Л. Я. Гибианский Форсирование советской блоковой политики

В ходе послевоенного мирного урегулирования окончательно закреплялся на международной арене порядок, возникший в результате Второй мировой войны. Тем временем задачи, связанные с формированием советского блока, не только продолжали оставаться одним из главных приоритетов во внешней политике Москвы, но и заняли там, пожалуй, еще более значимое место. Характер предпринимавшихся в данной связи советских усилий в огромной мере был обусловлен тем, что в первые годы после окончания войны восточноевропейская зона, оказавшаяся в сфере контроля СССР, с точки зрения долгосрочных кремлевских целей все еще политически находилась по большей части в довольно «жидком состоянии», как выражался по этому поводу Молотов и много лет спустя¹. Установленные в Восточной Европе режимы «народной демократии», нередко именовавшиеся тогда, в частности Сталиным, также «новой демократией», представляли собой достаточно пеструю картину. Помимо большой специфики положения применительно к каждой из стран, в целом эти режимы по своим основным характеристикам подразделялись, в сущности, на три основных типа.

Один из них составляли Югославия и Албания, где, как уже говорилось, еще на раннем этапе возникла фактически коммунистическая монополия власти, выросшая преимущественно вследствие внутренней расстановки сил (в Югославии частичное кратковременное присутствие советских войск прекратилось на рубеже 1944—1945 гг., а в Албании их не было вообще). Опираясь на широкую массовую поддержку, эта монополия в первые послевоенные годы продолжала укрепляться и ужесточаться. Компартии полностью управляли всей государственной системой (включая юстицию и вооруженные силы), сферой массовой информации, общественными организациями. Последние могли функционировать лишь в рамках так называемых фронтов (в Югославии — народного, в Албании — демократического), тоже безраздельно руководимых коммунистами. Частичному и очень ограниченному оформлению внефронтовских легальных партий и организаций, независимых или оппозиционных по отношению к компартии, как имело место в Югославии в период действия соглашения Тито—Шубашича, был полностью положен конец уже на рубеже 1945—1946 гг. Затем власти пресекли, в том числе путем прямых репрессий, и попытки создания внутрифронтовской оппозиции. Партиям, фигурировавшим наряду с КПЮ в составе Народного фронта, был придан чисто номинальный характер, а вскоре их совсем убрали со сцены. Как в Югославии, так и в Албании (в последней частичные попытки легального оформления оппозиции если и проявлялись, то в куда более стертом виде) почти с самого начала утвердилась, по сути, коммунистическая однопартийная система, напоминавшая советскую².

Другой тип составляли режимы в Болгарии, Польше и Румынии. Для них было характерно фактическое коммунистическое преобладание во власти вплоть до значительной степени диктата компартий, что отчасти сближало упомянутые режимы с положением в Югославии и Албании. Но вместе с тем их серьезно отличали от югославского и албанского случаев допуск многопартийности, включавшей и оппозиционные (или таковые по сути) партии, а что еще важнее — существование элементов коалиционности власти: частично реальное, хотя и достаточно ограниченное участие в ней тех или иных некоммунистических группировок. Коалиционность участия во власти была двоякой: во-первых, между левым блоком, где ведущая роль принадлежала коммунистам, и некоторыми силами, стоявшими правее блока, во-вторых, — и в большей мере — между партиями самого левого блока.

Первое имело место в Румынии и Польше. После произведенного под советским прикрытием в конце февраля — начале марта 1945 г. фактического переворота, возглавленного компартией Румынии (КПР), в образованное 6 марта румынское правительство, где подавляющее большинство принадлежало подконтрольному коммунистам Национально-демократическому фронту, вошла также группировка национал-либералов во главе с Г. Тэтэреску, которая в отличие от основных правых национал-либеральной и национал-царанистской партий, перешедших в оппозицию, посчитала тактически целесообразнее перескочить в просоветский лагерь³. А в Польше, как уже говорилось, в созданное в июне 1945 г. Временное правительство национального единства с его опять-таки подавляющим большинством от так называемого «блока демократических партий», возглавлявшегося ППР, были допущены представители гражданско-демократических сил, чьим наиболее видным лидером являлся Миколайчик.

Второе, т. е. частичная коалиционность участия во власти между партиями левого блока, было характерно как для тех же Польши и Румынии, так и для Болгарии. В польском и румынском случаях реальным коалиционным партнером коммунистов выступали внутри блока главным образом левосоциалистические группировки⁴. В Польше такая группировка, присвоившая себе традиционное название Польской социалистической партии (ППС), шла в основном вместе с ППР. Однако в послевоенных условиях ППС стала проявлять некоторые колебания, ряд ее лидеров, не удовлетворяясь местом пристяжных в упряжке ППР, в той или иной форме претендовал на более самостоятельную роль ППС и ее больший доступ к решающим рычагам власти. Это вело к заметным трениям между ППС и коммунистами вплоть до возникавших в ряде случаев кризисных явлений в отношениях между лидерами обеих партий, создавало существенные трудности для ППР, порождало серьезное беспокойство как ее руководства, так и советской стороны и даже вызывало в 1946—1947 гг. прямое вмешательство Кремля⁵. Стремление к большей самостоятельности по отношению к компартии проявилось и в социал-демократической партии Румынии, особенно сильно к концу 1945 г. Но оно было с успехом пресечено КПР с помощью левых социал-демократов уже в начале 1946 г., после чего социал-демократия все сильнее подчинялась курсу коммунистов, хотя временами ее руководство все еще пыталось претендовать на большее участие во власти и повышенно реагировало на некоторые проявления слишком явного коммунистического диктата⁶. В Болгарии в отличие от Румынии и Польши элементы коалиции вообще ограничивались исключительно рамками так называемого Отечественного фронта (ОФ), возглавляемого компартией: в правительстве и всей администрации были представлены только партии ОФ. Но уже с конца 1944 — начала 1945 г. коммунисты, при всей своей сильно выраженной руководящей роли в ОФ, столкнулись со значительным стремлением в рядах их партнеров, в том числе таких основных, как Земледельческий союз и отчасти партия «Звено», к занятию более самостоятельной позиции, к противодействию коммунистической гегемонии, к большему участию во власти вплоть до частичного соперничества с компартией. Это, несмотря на маневры коммунистических лидеров, привело летом 1945 г. к расколу ОФ и переходу его значительной, хотя и относительно меньшей части в оппозицию, ставшую, таким образом, действовать легально наряду с ОФ (до того времени партии вне ОФ разрешены не были)⁷. Компартия смогла в целом удержать положение в стране под своим контролем, однако раскол, особенно в первое время, вынуждал ее к тактике большей терпимости в отношении оставшихся партнеров по ОФ, что в середине 1946 г. было даже осуждено Сталиным как чрезмерная уступчивость⁸.

Pежимы данного типа существенно отличались друг от друга с точки зрения своей массовой базы. В Румынии и особенно в Польше, несмотря на то, что на волне левых настроений, охвативших значительные слои народа в обстановке разгрома фашизма во Второй мировой войне, коммунисты и примыкавшие к ним серьезно расширяли свое влияние, тем не менее не только сами компартии, но и в целом возглавляемые ими левые блоки, будучи сосредоточением новой власти, не имели, однако, поддержки преобладающей части населения. В румынском случае более либо, по крайней мере, не менее влиятельной являлась оппозиция вкупе с группой Тэтэреску (временная коалиция с Тэтэреску, на которую лидеры компартии пошли по указанию Москвы, была призвана хоть в какой-то мере расширить базу режима), а в польском случае намного превосходящей поддержкой в обществе пользовалась формально представленная в правительстве, но фактически ставшая играть роль оппозиционной партия Миколайчика Польске стронництво людове (ПСЛ). Поэтому в обеих странах коммунистические лидеры с согласия советского патрона оттягивали, насколько возможно, послевоенные парламентские выборы, предусматривавшиеся по настоянию западных союзников договоренностями «большой тройки». В Польше выборы сначала просто заменили состоявшимся только через год после образования Временного правительства национального единства референдумом 30 июня 1946 г. с демагогическим подбором вопросов, результаты которого были к тому же абсолютно сфальсифицированы коммунистической частью аппарата власти с помощью специалистов, специально отряженных для этой цели МГБ СССР. И лишь в январе 1947 г. провели, наконец, выборы, активно использовав запугивание, шантаж, прямую фальсификацию⁹. В Румынии выборы оттянули до ноября 1946 г. и широко применили на них манипуляции, подтасовки и другую, как выражались лидеры КПР, «технику», так что итоги не соответствовали действительному соотношению влияния политических сил¹⁰. Хотя в обоих случаях эти выборы, в результате которых было объявлено о решительной победе «блока демократических партий», использовались как формальное подтверждение легитимности существовавших режимов, однако очень левый характер власти с господствующим положением в ней коммунистов продолжал быть обусловлен в Румынии и тем более в Польше, по сути, не столько (а то и вовсе не) внутренним развитием, сколько советским военным присутствием, затянувшимся затем надолго¹¹. Между тем в Болгарии дело обстояло по-иному, хотя и там пребывание советских войск, завершившееся в конце 1947 г., являлось чрезвычайно важным фактором укрепления режима. Стоявшие у власти силы во главе с компартией до раскола ОФ опирались на явное большинство общества, а после ухода отколовшейся части в оппозицию пользовались хотя и значительно меньшей, чем прежде, но скорее все-таки преобладающей поддержкой, которая позволяла им в отличие от происходившего в Польше и Румынии уже сразу после войны пойти на неоднократное — в ноябре 1945 г. и в октябре 1946 г. — проведение парламентских выборов¹².

Наконец, еще один тип составляли режимы, установленные в Чехословакии и Венгрии. Их характерной чертой было еще более реальное, чем в режимах второго из названных выше типов, коалиционное партнерство между компартиями с примыкавшими к ним левыми группировками, с одной стороны, и некоторыми силами гражданско-демократической, а отчасти и более консервативной (особенно первоначально в Венгрии) ориентации — с другой. Оно базировалось либо на примерном, хотя и колебавшемся паритете между совокупными позициями каждой из сторон в системе органов власти, либо даже на определенном преобладании некоммунистических партнеров над коммунистами. Некоммунистическое преобладание было вначале и в Венгрии, и в Чехословакии: как уже говорилось, в первых правительствах этих стран, пришедших к власти в ходе ликвидации гитлеровского господства, коммунисты с примыкавшими к ним получили в обоих случаях треть мест. Однако затем соотношение сил в каждой из стран стало развиваться по-разному. КП Венгрии, занявшая указанное выше положение в правящей коалиции благодаря преимущественно советскому патрону, не обладала соответствующими позициями в венгерском обществе. На парламентских выборах в ноябре 1945 г., проводившихся в достаточно демократических условиях, она получила всего 17 %, а вместе с близкой коммунистам Национально-крестьянской партией — около четверти голосов. С помощью последовавшего вслед за выборами воздействия советской стороны, которое было особенно важным в условиях непосредственного советского военного присутствия в Венгрии (затянувшегося затем тоже надолго), коммунистам удалось в общем сохранить, если даже не расширить в какой-то мере свои позиции во власти¹³. Однако им пришлось оставаться и дальше в положении меньшинства в правительстве и парламенте, вследствие чего установленный режим даже не всегда рассматривался руководством КП Венгрии и Москвой как «народная демократия»¹⁴. Что же касалось Чехословакии, откуда советские войска (одновременно с американскими, находившимися на западе Чехии) были выведены в конце 1945 г., то на первых после войны парламентских выборах в мае 1946 г. компартия получила около 38 % голосов, выйдя на первое место среди других партий, а вместе с социал-демократической партией, где левое крыло, сильно связанное с коммунистами, имело очень значительное влияние, набрала до 50 %. Кроме того, у компартии были сильнейшие, если не преобладающие позиции среди руководителей региональных и местных органов власти, главным образом в Чехии¹⁵. В целом в государственно-политической системе Чехословакии коммунисты и в значительной степени примыкавшие к ним социал-демократы вместе заняли в итоге положение, примерно равное всем остальным партнерам по коалиции, вместе взятым.

Советская сторона наиболее высоко оценивала режимы первого из перечисленных типов. В частности, немного позже, на рубеже лета — осени 1947 г., при подведении некоторых итогов в аналитических материалах, составлявшихся в Отделе внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б) в связи с подготовкой к учредительному совещанию Коминформа, Югославия и Албания характеризовались как государства, которые в сравнении с остальными восточноевропейскими «народными демократиями» идут значительно «впереди других стран» по пути «демократических преобразований». Причины такой оценки назывались в самих этих материалах: прежде всего, монопольная власть компартий, а также сопутствовавшее ей установление доминирующей роли государства в экономике обеих стран (уже в 1945—1946 гг. государственный сектор охватил там подавляющую часть промышленности, транспорта, сферу финансов, оптовую торговлю)¹⁶. Таким образом, в качестве самого передового, наиболее предпочтительного варианта рассматривались те режимы, где начиная уже с завершающего этапа войны, а затем вслед за ее окончанием стала, по сути, проводиться ускоренная советизация.

Что же касалось стран с режимами второго и особенно третьего из упомянутых типов, то исходя как из реалий внутренней ситуации в каждой из этих стран, так и из тогдашних соображений, связанных с позицией западных держав, Москва и соответственно руководимые ею восточноевропейские компартии стали вначале ориентироваться на перспективу проведения там, хотя бы на какое-то обозримое время, более длительной, «растянутой» советизации. В качестве способа ее осуществления в политической сфере был взят курс на постепенное, по мере возможности, усиление роли (в режимах второго типа — фактического диктата) компартий в государственном управлении, а одновременно вытеснение или, как в режимах третьего типа, сначала еще только оттеснение от власти сил, которые на деле противостояли коммунистам, являлись их соперниками либо лишь временными попутчиками, и фактическое полное подчинение компартиями своих партнеров по левому блоку. Параллельно усилия в социально-экономической сфере были направлены на то же постепенное, максимально возможное в каждый данный момент расширение государственного сектора в промышленности, на транспорте, в финансах, оптовой торговле (вместе с проведением радикальной земельной реформы). Последовательное продвижение в данном направлении, несоветское по форме, с использованием чужого флага демократии, с применением компартиями тактики политической мимикрии и обманных коалиционных комбинаций, с употреблением атрибутов многопартийности и отчасти парламентаризма, где номинального (вплоть до фактически фиктивного), а где на первых порах в определенной мере реального, но все больше контролируемого, было призвано, по замыслу Кремля, привести в итоге к тому же социалистическому, в советском понимании, результату, к какому намного более ускоренным темпом (хотя частично тоже с камуфляжным, но более ограниченным по времени и содержанию использованием внешне несоветских форм) продвигались режимы первого типа. Такой курс был выражен в выдвинутом Сталиным еще в конце Второй мировой войны тезисе о том, что к социализму можно идти не только через советское устройство, но и через другие государственно-политические формы — демократическую республику, а то и конституционную монархию. Данный тезис, излагавшийся им в беседах с рядом руководящих деятелей восточноевропейских «народных демократий», был вслед за окончанием войны трансформирован советским лидером в формулу о возможности движения к социализму, минуя диктатуру пролетариата¹⁷.

В упомянутых непубличных высказываниях Сталина, однако, никоим образом не конкретизировалось, как долго, по его прогнозам, продлится в странах Восточной Европы подобного рода несоветский путь к тому, что, по мнению Москвы, можно было бы с точки зрения характера власти и собственности на основные средства производства считать устройством, относящимся хотя бы в минимальной мере к социалистическому типу. В том числе никак не уточнялось, на сколь длительную перспективу он допускал сохранение там многопартийности, более или менее действующих атрибутов парламентаризма, включая легальную оппозицию, и той или иной степени реальной коалиционности власти. А какие-либо другие документы, в которых содержались бы планы Кремля на сей счет, тоже пока не известны.

В этих условиях в историографии получили хождение весьма различные трактовки того, что именно имел в виду Сталин: от оценки, что подобные его сентенции, повторявшиеся затем рядом восточноевропейских коммунистических лидеров, были — как и сама практическая политика, свойственная упомянутым выше вариантам «растянутой» советизации, — выражением тактико-камуфляжного маневрирования, рассчитанного на довольно ограниченный срок, и до совершенно противоположной интерпретации, согласно которой Кремль тогда всерьез допускал, что страны региона могут в относительно длительной перспективе развиваться по действительно отличному от советского, более демократическому пути к социализму.

В некоторых работах последнего времени указывается на отдельные сталинские заявления, сделанные им непублично в 1946 г., главным образом во время ставших недавно известными его бесед с лидерами ППР и ППС 23 мая и с руководством ППС 19 августа¹⁸, как на свидетельство того, что, по крайней мере, еще летом — осенью 1946 г., а то даже, «пожалуй, до середины 1947 г.» он продолжал оставаться сторонником «национальных путей» к социализму в Восточной Европе. Более того, по утверждению авторов данных работ, из говорившегося тогда Сталиным следует, что он мыслил такое развитие «на основе принципов парламентаризма» и рассматривал соответствующую этому «новую демократию», отличную от диктатуры пролетариата и советской системы, как «долговременную модель» для стран региона¹⁹.

В высказываниях руководителя СССР, о которых идет речь, действительно продолжала декларироваться приверженность идее несоветского пути для восточноевропейских государств²⁰. Но на самом деле Сталин при этом не говорил, ни сколь продолжительной может быть подобная модель, ни о ее парламентском характере. По поводу протяженности названного им варианта движения к социализму он ограничился лишь сделанным в беседе с поляками 23 мая 1946 г. замечанием, что режим, который установился в Польше и который он характеризовал как воплощение такого варианта, отличного от диктатуры пролетариата, «стоит сохранить»²¹. На какое, хотя бы примерно, время, — не уточнялось. А по поводу парламентаризма он в той же беседе с поляками всего лишь упомянул о том, что Ленин «допускал возможность прихода к социализму путем использования таких учреждений буржуазного демократического строя, как парламент и другие институты»²². В тогдашнем коммунистическом лексиконе сие означало тактическое использование парламентских форм, а не следование «принципам парламентаризма». Характерно, что при этом Сталин в качестве безоговорочных примеров «новой демократии» указал польским собеседникам, во-первых, на режим в их собственной стране, к которому понятие парламентаризма было тогда в действительности просто неприменимо, ибо, как уже отмечалось выше, отсутствовал парламент ввиду боязни ППР провести выборы, а во-вторых, — и вовсе на югославский режим, близкий по сути советскому. В то же время Чехословакию, где как раз существовала более реальная парламентская система, он назвал страной, где «новая демократия» установлена лишь «отчасти»²³.

В доказательство версии о серьезной ориентации Кремля в пользу «национальных путей» некоторые авторы ссылаются и на изложенный Сталиным в беседе с делегацией британской лейбористской партии 7 августа 1946 г. тезис о двух путях к социализму: русском — более коротком, но требующем больше крови, и английском — парламентском, но более длинном²⁴. Т. В. Волокитина неоднократно резюмировала даже, что тем самым советский лидер констатировал «возможность отказа при продвижении к социализму от основных, наиболее одиозных постулатов коммунистической доктрины»²⁵. Подобный вывод выглядит более чем странно, если принять во внимание тот вполне очевидный факт, что в этой беседе Сталин, как часто бывало при его встречах с такого рода посетителями, просто разыграл очередной спектакль. Сначала выслушав гостей, которые рассказывали ему о мерах и планах лейбористского правительства, ориентированных, как подчеркивали члены делегации, на социалистическую перспективу, кремлевский хозяин в тон собеседникам заявил о значимости того, что два столь больших государства, как СССР и Великобритания, идут к одной цели — социализму²⁶. Конечно, это заявление, в контексте которого Сталин и сказал о двух путях, вовсе не выражало того, что он думал на самом деле.

Трудно с точностью определить, насколько предпринятый им ход был сделан с общим прицелом на то, чтобы повысить имидж СССР среди европейских социалистов и следовавших за ними масс, а насколько был обусловлен более конкретными соображениями, связанными с прогнозами советского руководства по поводу Англии. Прогнозы, а точнее ожидания заключались в том, что при усилении противоречий между Англией и США, на которое надеялся Кремль, лейбористы, давшие слишком много социалистических обещаний британским рабочим, столкнутся не только с собственной буржуазией, но и с «американскими империалистами» и будут вынуждены искать некоторой поддержки со стороны Москвы²⁷. Не исключено, как раз на такую перспективу было рассчитано сталинское замечание, что поскольку «и вы, и мы», т. е. Англия и СССР, «идем к одной цели — социализму», «можно было бы только удивляться, если бы между двумя странами не было дружбы»²⁸. Но независимо от того, какая из задач являлась для Сталина превалирующей во время беседы с лейбористской делегацией, в любом случае все сказанное им тогда об английском социализме представляло собой не более чем тактическую уловку.

Впрочем, во многом тактической игрой было на самом деле и то, что он говорил о несоветском, без диктатуры пролетариата, пути к социализму в Польше, как и в других восточноевропейских странах, во время упоминавшихся выше двух бесед с поляками в мае и августе 1946 г. Авторы, ссылающиеся на то, что излагал тогда Сталин, как на выражение его действительных намерений, совершенно игнорируют, при каких конкретных обстоятельствах и с какими целями он это делал. Ведь его высказывания, о которых идет речь, адресовались в обеих беседах присутствовавшим лидерам ППС, которые в тот момент выступили с претензиями к ППР, обвиняя ее в сосредоточении всей власти в своих руках, в фактическом установлении коммунистической диктатуры, и проявили колебания по поводу проведения в блоке с ППР жесткой конфронтационной линии против ПСЛ во главе с Миколайчиком²⁹. Заявления Сталина, что «новая демократия», существующая в Польше, так же как в других странах Восточной Европы, не является и не должна быть подобием советского строя, что движение к социализму будет происходить там без диктатуры пролетариата (а значит, без тех свойственных ей черт, что пугали руководство ППС), были противопоставлены как обвинениям, которые выдвигались со стороны ППС, так и стоявшим за этими обвинениями опасениям, которые нарастали среди ее деятелей. Он стремился их успокоить, удержать в блоке с ППР на положении фактически вспомогательного инструмента последней.

Вместе с тем, помимо нацеленности подобных сталинских высказываний в каждом отдельном случае на решение разного рода конкретных конъюнктурных задач, в более общем плане тезис о возможности несоветского пути восточноевропейских стран к социализму являлся, как отмечено нами выше, и отражением курса на «растянутую» советизацию. Однако такой курс, по крайней мере уже в 1946 г., на деле относился не ко всем «народным демократиям», а к режимам упоминавшихся второго и особенно третьего типов. Он представлял собой не отказ от советизации, а специфический тактический вариант ее более постепенного осуществления, на какое-то время с использованием тех или иных несоветских форм и переходных комбинаций, с камуфлирующим лавированием компартий в процессе реализации своих целей.

Показательны соображения, изложенные Сталиным в ходе состоявшейся 2 сентября 1946 г. беседы с лидером болгарских коммунистов Г. Димитровым, в которой кремлевский хозяин тоже затронул вопрос о пути к социализму без диктатуры пролетариата. В отличие от упомянутых его встреч с лейбористской делегацией или с поляками, эта беседа, проходившая в присутствии лишь самого узкого круга высшего советского руководства, носила доверительный характер и потому важна для понимания действительных намерений Кремля. Говоря, что в Болгарии, идущей по названному выше пути, не следует копировать опыт русской революции, происходившей в совсем другой обстановке, Сталин в качестве конкретного выражения болгарской специфики дал установку на объединение компартии и других, как он выразился, «партий трудящихся», прежде всего Земледельческого союза, являвшегося участником ОФ, в одну так называемую трудовую партию. В условиях коммунистического преобладания объединенная партия, поглотив союзников компартии по ОФ, была бы, согласно сталинскому замыслу, по существу коммунистической, но внешне не выглядела бы таковой и приобрела бы более широкую массовую базу, особенно среди крестьянства. Выступая со своего рода программой-минимум, содержащей лишь задачи на данный конкретный период, она воспользовалась бы, по определению Сталина, «очень удобной маской», что, как он подчеркивал, было важно не только во внутриполитическом плане, но и с точки зрения международной ситуации. А затем, подытоживал он, придет время и непосредственно для программы-максимум³⁰. Хотя план создания подобной партии по каким-то причинам не получил практического развития, сказанное тогда Сталиным наглядно раскрывает, каков был в принципе сам характер устремлений, из которых он исходил, выдвигая формулу о несоветском пути к социализму для восточноевропейских «народных демократий», и сколь тактическо-камуфляжный смысл эта формула имела.

При оценке того, каким являлось реальное содержание тактики «несоветского пути» («растянутой» советизации), нельзя также не принять во внимание, что в действительности она отнюдь не означала ограничения лишь политическими (не говоря уж — парламентскими) средствами для достижения целей Кремля и подконтрольных ему местных компартий. Наоборот, ее практическое осуществление с самого начала сочеталось и с активным применением коммунистами, когда они (или их советский патрон) считали необходимым, различного рода административного давления и подрывных действий через находившийся в их руках государственный аппарат, вплоть до непосредственно репрессивных методов в отношении как их политических оппонентов, так и тех союзников по левому блоку, которые в какой-то момент проявляли значительную строптивость или серьезные колебания.

Из режимов второго и третьего типов, которые как раз и стали сферой проведения «растянутой» советизации, до начала 1947 г. употребление административно-репрессивных рычагов было свойственно главным образом второму типу, где коммунисты могли делать это, опираясь на уже имевшиеся у них решающие позиции во власти. Среди многочисленных повседневных случаев использования подобных средств укажем хотя бы на такие известные примеры, как имевшие место в Болгарии преследование Г. Димитрова-Гемето, являвшегося в конце 1944 — начале 1945 г. лидером Земледельческого союза, или смещение по указанию Сталина летом 1946 г. военного министра и одного из руководителей партии «Звено» Д. Велчева; практиковавшиеся с 1946 г. в Польше насильственный роспуск ряда организаций ПСЛ и манипуляции госбезопасности по расколу этой партии, формально все еще представленной в правительстве; давление, ограничения и репрессии в отношении тех или иных деятелей, местных организаций и органов печати оппозиционных партий в Румынии, особенно наиболее влиятельной национал-царанистской партии³¹. Сюда же относились упоминавшиеся выше шантаж, запугивание, фальсификация результатов при проведении референдума в Польше в июне 1946 г., парламентских выборов в Румынии в ноябре 1946 г. и в Польше в январе 1947 г.

В странах с режимами третьего типа, где коммунисты еще не имели преобладания во власти, применение таких методов было для них намного более затруднительным. Но уже с 1945—1946 гг. компартии Венгрии и Чехословакии, добившись получения портфелей министров внутренних дел (в венгерском случае — при опоре на прямой советский нажим³²), начали прилагать усилия к тому, чтобы установить контроль над спецслужбами и использовать их в своих интересах. В частности, в Венгрии органы МВД при поддержке советской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК) повели с весны 1946 г. наступление на ряд общественных организаций, деятельность которых вызывала особое недовольство компартии и ее советских покровителей³³. В обеих названных странах спецслужбами, оказавшимися под коммунистическим руководством, стала вестись работа по добыванию тайной информации о других политических силах, по сбору, а в еще большей мере — фабрикации компромата о деятелях партий, противостоявших коммунистам, либо являвшихся партнерами последних. Это рассматривалось как создание очень важного инструмента воздействия как на противников, так и на попутчиков или недостаточно устойчивых союзников при дальнейшем коммунистическом наступлении и позже (о чем еще пойдет речь дальше) было активно пущено в ход³⁴.

Стремясь, таким образом, в случае с режимами первого типа — к упрочению фактически уже установленной коммунистической монополии власти, c режимами второго типа — к закреплению и расширению коммунистического преобладания, а с режимами третьего типа — еще только к достижению такого преобладания, Кремль и патронируемые им восточноевропейские компартии направляли вместе с тем усилия на максимально возможное включение всех этих режимов в процесс формирования блока под советским главенством.

Стержнем формирования являлось складывание системы двусторонних политических, военных, экономических, культурно-идеологических и иных связей каждой из стран «народной демократии» с СССР как блоковым центром, включая и следование в фарватере его политики на международной арене. Становление этой основополагающей «лучевой» конструкции, охватывавшей все упомянутые страны и скреплявшей их с Москвой, а через нее — в общую блоковую систему, дополнялось постепенным возникновением союзнических отношений, также на двусторонней основе, между самими государствами Восточной Европы, которое советская сторона стремилась тщательно контролировать. До осени 1947 г. реальная вовлеченность тех или иных «народных демократий» в блокообразование, в том числе даже особенно активная, далеко не всегда сопровождалась оформлением официальных договоров о союзе (о «дружбе, взаимопомощи и сотрудничестве»), прежде всего, потому, что тогдашний международно-правовой статус восточноевропейских бывших гитлеровских сателлитов (Болгарии, Румынии, Венгрии) до подписания и вступления в силу мирных договоров с ними лишал их права открыто участвовать в союзах. Наиболее показателен случай с Болгарией, которая уже с осени 1944 г. была интенсивно включена в формирование блоковых отношений как с СССР, так и с Югославией, вплоть до предпринятой на рубеже 1944—1945 гг. югославо-болгарской попытки объединиться под эгидой Кремля в федерацию южных славян, замышлявшуюся как один из элементов советского блока на Балканах. Используя упомянутый выше статус Болгарии, Лондон, опасавшийся, что югославо-болгарское объединение может представлять собой угрозу для Греции, вместе с Вашингтоном наложили вето не только на создание федерации, но и на заключение Софией и Белградом договора о союзе, с чем пришлось считаться Москве и ее балканским подопечным³⁵. В итоге подобными договорами до второй половины 1947 г. были охвачены только СССР и те из «народных демократий», которые являлись членами Объединенных Наций, т. е. Югославия, Польша, Чехословакия, а также частично Албания, подвергшаяся во время войны фашистской оккупации, но не допущенная США и Англией в состав Объединенных Наций. Так, помимо советско-чехословацкого договора, заключенного еще в декабре 1943 г. и приобретавшего новый смысл в послевоенных условиях, в апреле 1945 г. были подписаны договоры СССР с Югославией и Польшей; в марте и мае 1946 г. — Югославии с Польшей и Чехословакией; в июле 1946 г. — югославо-албанский договор; в марте 1947 г. — польско-чехословацкий договор.

Однако степень действительной вовлеченности той или иной из восточноевропейских стран в процесс формирования советского блока зависела главным образом от политического характера установленного в ней режима. Больше всего в указанный процесс были включены, естественно, режимы первого, а также, как правило, второго типов, независимо опять-таки от того, насколько это было закреплено в том или ином случае формальными соглашениями. В данной связи характерно, например, содержавшееся в посланиях Сталина югославскому и болгарскому коммунистическим лидерам И. Броз Тито и Г. Димитрову в середине августа 1947 г. замечание о том, что СССР связан с Болгарией фактическим союзом так же, как с Югославией, хотя с первой у него и нет такого формального договора, как со второй³⁶. Встроенность в складывавшуюся систему блоковых отношений, основывавшихся прежде всего на упомянутой выше «лучевой» связи каждой из восточноевропейских стран с Москвой, была вместе с тем неотделима от советского контроля за этими странами, особенно выраженного в отношении режимов второго типа. Многочисленные архивные материалы, ставшие теперь доступными, свидетельствуют о тогдашней повседневной практике запрашивания их коммунистическими лидерами у советского руководства указаний или санкций при принятии важнейших решений как во внешней, так и во внутренней политике, при основных кадровых назначениях³⁷. Для режимов первого и второго типов неотъемлемой частью блоковой конструкции стала привязанность к СССР в военной сфере. Советская сторона играла важнейшую роль в вооружении и снаряжении их армий, подготовке нового офицерского корпуса и генералитета. Ввиду ограничений военного потенциала, наложенных в то время на бывших сателлитов Германии, наиболее интенсивным было первоначально советское участие в организации, оснащении, подготовке вооруженных сил Югославии и Польши, двух самых крупных восточноевропейских государств, обладавших и самыми большими армиями в регионе. В обоих случаях имело место непосредственное советское военное присутствие в этих армиях: в Югославии с ее прочным коммунистическим режимом — в виде военных советников и инструкторов, а в Польше с ее более сложной внутренней ситуацией — путем прямого зачисления большого числа советских генералов и офицеров на командные должности в Войско Польское, где в 1945 г. они составляли около половины его офицерского состава, к началу 1946 г. — около четверти, к началу 1947 г. — примерно 10 %, причем на важнейших постах³⁸.

В несравненно меньшей степени в формирование советского блока могли быть вовлечены режимы третьего типа. Но в случае с Венгрией это в определенной мере компенсировалось непосредственным советским военным присутствием и контролем как фактором удержания страны в советской орбите. Что же касалось Чехословакии, то до 1948 г. она, с одной стороны, не являлась включенной в формирование блока в том смысле, в каком это относилось к режимам первого и второго типов, т. е. на социально-политической основе фактического, но в то время не афишируемого противостояния «империализму», который олицетворялся западными державами. Однако, с другой стороны, она, по сути, частично втягивалась в блоковую ориентацию, проводя координировавшуюся с СССР, а также с некоторыми «народными демократиями» политику прежде всего в германском вопросе, на Парижской мирной конференции 1946 г., где рассматривалось послевоенное урегулирование с бывшими гитлеровскими союзниками в Европе, при обсуждении ряда международных проблем в ООН. Практически блоковый характер имело секретное соглашение о поставках исключительно Советскому Союзу чехословацкого урана, заключенное в ноябре 1945 г. между Прагой и Москвой по желанию последней³⁹. Такое положение было как следствием сильных позиций, которыми обладали во власти и в обществе коммунисты вместе с примыкавшими к ним левыми социал-демократами, так и в значительной мере результатом того, что их более правые партнеры по правящей коалиции так называемого Национального фронта, группировавшиеся вокруг президента Бенеша, тоже склонялись к тесным связям с СССР, а также другими славянскими государствами, ибо усматривали в этом важнейшую гарантию против возможного возрождения германской угрозы. Эксплуатируя подобную ситуацию, Кремль оказывал нажим на Чехословакию с целью добиться ее большей блоковой ангажированности. В историографии как пример нажима преимущественно фигурирует сталинский диктат в июле 1947 г., заставивший чехословацкую сторону отказаться от возможного участия в «плане Маршалла». Но еще раньше, в конце июля 1946 г., советское правительство поставило перед Прагой (как и перед Варшавой) вопрос о необходимости скорейшего, чуть ли ни в течение месяца, заключения польско-чехословацкого союзного договора, а когда дело затянулось в связи со спорными территориально-национальными проблемами между Чехословакией и Польшей, то Кремль в конце февраля 1947 г. ультимативно потребовал от чехословацкого руководства безотлагательно подписать договор⁴⁰. В начале марта это было выполнено.

Хотя таким образом процесс формирования блока в той или иной мере охватывал «народные демократии» разных типов, однако самим существованием типов, заметно отличавшихся друг от друга, развитие данного процесса значительно усложнялось. Более того различие типов вообще придавало определенную внутреннюю рыхлость всей политической конструкции, сложившейся на том этапе в восточноевропейской зоне советского контроля, и затрудняло задачу не просто удержания, но и существенного упрочения этого контроля в том смысле, как было привычно Москве. Тем не менее до рубежа 1946—1947 гг. последняя продолжает проводить прежнюю дифференцированную политику в отношении «народных демократий», в том числе тактику «растянутой» советизации применительно к режимам второго и третьего типов. В частности, даже репрессивные меры, употреблявшиеся в случае с режимами второго типа в рамках тактики «несоветского пути», были призваны усилить решающую роль коммунистов во власти и обеспечить дальнейшее поступательное осуществление «растянутой» советизации, но как будто еще не направлялись непосредственно на радикальную замену действовавшей там политической модели. Пока мы не располагаем определенными и тем более бесспорными свидетельствами того, что до упомянутого времени ближайшей конкретной целью предпринимавшихся усилий являлись ликвидация имевшей место в Болгарии, Польше и Румынии частичной коалиционности власти или отмена существовавшей там ограниченной многопартийности, допускавшей и дозируемое наличие оппозиции.

Но уже с первых месяцев 1947 г. появились признаки значительного ужесточения курса.

Прежде всего во всех трех странах коммунистами и подконтрольными им государственными структурами стали предприниматься действия, результатом которых явилось устранение наиболее крупных и влиятельных оппозиционных партий. В Польше после фальсифицированных выборов в январе, искусственно сделавших ПСЛ, больше не представленную в правительстве, партией парламентского меньшинства, совсем незначительного по размерам, власти на основании выдвигавшихся ими обвинений в связях ПСЛ со все еще действовавшим, хотя и постепенно сокращавшимся вооруженным антиправительственным подпольем развернули кампанию насильственного роспуска многих ее местных организаций, ареста ее функционеров, удушения ее прессы. Фактически стала осуществляться ликвидация ПСЛ как оппозиционной партии. В условиях нарастания полицейского террора, шантажа и пропагандистского давления, развязанных режимом, в ПСЛ возник кризис, Миколайчик и некоторые другие ее лидеры, опасаясь ареста, бежали в октябре 1947 г. на Запад, партия в значительной мере распалась, а руководство ее остатками перешло в руки тех, кто в итоге предпочел встать на сторону властей⁴¹. Тем самым произошло устранение легальной оппозиции. В Болгарии на основе обвинений в «антигосударственном заговоре», готовившихся госбезопасностью в течение нескольких месяцев и официально выдвинутых в мае 1947 г., основной оппозиционный лидер Н. Петков (он возглавлял ту часть Земледельческого союза, которая в 1945 г. вышла из ОФ) в июне был арестован, а значительная часть парламентской фракции его партии была лишена депутатских мандатов. В августе Петкова приговорили к смертной казни (казнен в сентябре), а его партию запретили⁴². В Румынии в июле 1947 г. также на основе обвинений в заговоре арестовали ведущих деятелей национал-царанистской партии во главе с ее лидером Ю. Маниу, ее парламентская фракция была ликвидирована, партия запрещена. Позже, на судебном процессе в октябре — ноябре, Маниу и его коллег приговорили к длительным срокам заключения. В условиях развязанного террора была вынуждена прекратить свою деятельность и оппозиционная национал-либеральная партия⁴³.

Наряду с ликвидацией основных сил легальной оппозиции (а в Польше ее полного устранения) обозначилась также тенденция нового, с несравненно более радикальными, чем прежде, целями, наступления коммунистов на партии, до сих пор выступавшие в блоке с ними. В апреле 1947 г. руководство ППР поставило в качестве непосредственной практической задачи «объединение» ППР и ППС на основе фактического поглощения последней⁴⁴. Вслед за тем коммунисты приступили ко все нараставшему давлению на ППС, в том числе и с использованием спецслужб, с целью навязать ей необходимые для этого организационные, кадровые и идеологические изменения⁴⁵. Аналогичные планы в отношении социал-демократической партии стали разрабатываться и руководством румынской компартии⁴⁶. Речь шла о ликвидации даже весьма левой и, если говорить о практической политике, в конечном счете прокоммунистически настроенной социал-демократии, которая в обеих странах была наиболее крупным партнером коммунистов по левому блоку. Кроме того, в Румынии осенью 1947 г. была обвинена во враждебной деятельности, изгнана из правительства и фактически разгромлена группа Тэтэреску, коалиция с которой оказывалась больше не нужной правящему режиму после устранения основных партий оппозиции⁴⁷.

Подобное ужесточение курса распространилось даже на одну из стран с режимами третьего типа — Венгрию. Но поскольку там, в отличие от режимов второго типа, коммунисты не преобладали во власти, перед ними стояла еще задача оттеснения коалиционных партнеров и приобретения доминирующего положения, а выполнить ее сами они были не в состоянии. Поэтому акция была развернута под прикрытием и при прямом участии советской администрации СКК.

На рубеже 1946—1947 гг. венгерские спецслужбы, контролировавшиеся коммунистами, заявили о раскрытии антиреспубликанского заговора, направленного на восстановление хортистского режима, обвинив в причастности к заговору некоторых деятелей самой влиятельной в стране Партии мелких сельских хозяев (ПМСХ), занимавшей наиболее значительные позиции в парламенте (на выборах 1945 г. она получила 57 % голосов) и правительстве. Эти обвинения сразу же стали использоваться для наступления на ПМСХ, для дискредитации ряда ее деятелей, в том числе ее генерального секретаря Б. Ковача, которым приписывались связь с заговором или прямое участие в нем. Под таким напором руководство ПМСХ уже в январе — марте 1947 г. поспешило заменить в правительстве и парламенте некоторых из упомянутых деятелей, а в феврале 1947 г. Ковач был заменен на посту генсека, но требование о лишении его депутатской неприкосновенности, что позволило бы спецслужбам арестовать его, было отвергнуто парламентским большинством. Тогда в конце февраля к акции непосредственно подключились советские военные власти: они сами арестовали Ковача, а в ходе проведенного ими следствия были сфабрикованы материалы о якобы участии в заговоре уже ряда основных лидеров ПМСХ во главе с премьер-министром Ф. Надем. В мае материалы были переданы лидеру КП Венгрии М. Ракоши, обсуждавшему этот вопрос во время визита в Москву в конце апреля, и тот в отсутствие Надя, отдыхавшего в Швейцарии, выступил с обвинениями премьер-министра. Поскольку Ракоши оперировал данными, исходившими от советской стороны, напуганная верхушка ПМСХ стала стремительно отступать, опасаясь разделить участь Ковача. Надь, не рискуя возвращаться в Венгрию, прислал заявление об отставке, а другой ведущий деятель ПМСХ, председатель парламента Б. Варга бежал на Запад⁴⁸.

В итоге пост премьер-министра и руководство ПМСХ оказались в руках ее левого крыла, связанного с компартией. ПМСХ раскололась, из нее выделилось несколько новых партий, перешедших в оппозицию, а оставшаяся часть оказалась привязанной к коммунистам в рамках возглавленного ими левого блока. В обстановке этих изменений компартия добилась выгодного ей проведения в августе досрочных парламентских выборов, на которых при давлении и манипуляциях удалось несколько увеличить (до 22,3 %) число полученных ею голосов по сравнению с выборами 1945 г., но самое главное — левый блок опередил организационно раздробленную оппозицию, собрав 60 % голосов. В сформированном правительстве левого блока компартия официально получила треть мест, но в действительности за счет своих тайных членов и сочувствующих, выступавших в качестве представителей других партий, — больше половины⁴⁹. Опираясь на значительно возросшие позиции во власти, коммунисты перешли к следующему этапу — наступлению на оппозицию с использованием уже опробованных полицейских методов. Начало было положено ликвидацией одной из двух самых крупных оппозиционных партий — Венгерской партии независимости. Ее обвинили в подлогах во время выборов, а ее лидера З. Пфейффера — во все той же причастности к «заговору». В результате Пфейффер был вынужден в ноябре 1947 г. бежать на Запад, а его партию лишили парламентских мандатов и запретили⁵⁰.

Эти события, означавшие весьма радикальное изменение положения в странах с режимами второго типа и в Венгрии (на особой ситуации в Чехословакии мы еще остановимся позже), справедливо расцениваются в историографии как фактический переход к ускоренной, форсированной советизации. В последние годы высказывались разные мнения о том, насколько его причиной было нарастание соответствующих устремлений в самих компартиях и поддерживавшей их части общества указанных стран, а насколько он являлся следствием советского решения. Но выдвигаемые оценки, подчас значительно отличающиеся друг от друга, в действительности остаются пока что предположениями. Ибо для полноценного ответа на этот вопрос необходимо исследование документов, которые бы содержали сведения, с одной стороны, о подобном решении Кремля, о том, когда и по каким соображениям оно принималось, с другой стороны, — о том, когда и каким образом тема перехода к форсированной советизации начала рассматриваться как лидерами компартий названных выше четырех «народных демократий», так и в контактах между Москвой и этими лидерами. А между тем документов, о которых идет речь, почти или вовсе не обнаружено среди российских и восточноевропейских архивных материалов, ставших до сих пор доступными.

Пожалуй, лишь в случае с Венгрией удалось выявить, что, по крайней мере, в конце апреля 1947 г. Ракоши выдвинул перед руководством СССР предложение использовать показания находившегося в советских руках Б. Ковача для атаки непосредственно на руководство ПМСХ, включая премьера Ф. Надя⁵¹. Из последующих событий видно, что Кремль санкционировал проведение такой операции. Однако при крайней скупости и фрагментарности документальных данных вряд ли из этого может следовать безоговорочный вывод, что происшедшее в Венгрии было инициировано тамошней компартией. Ибо остается пока неизвестным, зачем Москва пошла еще в феврале 1947 г. на столь чрезвычайное и прямое вмешательство, как арест Ковача, и в частности, не предприняла ли она, в свою очередь, эту акцию с дальним прицелом, аналогичным тому, что Ракоши предложил советскому руководству в апреле. А в случае с Болгарией имеются некоторые свидетельства участников тогдашних событий, согласно которым еще в конце 1946 г. руководство компартии получило указание Москвы покончить с Петковым и возглавляемой им оппозицией. Но прямых документальных данных, которые бы подтверждали подобные свидетельства, пока не обнаружено, хотя, как уже отмечалось в историографии, в декабре 1946 — январе 1947 г. в советских средствах массовой информации появились материалы, приписывавшие оппозиции пособничество гитлеровцам во время войны и организацию «реакционного заговора с целью свержения народной власти», и эти материалы перепечатывались болгарской прессой, подконтрольной компартии⁵². Не исключено, что применительно к разным странам соотношение инициативы Кремля и местных компартий не было одинаковым.

Однако в конечном счете определяющим фактором перехода от «растянутой» к форсированной советизации была при любых вариантах советская сторона, ибо без ее решения (будь то инициатива или согласие) такое развитие событий, да еще сразу в четырех государствах региона, последовать не могло. При отсутствии документальных сведений о подобном решении остается неизвестным, когда оно было принято. Но если исходить из реально происходившего в названных странах, то напрашивается вывод, что линия на форсирование была взята Москвой не позднее конца 1946 — весны 1947 г.

Возможно, ее отражением являлась сформулированная в ОВП ЦК ВКП(б) уже в начале февраля 1947 г. критическая оценка высказываний на пленуме ЦК КП Чехословакии в сентябре 1946 г. председателя КПЧ К. Готвальда, излагавшего то, что говорил ему Сталин о возможности иного пути к социализму: минуя диктатуру пролетариата и советскую систему. Лидер КПЧ заявил тогда на пленуме, что такой новый путь уже осуществляется применительно к специфике Чехословакии, и ссылался на сталинские слова как на подтверждение того, что этот курс не противоречит марксизму-ленинизму. В документе, составленном в ОВП, умалчивалось, что декларированное Готвальдом насчет особого пути было пересказом услышанного от Сталина, и, таким образом, все приписывалось исключительно самому главе чехословацких коммунистов. А затем многозначительно указывалось, что «высказанная тов. Готвальдом точка зрения» «неизбежно ассоциируется с тезисами «собственного пути» и «собственного социализма», которые выдвигают деятели и пресса чехословацких буржуазных партий», делающие это, как подчеркивалось в документе, в противовес ориентации на СССР, советскому опыту и подлинному, на основе марксистско-ленинских целей, движению к социализму. В заключение делался вывод, что «такая точка зрения руководства компартии может быть использована реакцией в борьбе против самой же компартии»⁵³. Отметим, что позже, когда линия на форсированную советизацию уже прямо была поставлена во главу угла политики Кремля в отношении всех «народных демократий» Восточной Европы, эта негативная оценка упомянутых высказываний Готвальда получила продолжение и стала одним из элементов выдвинутого советской стороной обвинения руководства КПЧ в «антимарксистских установках» по поводу «мирного пути» развития Чехословакии к социализму⁵⁴. Так что и первое появление критики, не исключено, было обусловлено тем, что к этому времени, т. е. к началу февраля 1947 г., уже произошел либо как раз происходил поворот к форсированной советизации.

Во всяком случае, уже не в качестве предположения, а с полной определенностью можно говорить о том, что практическое осуществление такого поворота стало бесспорно совершившимся фактом, по крайней мере, не позднее мая. Ибо тогда в Венгрии Ракоши с санкции Москвы выступил со сфабрикованными заранее советской стороной обвинениями против Надя, а в Болгарии после многомесячной подготовки были выдвинуты обвинения в отношении Петкова, в последовавшем раскручивании «дела» которого почти сразу приняли непосредственное участие советские советники по линии госбезопасности⁵⁵.

Вопрос о причинах решения Кремля в пользу ускорения советизации обсуждается в исторической литературе не одно десятилетие. Разброс высказанных на сей счет мнений весьма широк: от тех, согласно которым речь скорее шла просто о переходе к следующей, очередной фазе изначально намеченного в Москве поэтапного проведения советизации — на первых порах «растянутой», а затем ускоренной, до тех, что склонны в большей мере объяснять происшедшее самим воздействием эскалации холодной войны, вследствие которого руководство СССР стало стремиться к более жесткой консолидации восточноевропейской сферы своего влияния и все меньше оглядывалось в этом вопросе на позицию Запада. Но пока в распоряжении исследователей не окажутся источники (если они вообще существуют), в которых бы содержались сведения, когда и как принималось в советских верхах решение о форсировании, все мнения о мотивах такого шага продолжают оставаться, по сути, лишь умозрительными рассуждениями, чью обоснованность невозможно проверить.

С большей долей уверенности можно только считать, что непосредственной причиной кремлевского решения вряд ли являлось выдвижение «плана Маршалла», которое нередко трактуется в историографии как фактор, вызвавший в ответ обострение блоковой конфронтационности с советской стороны, включая и ужесточение позиции Сталина в отношении Восточной Европы. Поскольку, как уже сказано, практическое осуществление ориентации на форсированную советизацию, прямо связанное с политикой СССР, несомненно наблюдается по меньшей мере не позднее мая 1947 г., а в исследованных до сих пор архивных материалах нет и намека на то, чтобы в Москве обладали информацией о «плане Маршалла» прежде, чем о нем 5 июня публично объявил сам государственный секретарь США, напрашивается вывод, что названный американский план причиной поворота к форсированию быть не мог. Впрочем, если исходить из того, что уже арест Ковача в феврале являлся проявлением этого поворота, в таком случае получается, что форсирование не могло представлять собой и реакцию на тоже фигурирующие в историографии в качестве его причин так называемую доктрину Трумэна, обнародованную в середине марта, или на западную позицию по германскому вопросу, выраженную в ходе московской сессии СМИД 10 марта — 24 апреля 1947 г.

Но какими бы непосредственными соображениями переход от «растянутой» к ускоренной советизации не был вызван, подобное решение означало, во-первых, что подлинную прочность желательного ему положения в Восточной Европе Кремль усматривал лишь в установлении там полной коммунистической монополии власти и жесткого фактически однопартийного устройства, максимально приближенного к советскому. Во-вторых, что он сделал вывод об осуществимости поставленной цели с точки зрения как конкретных внутриполитических условий, которые к тому времени сложились в соответствующих странах региона, так и эффективности своего собственного влияния на обстановку в этих странах. В-третьих, что он счел возможным пойти на реализацию названной цели независимо от возможной реакции западных держав. Это несомненно свидетельствовало об эскалации блоковой направленности в советской политике. Однако остается пока без однозначного ответа вопрос, руководствовался ли Сталин, принимая такое решение, готовностью к определенному обострению отношений с США и Англией, и без того становившихся все напряженнее, или он, исходя из уже имевшегося опыта, не ожидал от них какой-то особенно резкой реакции, значительно выходящей за рамки тех рутинных заявлений, которые практиковались ими прежде в случаях, подобных, например, фальсифицированным выборам в Польше или Румынии, и спокойно игнорировались советской стороной и ее восточноевропейскими подопечными.

Вместе с тем практические усилия по форсированию советизации почти совпали по времени с начатыми Москвой в июне 1947 г. шагами, в результате которых был создан дополнительный инструмент блоковой политики в виде Информационного бюро коммунистических партий, или, как его стали затем называть, Коминформа.

Идею образования информбюро Сталин начал обсуждать с некоторыми лидерами восточноевропейских компартий, по крайней мере, с весны 1946 г. Это, в частности, видно из выступлений Ракоши перед руководящими функционерами КП Венгрии после его произошедшей 1 апреля встречи со Сталиным, а особенно из рукописных заметок Тито, сделанных после визита в Москву в конце мая — начале июня 1946 г.⁵⁶. Но только в беседе с генсеком ППР В. Гомулкой 4 июня 1947 г. (в присутствии Молотова, Берии, Вознесенского, Маленкова и Микояна) Сталин перевел дело в практическую плоскость: предложил тому созвать в Польше совещание компартий. Согласие Гомулки дало старт подготовке совещания, которое затем состоялось 22—28 сентября 1947 г. в Шклярской Порембе и закончилось учреждением Коминформа. Правда, ни о каком создании информбюро советский руководитель ни в беседе с Гомулкой 4 июня, ни при их следующем разговоре ночью с 9 на 10 июля речи не вел, а называл в качестве цели совещания лишь обмен информацией и мнениями о положении в отдельных странах, о проблемах, которые стоят перед компартиями в Европе, и организацию международного коммунистического печатного органа⁵⁷. Это и фигурировало в письме, которое Гомулка, по согласованию со Сталиным, разослал в конце июля от имени ЦК ППР руководителям компартий, приглашенных участвовать в предстоявшей встрече⁵⁸ (кроме ВКП(б) и ППР это были компартии Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии, Италии и Франции). Но советская сторона в полной тайне от лидеров как ППР, так и других партий-участниц стала готовиться к тому, чтобы неожиданно для них в ходе самого совещания явочным порядком выдвинуть предложение о создании информбюро с координирующими функциями и провести соответствующее решение⁵⁹. Данный план и был реализован в Шклярской Порембе⁶⁰.

Подобно рассмотренному выше случаю с переходом к форсированной советизации «народных демократий» второго и третьего типов, в распоряжении исследователей пока нет (то ли из-за отсутствия, то ли из-за сохраняющегося режима секретности) документов о том, когда и каким образом советское руководство пришло к решению учредить Коминформ. А соответственно нет и прямых данных о том, что конкретно подвигло Сталина на этот шаг и намеревался ли он с самого начала, еще только предложив Гомулке созыв совещания, использовать последнее для создания Коминформа, а значит, изначально обманывал лидера ППР, или же принял такое решение позже, при подготовке к встрече в Шклярской Порембе. Можно только (как и по поводу перехода к форсированной советизации) констатировать, что поскольку вопрос о созыве совещания Сталин впервые поставил перед Гомулкой 4 июня 1947 г., т. е. до состоявшегося 5 июня выдвижения «плана Маршалла», из этого должен следовать вывод, что сама идея о совещании не была реакцией Кремля на упомянутый план, давно фигурирующий в разных историографических версиях как вызов, советским ответом на который и стало появление Коминформа.

Встает, однако, вопрос, для чего в таком случае руководитель СССР решил провести такое совещание. Лишь, как он уверял Гомулку, для обмена информацией и организации печатного органа? Вряд ли можно поверить, что Сталин затеял совещание только ради этих целей, которые с успехом можно было осуществить, не прибегая к столь неординарной (и до тех пор беспрецедентной) акции, как встреча руководящих деятелей целого ряда компартий, включая ВКП(б). На такое серьезное предприятие он должен был пойти лишь во имя решения крупной задачи. И в этой связи обращают на себя внимание два важных обстоятельства, уже отмечавшиеся в историографии последних лет.

Первое из них — упомянутые выше замыслы о создании информбюро, которые Сталин обсуждал, по крайней мере, с Ракоши и Тито еще задолго до выдвижения «плана Маршалла». Судя по словам Ракоши, советский руководитель считал нужным лишь выждать более подходящие международные условия для учреждения Коминформа. И в данной связи, помимо таких текущих событий, как предстоявшие тогда, в 1946 г., выборы во Франции, Чехословакии и Румынии, речь шла о необходимости подождать заключения мирных договоров с бывшими европейскими союзниками Германии⁶¹. Подобное препятствие было устранено с подписанием 10 февраля 1947 г. указанных договоров, непосредственно относившихся и к трем восточноевропейским «народным демократиям» — Болгарии, Румынии и Венгрии. Это заставляет думать, что, беседуя с Гомулкой 4 июня, советский лидер мог сразу же иметь в виду создание координационного центра, подобного Коминформу, но предпочитал пока скрыть свое намерение и неожиданно для других партий выдвинуть такой план непосредственно на совещании. Не исключен, конечно, и несколько иной вариант: предлагая Гомулке созыв совещания, Сталин мог тогда действительно стремиться не к тому, чтобы сразу же учредить координационный центр, а к тому, чтобы сделать первый шаг — создать прецедент таких совещаний, начать выпуск совместного периодического издания, а уже затем, опираясь на достигнутое, использовать одно из последующих совещаний для реализации основной цели — образования органа с координационными функциями. Но даже если, договариваясь с лидером ППР, советский руководитель намеревался создать координационный центр компартий не на первом же совещании, а позднее, идя к осуществлению данной цели поэтапно, то и при таком варианте сама цель была, следовательно, поставлена до выдвижения «плана Маршалла». Последний мог стать скорее лишь причиной форсирования событий, а не причиной самого замысла создать Коминформ, поскольку замысел возник значительно раньше.

Второе обстоятельство, обращающее на себя внимание, — секретное послание за подписью Жданова, направленное лидеру Французской компартии (ФКП) М. Торезу как раз накануне встречи Сталина с Гомулкой, состоявшейся 4 июня (оно датировано 2 июня и отправлено 3 июня). В нем от имени советского руководства выражалось недовольство тем, что ФКП без ведома Москвы заняла в начале мая 1947 г. антиправительственную позицию в связи с забастовочными выступлениями, в результате которой коммунисты оказались вне правительства Франции⁶². Поскольку ФКП сразу же фигурировала в беседе Сталина с Гомулкой 4 июня как участник намечаемого совещания компартий, это наводит на мысль, что с самого начала одной из целей советского предложения организовать совещание была «проработка» там французских коммунистов. В пользу такого вывода должна свидетельствовать и рассылка копий письма Жданова Торезу, последовавшая 7 июня за встречей Сталина с Гомулкой, в адрес лидеров восточноевропейских компартий — участниц будущего совещания⁶³. Видимо, таким образом Москва заранее готовила их к планируемой «проработке». Но вполне возможно, что случай с ФКП был для Сталина лишь наиболее значительным поводом, непосредственно повлиявшим на его решение о созыве совещания, в то время как он имел в виду более широкую цель ужесточить контроль также над другими партиями — участницами предстоявшей встречи, чем и определялся сам произведенный им отбор партий, которые были туда приглашены.

Из различных материалов, составлявшихся в ЦК ВКП(б) при подготовке к встрече, видно, что наряду с поведением ФКП и Итальянской компартии (ИКП), которые в итоге и стали в Шклярской Порембе основными объектами выдвинутых там в докладе Жданова обвинений в оппортунистических ошибках и недостаточной связи с Москвой и ее политикой, предметом серьезной советской озабоченности был также ряд вопросов, касавшихся положения в Восточной Европе.

Хотя в упомянутых материалах в целом выражалось удовлетворение достижениями компартий региона и руководимых ими сил в осуществлении «демократических преобразований», однако указывалось на значительную разницу между восточноевропейскими странами в степени этих преобразований, т. е., иными словами, фактически на существование различных типов режимов. А при сравнении положения в Югославии и Албании, т. е. в государствах, где утвердились режимы первого типа, с тем, что имело место в большинстве остальных стран, с достаточной очевидностью проглядывала оценка последних, т. е. режимов второго и еще больше — третьего типов, как в той или иной мере не достигших желательного уровня⁶⁴. Особенно острое советское недовольство вызывалось ситуацией в Чехословакии. Ибо в то время, как в других «народных демократиях» второго и третьего типов развернулся переход к форсированной советизации, основное ядро в руководстве КПЧ, в том числе ее председатель К. Готвальд и генсек Р. Сланский, не проявляло необходимой Москве готовности к аналогичным действиям. С одной стороны, у него был опыт того, что в Чехословакии в отличие от остальных государств региона коммунистам уже удалось стать наиболее значительной партией правящей коалиции Национального фронта (партий вне его не было) в условиях относительно свободной парламентской системы, а с другой стороны, оно действовало в обстановке, когда в стране в отличие от Польши, Румынии, Болгарии и Венгрии уже не было советского военного присутствия. В данных обстоятельствах чехословацкие коммунистические лидеры предпочитали не идти на риск открытого выхода за рамки парламентских механизмов, а рассчитывали, что КПЧ, опираясь на растущее влияние среди населения, максимально используя уже имеющиеся у нее рычаги государственного управления и опробованную тактику игры на противоречиях между своими чешскими и словацкими оппонентами во фронте, наконец, частично сочетая это с закулисными манипуляциями контролируемых ею спецслужб, уже ставших фабриковать дело о якобы заговоре в Словакии, сможет, несмотря на трудности, завоевать преобладающие позиции во власти на очередных достаточно свободных парламентских выборах, намеченных на 1948 г. Такая линия, в общих чертах изложенная, в частности, в информации, которую по согласованию с Готвальдом Сланский прислал в Москву в июне 1947 г., воспринималась советской стороной как слишком умеренная и чреватая «усилением реакции» в Чехословакии, которое может подорвать позиции КПЧ и угрожать осуществлению того, что хотел Кремль⁶⁵. В конце августа Жданов, вырабатывая для представления Сталину практические предложения о схеме проведения предстоявшего совещания в Шклярской Порембе, в специально выделенном пункте «о критике допущенных отдельными компартиями ошибок», указал в одном из предварительных вариантов, наряду с ФКП и ИКП, также КПЧ⁶⁶.

Весьма стало заботить Москву и то, что трактовалось ею как националистические тенденции в некоторых восточноевропейских компартиях. Здесь внимание было направлено, прежде всего, на руководство ППР, которому инкриминировалось стремление умалить роль СССР в освобождении Польши от нацистской оккупации и установлении «народно-демократического» режима, слабая пропаганда советского опыта и даже дистанцирование от него, создание препятствий для распространения в стране советских изданий и кинофильмов, игнорирование и вытеснение советских офицеров из польской армии, уклонение от регулярного информирования ЦК ВКП(б) о положении в Польше и ППР⁶⁷. Независимо от того, какие из этих обвинений отражали действительное положение вещей, а какие были результатом того или иного сгущения красок, сам характер подобных оценок свидетельствовал об обеспокоенности Кремля, как бы столь желательное ему усиление коммунистической власти в Польше не сочеталось с поползновениями последней к принятию несколько более самостоятельных решений и хотя бы некоторому уменьшению советского контроля. Характерно, что в качестве примеров, вызывающих особую тревогу, указывалось, в частности, на публичные заявления Гомулки о неприменимости в Польше советского опыта с присущей ему ролью «диктатуры пролетариата» и коллективизацией деревни и на то, что печать ППР склонна писать о «марксизме вообще», но не о марксизме-ленинизме⁶⁸. В сущности, тем самым прежде одобрявшаяся тактика «несоветского пути» не только получала неодобрительную оценку, но и фигурировала фактически как опасное проявление «национальной узости». Это перекликалось и с упреком аналогичного характера в адрес КПЧ за недостаточную популяризацию и использование опыта СССР, причина чего усматривалась тоже в установке на «специфически чехословацкий» путь к социализму, отличающийся от советского⁶⁹. Как националистические отклонения трактовалась и позиция некоторых руководителей КП Венгрии, по мнению которых, для их страны были слишком тяжелым бременем передача Советскому Союзу бывших германских активов в Венгрии, выплата репараций, возврат продовольственных ссуд, полученных от СССР⁷⁰.

Волновали Москву и случаи, когда восточноевропейские коммунисты предпринимали какие-либо шаги, не соответствовавшие советским намерениям на международной арене. В частности, критически оценивались тоже как «национальная узость» стремление лидеров Югославии выступить в руководящей роли по отношению к другим балканским компартиям и «народным демократиям», а также недовольство Белграда недостаточной, по его мнению, советской поддержкой югославских требований в триестском вопросе. Критика такой югославской позиции в связи с Триестом была даже включена в предварительные варианты проекта доклада Жданова для совещания в Шклярской Порембе⁷¹. Выдвижение «плана Маршалла» еще больше обострило советскую подозрительность в отношении внешнеполитической линии восточноевропейских режимов. Отклонения от курса Москвы усматривались даже там, где их не было. Так, первоначальная позиция коммунистов в правительстве Чехословакии в пользу участия cтраны в конференции о «плане Маршалла» была квалифицирована как «крупнейшая политическая ошибка» и проявление недоброжелательства к СССР⁷². На самом же деле причиной упомянутого решения лидеров КПЧ были колебания самого Кремля, дававшего несколько раз менявшиеся указания: то, чтобы «народные демократии» высказали заинтересованность в «плане Маршалла», то, чтобы их представители поехали в Париж, но лишь для срыва конференции, то, чтобы они вообще бойкотировали ее. Все эти страны послушно следовали извивам советских директив, что демонстрировало блоковую предопределенность их политики. Но чехословацкие коммунисты, действовавшие в довольно отличавшихся внутриполитических условиях, оказались в более чем двусмысленном положении: заняв в коалиционном правительстве, в соответствии с директивой Москвы, сначала одну позицию в отношении «плана Маршалла», в результате чего правительство приняло решение, получившее публичную огласку, они затем были поставлены перед необходимостью, по новой директиве той же Москвы, спешно встать на иную позицию и выступить за ее реализацию правительством. Тем не менее, когда последовало требование Сталина об отказе Чехословакии от участия в парижской конференции, оно было тут же выполнено⁷³. Подозрения Кремля вызвало и то, что руководство ППР, исходя из польской заинтересованности в экономической помощи Запада, хотело в чисто тактических целях уклониться от откровенно негативного ответа на «план Маршалла» и пыталось заручиться советским согласием, чтобы Польша не прямо отказалась от участия в плане, а направила Англии и Франции запрос, который бы включал условия, заведомо неприемлемые для западных держав⁷⁴.

Однако в итоге в доклад Жданова, который должен был служить основой решений совещания, никакие волновавшие Кремль восточноевропейские проблемы включены не были, в том числе и те, которые на предварительных этапах подготовки доклада имелось в виду там отметить. Зато в доклад был введен в качестве основополагающего тезис о двух противостоящих лагерях на мировой арене — «демократическом» и «империалистическом» и о том, что «демократический лагерь» образуют вместе СССР и «народные демократии». Из исследованных архивных материалов видно, что этот тезис, отсутствовавший в первоначальных вариантах проекта доклада, появился там на сравнительно позднем этапе по предложению Молотова⁷⁵. Но скорее всего, тот предпринял такой шаг, имея предварительно мнение Сталина либо просто действуя по его указанию. Как раз тогда, в последней декаде августа и первой половине сентября 1947 г., Молотов был вместе со Сталиным, проводившим отпуск на Кавказе. Там они вдвоем рассматривали различные текущие проблемы и посылали директивы в Москву, в том числе в связи с подготовкой к совещанию в Шклярской Порембе⁷⁶. Заявлением о существовании «демократического лагеря», по сути, фиксировалось реально происходившее образование советского блока, хотя при этом термина «блок» Кремль тщательно избегал. Открытое провозглашение концепции «лагеря» и его противостояния Западу, с одной стороны, означало демонстрацию конфронтационности и форсирования блоковой ориентации политики СССР, а с другой стороны, нагнетало атмосферу необходимости мобилизации внутри советского блока — с усилением сплоченности и дисциплины в его рамках. Очевидно, в этих обстоятельствах Сталин посчитал нецелесообразным специально выдвигать на совещании претензии к компартиям Восточной Европы, поскольку весь комплекс политических установок, сформулированных в докладе Жданова, и прежде всего доктрина жесткого противостояния «двух лагерей» вместе с резкой критикой «ошибок» ФКП и ИКП должны были достаточно эффективно воздействовать на восточноевропейских коммунистов в нужном советской стороне направлении и необходимым образом ужесточить иерархическое подчинение «народных демократий» Москве. Последнее касалось даже режимов с еще не установленным коммунистическим преобладанием, как было в случае с Чехословакией, где уже до Шклярской Порембы некоммунистической части правительства пришлось ввиду фактического ультиматума Сталина последовать за блоковой позицией Кремля в связи с «планом Маршалла»⁷⁷.

Советский замысел, касавшийся встречи в Шклярской Порембе, удался. Установки, изложенные в докладе Жданова, и поставленная задача создания Коминформа, о которых представители всех других партий-участниц узнали лишь на самом совещании, явились основой решений последнего. Гомулка, попытавшийся было возражать по поводу образования Информбюро компартий, быстро пошел на попятный и даже выступил в отведенной ему советской стороной роли докладчика по вопросу организации Коминформа⁷⁸. Линия, выработанная в Москве, стала общей платформой партий-членов нового международного коммунистического органа, включая и компартии Восточной Европы. Тот же Гомулка сформулировал позицию делегации ППР, что «большие международные вопросы», т. е., в конечном счете, противостояние «демократического» лагеря «империалистическому», «довлеют над всем ходом событий и должны определять внутреннюю политику компартии»⁷⁹.

Наряду с тем, что все восточноевропейские компартии восприняли доктрину «двух лагерей», внутренние общественно-политические процессы в странах региона в период, последовавший за созданием Коминформа, тоже развивались в направлении, намеченном Кремлем. Основным было дальнейшее развертывание форсированной советизации, которая, стремительно набирая обороты в государствах с режимами второго типа, все больше охватывала и режимы третьего типа, причем не только Венгрию, где наступление на оппозиционные партии нарастало, но теперь уже и Чехословакию.

Осенью 1947 г., когда в руководстве КПЧ усилилась ориентация на более радикальные меры, соответствовавшие советским устремлениям, госбезопасность, контролируемая коммунистами, пустила в ход сфабрикованные ею дела о «заговорах» в Словакии и частично в Чехии, с которыми якобы были связаны некоторые деятели «буржуазных» партий, являвшихся партнерами-оппонентами КПЧ в правящей коалиции. Целью были дискредитация этих партий и их основных лидеров, обеспечение решающего сдвига в соотношении сил в пользу компартии еще до предстоявших в 1948 г. парламентских выборов. Однако упомянутые «дела», особенно активно использовавшиеся в Словакии, стали рассыпаться в органах юстиции, не находившихся в руках КПЧ⁸⁰. Но среди лидеров партий, против которых эти фабрикации были направлены, возникла обеспокоенность, как бы коммунисты не установили фактический контроль в стране с помощью госбезопасности. И когда в начале 1948 г. министр внутренних дел коммунист В. Носек произвел ряд кадровых перемещений в госбезопасности, усиливавших возможность установления такого контроля, министры от данных партий выступили против. Поскольку коммунисты во главе с премьером Готвальдом стояли на своем, несогласные министры 20 февраля 1948 г. подали в отставку. Они планировали, что в соответствии с нормами парламентаризма их шаг повлечет отставку всего коалиционного правительства и откроет возможность сформировать или новое правительство, более благоприятное для них по составу, или правительство чиновников для досрочного проведения выборов, на которых эти партии рассчитывали получить большинство и, сохраняя коалицию с КПЧ, потеснить ее, лишив слишком сильных позиций, угрожавших остальным⁸¹. Но Готвальд, активно подталкивавшийся Москвой к решительным действиям, не ограниченным строго законными рамками, от отставки правительства отказался, а потребовал от президента Бенеша просто заменить ушедших министров прокоммунистическими деятелями. КПЧ, опираясь на организованные ею массовые выступления своих сторонников, создавая вооруженные отряды и используя силы МВД, стала явочным порядком захватывать власть в стране. Ее оппоненты оказались не готовыми к сопротивлению подобным действиям. А социал-демократическая партия, с осени 1947 г. пытавшаяся постепенно дистанцироваться от КПЧ, колебалась, не решаясь покинуть правительство, и стала уступать своему прокоммунистическому крылу⁸².

Хотя Кремль предпочел воздержаться от демонстративного передвижения советских войск у границ Чехословакии, о котором просил Готвальд для нажима на Бенеша, в Прагу (если верить свидетельству П. А. Судоплатова, тогда одного из руководящих работников МГБ СССР) еще перед февральским кризисом была тайно переброшена на помощь коммунистам бригада советского спецназа: 400 человек, переодетых в штатское⁸³. Бенеш, боясь силового столкновения в стране и не исключая в конечном счете возможности советского военного вмешательства, на которое ему прозрачно намекал Готвальд, в итоге выполнил 25 февраля требования последнего. На деле в Чехословакии произошел переворот. При этом партии, пытавшиеся оппонировать КПЧ, фактически перестали существовать: их штаб-квартиры были в ходе февральского противостояния захвачены госбезопасностью, ряд функционеров арестован, от имени этих партий стали выступать небольшие группы коммунистических ставленников, а прежние лидеры, не сумевшие противостоять перевороту, согласились уйти в отставку с партийных постов и как депутаты парламента. Почти то же произошло с социал-демократической партией, большинство руководства которой пошло на то, чтобы она была привязана к КПЧ. Парламент, подвергшийся значительной чистке, послушно поддержал правительство, сформированное, по сути, заново и теперь целиком контролировавшееся коммунистами⁸⁴. Результаты переворота были затем закреплены проведенными соответствующим образом принятием новой конституции и парламентскими выборами в мае 1948 г.

Насильственное устранение оппозиционных партий или, как в Чехословакии, основных партнеров-оппонентов по правящей коалиции, осуществленное в странах с режимами второго и третьего типов в 1947—1948 гг. (в Болгарии и Румынии еще остававшиеся небольшие группы легальной оппозиции были полностью ликвидированы в 1948 г., а в Венгрии этот процесс растянулся до начала 1949 г., когда последние оппозиционные партии вынужденно «самораспустились»), стало решающим шагом в превращении политического устройства этих стран в фактический аналог того, что было характерно для режимов первого типа. Вслед за тем либо даже параллельно коммунисты, опираясь на достигнутое ими положение полностью диктующей силы, довершили монополизацию власти и всей политической жизни, поглотив левых союзников. Как известно, во всех названных странах уже в течение 1948 г. с помощью мощного нажима, в том числе административного, и с использованием сильных левых настроений, распространенных в социал-демократических партиях, действовавших в блоке с коммунистами, была проведена полная ликвидация этих партий путем их присоединения к компартиям (причем до половины и больше членов ликвидированных партий остались вне компартий). А другие входившие в левые блоки партии, реорганизованные в конце 1947 — 1948 г. под жестким коммунистическим контролем, либо тоже перестали существовать в результате продиктованных им взаимных слияний, самороспуска или просто необъявленного исчезновения с политической сцены, либо были оставлены в качестве бутафории и декларировали признание абсолютно руководящей роли компартий и полное следование курсу построения социализма. В сущности, в странах, где до того имели место режимы второго и третьего типов, установилась, как еще раньше в государствах с режимами первого типа, коммунистическая однопартийная система. Утверждение этой монополии власти сопровождалось и мерами соответствующей направленности в социально-экономической и иных сферах жизнедеятельности общества.

Смена прежней разнохарактерности восточноевропейских режимов их политической однотипностью, в основе аналогичной советскому образцу, создавала условия для полной включенности всех этих стран в осуществление обозначенного на учредительном совещании Коминформа курса дальнейшей консолидации «лагеря» во главе с СССР и блокового противостояния Западу. Переход к новому качеству совпал по времени с начатым осенью 1947 г. достраиванием системы двусторонних договоров о союзе, охватывавших СССР и «народные демократии». Если до того, в результате «первого раунда» подписания таких договоров, в эту систему, как упоминалось выше, входили наряду с Советским Союзом Югославия, Польша, Чехословакия и частично Албания, то теперь наступил «второй раунд» — ее распространение на Болгарию, Венгрию и Румынию, которые не могли быть ее участниками до заключения с ними мирных договоров. Как только в середине сентября 1947 г. мирные договоры, подписанные еще семью месяцами раньше, были введены в действие, Кремль тут же поставил охват трех упомянутых стран договорной системой советского блока в качестве непосредственной задачи. 14 сентября Тито и Димитров, еще раньше предпринимавшие шаги, направленные к заключению югославо-болгарского договора, получили аналогичные извещения советского руководства, что 16 сентября мирные договоры вступят с силу и теперь правительства Болгарии и Югославии могут приступить к заключению договора о дружбе и взаимной помощи⁸⁵. 14 октября последовала более общая директива Политбюро ЦК ВКП(б), предписывавшая МИД СССР обеспечить заключение двусторонних договоров о взаимопомощи как Югославией, Чехословакией и Польшей с Румынией, Болгарией и Венгрией, так и между тремя последними, а затем заключить такие же договоры СССР с этими последними⁸⁶. Данное указание было осуществлено главным образом в период с ноября 1947 г. по июль 1948 г., когда произошло подписание 10 из 12 двусторонних договоров, связавших Болгарию, Венгрию и Румынию с СССР, Югославией, Польшей, Чехословакией и между собой (заключение остальных двух — польско-румынского и чехословацко-венгерского оттянулось на первые месяцы 1949 г.), а также договора между Болгарией и Албанией.

С названными выше конкретными обстоятельствами, вследствие которых началось заключение этих договоров, никак не согласуется появившееся недавно в отечественной историографии утверждение Т. В. Волокитиной, что директива от 14 октября и последовавшая ее реализация представляли собой спешное создание особой системы коллективной безопасности в Восточной Европе, явившееся советским ответом на предпринятые тогда действия западных держав, устремленные к образованию сепаратного западногерманского государства и его включению в формировавшиеся союзные отношения в Западной Европе⁸⁷. Не подкрепив свое утверждение никакими документальными данными, Волокитина обошла полным молчанием как то, что создание договорной системы, связывавшей СССР и «народные демократии», началось вовсе не «спешно» осенью 1947 г., а намного раньше, так и то, что к его «второму раунду», продолжавшему уже давно проводимый курс, Кремль приступил просто тогда, когда это стало возможным ввиду вступления в силу мирных договоров с бывшими гитлеровскими сателлитами.

Новое, что вносила директива Политбюро ЦК ВКП(б) от 14 октября 1947 г., состояло в ином. Если в договорах «первого раунда» их фактическая антизападная направленность скрывалась под традиционной со времени войны формулировкой о взаимопомощи в случае агрессии со стороны Германии или каких-либо объединившихся с ней государств, то директива предусматривала переход к более откровенной формулировке о взаимопомощи против агрессии со стороны не только Германии, но вообще любого государства. Данная установка была реализована в шести договорах, подписанных в ноябре 1947 — январе 1948 г. и связавших между собой балканские «народные демократии» и Венгрию. Однако эти договоры, а также последовавшее 17 января 1948 г. в ходе их заключения заявление Димитрова журналистам о перспективе создания будущей федерации либо конфедерации и таможенной унии всех «народных демократий» (о нем еще пойдет речь ниже) вызвали нежелательную для Москвы реакцию на Западе, где происходившее оценивалось как новый шаг в образовании блока на востоке Европы и выдвигалось как аргумент в пользу предложенной тогда, в частности британским правительством, идеи создания союза западноевропейских государств. И в данной связи Кремль на рубеже января — февраля 1948 г. решил вернуться к старой, более камуфляжной формулировке⁸⁸. Она была использована в остальных договорах «второго раунда», заключение которых последовало начиная с февраля 1948 г., в том числе в договорах СССР с Румынией, Венгрией и Болгарией.

Данная уловка, не менявшая, разумеется, подлинного характера договоров, была частью общей тактики советского руководства, с самого начала установления «народных демократий» стремившегося максимально затушевать реально происходившее образование блока во главе с СССР. Необходимость соблюдения подобной тактики, рассчитанной на пропагандистский эффект и призванной, по кремлевскому замыслу, выставить в роли поборника создания блоков лишь Запад, отмечалась, в частности, Ждановым на одном из совещаний в ЦК ВКП(б) в марте 1948 г.⁸⁹ Например, видный теперь из архивных документов механизм постоянной закулисной координации политики восточноевропейских режимов на международной арене, применявшийся Москвой, тогда тщательно скрывался. Правда, в ряде случаев фактический блоковый характер тех или иных внешнеполитических шагов этих режимов выдавал себя невольно, как это особенно ярко продемонстрировал срежиссированый Кремлем дружный отказ от «плана Маршалла». Однако открытых блоковых акций советская сторона старалась избегать. Хотя в тех документах коминформовского учредительного совещания, которые были обнародованы, прямо говорилось о «демократическом лагере», тем не менее кроме некоторых заседаний самого Коминформа, чей блоковый характер формально прикрывался участием не только компартий «лагеря» (кроме КП Албании), но также ФКП и ИКП, никаких предававшихся публичной огласке форумов или коллективных выступлений государств советского блока не предпринималось. Единственным исключением стало проведенное 23—24 июня 1948 г. варшавское совещание министров иностранных дел СССР и всех восточноевропейских «народных демократий» по германскому вопросу. Но этому совещанию, созванному Москвой не для того, чтобы что-то решать, а лишь с целью обнародовать от его имени заявление, в основном заранее подготовленное советской стороной, специально отводилась роль демонстративного публичного ответа на состоявшуюся 23 февраля — 6 марта и 20 апреля — 1 июня лондонскую конференцию США, Англии, Франции с участием стран Бенилюкса, где были приняты решения, непосредственно открывавшие путь образованию государства на территории трех западных зон оккупации в Германии⁹⁰.

Помимо стремления к некоторой маскировке образования блока, в итоге не более чем формально-поверхностной и едва ли эффективной, советское руководство и по существу не проявляло тогда склонности к развитию коллективных форм внутриблокового взаимодействия. Наоборот, как основу функционирования блокового механизма Москва практиковала иерархический принцип уже упоминавшейся выше «лучевой» структуры своих двусторонних отношений с каждым из восточноевропейских режимов, соединяя таким образом эти отношения в единую управляемую ею конструкцию «лагеря». По такой линии и осуществлялась, как правило, координация политики «народных демократий», в том числе на международной арене. Лишь при подготовке международной конференции по проблеме Дуная, состоявшейся в июле — августе 1948 г., советская сторона сочла нужным прибегнуть к иной практике, предварительно проведя тайное сепаратное совещание представителей СССР и «народных демократий» Дунайского бассейна для согласования их общей линии на предстоявшей конференции⁹¹. Но только позже, на рубеже 1948—1949 гг., Кремль впервые решил пойти на образование коллективной межгосударственной структуры в рамках блока, какой явился Совет экономической взаимопомощи (СЭВ), и притом сделать это публично.

Вместе с тем в ходе достраивания договорной системы, связывавшей страны «лагеря», проявилось стремление Кремля к еще большему ужесточению иерархической структуры блока. По инициативе советской стороны в договорах СССР с Румынией и Венгрией, заключенных соответственно 4 и 18 февраля 1948 г., появился отсутствовавший в прежних договорах пункт об обязательных консультациях по всем международным вопросам, затрагивающим интересы участников; то же предусматривалось подписанными 11 февраля дополнительным протоколом к действовавшему советско-югославскому договору и специальным советско-болгарским протоколом, включенным затем в качестве статьи в договор между СССР и Болгарией, подписанный 18 марта 1948 г.⁹² Введение условия о консультациях, фиксировавшего, по сути, обязательство восточноевропейских режимов, повсеместно ставших коммунистическими, целиком поставить свою деятельность на международной арене не только в зависимость от внешнеполитического курса Москвы, но и под ее предварительный контроль, было реакцией советского руководства на некоторые шаги Белграда и Софии, предпринятые без его ведома во второй половине 1947 — начале 1948 г.

Первым таким шагом явилось публичное объявление в начале августа 1947 г. правительствами Болгарии и Югославии о том, что они согласовали, т. е. фактически парафировали, двусторонний договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Сделано это было ими, исходя из того, что минуло почти полгода с момента подписания мирного договора с Болгарией и прежние возражения западных держав, о которых шла речь выше, тем самым потеряли силу. Но проявленным нетерпением София и Белград нарушили прямое указание Сталина о необходимости подождать с болгаро-югославским договором, пока не вступит в действие мирный договор с Болгарией⁹³. 12 августа Сталин шифровкой Димитрову и Тито резко осудил их действия, в ответ на что оба дисциплинированно признали ошибку и официально заключили договор лишь в ноябре 1947 г., после того, как получили отмеченное уже нами разрешение советской стороны и ознакомили ее с выработанным проектом⁹⁴. Но 17 января 1948 г. последовал второй шаг, не согласованный с Москвой, — упоминавшееся выше заявление Димитрова иностранным журналистам о перспективах создания федерации/конфедерации и таможенной унии, которыми были бы объединены все «народные демократии» и даже Греция, где, по прогнозам Димитрова, предстояло установление такого же режима в результате происходившей тогда вооруженной борьбы партизанских сил, руководимых КП Греции. Это также вызвало острую кремлевскую критику: сначала в шифротелеграмме Сталина Димитрову⁹⁵, а затем публично — в редакционном комментарии «Правды» 28 января.

Наконец, третьим стал предпринятый в то же самое время югославский шаг в отношении Албании, где Белград играл тогда патронирующую роль и опасался, как бы его преимущественное влияние на Тирану не было ослаблено растущим непосредственным советским участием в албанских делах. Еще в декабре 1947 г., а затем в январе 1948 г. в ходе советско-югославских обсуждений по поводу Албании, в том числе в середине января между Сталиным и приехавшим по его предложению в Москву М. Джиласом, руководство Югославии добивалось подтверждения ранее выражавшегося советского согласия на югославское преобладание в Албании. В ответ Сталин, как он это делал при встрече с Тито в 1946 г., вновь высказался за дальнейшее развитие тесной связи Албании с Югославией, вплоть до их объединения, т. е. фактически включения Албании в югославскую федерацию, к которому стремился Белград, но повторил уже выдвигавшийся им прежде тезис о необходимости отложить объединение до более благоприятного момента⁹⁶. Исследованные архивные документы не дают ясного ответа, отражало ли сказанное его реальные намерения или было тактической уловкой, призванной вообще воспрепятствовать федерированию Албании с Югославией. Однако Тито, информированный Джиласом об ответе Сталина, без ведома советской стороны обратился 19 января к главе албанского режима Э. Ходже за согласием на ввод югославской дивизии в Албанию. Обращение, на которое Ходжа, полагавший, что оно согласовано с Москвой, прислал 20 января положительный ответ, Тито аргументировал угрозой греческого вторжения в Албанию при западной поддержке, но, если верить мемуарам Джиласа, просто хотел таким образом укрепить позиции Югославии в Албании⁹⁷. Так или иначе, но югославский шаг был предпринят без спроса у Москвы, которая, узнав о намерении послать войска в Албанию, резко осудила его, в ответ на что Тито остановил отправку дивизии⁹⁸.

Таким образом, Кремль столкнулся с очень встревожившей его ситуацией: лидеры уже утвердившихся коммунистических режимов, твердо поддерживавшие общий курс блоковой политики, вместе с тем, когда дело касалось их специфических локальных или региональных интересов либо устремлений, обнаружили склонность к самовольным действиям, не санкционированным предварительно советским патроном, причем во внешнеполитической сфере, в области взаимных отношений. Помимо осложнений, какими это было потенциально чревато для текущей советской политики, еще более значимым являлось то, что подобное поведение в корне противоречило и в перспективе могло угрожать той жесткой иерархической модели блока, которая была единственно приемлемой для руководства СССР. А потому, хотя во всех трех случаях София и Белград в ответ на полученный выговор дисциплинированно подчинились, советская сторона стала срочно принимать меры для пресечения и предотвращения подобного самовольства. Наряду с уже упомянутой выше договорной фиксацией принципа обязательных консультаций по международным вопросам, распространенной и на другие «народные демократии», проштрафившиеся болгары и югославы были вызваны «на ковер» в Москву. 10 февраля 1948 г. на трехсторонней секретной встрече у Сталина (в присутствии Молотова, Жданова, Маленкова, Суслова и замминистра иностранных дел СССР В. А. Зорина) высокопоставленным представителям Болгарии (Димитров и ближайшие к нему по рангу Т. Костов и В. Коларов) и Югославии (№ 2 в югославском руководстве Э. Кардель, Джилас и В. Бакарич) была устроена проработка по всем трем названным выше случаям. А в качестве практических выводов Сталин, помимо указанной им необходимости подписать протоколы СССР с Болгарией и Югославией о консультациях по международным вопросам и повторного осуждения идеи Димитрова о федерации и таможенной унии всех восточноевропейских «народных демократий», не только запретил размещение югославских войск в Албании, но и противопоставил стремлению Белграда к объединению Албании с Югославией идею образования югославо-болгарской федерации, к которой позднее присоединилась бы и Албания, чем фактически поставил под вопрос югославские планы в отношении последней⁹⁹.

На встрече 10 февраля как болгары, так и югославы дисциплинированно восприняли критику. Но если болгарское руководство продолжило эту линию и после встречи¹⁰⁰, то югославская сторона после возвращения ее делегации из Москвы решила на данном этапе не соглашаться на федерацию с Болгарией и вновь стала воздействовать на Тирану, чтобы та сама выступила с инициативой ввода югославских войск в Албанию и объединения с Югославией. Более того, в узком кругу югославского руководства было выражено и общее недовольство советской политикой, не считавшейся с интересами Белграда¹⁰¹. Таким образом, исходя из своих собственных интересов, югославская верхушка заняла позицию, противоположную указаниям Сталина и даже критическую по отношению к ним. Это было беспрецедентным. Поползновения к тому, чтобы действовать явочным порядком без консультаций с Москвой, проявлялись у югославов и прежде, в тех случаях, когда они считали необходимыми какие-то решения, по поводу которых, однако, заранее предполагали негативную советскую реакцию. Но такое поведение не выходило, как правило, за рамки традиционных отношений между начальником и подчиненным: допуская в своих специфических интересах, когда возможно, некоторые вольности за спиной первого, второй в то же время блюдет в целом субординацию, оставаясь субъектом иерархической системы. На сей же раз Белград, получив прямые указания Сталина, прямо пошел на их нарушение вопреки иерархии в советском блоке.

Информация об этом, поступившая в Москву в начале марта 1948 г., особенно сведения о высказанной Тито и его ближайшим окружением критике позиции советского руководства, тайно полученные от члена политбюро ЦК КПЮ С. Жуйовича, вызвали острую реакцию Кремля, расценившего поведение «мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК» как враждебное¹⁰². Такая реакция усугублялась посланным 9 марта сообщением посла СССР о том, что вопреки прежней практике югославская сторона отказалась давать советскому торгпреду служебные данные об экономике страны (югославами потом это опровергалось) и что отказ «отражает изменения» в отношении руководителей Югославии к СССР¹⁰³. Предпринятыми во второй половине марта ответными действиями Москвы непосредственно начался советско-югославский конфликт, развертывавшийся до конца июня 1948 г. тайно от внешнего мира¹⁰⁴. Эти действия шли по двум основным направлениям. Во-первых, демонстративно отозвав 18 марта всех своих военных советников и гражданских специалистов из Югославии, Кремль, начиная с письма от 27 марта за подписями Сталина и Молотова, адресованного югославскому руководству, выдвинул против последнего общие политико-идеологические обвинения в оппортунистических ошибках, отступничестве от марксизма-ленинизма и проведении антисоветской политики. Поскольку Белград отверг эти обвинения, советская сторона в продолжившейся секретной переписке с ним последовательно их усиливала. Во-вторых, с ними сразу же были ознакомлены лидеры всех восточноевропейских компартий — участниц Коминформа. Если первое демонстрировало курс все возраставшего политико-идеологического давления на Белград, нацеленного на капитуляцию и (или) отстранение руководства Югославии, то второе было призвано усилить это давление с помощью названных компартий и одновременно предостеречь их верхушку против югославской «ереси».

Последнее, наряду с усилиями, направленными на решение самой югославской проблемы, тоже занимало важное место в кремлевских калькуляциях. Югославский прецедент вновь актуализировал и даже серьезно усиливал проявившуюся, как уже говорилось, еще при подготовке создания Коминформа озабоченность и подозрительность советской стороны в связи со всем тем, что трактовалось ею как националистические тенденции в восточноевропейских компартиях и недостаточно твердое следование тем или иным аспектам советской политики. Тем более что в марте 1948 г., как раз в момент начавшегося раскручивания советско-югославского конфликта, в Москву поступили, например, донесения посла СССР в Варшаве, в которых говорилось о борьбе двух группировок в руководстве ППР, одна из которых характеризовалась как придерживающаяся «явно «промосковской» ориентации», а другая, возглавляемая Гомулкой, — как состоящая из лиц, «зараженных польским шовинизмом» и не удерживающихся от «антисоветских высказываний и выпадов»¹⁰⁵. А вслед за этим Кремль столкнулся с ситуацией, когда за исключением руководства КП Венгрии лидеры остальных восточноевропейских компартий — участниц Коминформа, получив в начале апреля копии советского письма югославам от 27 марта, не торопились присылать в ЦК ВКП(б) ожидавшиеся там специальные решения в поддержку советских обвинений. И лишь после напоминаний, сделанных из Москвы с помощью рассылки подобного венгерского решения от 8 апреля (не исключено, что оно было принято по прямой советской подсказке), они во второй половине апреля последовали примеру Будапешта¹⁰⁶. Озабоченность и подозрения советской стороны нашли выражение в специальных записках о компартиях Польши (ППР), Чехословакии, Венгрии, составленных еще в конце марта — начале апреля 1948 г. в ОВП ЦК ВКП(б) явно по заданию свыше и представленных секретарю ЦК Суслову¹⁰⁷. В их основе лежали те же самые критические замечания, которые уже были намечены в упоминавшихся выше записках об этих трех странах, составленных при подготовке учредительного совещания Коминформа. Но теперь критика была до невероятности ужесточена, раздута и сделана стержнем характеристики позиций руководителей данных компартий. Особенно это касалось поляков и чехословаков, которые подобно югославам обвинялись в «антимарксистских установках», а поляки к тому же особенно резко — в сползании на националистические позиции. Несколько менее острой была записка «О националистических ошибках руководства Венгерской компартии и буржуазном влиянии в венгерской коммунистической печати».

Поскольку по направленности содержания названные три записки, особенно о КПЧ и еще больше о ППР, сходны с датированной 18 марта 1948 г. запиской «Об антимарксистских установках руководителей компартии Югославии в вопросах внутренней и внешней политики»¹⁰⁸, которая тоже была составлена в ОВП ЦК ВКП(б) и явилась политико-идеологической основой фабрикации «югославского дела», одна группа российских историков выдвинула версию, что Кремль, решивший перейти от проведения, как они пишут, политики «национальных путей к социализму» в странах Восточной Европы к насаждению там единообразия по советскому образцу, еще на рубеже 1947—1948 гг. запланировал смену руководства проявлявших большую самостоятельность упомянутых трех компартий и КПЮ. По данной версии, советско-югославский конфликт возник именно как часть такого плана¹⁰⁹. Однако, несмотря на категоричность, с какой эти авторы настаивают на своем утверждении, оно носит чисто умозрительный характер, ибо решительно никаких сведений о существовании подобного плана нет ни в самих записках, о которых идет речь, ни вообще в исследованной до сих пор архивной документации. Более того, некоторые стороны указанной версии плохо согласуются либо оказываются в противоречии с фактическими данными. Так, сначала была написана записка о Югославии (закончена 18 марта), а другие три — позже: по Венгрии — 24 марта, по Польше и Чехословакии — 5 апреля. Это скорее может свидетельствовать не о каком-то едином плане, возникшем на рубеже 1947—1948 гг., а в пользу того, что составление первой записки было вызвано практическими потребностями начинающегося конфликта с Белградом, а решение о написании остальных трех приняли только потом в связи с дальнейшими соображениями, обусловленными как раз югославской ситуацией. Возможно, составление этих трех записок должно было служить и на случай, если бы лидеры соответствующих компартий не захотели присоединиться к атаке на Белград, а поскольку присоединились, заготовленные обвинения не были тогда пущены в ход. Далее, характер записок, как уже говорилось, отнюдь не равнозначен: если те, что посвящены КПЧ и особенно ППР, действительно приближались по накалу обвинений к записке о КПЮ, то документ по поводу КП Венгрии существенно отставал от этого уровня и едва ли мог служить большему, чем «проработке» ее лидеров, но никак не их устранению. Наконец, конфликт Москвы с Белградом не имел никакого отношения к политике «национальных путей к социализму»: югославские руководители были не сторонниками, а наоборот, ее противниками и практически следовали именно советскому образцу.

Выдвинув версию, о которой идет речь, ее авторы не дали внятного объяснения, что именно они имели в виду, когда утверждали, что советско-югославский конфликт был лишь элементом более широкой акции, которую Москва якобы решила предпринять против коммунистических лидеров всех четырех упомянутых стран, включая Югославию. Значит ли это, что конфликт был вызван не теми реальными причинами, которые, как свидетельствуют документально зафиксированные факты, изложенные нами выше, привели к его возникновению, а неким замыслом советского руководства, предполагаемым данными авторами, но никак не отраженным в документах? Выходит, столкновение с Тито был изначально запланировано Кремлем и просто сознательно провоцировалось? Слишком явная безосновательность подобного взгляда, уже вызвавшего критику¹¹⁰, видимо, заставила основного автора этой версии Т. В. Волокитину в недавно вышедшей работе, повторив все прежние утверждения, немного уточнить и дополнить их. Из дополнения следует, что советско-югославский конфликт представлял собой «благоприятную возможность», которая «неожиданно открылась» — а таким образом, заметим, все-таки не являлась, значит, заранее спланированной Кремлем! — перед советским руководством для того, чтобы использовать жупел титоизма с целью подавления встревоживших его тенденций среди коммунистической элиты «народных демократий». Но при этом Волокитина настаивает на том, что по указанной причине Москва сразу оказалась заинтересованной не в разрешении, а в эскалации конфликта. А вместо каких-либо документальных свидетельств подобной заинтересованности в качестве аргумента фигурирует утверждение, что «Сталин проигнорировал некоторые имевшиеся возможности урегулирования», в доказательство чего делается ссылка на позицию Гомулки и румынского коммунистического лидера Г. Георгиу-Дежа в пользу улаживания конфликта и на то, что о готовности Гомулки к фактическому посредничеству было известно советскому руководству¹¹¹.

Однако подобный довод тоже входит в противоречие с исторической реальностью. Ибо, выдвигая его, Волокитина полностью обходит имеющий в данном случае ключевое значение вопрос о том, на какой основе Георгиу-Деж и Гомулка предлагали в мае 1948 г. Белграду уладить советско-югославское столкновение, и была ли готова принять такое предложение югославская верхушка во главе с Тито. Между тем из исследования этого вопроса на основе архивных документов очевидно, что речь шла об «урегулировании» на базе фактической югославской капитуляции. Георгиу-Деж прямо призвал Тито поехать на поклон в Москву и хотя бы частично признать инкриминировавшиеся ему «ошибки». Одновременно и он, и Гомулка настаивали на необходимости югославского участия в уже намеченном по советской инициативе совещании Коминформа, которое созывалось специально для рассмотрения конфликта и «положения в КПЮ». А поскольку к тому времени руководящие органы всех компартий, входивших в Коминформ, уже выразили солидарность с обвинениями Москвы в адрес югославов, не приходилось сомневаться в том, каким может быть характер предстоявшего совещания. И потому Тито, понимавший, что речь идет о фактической сдаче на милость или немилость Кремля, отверг предложение Гомулки о приезде последнего для переговоров в Белград, оставшись на уже занятой югославской позиции отказа от участия в совещании Коминформа¹¹². Таким образом, на самом деле советы, адресованные коммунистическими лидерами Румынии и Польши югославскому руководству, ввиду их неприемлемости для последнего вовсе не содержали никакой перспективы улаживания конфликта, которую якобы проигнорировал Сталин.

Согласно донесениям, посылавшимся тогда в Белград посольством и военным атташе Югославии в Москве и постоянным представителем ЦК КПЮ при ЦК ВКП(б), наоборот, в конце мая — начале июня 1948 г. с советской стороны тоже делались намеки на то, что урегулирование конфликта было бы возможно при хотя бы частичном признании югославским руководством некоторых «ошибок»¹¹³. Показательно и то, что когда Гомулка еще 7 мая обратился к Жданову, чтобы предварительно выяснить, считает ли Кремль целесообразным польский замысел обращения в Белград и последующей поездки туда, отрицательный советский ответ был дан лишь почти месяц спустя. И произошло это только после того, как заместитель заведующего ОВП ЦК ВКП(б) В. В. Мошетов, ездивший в Белград, передал советскому руководству письменный и устный ответ Тито об окончательном югославском решении не участвовать в совещании Коминформа¹¹⁴.

В распоряжении исследователей пока нет документов, которые бы раскрывали, как обсуждалась в советских верхах ситуация, возникшая в связи с советско-югославским конфликтом, какие расчеты там строили в тот или иной момент. Но и в случае если приведенные выше данные действительно свидетельствуют о том, что Сталин до конца мая — начала июня был заинтересован в хотя бы частичном признании югославской стороной выдвинутых против нее обвинений и в ее участии в совещании Коминформа, это, разумеется, вовсе не должно означать, что он стремился к примирению с Тито. Скорее, желательность некоторого югославского отступления могла рассматриваться под совершенно противоположным углом зрения: малейшая брешь в позиции Белграда повышала шанс на дискредитацию и ослабление положения Тито и его ближайшего окружения внутри Югославии, а тем самым на смену югославского руководства. Иным разрешением кризиса могло быть только то или иное отступление советской стороны, ее хотя бы частичное примирение с претензиями Белграда, что являлось несовместимым с тем жестким иерархическим принципом, на основе которого происходило само формирование блока. Даже много позднее, в послесталинскую эпоху, когда уже начался и стал развиваться процесс эрозии «лагеря», наследники Сталина тем не менее долго еще цеплялись за принцип иерархического монолитизма как основу существования и функционирования советского блока, лишь очень медленно и с огромным трудом вынужденно отступая от него под сыпавшимися один за другим ударами новой реальности. Тем более какое бы то ни было отступление было вовсе невозможно для Сталина, поскольку оно опасным образом подрывало бы положение Москвы как непререкаемого распорядителя в советском блоке, а тем самым — его собственное положение бесспорного «вождя», причем, возможно, не только в рамках «лагеря», но и внутри советского руководства. Логика создававшейся под его главенством блоковой системы фактически не оставляла кремлевскому диктатору иного выбора. И в условиях, когда Сталин оказался не в состоянии вынудить непокорное югославское руководство к отступлению, ему оставалась лишь непрекращающаяся борьба с «еретиками». Это важнейшее обстоятельство совершенно не учитывается в построениях Волокитиной¹¹⁵.

Вместе с тем само нагнетание обвинений против югославского режима, а затем его отлучение от коммунистического движения и «лагеря», провозглашенное совещанием Коминформа 19—23 июня 1948 г., последовавшая, теперь уже публично, яростная антититовская кампания, официальный разрыв Советским Союзом и «народными демократиями» договоров о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи с Югославией и принятая в ноябре 1949 г. новая коминформовская резолюция, вообще объявившая «клику Тито» фашистской, — все это стало мощным дополнительным фактором еще большей внутриблоковой мобилизации против как «империализма», так и якобы переметнувшегося к нему (или даже давно являвшегося его агентурой) «титоизма», инструментом еще большего советского контроля за странам Восточной Европы и соответственно усиления их дисциплины как во внутренней, так и во внешней политике под угрозой борьбы с проникновением югославской «ереси». К последней стал затем, как известно, приписываться — в зависимости от подозрений Кремля или соперничества внутри коммунистической верхушки той или иной из «народных демократий» — ряд руководящих деятелей восточноевропейских компартий (Гомулка, Райк, Костов и др.).

Еще в ходе подготовки совещания Коминформа, состоявшегося в июне 1948 г., в ОВП ЦК ВКП(б) были по заданию руководства составлены материалы, в которых на сей раз почти всем коммунистическим лидерам Восточной Европы инкриминировалась приверженность концепции «национального пути к социализму». В материалах содержалась установка на полный отказ от такой концепции, на развертывание борьбы с «кулачеством», на усиление репрессивной политики и копирование большевистской модели компартиями стран «народной демократии»¹¹⁶. Осуществление подобной линии стало одной из важнейших основ ужесточения консолидации советского блока как возглавляемого Кремлем социально-политического и одновременно военного объединения коммунистических режимов, противостоявшего Западу. Причем в военной сфере обозначается новое наращивание советского участия и руководства в организации вооруженных сил восточноевропейских стран, в том числе более четкое структурирование и расширение деятельности советских военных советников, а в отношении Польши — новая волна командирований советских офицеров на командные должности, включая назначение министром обороны маршала Рокоссовского¹¹⁷.

Это дополнилось образованием в январе 1949 г. СЭВ как экономической блоковой структуры. Решение советского руководства о его создании (он первоначально фигурировал в советском проекте как Координационный совет) и созыве с этой целью учредительного совещания из представителей СССР, Румынии, Венгрии, Болгарии, Польши и Чехословакии было оформлено постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 декабря 1948 г.¹¹⁸ Как и во многих других аналогичных случаях, исследователи пока все еще не располагают документами, из которых было бы видно, как и почему это решение возникло. В самом упомянутом постановлении Политбюро содержалось поручение, чтобы МИД СССР разослал соответствующее приглашение на совещание правительствам перечисленных «народных демократий» с указанием, что совещание созывается по инициативе правительств СССР и Румынии. Судя по аннотированной описи шифровок, которыми в сентябре — ноябре 1948 г. обменивались Сталин, отдыхавший тогда на Кавказе, и остававшиеся в Москве руководящие советские деятели, от румынской стороны через советского посла в Бухаресте действительно поступало некое предложение об образовании «экономического блока», состоящего из СССР и восточноевропейских «народных демократий». Предложение представил послу В. Лука, один из наиболее влиятельных членов политбюро Румынской рабочей партии (так стала называться КПР после слияния с ней социал-демократической партии в феврале 1948 г.), занимавший также посты секретаря ЦК и министра финансов. 21 января Молотов телеграммой, предварительно посланной на визу Сталину, уполномочил посла ответить Луке, что «московские друзья» в принципе не возражают против установления более тесных экономических отношений между СССР и странами «народной демократии», но выражение «экономический блок» требует разъяснения¹¹⁹.

Поскольку в тогдашней советской практике как в Коминформе, так и в советском блоке нередко использовался тактический прием, когда с той или иной акцией Кремль предпочитал выступать не сам, а тайно организовывал соответствующую «инициативу» руководства какой-либо из компартий или «народных демократий», остается не совсем ясным, было ли предложение, которое представил Лука, на самом деле румынским или он лишь озвучил подсказанное самой советской стороной. Хотя указание Молотова, чтобы Лука разъяснил, что имелось в виду под «экономическим блоком», может скорее свидетельствовать в пользу того, что на сей раз имела место действительно румынская инициатива. Согласно некоторым данным, подобного рода идеи высказывались, например, и чехословацким коммунистическим руководством¹²⁰. Насколько можно понять, восточноевропейских коммунистических лидеров подталкивали к этому как политико-идеологические ориентиры, которым они следовали, вкупе со стремлением продемонстрировать Москве свою приверженность советскому блоку, так и экономическая заинтересованность в дополнительных источниках получения сырья, энергетических ресурсов, продовольствия, промышленного оборудования, финансовой, технико-технологической, хозяйственно-организационной и кадровой помощи. Но даже независимо от того, откуда исходило стремление к созданию СЭВ, очевидно, что кремлевское решение об этом было принято ввиду собственной заинтересованности советского руководства в образовании подобной структуры.

В уже упоминавшемся постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 декабря 1948 г., в приложенном к нему проекте документа «О тесном экономическом сотрудничестве СССР и стран народной демократии», в качестве основных задач создаваемого органа фигурировали разработка планов экономических связей между странами-участницами, согласование их хозяйственных и импортно-экспортных планов. Принимая во внимание реальную иерархию отношений между СССР и восточноевропейскими режимами, речь тем самым шла об образовании управляемого Москвой механизма координации и контроля в отношении основных параметров как внутриэкономического развития этих режимов, так и их внешнеэкономических связей внутри и вне «лагеря». Все указанные параметры вошли как базовые в решение учредительного совещания СЭВ, состоявшегося в Москве 5—8 января 1949 г. Они были дополнены в этом решении и некоторыми другими задачами нового органа, более нужными с точки зрения практических хозяйственных интересов «народных демократий» и потому внесенными как раз представителями последних: согласование планов развития транспорта и транзитных перевозок, разработка вопросов многостороннего клиринга и валютных курсов, мероприятий по научно-техническому сотрудничеству, мер помощи в случае стихийных бедствий или дискриминации со стороны капиталистических стран¹²¹.

Хотя в решение учредительного совещания было, по личному указанию Сталина, внесено положение о том, что «СЭВ является открытой организацией, в которую могут вступить и другие страны Европы», желающие участвовать в экономическом сотрудничестве государств-учредителей, и то же самое подчеркивалось в публично объявленном сообщении об образовании СЭВ¹²², последний на самом деле с самого начала учреждался как замкнутая экономическая структура «лагеря», подчиненная политическим блоковым целям (в 1949—1950 гг. ее членами стали также Албания и созданная в октябре 1949 г. ГДР). Сам же Сталин на встрече с участниками совещания 8 января, а затем на банкете в их честь развивал идею, согласно которой значение СЭВ будет определяться тем, что объединенные в нем государства смогут совместными усилиями развить чрезвычайно мощное производство сырья для промышленности и энергетики — угля, хлопка, каучука, цветных металлов и т. п., в результате чего СССР и «народные демократии» окажутся в состоянии стать сырьевой базой для всех остальных европейских стран. А тем самым, как утверждал Сталин, в Западной Европе будут подорваны роль США и Англии как основных поставщиков сырья и, следовательно, их влияние на западноевропейские страны, что приведет там к радикальному изменению соотношения сил и даже к революционизированию ситуации¹²³. Независимо от того, считать эту идею химерной или нет, очевидно, что если советский лидер излагал ее всерьез, то речь шла о плане, который носил ярко выраженный политический, блоково-конфронтационный смысл. В любом случае он ориентировал своих собеседников именно на такого рода цели и характер СЭВ.

То же демонстрировала постановка югославской проблемы при образовании и с самого начала деятельности СЭВ. В первый же день учредительного совещания при обсуждении задач новой организации был поставлен в качестве «важного» вопрос о том, что «в связи с переходом югославских вождей в лагерь империализма нужно менять экономическую политику всех наших стран» в отношении Югославии с соответствующей «координацией действий»¹²⁴. Предложение, выдвинутое чехословацкой делегацией, отражало, однако, политическую линию, определенную Кремлем. Не случайно на той же встрече с участниками совещания Сталин интересовался, говорилось ли о Югославии¹²⁵. И уже на первой регулярной сессии СЭВ 26—28 апреля 1949 г. инициатива конкретного рассмотрения вопроса о Югославии была проявлена непосредственно советской стороной. Результатом явилось принятое сессией решение о прекращении «в кратчайший срок» членами СЭВ торговых, кредитных, транспортных и иных экономических отношений с Югославией, в том числе и по ранее заключенным соглашениям, за исключением лишь закупок у нее некоторых видов стратегического сырья. На следующей сессии СЭВ 25—27 августа 1949 г. каждая страна отчитывалась о выполнении этого решения¹²⁶.

В отличие от Коминформа, СЭВ по своей организационной структуре и процедуре рассмотрения хозяйственных вопросов в большей мере напоминал коллективный орган. Его деятельность частично отражала не только советские интересы, но и специфические экономические устремления восточноевропейских режимов. Это во многом было связано с особенностями самой сферы работы СЭВ, носившей преимущественно конкретно-экономический, а не политико-идеологический характер. Однако, хотя при рассмотрении в рамках СЭВ ряда вопросов его участники из Восточной Европы стремились реализовать собственные хозяйственные задачи, что находило определенное отражение в его конкретных решениях, тем не менее, как видно из архивных документов, основные направления его деятельности и сколько-нибудь важные постановления, начиная с самых первых — о ценах и многостороннем клиринге между государствами-участниками, о внедрении единой системы стандартизации, определялись советской стороной, вели к усилению ее доминирующего положения¹²⁷. В этом смысле СЭВ, целиком находившийся в советских руках, фактически оказывался своеобразным придатком остававшейся преимущественно «лучевой» структуры советского блока.

Значительно позднее, в начале 1951 г., был создан еще один межгосударственный орган СССР и большинства европейских коммунистических режимов (кроме Албании и ГДР) — Координационный комитет, занимавшийся военными вопросами. Основной его функцией являлись координация и контроль выполнения решений о резком повышении численности вооруженных сил «народных демократий» и соответствующем развитии там военной промышленности для их оснащения, которые были сформулированы советским руководством на созванном в Москве в январе 1951 г. секретном совещании с участием партийных лидеров и министров обороны Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии и Болгарии. Пока что о совещании, тон которому задала вступительная речь Сталина, в распоряжении исследователей есть лишь сведения, содержащиеся в обнаруженных несколько лет тому назад заметках, сделанных тогда румынским министром обороны Э. Боднэрашем, и в некоторых более поздних свидетельствах участников, наиболее обширные из которых исходили от бывшего чехословацкого министра обороны А. Чепички и М. Ракоши. Во многом эти сведения аналогичны, но если, по утверждению Чепички, поставленная Сталиным задача резкого военного усиления «народных демократий» была связана с вырабатывавшимся тогда же планом последующего военного вторжения в Западную Европу для установления там «социалистического порядка», то в заметках Боднэраша и воспоминаниях Ракоши говорилось о мероприятиях на случай военной опасности со стороны США и НАТО¹²⁸. Как бы то ни было, речь шла как о большом витке наращивания военного потенциала советского блока, так и о значительном шаге в переходе от его также исключительно «лучевой» военной структуры к более всеохватывающей коллективной организации в рамках «лагеря», управление которой, однако, по-прежнему всецело находилось в кремлевских руках и с этой точки зрения базировалось на все том же жестко иерархическом принципе.

В таком виде советский блок продолжал функционировать вплоть до середины 1950-х годов.

¹ Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 86; Он же. Молотов. Полудержавный властелин. М., 2000. С. 115.

² См.: Kostunica V., Cavoski K. Stranacki pluralizam ili monizam: Drustveni pokreti i politicki sistem u Jugoslaviji 1944—1949. Ljubljana, 1987; Vodusek-Staric J. Prevzem oblasti 1944—1946. Ljubljana, 1992; Петрановиh Б. Jугославиjа на размеhу (1945—1950). Подгорица, 1998. С. 9—386; Краткая история Албании: С древнейших времен до наших дней / Отв. ред. Г. Л. Арш. М., 1992. С. 394—397, 400—401.

³ Что же касалось включения представителей оппозиционных национал-царанистов и национал-либералов в правительство, предпринятого вследствие договоренностей, достигнутых в декабре 1945 г. между СССР, США и Англией, то, как уже отмечалось выше, оно было превращено в фикцию.

⁴ В обеих странах в блок входили также левокрестьянские партии — Стронництво людове в Польше и Фронт земледельцев в Румынии, но они фактически руководились коммунистами и играли во многом камуфляжную роль.

⁵ См., напр.: СССР — Польша. Механизмы подчинения. 1944—1949 гг.: Сб. документов / Под ред. Г. Бордюгова, Г. Матвеева, А. Косеского, А. Пачковского. М., 1995. С. 152—155, 157—163, 164—166, 170, 173—181, 187—190; Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1953 гг. Т. 1: 1944—1948 гг. / Отв. ред. Г. П. Мурашко. М.; Новосибирск, 1997. С. 303, 308, 310, 453—454, 458—461, 487—490, 497—513, 536—538; Советский фактор в Восточной Европе. 1944—1953: Документы. Т. 1. 1944—1948 / Отв. ред. Т. В. Волокитина. М., 1999. С. 276—280, 330—332, 357—358, 359—363, 372—374.

⁶ Romania: Viata politica in documente. 1945 / Coord. I. Scurtu. Bucuresti, 1994. P. 454—455; Romania: Viata politica in documente. 1946 / Coord. I. Scurtu. Bucuresti, 1996. P. 97—98, 117—118, 121—126, 127—128; Romania: Viata politica in documente. 1947 / Coord. I. Scurtu. Bucuresti, 1994. P. 117—118, 119—121; Советский фактор... Т. 1. С. 289—290, 444.

⁷ См., в частности: Исусов М. Политическите партии в България, 1944—1948. София, 1978. С. 115—166; Он же. Сталин и България. София, 1991. С. 16—28 и др.

⁸ БКП, Коминтернът и македонският въпрос (1917—1946) / Съст. Ц. Билярски, И. Бурилкова. Т. 2. София, 1999. С. 1268—1269; Димитров Г. Дневник (9 март 1933 — 6 февруари 1949). София, 1997. С. 527.

⁹ Подробнее см.: Dokumenty do dziejоw PRL. Zesz. 4. Referendum z 30 czerwca 1946 roku: Przebieg i wyniki / Oprac. A. Paczkowski. Warszawa, 1993; Петров Н. В. Роль МГБ СССР в советизации Польши (проведение референдума и выборов в сейм в 1946—1947 гг.) // Сталин и холодная война / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1998.

¹⁰ В частности, об этом в той или иной степени говорилось в секретных донесениях как советских представителей в Бухаресте, так и их югославских коллег, поддерживавших в то время самые тесные отношения с руководством КПР (Zapisnici sa sednica Politbiroa Centralnog komiteta KPJ (11 jun 1945 — 7 jul 1948) / Prired. B. Petranovic. Beograd, 1995. S. 592—593; Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф. Народная демократия: миф или реальность? Общественно-политические процессы в Восточной Европе. 1944—1948 гг. М., 1993. С. 174—176).

¹¹ Характерно, например, что в Польше, где помимо значительного контингента Советской Армии находились и войска МВД СССР, выполнявшие охранно-карательные функции, коммунистическое руководство режимом проявило обеспокоенность, когда осенью 1946 г. часть их была выведена из страны, и просило оставить хотя бы одну дивизию внутренних войск, по крайней мере, до 1 марта 1947 г. (НКВД и польское подполье. 1944—1945 (По Особым папкам И. В. Сталина) / Отв. ред. А. Ф. Носкова. М., 1994. С. 291—292).

¹² Оба раза ОФ выигрывал, хотя степень полученного большинства была результатом не только его позиций в обществе, но и давления властей. Если выборы 1945 г. бойкотировались оппозицией, то в выборах 1946 г. она участвовала и получила, по официальным данным, свыше 28 % голосов.

¹³ См.: РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 90—98; Восточная Европа... Т. 1. С. 290—291, 293—294, 299—301, 303—305; Советский фактор... Т. 1. С. 243—245.

¹⁴ Так, даже в начале сентября 1947 г., при подготовке доклада Жданова для учредительного совещания Коминформа, в первых проектах доклада Венгрия не фигурировала при перечислении стран народной демократии и лишь затем при редактировании ее вписал туда Молотов (РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 93, л. 4; Ф. 82, оп. 2, д. 159, л. 136). А вслед за тем на самoм совещании Коминформа в докладе представителя КП Венгрии говорилось, что «венгерская демократия представляет из себя смесь элементов народной и буржуазной демократии», к тому времени — уже с перевесом, но еще не окончательной победой первых над вторыми (Совещания Коминформа, 1947, 1948, 1949. Документы и материалы / Ред. Г. М. Адибеков, А. Ди Бьяджо, Л. Я. Гибианский, Ф. Гори, С. Понс. М., 1998. С. 145—146).

¹⁵ Kaplan K. Nekrvavа revoluce. Praha, 1993. S. 60, 63; Hanzlik F. Unor 1948: vysledek nerovnеho zаpasu. Praha, 1997. S. 157.

¹⁶ РГАСПИ, ф. 575, оп. 1, д. 3, л. 103—104, 107—108; Д. 9, л. 29; Д. 41, л. 9—11, 19, 20 (см. также: Восточная Европа... Т. 1. C. 705—706). О преобразованиях в экономике Югославии и Албании см.: Петрановиh Б. Jугославиjа... С. 387—445; Petranovic B. Politicka i ekonomska osnova narodne vlasti u Jugoslaviji za vreme obnove. Beograd, 1969. S. 233—255, 307—369, 397—441; Краткая история Албании. С. 384—393, 401—402.

¹⁷ См., напр.: Димитров Г. Указ. соч. С. 464, 533—534, 535; Dilas M. Razgovori sa Staljinom. Beograd, 1990. S. 75; Восточная Европа... Т. 1. C. 457, 511, 579.

¹⁸ Записи обеих бесед см.: Восточная Европа... Т. 1. C. 443—463, 505—513.

¹⁹ См.: Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф. Начало создания соцлагеря // СССР и холодная война / Под ред. В. С. Лельчука, Е. И. Пивовара. М., 1995. С. 77—78; Волокитина Т. В. «Холодная война» и социал-демократия Восточной Европы. 1944—1948 гг. Очерки истории. М., 1998. С. 50—51; Она же. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце 40-х годов: от компромиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие холодной войны: факты и гипотезы / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1999. С. 13—15; Орлик И. И. Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1948 гг. // Новая и новейшая история. 1999. № 5. С. 189—190; Центрально-Восточная Европа во второй половине ХХ века. Т. 1. Становление «реального социализма», 1945—1965 / Отв. ред. И. И. Орлик. М., 2000. С. 32—34 (автор И. И. Орлик); Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа, 1949—1953: Очерки истории. М., 2002. С. 37—39 (автор Т. В. Волокитина).

²⁰ Восточная Европа... Т. 1. С. 457—458, 511.

²¹ Там же. C. 458.

²² Там же.

²³ Там же. С. 457.

²⁴ О содержании беседы, не оглашавшемся тогда советской стороной, было довольно подробно рассказано в газетной статье секретаря лейбористской партии М. Филлипса, участвовавшего в этой встрече: Phillips M. We talk with Stalin on the two roads to Socialism // Daily Herald. August 22. 1946. Советскую запись беседы см.: РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 286, л. 3—10 (о двух путях к социализму — л. 5).

²⁵ Волокитина Т. В. «Холодная война»... С. 50; Она же. Сталин... С. 14; Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 37. При этом Волокитина ссылается на публикацию в «Daily Herald», но всякий раз почему-то обозначает ее как интервью Сталина названной газете, хотя на самом деле это статья Филлипса.

²⁶ См. примеч. 23.

²⁷ Об этом 4 сентября 1946 г. говорил Г. Димитрову А. А. Жданов, ссылавшийся при этом на беседу Сталина с лейбористами. См.: Димитров Г. Указ. соч. С. 535.

²⁸ РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 286, л. 5.

²⁹ См. записи обеих бесед (указаны в примеч. 17), а также некоторые сопутствовавшие документы (Восточная Европа... Т. 1. C. 470—471, 487—492, 497—504).

³⁰ Димитров Г. Указ. соч. С. 533—535.

³¹ См.: Исусов М. Сталин и България. С. 16—19; БКП, Коминтернът... Т. 2. C. 1268—1269; Димитров Г. Указ. соч. С. 527—531; Архив Jугославиjе (Белград; далее — АJ). Ф. 507. ЦК СКJ, IX. Рег. бр. 1-II/39. Л. 31-32, 34; Рег. бр. 1-II/40; Централен държавен архив (София; далее — ЦДА), ф. 146 б, оп. 4, а.е. 42, л. 4—6; Восточная Европа... T. 1. C. 450, 466—467, 504, 521—522, 554; Советский фактор... Т. 1. С. 287—288, 328—330.

³² РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 90; Восточная Европа... T. 1. C. 291, 293—294, 299—300, 304; Советский фактор... Т. 1. С. 243—244.

³³ Желицки Б. Й. Народная демократия и становление тоталитарного режима в Венгрии // Тоталитаризм. Исторический опыт Восточной Европы. «Демократическое интермеццо» с коммунистическим финалом. 1944—1948 / Отв. ред. В. В. Марьина. М., 2002. С. 185.

³⁴ См., напр.: Восточная Европа... Т. 1. C. 605—606; Kaplan K. Pet kapitol o unoru. Brno, 1997. Kap. II; Hanzlik F. Op. cit.

³⁵ См.: Гибианский Л. Я. Проблемы международно-политического структурирования Восточной Европы в период формирования советского блока в 1940-е годы // Холодная война: новые подходы, новые документы / Отв. ред. М. М. Наринский. М., 1995. С. 101—103; Он же. Идея балканского объединения и планы ее осуществления в 40-е годы ХХ века // Вопросы истории. 2001. № 11/12. С. 48—49.

³⁶ Arhiv Josipa Broza Tita (Белград). F. Kabinet Marsala Jugoslavije (далее — AJBT-KMJ). I-2/17. L. 70; Димитров Г. Указ. соч. С. 556.

³⁷ Типичными для этой практики были такие красноречивые примеры, как, скажем, обращение генерального секретаря ППР В. Гомулки и члена политбюро Х. Минца (оба одновременно занимали ведущие правительственные посты) к Сталину при встрече с ним в ноябре 1945 г. с вопросами, принимать ли в Польше закон о национализации банков, отменить ли хлебозаготовки и ввести свободный хлебный рынок без регламентации цен, допустить ли в виде концессий или по-иному привлечение иностранного капитала в польскую экономику, принять ли заем от США и Англии на определенных условиях, можно ли отложить парламентские выборы еще на год, можно ли заменить премьер-министра и годится ли намечаемая кандидатура (Восточная Европа... Т. 1. C. 301—303), либо представление Димитровым Жданову в ноябре 1946 г. проекта состава правительства и руководства парламента Болгарии для санкционирования Сталиным (Там же. С. 539—541).

³⁸ См., напр.: Cоветский фактор... Т. 1. С. 91—94, 144—150; Гибианский Л. Я. Советский Союз и новая Югославия. 1941—1947 гг. М., 1987. С. 113—114, 153—154; Nalepa E. J. Oficerowie Armii Radzieckiej w Wojsku Polskim, 1943—1968. Warszawa, 1995. S. 32—62, 149—150.

³⁹ См.: РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 50, 52—54; CSR a SSSR, 1945—1948: Dokumenty mezivladnich jednаni / K vydani pripr. K. Kaplan, A. Spiritovа. Brno, 1997. S. 139—140, 157—160.

⁴⁰ Восточная Европа... Т. 1. C. 492—493, 585—586; CSR a SSSR... S. 332—334.

⁴¹ Albert A. (Roszkowski W.). Najnowsza historia Polski, 1914—1993. London, 1994. T. 2. S. 108—109, 118—123; Barnaszewski B. Polityka PPR wobec zalegalizowanych partii i stronnictw. Warszawa, 1996. S. 147—161.

⁴² Исусов М. Сталин и България. С. 184—192; Он же. Политическите партии... С. 362—378; Валева Е. Л. Политические процессы в Болгарии 1944—1948 годов // Тоталитаризм. Исторический опыт Восточной Европы. «Демократическое интермеццо» с коммунистическим финалом. 1944—1948 / Отв. ред. В. В. Марьина. М., 2002. С. 162—166.

⁴³ См., напр.: Romania: Viata politica in documente. 1947. P. 20—21, 190—205, 241—251.

⁴⁴ Stenogram plenarnego posiedzenia KC PPR 13—14 kwietnia 1947 r. // Archiwum Ruchu Robotniczego. T. VII. Warszawa, 1982. S. 205, 212—220.

⁴⁵ См., напр.: Barnaszewski B. Op. cit. S. 165—176, 178—181.

⁴⁶ Совещания Коминформа... С. 120; РГАСПИ, ф. 575, оп. 1, д. 2, л. 184.

⁴⁷ См., напр.: Romania: Viata politica in documente. 1947. P. 252—258.

⁴⁸ РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 315, л. 2, 5, 7, 57; Д. 1019, л. 3—4; Восточная Европа... Т. 1. C. 561—562, 606, 613—614, 619, 641—644; Советский фактор... Т. 1. С. 425; Rаkosi M. Visszaemlеkezеsek, 1940—1956. Budapest, 1997. 377-378 old. См. также: Желицки Б. Й. Указ. соч. С. 187—191.

⁴⁹ См.: Восточная Европа... Т. 1. C. 643—646, 691—693; Совещания Коминформа... С. 143—145.

⁵⁰ Совещания Коминформа... С. 147; Восточная Европа... Т. 1. C. 713.

⁵¹ РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 1019, л. 4—5; Восточная Европа... Т. 1. C. 613—614, 619.

⁵² Валева Е. Л. Указ. соч. С. 161—163; см. также: Восточная Европа... Т. 1. C. 548.

⁵³ Восточная Европа... Т. 1. C. 572—579 (особенно с. 578—579).

⁵⁴ См. там же. С. 832.

⁵⁵ Участие советских советников зафиксировано в: Димитров Г. Указ. соч. С. 551, 553.

⁵⁶ AJBT-KMJ. I–3-c/11. L. 1–2 (подробнее см.: Гибианский Л. Я. Как возник Коминформ. По новым архивным материалам // Новая и новейшая история. 1993. № 4. С. 135—137); Bekes Cs. Soviet Plans to Establish the Cominform in Early 1946: New Evidence from the Hungarian Archives // Cold War International History Project Bulletin, Issue 10. Washington, March 1998. P. 135—136.

⁵⁷ Записи обеих бесед (встречи зафиксированы в: Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина. Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым генсеком. 1924—1953 гг. / Публ.: А. В. Коротков, А. Д. Чернев, А. А. Чернобаев // Исторический архив. 1996. № 5/6. С. 14, 18) не известны, но содержание обсуждавшегося и принятые решения реконструируются на основе протоколов политбюро ЦК ППР (Archiwum Akt Nowych (Варшава; далее — AAN). Zesp. KC PPR. Sygn. 295/V-3. K. 90, 95, 100), проекта письма-приглашения намеченным компартиям-участницам, составленного Гомулкой (находится в РГАСПИ (ф. 77, оп. 4), в материалах Жданова (далее — МЖ), датирован 16 июля 1947 г.) и устных воспоминаний последнего (Ptasinski J. Pierwszy z trzech zwrotоw czyly rzecz o Wladyslawie Gomulce. Warszawa, 1988. S. 81). Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Долгий путь к тайнам: историография Коминформа // Совещания Коминформа... С. ХХХIX—XLI.

⁵⁸ См., напр.: AJBT-KMJ. I-3-b/ 507. L. 1.

⁵⁹ РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 90, л. 1—13; МЖ. Жданов и Маленков — Сталину, 27 авг. 1947 г.; Восточная Европа... Т. 1. C. 689—690.

⁶⁰ О ходе совещания и деятельности делегации ВКП (б) см.: Совещания Коминформа... С. 52—334.

⁶¹ Bеkеs Cs. Op. cit. P. 136.

⁶² Документ, неоднократно публиковавшийся, см., напр.: Наринский М. М. Сталин и Торез. 1944—1947 гг.: Новые материалы // Новая и новейшая история. 1996. № 1. С. 25.

⁶³ РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 89, л. 5, 8—13 (частично опубликовано в: Восточная Европа... Т. 1. C. 632). Копия послания Жданова была направлена и руководству КП Англии.

⁶⁴ См. специальные информационно-аналитические записки обо всех восточноевропейских режимах и их сравнительные характеристики в: РГАСПИ, ф. 575, оп. 1, д. 3, л. 103—116; Д. 9, л. 2—10, 29—33; Д. 11, л. 2—41; Д. 14, л. 2—43; Д. 32, л. 5—30; Д. 33, л. 3—22; Д. 39, л. 3—30; Д. 41, л. 2—24 (некоторая часть опубликована в: Восточная Европа... Т. 1. C. 704—709; Советский фактор... Т. 1. С. 415—419, 496—503). Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Политика Сталина в Восточной Европе, Коминформ и первый раскол в советском блоке // Советское общество: будни холодной войны / Под ред. В. С. Лельчука, Г. Ш. Сагателяна. М.; Арзамас, 2000. С. 153—156.

⁶⁵ Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Политика Сталина... С. 156, 158—159.

⁶⁶ РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 90, л. 12.

⁶⁷ Там же, ф. 575, оп. 1, д. 32, л. 26—28.

⁶⁸ Там же. Л. 27.

⁶⁹ Советский фактор... Т. 1. С. 501—502.

⁷⁰ РГАСПИ, ф. 575, оп. 1, д. 14, л. 42.

⁷¹ Восточная Европа... Т. 1. C. 708—709; РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 91, л. 46—47.

⁷² Советский фактор... Т. 1. С. 502.

⁷³ Подробнее см.: Кратки К. Кремлевский запрет: Чехословакия и «план Маршалла» // У истоков «социалистического содружества»: СССР и восточноевропейские страны в 1944—1949 гг. / Отв. ред. Л. Я. Гибианский. М., 1995; Наринский М. М. Советский Союз, Чехословакия и план Маршалла // Февраль 1948. Москва и Прага: Взгляд через полвека / Отв. ред. Г. Н. Севостьянов. М., 1998. По иронии истории, миф о якобы колебаниях руководства КПЧ по поводу плана Маршалла получил затем хождение не только в западной историографии, пребывавшей в неведении о закулисной стороне дела, но даже перекочевал оттуда уже в 1990-е годы в некоторые отечественные работы (напр.: Батюк В., Евстафьев Д. Первые заморозки: советско-американские отношения в 1945—1950 гг. М., 1995. С. 160), хотя их авторы уже располагали документальными данными о происходившем, опубликованными к тому времени (они содержались, напр., в работе: Тахненко Г. Анатомия одного политического решения. Документы // Международная жизнь. 1992. № 5; Наринский М. М. СССР и план Маршалла: По материалам Архива Президента РФ // Новая и новейшая история. 1993. № 2), и даже ссылались на них (см.: Батюк В., Евстафьев Д. Указ. соч. С. 156—157, 246).

⁷⁴ AAN. Zesp. KC PPR. Sygn. 295/V-3. K. 94, 99; РГАСПИ. МЖ. Член политбюро ЦК ППР Я. Берман — Жданову, 23 июля 1947 г. («Памятная записка в связи с разговором 22 июля 1947 г.»). Подробнее см.: Гибианский Л. Я. СССР, Восточная Европа и формирование советского блока // Тоталитаризм: Исторический опыт Восточной Европы. «Демократическое интермеццо» с коммунистическим финалом. 1944—1948 / Отв. ред. В. В. Марьина. М., 2002. С. 26, 35—36.

⁷⁵ РГАСПИ, ф. 82, оп. 2, д. 159, л. 99.

⁷⁶ Там же, ф. 558, оп. 11, д. 108, л. 1—5.

⁷⁷ Восточная Европа... Т. 1. C. 672—674, 675; CSR a SSSR... S. 363—366, 369—387.

⁷⁸ Совещания Коминформа... С. 229—231, 325—326, 333. Свои снятые затем возражения Гомулка аргументировал прежде всего тем, что создание Коминформа, местопребыванием которого сначала намечалась Варшава, может затруднить важные для Польши закупки товаров на Западе и осложнить объединение ППС с ППР. Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Как возник Коминформ... С. 149—152; Адибеков Г. М. Коминформ и послевоенная Европа. 1947—1956 гг. М., 1994. С. 65—69.

⁷⁹ Совещания Коминформа... С. 221.

⁸⁰ См.: Kaplan K. Pet kapitol... S. 73—265, 341—347.

⁸¹ Ibid. S. 269-335. По некоторым данным исследования общественного мнения, в начале 1948 г. влияние КПЧ стало уменьшаться (Broklovа E. Volebni zаkony pro parlamentni volby 1946 v Ceskoslovensku // Strаnkami soudobych dejin: Sbornik stati k petasedesаtinаm historika Karla Kaplana. Praha, 1993. S. 89). Согласно замерам, проводившимся самой КПЧ, она могла бы получить около 55 % голосов (Kaplan K. Nekrvavа revoluce. S. 134), но по сведениям ее оппонентов, не набрала бы и прежних 38 % (Kaplan K. Pet kapitol... S. 326—327).

⁸² См.: Kaplan K. Pet kapitol... S. 359—497 (см. также: Idem. Nekrvavа revoluce. S. 114—118).

⁸³ Мурашко Г. П. Февральский кризис 1948 г. в Чехословакии и советское руководство: По новым материалам российских архивов // Новая и новейшая история. 1998. № 3. С. 59—60; Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 278.

⁸⁴ Kaplan K. Pet kapitol... S. 405—406, 440, 461—484, 497—502, 514—518, 527—531.

⁸⁵ AJBT-KMJ. I-2/17. L. 69; Димитров Г. Указ. соч. С. 564.

⁸⁶ Восточная Европа... Т. 1. C. 727.

⁸⁷ Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 43—46.

⁸⁸ Гибианский Л. Я. К истории советско-югославского конфликта 1948—1953 гг.: секретная советско-югославо-болгарская встреча в Москве 10 февраля 1948 года // Советское славяноведение. 1991. № 4. С. 27—29; Восточная Европа... Т. 1. C. 754—755.

⁸⁹ РГАСПИ, ф. 77, оп. 1, д. 990, л. 6.

⁹⁰ Об организации и проведении варшавского совещания см., напр.: Archiwum Ministerstwa Spraw Zagranicznych (Варшава). Zesp. 6. Tecz. 307. W. 21. K. 9-45; ЦДА, ф. 147б, оп. 2, а.е. 1087, л. 1—2; Дипломатска архива Савезног министарства за иностране послове (Белград). Ф. Политичка архива (далее — ДА СМИП-ПА). 1948 god. F-IX. Str. Pov. 1658; АВП РФ, ф. 06, оп. 10, п. 79, д. 1106, л. 166, 169—170; заявление совещания см.: Внешняя политика Советского Союза. 1948 год. Документы и материалы (далее — ВПСС, 1948). М., 1950. Ч. 1. C. 238—248.

⁹¹ См., напр.: ДА СМИП-ПА. 1948 god. F-IX. Str. Pov. 1643, 1654; АВП РФ, ф. 06, оп. 10, п. 79, д. 1106, л. 162, 167, 176; Bebler A. Kako sam hitao: Secanja. Beograd, 1982. S. 238—240.

⁹² ВПСС, 1948. С. 54, 129, 159; Советский фактор... Т. 1. С. 538; Гибианский Л. Я., Волков В. К. На пороге первого раскола в «социалистическом лагере»: Переговоры руководящих деятелей СССР, Болгарии и Югославии. 1948 г. // Исторический архив. 1997. № 4. С. 99, 108—109; Советско-болгарские отношения. 1944—1948 гг.: Документы и материалы. М., 1969. С. 405—406.

⁹³ ЦДА, ф. 146б, оп. 4, а.е. 539, л. 9; Гибианский Л. Я., Волков В. К. Указ. соч. С. 96, 102.

⁹⁴ Димитров Г. Указ. соч. С. 555—556, 561; AJBT-KMJ. I-2/17. L. 69-70; АJ. Ф. 507. ЦК СКJ, IX. Рег. бр. 1-II/79. Л. 1; ДА СМИП-ПА. 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1685.

⁹⁵ Димитров Г. Указ. соч. С. 595.

⁹⁶ Гибианский Л. Я., Мурин Ю. Г. Последний визит И. Броз Тито к И. В. Сталину. Советская и югославская записи беседы 27—28 мая 1946 г. // Исторический архив. 1993. № 2. С. 22—23, 26—27; РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 99, л. 1—5, 8 (частично опубликовано в: Советский фактор... Т. 1. С. 510—512); AJBT-KMJ. I-3-b/651. L. 1-5, 10-11; ДА СМИП-ПА. 1947 god. F-IV. Str. Pov. 1765; Dilas M. Vlast i pobuna. Beograd, 1991. S. 127—128. Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Проблемы... С. 107—108.

⁹⁷ AJBT-KMJ. I-3-b/651. L. 24; I-3-b/34; Dilas M. Op. cit. S. 125.

⁹⁸ Бухаркин И. В. Конфликт, которого не должно было быть (из истории советско-югославских отношений) // Вестник МИД СССР. 1990. № 6. С. 57, 59; AJBT-KMJ. I-3-b/651. L. 1-3, 9.

⁹⁹ Записи встречи 10 февраля 1948 г. см.: Гибианский Л. Я., Волков В. К. Указ. соч.; Димитров Г. Указ. соч. С. 596—603. См. также: Гибианский Л. Я. К истории... // Советское славяноведение. 1991. № 3, 4; 1992. № 1; Славяноведение. 1992. № 3.

¹⁰⁰ ЦДА, ф. 147б, оп. 2, а.е. 62, л. 42—49.

¹⁰¹ Zapisnici sa sednica... S. 234, 236—244; AJ. Ф. 507. ЦК СКJ, IX. Рег. бр. 1/I-135; 1/I-163; 1/I-164; 1/I-166; 1/I-169; AJBT-KMJ. I-3-b/35. L. 1, 3; РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 472, л. 78—79, 84—86. Кроме того, югославское руководство на встрече 21 февраля с лидерами КП Греции, проинформировав их о высказанной Сталиным позиции в пользу сворачивания партизанского движения в Греции, согласилось однако с предложением греческих собеседников о продолжении борьбы и ее поддержки с территории Югославии (AJBT-KMJ. I-2/35).

¹⁰² Гибианский Л. Я. Секретная советско-югославская переписка 1948 года // Вопросы истории. 1992. № 4/5. С. 135; ЦДА, ф. 147б, оп. 2, а.е. 1083, л. 1—3.

¹⁰³ Бухаркин И. В. Указ. соч. С. 60; АВП РФ, ф. 06, оп. 10, п. 1, д. 2, л. 102—103.

¹⁰⁴ Это в последние годы исследовалось на основе сопоставления ранее недоступного архивного материала обеих сторон, в частности: Гибианский Л. Я. От «нерушимой дружбы» к беспощадной борьбе: модель «социалистического лагеря» и советско-югославский конфликт 1948 г. // У истоков «социалистического содружества»: СССР и восточноевропейские страны в 1944—1949 гг. / Отв. ред. Л. Я. Гибианский. М., 1995; Он же. От первого ко второму совещанию Коминформа // Совещания Коминформа... С. 362—373; Idem. The Soviet-Yugoslav Conflict and the Soviet Bloc // The Soviet Union and Europe in the Cold War, 1943—1953 / Ed. by F. Gori, S. Pons. London; New York, 1996.

¹⁰⁵ Советский фактор... Т. 1. С. 561—564.

¹⁰⁶ Подробнее см.: Гибианский Л. Я. Коминформ в действии. 1947—1948 гг.: По архивным документам // Новая и новейшая история. 1996. № 2. С. 165—166.

¹⁰⁷ СССР—Польша... С. 229—246; Восточная Европа... Т. 1. C. 802—806, 831—858.

¹⁰⁸ Восточная Европа... Т. 1. C. 787—800.

¹⁰⁹ Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф. Указ. соч. С. 89—97; Волокитина Т. В. «Холодная война»... С. 69—72; Она же. Сталин... С. 20; Eadem. Povodom 50-godisnjice pocetka sovjetsko-jugoslovenskog konflikta 1948 godine // 1948 — Jugoslavija i Kominform: pedeset godina kasnije. Beograd, 1998. S. 165—166; Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 53 (автор Волокитина).

¹¹⁰ Гибианский Л. Я. Политика Сталина... С. 174.

¹¹¹ Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 54—56.

¹¹² AJBT-KMJ. I-3-b/549. L. 2-3; I-3-b/ 514. L. 1, 5, 6; AAN. Zesp. KC PPR. Sygn. 295/VII-73. K. 12-13a, 16-17; Zesp. KC PZPR. Sygn. 2507. K. 65, 72-75; Sygn. 2609. K. 80. См. также: Гибианский Л. Я. От первого ко второму совещанию... С. 370—371.

¹¹³ АJ. Ф. 507. ЦК СКJ. Рег. бр. 1-I/24. Л. 23-26 (с небольшими различиями опубликовано: Dedijer V. Novi prilozi za biografiju Josipa Broza Tita. T. 3. Beograd, 1984. S. 354—357).

¹¹⁴ AAN. Zesp. KC PZPR. Sygn. 2609. K. 82; Гибианский Л. Я. Секретная... // Вопросы истории. 1992. № 10. С. 152—153; Восточная Европа... Т. 1. C. 875, 877—878; РГАСПИ. МЖ. Суслов — Жданову 26 мая 1948 г.

¹¹⁵ Нужно также отметить недавно появившуюся еще одну версию, будто советско-югославский конфликт был сознательно вызван Кремлем. Ее автор Ю. Н. Жуков утверждает, что Сталин, будучи серьезно обеспокоен полученными в начале 1948 г. сведениями о предстоявшем создании так называемого Западного союза, а затем самим его созданием 17 марта 1948 г., решил дать Западу знак, что не хочет наращивания блокового противостояния и готов на улучшение отношений и взаимные уступки. Согласно Жукову, с этой целью Кремль отказался от намерения образовать федерацию коммунистических режимов на Балканах, прежде всего югославского и болгарского, и предпринял атаку на югославский режим, выступавший, по данной версии, инициатором планов федерации. Причем, подвергнув Тито публичному остракизму, Сталин рассчитывал, что Запад в ответ пойдет на существенные уступки Москве, вплоть до передачи Западного Берлина под советский контроль (Жуков Ю. Н. Тайны Кремля: Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М., 2000. С. 455—463). Никаких не только документальных свидетельств, но и вообще аргументов в пользу этой версии, которые бы можно было обсуждать, ее автор не приводит.

¹¹⁶ Восточная Европа... Т. 1. C. 891—897; Советский фактор... Т. 1. С. 589—618.

¹¹⁷ См., напр.: Nalepa E. J. Op. cit. S. 64—72 etc.; Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Указ. соч. С. 616—617, 632—635 и др.; Kaplan K. Sovetsti poradci v Ceskoslovensku, 1949—1956 (Sesity Ustavu pro soudobе dejiny AV CR. Sv. 14). Praha, 1993. S. 74 etc.

¹¹⁸ Восточная Европа... Т. 1. C. 944—946.

¹¹⁹ РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 112, л. 24.

¹²⁰ Kaplan K. Ceskoslovensko v RVHP, 1949—1956. Praha, 1995. S. 33—34.

¹²¹ Ср.: Восточная Европа... Т. 1. C. 945—946; РГАЭ, ф. 561, оп. 13, д. 3, л. 56—57 (решение совещания было утверждено постановлением политбюро ЦК ВКП (б) от 11 января 1949 г., протокол (Особая папка) № 66/65). Протоколы и другие материалы совещания, выступления представителей стран-участниц и внесенные ими предложения имеются, напр., в РГАЭ, ф. 651, оп. 13, д. 3, л. 42—59; РГАСПИ, ф. 82. Материалы Молотова о совещании; ЦДА, ф. 1б, оп. 5, а.е. 30, л. 4—33; Kaplan K. Ceskoslovensko v RVHP... S. 213—239.

¹²² Указание было дано Сталиным на встрече с участниками совещания, состоявшейся 8 января 1949 г. (встреча, проходившая в рабочем кабинете Сталина в Кремле, зафиксирована в: Посетители кремлевского кабинета... // Исторический архив. 1996. № 5/6. С. 45; ее запись, сделанную чехословацкими участниками, см.: Kaplan K. Ceskoslovensko v RVHP... S. 232—236). Официальное сообщение, опубликованное 25 января, см.: Внешняя политика Советского Союза. 1949 год. Документы и материалы. М., 1953. С. 44—45.

¹²³ См. указанную выше чехословацкую запись встречи (Kaplan K. Ceskoslovensko v RVHP... S. 235) и заметки о совещании, встрече и приеме, сделанные присутствовавшим там Коларовым (ЦДА, ф. 147б, оп. 2, а.е. 67, л. 2—6).

¹²⁴ Kaplan K. Ceskoslovensko v RVHP... S. 223; ЦДА, ф. 1б, оп. 5, а.е. 30, л. 32.

¹²⁵ Kaplan K. Ceskoslovensko v RVHP... S. 235.

¹²⁶ РГАЭ, ф. 561, оп. 1, д. 1, л. 2, 7, 36—46; Д. 2, л. 10, 21; Stаtni ustredni archiv (Прага). F. 100/1. Sv. 68. A. j. 536. S. 172—173.

¹²⁷ О начальной деятельности СЭВ см., напр.: РГАЭ, ф. 561, оп. 1, д. 1, 2, 8—10, 12, 79—83.

¹²⁸ Заметки Боднэраша опубликованы в: Cristescu C. Ianuarie 1951: Stalin decide inarmarea Romanei // Magazin Istoric. 1995. № 10 (нами использовался их перевод на английский язык, приложенный к докладу: Mastny V. Stalin as Cold War — Lord, который был представлен на международной конференции «Сталин и холодная война» в сентябре 1999 г.); свидетельства Чепички изложены К. Капланом, в частности в: Каплан К. Возвышение и падение Алексея Чепички // Вопросы истории. 1999. № 10. С. 85—86; свидетельства Ракоши см. в: «Людям свойственно ошибаться»: Из воспоминаний М. Ракоши // Исторический архив. 1997. № 5/6. С. 7—8.