "целину", повторяя одно и то же, перепевая в который раз то, о чём было уже сказано и, более того, запомнено и усвоено» [Топоров, 2003: 5].
Мы можем говорить о «Петербургском тексте русской литературы» примерно в том же смысле, в каком говорим о «романе Достоевского», подразумевая все романы писателя, вместе взятые, или о «художественном мире» лирики Ф. И. Тютчева, объединяющем все стихотворения поэта. В. Н. Топоров так разъясняет свою концепцию: «Подобно тому, как, например, <…> на основании всей петербургской прозы Достоевского мы строим единый текст этого писателя о Петербурге, точно так же можно ставить перед собой — применительно к Петербургу — аналогичную задачу на всей совокупности текстов русской литературы. Формируемые таким образом тексты обладают всеми теми специфическими особенностями, которые свойственны и любому отдельно взятому тексту вообще: прежде всего — семантической связностью. <…> Текст един и связан, хотя он писался (и, возможно, будет писаться) разными авторами...» [Топоров, 2003: 26].
Тема Петербурга, «далёкая от того, чтобы быть исчерпанной или окончательно решённой, характеризуется <…> некоей максималистской установкой как на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры, национального самосознания, так и на захват, вовлечение в свой круг тех, кто ищет ответ на эти вопросы» [Топоров, 2003: 7]. Это поле, где, по образному выражению В. Н. Топорова, разыгрывается основная тема жизни и смерти и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни» [Топоров, 2003: 7]. Петербург, по мнению учёного, принадлежат к числу тех сверхнасыщенных реальностей, которые неотделимы от мифа и всей сферы символического. Город в Петербургском тексте — высшая реальность символико-мифологической природы. Петербург в Петербургском тексте оказывается городом-мифом, а не «обычным» пространством; кроме того, он — своеобразное зеркало, в котором Россия ищет себя, собственное отражение, и стремится себя постичь.
Литературная традиция создания образа Петербурга «тесно связана с мифологией и специфическим петербургским фольклором» [Назиров, 2005: 58]. Строительство Петербурга и перенесение столицы в город на Неве завершило историю Московского царства и открыло дорогу для рождения Российской империи. Отделившись от старой столицы, Петр очертил границу «цивилизация — варварство». Символом единства западной цивилизации всегда служил Рим. Ю. М. Лотман пишет, что Санкт-Петербург, город Святого Петра, претендовал на титул нового Рима, призванного заместить ненавистную ретроградную Москву и ее былые претензии быть «третьим Римом» [Лотман, 2003: 202]. Так Россия демонстрировала претензии как на первенство среди старых и уже ветшающих империй, так и на сакральную харизматическую силу (истинно христианская из всех имеющихся). Создание цивилизованного, культурного, истинно европейского города в противовес варварству, хаосу – такова основа космогонического мифа о Петербурге. Миф «творения» Петербурга позже как бы был подхвачен мифом о самом демиурге (то есть о творце города, Петре I), который выступает, с одной стороны, как дух, гений места, а с другой — как фигура, не исчерпавшая свою жизненную энергию, являющаяся в отмеченные моменты города его людям (мотив «ожившей статуи») и выступающая как голос судьбы, как символ уникального в русской истории города [Топоров, 2003: 23].
По мнению Ю. М. Лотмана, создание Петербурга на берегу моря, в устье реки вопреки Природе даёт двойную возможность интерпретации города: как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращённости естественного порядка – с другой [Лотман, 1992: 13]. Эсхатологическая легенда о неминуемости гибели города, идея обречённости, торжества стихий прочно вошла в мифологию Петербурга, чему немало способствовали частые наводнения. Р. Г. Назиров относит к 1722 году слухи о зловещих знамениях в петербургском Троицком соборе, возникшие среди духовенства и быстро охватившие весь город: «Петербургу быть пусту! Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти» [Назиров, 2005: 58]. Известно, что посетивший Россию в 1839 году французский аристократ Адольф Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году» писал, что столицу необходимо вновь перенести в Москву, так как был убеждён, что Пётр I построил Петербург вопреки национальному укладу русской жизни, нарушая законы природы, повинуясь только собственной воле, поэтому вода рано или поздно отомстит своеволию человека [Кийко, 1974: 194].
По мнению Ю. М. Лотмана, заложенная в идее обреченного города вечная борьба стихии и культуры реализуется в петербургском мифе как антитеза воды и камня, причём это камень не природный, не скала, искони стоящая на своём месте, а принесенный, обточенный и «очеловеченный», окультуренный: «Поэтому камень, скала, утес в петербургском мифе наделяются не привычными признаками неподвижности, устойчивости, способности противостоять напору ветров и волн, а противоестественным признаком перемещаемости <…> Петербургский камень — камень на воде, на болоте, камень без опоры, не "мирозданью современный", а положенный человеком. В "петербургской картине" вода и камень меняются местами: вода вечна, она была до камня и победит его, камень же наделен временностью и призрачностью. Вода его разрушает» [Лотман, 1992: 12].
По мнению Р. Г. Назирова, ещё один смысл предсказания о гибели Петербурга заключается не в Божьей каре за кощунство и не в мести стихий; на современников страшное впечатление произвели методы «великого плотника»: Петербург построен на костях мужиков. [Назиров, 2005: 58]. И в последующей истории Петербурга нищета, голод, скученность, теснота, эпидемии, преступность, самоубийства были настоящим бичом города.
Город, стоящий «на костях», на болоте, построенный на краю, далеко от центра России, символизирует собой жизнь у предела, над пропастью, над бездной. В. Н. Топоров считает, что одна из несомненных функций Петербургского текста – поминальная песня по погибшим в городе, ставшем для них подлинным Некрополем [Топоров, 2003: 30].
Соединение в образе Петербурга двух архетипов — «вечного Рима» и «обреченного Рима» — создавало характерную для культурного осмысления Петербурга двойную перспективу [Лотман, 1992: 13]. Петербургский текст, как считает В. Н. Топоров, отражает эту двуполюсность Петербурга. Для Петербургского текста характерна особая «антитетическая напряжённость и взрывчатость» [Топоров, 2003: 7]. Любой элемент реальной жизни, будь то климатический, ландшафтный, материальный, культурный, служащий «субстратом» для Петербургского текста, находит в этом тексте свою противоположность. Например, внутри природных субстратов в описании Петербурга противопоставляются, с одной стороны, холод, сырость, дождь, а с другой — жара, духота; вода противопоставлена суше, твердь – зыби, день – ночи. Среди субстратных элементов, относящихся к материально-культурной сфере, противопоставляются простор, бескрайняя видимость и теснота, скученность, узость. Так, жилище неправильной формы и невзрачного или отталкивающего вида (комната-гроб, жалкая каморка, грязная лестница), колодец двора, шумный переулок, канава противопоставлены широкому проспекту, площади, набережной, дворцу, шпилю, куполу [Топоров, 2003: 40]. Природа в Петербургском тексте тяготеет к горизонтальной плоскости, аморфности, к связи с низом (земля и вода); культура — к вертикали, чёткой оформленности, устремлённости вверх (дома, проспекты, купола, шпили) [Топоров, 2003: 36]. Особенность Петербургского текста в том, что он отражает саму сущность Петербурга, который является «не результатом победы, полного торжества культуры над природой, а местом, где воплощается, разыгрывается, реализуется двоевластие природы и культуры <…> Сложность же в том, что каждый элемент принципиально обладает всей суммой возникающих в разных ситуациях значений. Отсюда — предельная неопределенность каждого элемента» [Топоров, 2003: 35].
Поэтому ещё одной особенностью Петербургского текста является атмосфера «повышенной, даже гипертрофированной знаковости» [Топоров, 2003: 35]. Петербургская реальность обладает двойной структурой: лежащей на поверхности обыденной (профанической) и глубокой (сакральной). В. Н. Топоров считает, что эта структура гетерогенна и подвижна: разные её звенья обладают разными ценностями, способны к перемене и обмену этими ценностями [Топоров, 2003: 35]. Поэтому столь велика «реальная» роль «фантастического» в Петербургском тексте: снов, видений, пророчеств, откровений, прозрений, чудес. Петербургский текст создаёт образ реального города и «города-двойника», миража. Город и жизнь в этом городе одновременно и обыденна, и фантастична [Андерсон, 1994: 95].
Сложное взаимодействие обыденного и сакрального смыслов придаёт Петербургскому тексту «сверхсемантичность»: его смысл «превышает эмпирически возможное и больше суммы этого эмпирического» [Топоров, 2003: 28]. И этот высший смысл Петербургского текста может быть выражен так: через символическое умирание, смерть к искуплению и воскресению. В. Н. Топоров сформулировал смысл Петербургского теста следующим образом: «Петербург — бездна, "иное" царство, смерть, но Петербург и то место, где национальное самосознание и самопознание достигло того предела, за которым открываются новые горизонты жизни, где русская культура справляла лучшие из своих триумфов, так же необратимо изменившие русского человека. Смерть кладется в основу новой жизни, понимаемой как ответ смерти и как ее искупление, как достижение более высокого уровня духовности. В Петербургском тексте город – это пространство, в котором разыгрывается основная тема жизни и смерти и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни» [Топоров, 2003: 7-8].
Кардинальная особенность Петербургского текста — его насыщенность сквозными отсылками от произведения к произведению, благодаря чему смыслы, заключённые в произведениях более ранних, мерцают и просвечивают в сочинениях, отделённых от них многими десятилетиями. Вот как об этом говорит сам В. Н. Топоров: «Первое, что бросается в глаза при анализе конкретных текстов, образующих Петербургский текст, — удивительная близость друг другу разных описаний Петербурга как у одного и того же, так и у различных авторов, — вплоть до совпадений, которые в другом случае могли бы быть заподозрены в плагиате, а в данном, напротив, подчёркиваются, их источники не только не скрываются, но становятся именно тем элементом, который, прежде всего, и включается в игру. <…> Однако такое единообразие описаний Петербурга, создающее первоначальные предварительные условия для формирования Петербургского текста, по-видимому, не может быть целиком объяснено ни сложившейся в литературе традицией описания Петербурга, ни тем, что описывается один и тот же объект, а описывающий пользуется имеющимися в его распоряжении "штампами". <…> Единство Петербургского текста определяется не столько единым объектом описания, сколько монолитностью максимальной смысловой установки — путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром» [Топоров, 2003: 26-27]. Петербургский текст — свидетельство действительного смыслового единства, родства составляющих его произведений, прослеживаемого в общности мотивов и образов, отсылках и реминисценциях. Также, по мнению учёного, единство Петербургского текста обеспечивается и единым «базовым петербургским лексико-понятийным» словарём [Топоров, 2003: 63]. Исследователь выделяет целый ряд слов, которые в Петербургском тексте повторяются сотни раз у различных авторов, и которые можно определить как «диагностически важные показатели принадлежности к Петербургскому тексту»: например, такие слова, как раздражительный, усталый, одинокий, лихорадочный, бессильный, хандра, тревога, жар, забываться, тускнеть, спокойствие, энергия, жизнь, пустынный, гурьба и т. д. [Топоров, 2003: 60-61]. Эти слова позволяют восстановить особый ситуационный контекст, некую «картинку» из книги Петербургского текста [Топоров, 2003: 62].
В. Н. Топоров относит зарождение Петербургского текста к творчеству А. С. Пушкина. Трагический спор «ничтожного героя» Евгения и «державца полумира» Петра в «Медном Всаднике», трагическая история одержимого страстью Германна в «Пиковой Даме», разворачивающаяся на фоне таинственных явлений и мрачной петербургской погоды, — таковы исходные точки и основа грандиозной ткани Петербургского текста. «Медный Всадник» явился первым опытом постановки в русской литературе темы «простого» («маленького») человека и истории, частной жизни и высокой государственной политики, что сделало эту «петербургскую повесть» своеобразным «фокусом, в котором сошлись многие лучи и из которого ещё больше лучей осветило последующую русскую литературу» [Топоров, 2003: 23].
Вот основные вехи в истории Петербургского текста, указанные В. Н. Топоровым: «Начало Петербургскому тексту было положено на рубеже 20–30-х годов XIX века Пушкиным <…>. Это начало уже в 30-е годы было подхвачено петербургскими повестями Гоголя <…>. 40–50-е годы — оформление петербургской темы в её «низком» варианте — бедность, страдание, горе — и в «гуманистическом» ракурсе, первые узрения инакости города, его мистического слоя — почти весь ранний Достоевский, Белинский, Герцен <…>. 60–80-е годы — петербургские романы Достоевского. <…> В начале ХХ века — центральные фигуры Петербургского текста — Блок и Андрей Белый (роман «Петербург») <…>. С 10-х годов — Ахматова, Мандельштам, несколько раньше — Гумилёв. <…> И как некое чудо — гигантский шлейф, выплеснувшийся в 20-е годы и за их пределы: «петербургская» поэзия и проза Мандельштама и Ахматовой…» [Топоров, 2003: 23-24].
Если Пушкина и Гоголя В. Н. Топоров называет основателями традиции Петербургского текста, то Достоевский, по его мнению, является «её гениальным оформителем, сведшим воедино в своем варианте Петербургского текста свое и чужое, и первым сознательным строителем Петербургского текста как такового» [Топоров, 2003: 25]. Петербургский текст Достоевского, с одной стороны, аккумулировал данные складывавшейся традиции, а с другой, послужил часто и разнообразно эксплуатируемой основой во многих продолжениях Петербургского текста после Достоевского [Топоров, 2003: 60]. Н. П. Анциферов, подчёркивая особенности описания Петербурга Достоевским на примере отрывка из романа «Преступление и наказание», пишет: «Вот знакомые нам мотивы из "физиологии города" наших бытовиков, но как они здесь звучат напряженно и трепетно! Эта тяга к физиологии так велика в Достоевском потому, что через нее проникают его взоры в таинственные недра души города. Этим открывает Достоевский новую страницу в истории восприятия Петербурга» [Анциферов, 1991: 74].
Кроме того, В. Н. Топоров отмечает, что произведения Ф. М. Достоевского «находят наиболее точное соответствие в текстах и схемах мифопоэтической традиции» [Топоров, 1995: 193]. Поэтому произведения Ф. М. Достоевского играют исключительную роль в создании Петербургского текста.