ЛЮБОВЬ КАК ИДЕАЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ

Характеризуя любовь как межличностное отношение, Е.Н. Шапинская выделяет “следующие две ее основные характеристики:

1. Любовь изначально присуща человеку как биологический атрибут.

2. Человеческая любовь имеет социальную природу”¹.

К указанным двум характеристикам я добавлю третью -

3. Любовь – неотъемлемая характеристика личности, личностного поведения и предполагает принятие (и следование) личностной концепции любви. Раскроем теперь эти три плана любви, в целом задающих ее диспозитив. При этом будем иметь в виду, что каждый план любви – биологический, социальный и личностный характеризуется относительно друг друга, в чистом виде соответствующие формы любви (биологическая, социальная или личностная) практически не наблюдаются, однако их можно мыслить, осуществляя специальные реконструкции.

Анализируя становление любви в архаической культуре, можно понять, какие особенности биологического поведения человека выступили в качестве одной из предпосылок любви – биологической. В Австралии исследователи еще застали племена, в которых интимные отношения почти не связывались аборигенами с социальными; для них половые отношения понимались скорее как насыщение, напоминающее процесс еды. Половое влечение (притяжение), половое общение (ритуалы ухаживания и прочее), соитие, возникновение через определенный промежуток времени нового влечения – вот основные элементы биологического плана любви, еще не преображенного социальными и личностными отношениями. Подчеркиваю, в чистом виде такого поведения у человека (в отличие от животного) мы наблюдать не можем, это теоретическая конструкция, необходимая для задания диспозитива любви.

Маргарет Мид, как мы помним, описывает два типа социальных отношений, так сказать, мало благоприятных для зарождения любви: когда отношения между супругами в семье антогонистические (они в прямом смысле боятся друг друга) и, наоборот, предельно родственные, как в племени арапешей, где будущий муж воспитывает свою будущую супругу в собственной семье; в результате между ними складываются теплые родственные отношения, но не возникает дистанция и напряжение, столь необходимые для возникновения любви. Но именно в архаической культуре складывается такая социальная организация (деление племени на фратрии и правила заключения брака), которая создает нужную дистанцию полов и напряжение между ними, способствующие зарождению любви. Из всех упорядочивающих факторов в архаической культуре, считает Е.Мелетинский, “на первом плане оказывается социальный, то есть введение дуальной экзогамии и вытекающий отсюда запрет браков между членами одной “половины” (фратрии). Оборотной стороной введения экзогамии является запрещение кровосмешения (инцеста)... биологизаторская концепция

____________

1 Шапинская Е.Н. Дискурс любви. Любовь как социальное отношение и ее репрезентация в литературном дискурсе. - М., 1997. – С. 28.

происхождения социума в книге “Тотем и табу” Фрейда не может считаться удовлетворительной. Не чувство вины “сыновей” перед убитым “отцом” (тотемом), а открывшаяся с установлением экзогамии возможность обмена женщинами и материальными благами между двумя человеческими группами является предпосылкой возникновения общества”¹ .

Все указанные здесь аспекты социальной организации, как я отмечал выше, архаический человек осмыслял с помощью представлений о душе. Например, деление на семью, род и племя связано с родством и неродством соответствующих душ, а на тотемы - с их различным происхождением в первоначальном мифическом времени («архе»), нарушение социальных отношений, например, запрета инцеста понималось как влияние души, человека нарушевшего табу, на другие души, что влекло за собой конфликты в обществе и космические трансформации. “В силу стихийного метафорического параллелизма различных мифологических кодов, - пишет Милетинский, - нарушение экзогамии (или, наоборот, эндогамии, то есть запрета слишком отдаленных браков) часто коррелирует в мифах с нарушениями ритуальной тишины, солнечными или лунными затмениями, ведет ко всяким нарушениям меры и катастрофам... Очень яркий пример в мифе муринбата - сын радужного змея, своеобразный “австралийский Эдип”, насилующий сестер и смертельно ранящий отца”².

На основе представлений о взаимоотношениях душ и духов с человеком, задающих картину мира архаический человека, последний осмыслял интимные и брачные отношения. Например, он понимал их как охоту, позволяющую жениху-охотнику перегонять души умерших предков в тела матери и будущего ребенка. Важно, что подобное осмысление брачных отношений, обусловленное вовсе не биологическими потребностями человека, а представлениями о душе, то есть семиотическим изобретением, решительно повлияло на понимание и практику этих отношений. Брачные отношения теперь истолковываются не только и не столько как удовлетворение полового чувства или средство деторождения, но главным образом как общение с душами и единственный способ воспроизводства рода. Поэтому, кстати, во многих племенах первые брачные отношения поручаются не жениху, а шаману, как специалисту по общению с душами, а девушки в период менструации рассматриваются как опасные для племени и изолируются (ведь кровь означает врага, а девушка еще не живет с мужчиной, следовательно, она вступила в отношение с чужим, опасным духом). Другой яркий пример, приведенный выше, брачные отношения в семье арапешей: поскольку они считают, что ребенок образуется из семени отца и крови матери, то до беременности матери стараются совершить как можно больше актов соития, но затем полностью прекращают половые сношения.

Понимание брачных отношений как охоты или как у арапешей, поручение первых отношений шаману, изоляция девушек в период менструации - не биологические потребности человека, а “жизнь архаической культуры”,

_____________

1 Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. - М., 1976. – С.199-200

2 Там же. – С. 201

реализация ее смыслов, но осуществляемые посредством человека, в механизме становления, так называемых, «производных» потребностей. Иначе говоря, производные, то есть социальные потребности, складываются под прямым воздействием культуры. При этом социальные отношения (план) решительно трансформируют биологический план, не только обеспечивая его (создавая необходимые условия для полового влечения, общения и соития), но и подчиняют его себе. В отличие от полового влечения, общения и соития любовь как социальный, точнее социокультурный феномен – это влечение (влюбленность), общение и соединение, совместная жизнь, опосредованные культурными сценариями (дискурсами), например, понимаемые как связь с другими фратриями, как способ воспроизводства рода, как сакральная охота, как контакт с душами. Биологический план при этом не исчезает, а претворяется, преображается; он обеспечивает социальный план, не «забывая», так сказать, и самого себя. Теперь половое влечение, общение и соитие полностью осуществляются в лоне социальных и культурных отношений. И не всегда здесь имеет место гармония. Например, поручение первых брачных отношений шаману или полное прекращение сношений супругов у арапешей противоречат «логике» биологических отношений, но совершенно необходимы в плане социального архаического понимания любви.

Тонкий анализ соотношения указанных двух планов любви, осознаваемых как «кама» и «шрингара» - на материале средневековой индийской культуры дает Е.Шапинская. «Таким образом, - пишет она, - философско-эстетический дискурс любви выстраивает иерархию любовных переживаний и отношений, где высшее место отводится трансцендентальному чувству слияния с божественным, которое манифестируется в эстетическом переживании «шрингара». Чувственная любовь «кама», которой отводится вполне значительное место в человеческой жизни, характеризуется темпоральностью…Сама разведенность понятий «шрингар» и «кама», с одной стороны, снимает оппозицию между «идеальной» и «плотской» любовью, так как помещает их в разные сферы человеческого опыта, с другой – в соответствии с традиционным пониманием жизни как инстанций в цепи перерождения, постояннонапоминая о превосходстве духовного опыта. Понятие «кама» не исключается из «шрингара», поскольку само эстетическое переживание возможно лишь через сферу чувственного. Сама семантика слова «кама», в широком смысле означающем все удовольствия и наслаждения, которые человек может испытывать при помощи органов чувств, указывает на принадлежность любви к сфере чувственности»¹. Анализируя несколькими страницами дальше структуру классического древнеиндийского трактата «Кама сутра», Шапинская делает вывод, что в то время сексуальная жизнь «теснейшим образом связана со всей матрицей социальных отношений, в которую вписывается жизнь индивида в соответствии с его кастовым., возрастным, имущественным статусом»; любовь, «будучи связанной практически со всеми аспектами жизнедеятельности, занимала полноправное место в социокультурной жизни и подвергалась регуляции со стороны государства, как и экономика, законодательство и другие

______________

1 Шапинская Р. Дискурс любви. Любовь как социальное отношение и ее репрезентация в литературном дискурсе. - М., 1997. – С. 216-217.

стороны жизни»; вопреки расхожему мнению, индийские трактаты об искусстве любви являются не столько восхвалением плосткого наслаждения и сексуального удовлетворения, сколько способом интеграции этих присущих человеку стремлений в социальную структуру»¹.

С формированием, начиная с античности, личности, то есть человека, переходящего к самостоятельному поведению и создающего поэтому индивидуальные представления о мире и самом себе (вспомним Сократа и Платона), возникает необходимость в третьем плане любви. Здесь вырабатываются первые личностные концепции любви (любовь как страсть и дело богов, платоническая любовь, одухотворенная любовь в семье и браке и другие), которые ставятся в связь с социальными представлениями о любви. Например, выше я реконструировал первую личностную концепцию любви, разработанную Платоном в “Пире”. Концепция любви, понимаемой как стремление к целостности личности, как поиск своей половины, как вынашивание духовных плодов, как стремление к благу, красоте и бессмертию, – не только подготавливает новые формы социальных отношений, в которых большую роль будет играть античная личность, но и позволяет реализоваться эзотерической личности самого Платона. Затем в истории европейской культуры были созданы другие личностные концепции любви – родственная любовь в браке (для личности типа Плутарха), любовь к Богу (для такой личности как Августин), куртуазная любовь (для личности типа Абеляра и Элоизы), любовь как ничем не сдерживаемые страсть и наслаждение (от Гая Калигулы к маркизу де Саду и дальше), любовь как моральное занятие (Кант и Фихте), романтическая любовь, американский вариант любви (Т. Драйзер), любовь-секс, и этими примерами ряд не заканчивается.

Личностная концепция любви должна в какой мере соотносится с социальными представлениями о любви, в противном случае личность не сможет не только что любить, но и жить в обществе. Но все же главная функция личностной концепции – создать условия для реализации идеалов и ценностей в области любви самого человека как личности. Понятно поэтому, что если человек кардинально меняется (именно как личность, а не вообще), он должен вырабатывать и новую концепцию любви. Ясно также, что личностная концепция любви входит (должна входить) в общую концепцию человека как личности.

И опять же становление личностного плана не отменяет два других. Человек любит и как личность и как социальный индивид, причем в общем случае в плане биологического субстрата необходимо половое влечение, общение и соитие. Другое дело, что в культуре складываются формы любовного поведения, которые можно назвать “усеченными”. К ним, например, относится однополая любовь, любовь к Богу, предполагающая безбрачие и девственность, любовь к родителям или авторитетному лицу и прочее. В данном случае любовное поведение на биологическом плане так трансформируется, чтобы удовлетворить требованиям двух других планов, что существенно расходится с природным прототипом. Впрочем, человек вообще – существо предельно искусственное. Что в любви является границей и нормой, а что патологией

______________

1 Шапинская Р. Цит. соч. – С. 228, 229, 231.

можно решить только на уровне культуры и социума, а не отдельного человека. Правда, личность, претендуя на социальную автономию, часто решает эти вопросы самостоятельно. Но социум (общество) в праве игнорировать эти решения. По сути, конкретное решение этого вопроса выстраивается в ходе непростых взаимоотношений и диалога общества и личности.

Поставим теперь вопрос о том, как на социальном и личностном планах задаются и существуют представления о любви. Судя по последним культурологическим и методологическим исследованиям, эти представления задаются на схемах. Понимая, что для читателя такой ответ ничего не означает, для него схемы – это просто какие-то графические образования, рассмотрим сначала, что под схемами понимает современная методология. При этом, чтобы читатель мог опереться на какой-то эмпирический материал, приведу культурологические реконструкцию двух важнейших схем (представление о душе и богах), сформировавшихся в архаической культуре и позднее в культуре древних царств.

Выше я уже отмечал, что архаическая реальность практически целиком основывается на представлении о душе. Архаический человек считает, что все живое – это души, живущие в собственных домах (для человека такой дом его тело, для реки – вода, для дерева – ствол и т. д.); души могут покидать свой дом и возвращаться в него; они существуют всегда, то есть, мы бы сказали, вечны. Если душа покидает свой дом только на время, на короткий срок, это значит одно из двух – болезнь или сон (сновидение). Если душа оставляет свой дом навсегда, архаический человек понимал это как смерть.

Создавая “произведения искусств” (рисунок, скульптуру, маску, играя на флейте и прочее), архаический человек считал, что вызывает души, которые могут жить в этих созданных человеком “домиках” (“произведениях”), временно покинув свои. Связь людей в семье и племени объяснялась тем, что у них одни и те же души. Появление в теле матери души будущего ребенка объяснялось сходно, а именно, таким образом, что отец ребенка как “охотник-жених” перегонял душу из дома предков или захоронения в тело матери; он же, уже как подлинный охотник, убивая живое, перегонял души в дом предков или захоронение.

Представление о душе могло возникнуть в следующей ситуации. Где-то на рубеже 100-50 тыс. лет до н. э. человек столкнулся с тем, что не знает, как действовать в случаях заболевания своих соплеменников, их смерти, когда он видел сны, изображения животных или людей, которые он сам же и создавал, а также в ряде других ситуациях, от которых зависило благополучие племени. Этимология слова «душа» показывает его связь со словами «птичка», бабочка», «дыхание». Можно предположить, что представление о душе возникает примерно так.

Не зная, как действовать в случаях смерти, заболевания, обморока, сновидений, встречи с изображениями животных или людей, вождь племени случайно отождествляет состояния птички (она может вылететь из гнезда, вернуться в него, навсегда его покинуть и т.д.) с интересующими его состояниями человека (смертью, болезнью, выздоровлением и прочее) и дальше использует возникшую связь состояний как руководство в своих действиях. Например, если человек долго не просыпается и перестал дышать, это значит, что его «птичка-дыхание» улетела из тела навсегда. Чтобы улетевшая «птичка-дыхание» не осталась без дома, ей надо сделать новый, куда можно отнести и бездыханное тело. Именно это вождь и приказывает делать остальным членам племени, то есть, с нашей точки зрения, хоронить умершего.

Объясняя другим членам племени свои действия, вождь говорит, что у человека есть птичка-дыхание, которая живет в его теле, или улетает навсегда, но иногда может вернуться. Пытаясь понять сказанное и тем самым оправдать приказы вождя и собственные действия, члены племени вынуждены представить состояния человека как состояния птички, в результате они обнаруживают новую реальность – душу человека. Если у вождя склейка состояний птички и человека возникла случайно (например, ему приснился такой сон, или, рассказывая о птичке, покинувшей гнездо, он случайно назвал ее именем умершего), то у членов племени, старающихся понять действия и слова вождя, эта склейка (означение) возникает в результате усилий понять сказанное вождем и осмыслить реальный результат новых действий. Необычные слова вождя, утверждающего, что у человека есть птичка-дыхание, помогают осуществить этот процесс понимания-осмысления.

Подобные языковые конструкции и являются первыми схемами, они выполняют несколько функций: помогают понять происходящее, организуют деятельность человека, собирают смыслы, до этого никак не связанные между собой, способствуют выявлению новой реальности. Необходимым условием формирования схем является означение, то есть замещение в языке одних представлений другими (в данном случае необходимо было определенные состояния человека представить в качестве состояний птички-дыхания)¹ .

Изобретя представление о душе, человек смог действовать во всех указанных выше случаях; более того, можно предположить, что выжили только те племена, которые пришли к представлению о душе. На основе анимистических представлений формируются и первые социальные практики (захоронения умерших, лечения, толкования сновидений, вызывания душ и общения с ними), а также соответствующее понимание и видение мира (он был населен душами, которые помогали или вредили человеку).

И опять именно схемы помогали человеку распространить анимистические представления на новые случаи и ситуации. Например, как можно было понять, почему в семье и племени все люди похожи и связаны между собой? Двигаясь в схеме души: птичка могла переселиться из одного гнезда в другое, аналогично, душа умершего могла вернуться в тело ребенка, родившегося в данной семье (племени). Решая одни проблемы, архаический человек порождал другие, эти третьи и так до тех пор, пока не удавалось выйти на понимание реальности (мира), обеспечивающей при сложившихся условиях устойчивую социальную жизнь.

Представление о богах складывается значительно позднее (не раньше VI-V тыс. до н. э.) в культуре древних царств, причем, одновременно с властью и первыми социальными институтами, напоминающими современные (царь, жрецы, армия, централизованные хозяйственные работы, суд и другие). Культурно-историческая реконструкция показывает, что именно в этот период

________________

1 Розин В.М. Культурология. - М, 1998-2001; Розин В.М. Семиотические исследования. - М.,Л., 2001.

складывается разделение труда (разделение социальных функций) и основанные на нем системы управления (их Мэмфор назвал «мегамашинами»). Более того, можно предположить, что общества, не перешедшие к разделению труда, не научившиеся создавать мегамашины, просто погибали, точнее, их порабощали другие народы, где указанные два момента стали реальностью. Осознать новую социальную реальность, что вполне естественно, человек культуры древних царств смог в доступной для него форме – мифологической. Последняя предполагала такой способ понимания явлений, когда социальная действительность понималась антропоморфно, как взаимоотношение людей с богами.

Приглядимся к богам древнего Египта, Шумера, Вавилона, древней Индии и Китая (по моей классификации они относятся как раз к «культуре древних царств»). Главная их особенность в том, что они управляют человеком (обладают властью), любым даже царем (фараоном). Другая особенность – каждая профессия и специальность имели своего бога-покровителя. Наконец, еще одно важное свойство языческих богов – они всегда действуют совместно с человеком. Сеет ли он зерно в поле, строит ли свой дом, зачинает ли собственного сына или дочь всегда вместе с ним действуют соответствующие боги, которые направляют человека и помогают ему¹. То есть можно предположить, что боги – это мифологическое осознание (конституирование) новой социальной реальности – разделения труда и систем управления (власти), соответственно, отношения человека с богами выражали в мифологической форме участие человека в разделении труда и в системах управления и власти.

По механизму обнаружение реальности богов напоминает процесс, который привел к представлению о душе. Только здесь для сборки разных смыслов и выявления новой реальности потребовались более сложные схемы – мифы о том, как боги создали мир и человека, пожертвовав для этой цели своей жизнью². В религиозной реальности допустимы одни события и совершенно исключаются другие. Например, бог может создать, все, что пожелает, вселиться в кого или что угодно, может, даже обязан, помогать человеку, если последний принес ему жертву или отдал часть произведенного им продукта, функция бога – направлять человека, другая, как говорили шумеры, – “закрывать дорогу демонам” (вот где последние появляются, но это уже не души, приносящие несчастья, а настоящие злодейские существа, находящиеся в сложных отношениях как с людьми, так и с богами) и т. д. Однако в религиозной реальности не допустим примат душ или духов (они безусловно должны подчиняться богам) или причинно-следственные связи, напоминающие природные естественные отношения.

Теперь охарактеризуем схемы в более общем плане. Во-первых, чем схемы отличаются от знаков. Говоря о знаках, мы употребляем два ключевых слова – «обозначение» и «замещение», например, некоторое число как знак обозначает то-то (скажем, совокупность предметов), замещает такой-то предмет (эту совокупность) в плане количества. У схемы другие ключевые

_______________

1 Розин В.М. Цит. соч.

2 Там же.

слова – «описание» и «средство» (средство организации деятельности и понимания). Например, мы говорим, что схема метро описывает пересадки и маршруты движения, помогает понять, как человеку эффективно действовать в метрополитене.

Знаки вводятся в ситуации, когда уже сформировалась некоторая объектная область, но по какой-либо причине человек не может действовать с объектами этой области (например, они разрушились, громоздки и прочее). Замещая эти объекты знаками и действуя с ними вместо того, чтобы действовать с соответствующими объектами, человек получает возможность достигнуть нужного ему результата; при этом частично перестраивается и сама деятельность и по-новому (сквозь призму означения) понимаются исходные объекты.

Схемы тоже означают некоторую предметную область (например, схема души – состояния человека), но эта их функция – не главная, а подчиненная; можно сказать, что она вообще находится на другом иерархическом уровне. Более важны две другие функции: организации деятельности и понимания, выявление новой реальности¹. Здесь нет исходной объектной области, которая означается. Напротив, создается новая объектная и предметная область. До изобретения схемы души никаких душ не существовало, и понятно почему. Схема вводится с целью организации новой деятельности, материалом которой выступают различные состояния человека, при этом душа – это не еще одно интегральное состояние, а новая антропологическая реальность.

Другое дело, что схему в силу ее означающих возможностей можно использовать и как знак. Например, схему метро можно использовать не для организации нашего поведения в метрополитене, а как знак-модель, чтобы определить, по какому маршруту можно быстрее добраться от одной станции до другой. И то в данном случае эта задача может быть рассмотрена как аспект нашего поведения в метро.

Сходно с материалом знаков можно говорить о материале схемы. Это может быть какая-то графика или нарратив (описание), предметы (как например, схема креста на маковке церкви) или письменность, световые структуры на экране компьютера и прочее. Выделение этого плана полезно, когда мы анализируем операции со схемой как знаком.

Целесообразно также ввести представление о конструкции схемы. Чтение и работа со схемой всегда предполагает ее анализ, структурирование, вообще, операции, позволяющие или разложить исходную схему на отдельные элементы или подсхемы или, наоборот, создать из отдельных элементов более сложные структурные образования. Например, схему метро мы раскладываем на отдельные линии (радиальные или кольцевые), узлы пересадок, определенные станции и подходы к ним, из которых каждый пользователь конструирует собственные маршруты движения.

Следующая характеристика схемы, безусловно, сущностная: схема – это средство организации деятельности и поведения и связанного с ними понимания. В некотором отношении можно сказать, что как средство организации деятельности и поведения схема выступает как их программа.

___________

1 Розин В.М. Семиотические исследования. – М., Л., 2001

Не менее важная и другая характеристика схем: они задают определенную реальность. Говоря о реальности, я имею в виду то, что в реальность, заданную в схеме, нужно войти, прожить события, которые она задает, знать особенность («логику») этих событий, по окончании работы со схемой освободиться от событий этой реальности. Например, схема метро задает такие события: входы в метро и выходы из него, движение по определенному маршруту, пересадки, пребывание на станциях и т.д. Пользователь этой схемы знает, какой логике удовлетворяют эти события (например, нельзя сделать пересадку, не прибыв на определенную станцию), он приготовляется к очередным событиям, переживает их актуальное осуществление, по окончании своей поездки выходит из соответствующей реальности метро. Как реальность схема осваивается и часто понимается индивидуально.

В познавательной позиции реальность, заданная схемой, обычно категорируется как объект. При этом говорят, что схема описывает его. С точки зрения познания описываемый в схеме объект парадоксален: он существует в двух основных состояниях – виртуальном и актуальном. Например, для архитекторов, работающих с генпланом, схема метро описывает реальные транспортные потоки, которые обеспечивает метрополитен. Но когда метро только проектировалось, эта схема задавала проектируемый, то есть виртуальный объект. Для горожанина, собирающегося воспользоваться метро, чтобы добраться до определенного пункта в городе, его маршрут – виртуальный. Но когда поездка уже закончена, на схеме метро можно указать реальный маршрут, которым он воспользовался. В первом случае схема метро задает виртуальный объект, во втором – актуальный, причем частично конституированный на основе данной схемы. Не понимая функций схемы, исследователи, которые сравнивают его с моделями или теориями, постоянно отмечают, что схема, так сказать, схематична, в том смысле, что не тянет ни на модель, ни на теорию объекта. Но она и не должна выполнять эти функции, точнее, может выступить, например, в роли модели лишь побочно с основной своей ролью.

Мои исследования подсказывают следующий, конечно, один из возможных сценариев формирования культуры на основе схем. На определенном этапе развития осознаются “витальные катастрофы”, “разрывы” и проблемы, например, две рассмотренные выше, предшествовавшие становлению архаической культуры и культуры древних царств. Они разрешаются в результате изобретения новых схем (в данном случае представлений о душе и богах). На их основе выявляется новая реальность (анимистическая и религиозная), складываются социальные практики и отношения. Поскольку к культуре подключаются новые поколения людей и, кроме того, в результате функционирования культуры возникают новые ситуации разрывы и проблемы, в ней складываются механизмы трансляции, адаптации и новаций (например, происходит переосмысление традиционных представлений). Действие этих механизмов тоже предполагает использование существующих или построение новых схем. До тех пор, пока на основе всех этих механизмов, опыта и схем удается разрешать основные проблемы, снимать разрывы, осуществлять нормальное функционирование, культура живет, развивается и совершенствуется. Когда же базисные культурные сценарии и картины мира, на которых держатся все основные процессы и структуры культуры, перестают соответствовать реальной социальной жизни, наступает очередная витальная катастрофа.

Но не только культура, и социальная жизнь определяется схемами. Сравним для примера представления древнего мира и античности. Разве представления о мире и человеке в этих культурах совпадали? Естественно нет. В архаической культуре они основывались на представлении о душе, в культуре древних царств – на представлении о богах, в античности – на рациональных представлениях, включающих также идею античной личности. Схемы, которые описывали соответствующие реальности (души, богов, личности), задавали и определенные типы социальности.

Действительно, в архаической культуре социальные отношения и схема души обеспечивали главным образом совместные действия в отношении каждого отдельного члена сообщества (в случае его заболевания, смерти, родов и прочее). В культуре древних царств социальные отношения основывались на схеме «боги-люди-души» и обеспечивали не только совместные действия по отношению к отдельным своим членам, но и участие в разделение труда и системах управления (мегамашинах). В античной культуре социальные отношения трансформировались во многом в результате становления античной личности.

Личностная форма социальной жизни, как и основная, социума задается на схемах (схемы человека, личности, биографии, жизненного пути, личностных ценностей и прочее); все эти заданные приватными схемами семиотические и психологические конструкции можно называть «жизненными сценариями личности». Кроме этой составляющей для личностной формы жизни характерна деятельность, направленная, с одной стороны, на реализацию жизненных сценариев личности, с другой – на поддержание или создание необходимым для жизни личности условий (в пище, отдыхе, защите, общении и т.п.).

Сразу нужно подчеркнуть, что становление личностной формы социальной жизни было бы невозможным без соответствующей самоорганизации (становления) социума. Если Сократа общество убивает, то на излете античности Апулея, обвиненного в сходных прогрешениях (магии и необычном образе жизни), суд оправдывает. Интересна аргументация Апулея в свою защиту: он говорит судьям и зрителям, что он философ, а следовательно, может жить не так, как остальные, заниматься мудростью и прочее. То есть в обществе уже созрело понимание, что люди могут различаться и существенно, что нужны разные личности, даже такие странные, как философы. Более того, и при том, что общество плохо понимает жизнь какой-нибудь странной личности, оно готово ее поддерживать, как это, например, уже много веков происходит в Тибете, где население близ лежащих деревень приносит отшельникам пищу, и это может продолжаться не один десяток лет.

Поскольку личностная форма социальной жизни основывается на самостоятельном поведении, которое в свою очередь основывается на приватной схематизации, в социуме реализуется столько форм личностной социальной жизни, сколько возможно оппозиций и различений в самой схематизации, но поддержанных реальными формами жизни личности. Например, учение Будды – это оппозиция социальному бытию, и буддистам удалось практически выйти на такие формы самоорганизации индивидуальной жизни, в которых они сворачивают обычную жизнь, культивируя способ жизни, приближающий их к нирване (а это ведь нирвана и есть оппозиция социальному бытию). Иначе говоря, буддисты в своей жизни реализуют определенную форму личностной социальной жизни и связанное с ней буддистское видение мира. Напротив, Платон, стремясь «блаженно закончить свои дни», то есть преодолеть смерть, вышел на учение «эпимелии» - работы человека над собой, которая должна помочь его душе прийти в мир богов, которому она исходно принадлежит, но который она забыла при рождении. Эта работа включала не только занятие философией и наукой, но и переделку (совершенствование) себя (как говорит Платон в «Пире» «вынашивание духовных плодов»). Поскольку Платон в своей жизни реализует именно этот сценарий, в его лице мы имеем и соответствующую форму личностной социальной жизни и соответствующее платоновское видение мира.

Природу схем можно лучше понять, анализируя их генезис. Так мне удалось показать, что в сфере познания, и вероятно других, действует особый порождающий механизм: в коммуникации исходные схемы требуют своего разъяснения, для чего вводятся новые схемы. Требования понимания и обоснования схем обусловливают необходимость построения группы (пакета) схем, связанных между собой генетическими отношениями. Эти связи можно выявить только в специальной реконструкции. Рассмотрим одну их них.

В “Пире” Платона мы находим несколько схем, которые я сначала перечислю. Во-первых, это схема двух Афродит. Один из участников диалога Павсий, а диалог, как мы помним, формально посвящен прославлению бога любви, говорит, что нужно различать двух разных Эротов, богов любви, соответствующих двум Афродитам - Афродите простонародной (пошлой) и Афродите возвышенной (небесной), и что только последняя полна всяческих достоинств. Во-вторых, схема андрогина и его метаморфоз. Участник диалога Аристофан рассказывает историю, в соответствие с которой каждый мужчина и женщина ищут свою половину, поскольку они произошли от единого андрогинного существа, рассеченного Зевсом в доисторические времена на две половины. В-третьих, схема, описывающая путь людей, которые, как выражается Диотима, разрешаются в любви духовным бременем. Наконец, в-четвертых, в “Пире” можно найти схему, в которой любви приписываются такие качества как гармония, рассудительность, мудрость, даже стремление к бессмертию.

Почему перечисленные здесь образования я отношу к схемам? С одной стороны, потому, что они в тексте Платона ни откуда не выводятся, а напротив, сами являются источниками рассуждений о любви и получения о ней знаний. С другой - потому, что каждое такое образование представляет собой некую целостность в отношении последующих рассуждений о любви. Действительно, рассказывая историю с андрогином, Аристофан получает знание о том, возлюбленным присуще стремление к поиску своей половины. Деление Афродит на вульгарную и возвышенную позволяет приписать любви мужчины к прекрасному юноше различные достоинства, а мужчине к женщине только низменную страсть. Соответственно той же цели, приписывания любви необычных (если сравнивать с распространенным, народным пониманием любви) качеств - совершенствования личности, работы над собой, стремления к бессмертию, служат рассуждения по поводу людей, разрешающихся в любви духовным бременем. Таким образом, с помощью схем герои диалога (а фактически сам Платон) получают различные знания о любви.

Мы помним, почему Платона не устраивало обычное понимание любви, столь красочно описанное в античной мифологии? Такая любовь понималась как состояние, вызываемое богами любви и поэтому независящее от воли и желаний человека. Платон, однако, считал, что одно из главных достоинств философа (как и вообще человека) - как раз сознательное участие в собственной судьбе (мироощущение, сформулированное Платоном в концепции “epimelia” - буквально, “заботы о себе”). Кроме того, обычно любовь понималась как страсть, охватывающая человека в тот момент, когда боги любви входили в него; как сильный аффект, полностью исключающий разумное поведение. Платон, напротив, призывал человека следовать не страстям, а действовать разумно. Разумное построение жизни по Платону - это работа над собой, направляющая человека в совершенный мир идей, где душа пребывала до рождения человека.

Зная Платона, нетрудно предположить, что когда он утвердился в новом понимании любви (любовь - это не страсть, а разумное чувство, оно предполагает совершенствование человека и ведет его к бессмертию), то стал излагать свое новое видение окружающим его слушателям. Но они ведь еще не пришли к новому видению любви и поэтому не понимали Платона. Более того, слушатели возражали Платону, ловя его на противоречиях и указывая различные затруднения (проблемы), возникающие, если принять новое понимание. Так они могли показать Платону, что он рассуждает противоречиво: любовь это страсть, а Платон приписывает любви разум, следовательно, любовь - это не страсть. Кроме того, могли возразить слушатели, цели любви - телесное наслаждение и деторождение, почему же Платон ничего об этом не говорит. И уж совсем непонятно, зачем пристегивать любовь к таким серьезным делам как работа над собой или “стремление блаженно закончить свои дни” (то есть достигнуть бессмертия). Наконец, разве любовь дело рук человека, а не богов?

В ответ на все эти, вообще-то справедливые возражения Платон начинает сложную работу (кстати, вместе со своими оппонентами). С одной стороны, он выстраивает “логическую аргументацию”, с другой - чтобы облегчить понимание (точнее, сделать его впервые возможным), изобретает схемы, вводящие слушателей в новую для них реальность. Так, Платон, чтобы избежать противоречия в рассуждении, вспоминает о существовании в народной мифологии разных богинь любви и настаивает на принципиальном делении Эрота на два разных типа. В этом случае, рассуждая о любви, нельзя качества одной Афродиты (Эрота) переносить на другую. (Здесь невольно вспоминается правило Аристотеля, запрещающее перенос знаний из одного рода в другой). Весьма тонко Платон выводит любовь из под действия богов. Сочиняя историю про андрогинов, он с одной стороны, санкционирует новое понимание любви актом самого Зевса, с другой, задает естественный процесс (стремление рассеченных половинок к соединению), относимый только к компетенции человека. Поистине гениальной находкой Платона является аналогия плода, вынашиваемого женщиной, с духовным плодом, то есть работой человека над собой в направлении разумной жизни, совершенствования, стремления блаженно закончить свои дни.

Но, могли продолжать возражения слушатели Платона, разве женщина, не покидающая женской половины и способная только на страсть, в состоянии так любить? Не смешно ли, право, требовать от нее подобного поведения! И они были правы, имея в виду греческую женщину того времени. Надо отдать должное Платону, он был последователен: согласившись с данным возражением, Платон меняет объект новой любви. Да, сказал он, но Вы не учли, что высшей формой любви является не любовь мужчины к женщине, а любовь мужчины к прекрасному юноше, кстати, юноша и более восприимчим к духовной работе, а также к дружбе и совершенствованию.

Но ведь однополая любовь осуждается в народе, продолжали настаивать некоторые спорщики. Народ заблуждается - парировал Платон, именно однополая любовь освещается Афродитой небесной. И так далее и тому подобное. Вновь и вновь слушатели возражали Платону, с каждым шагом его схемы становились все понятнее, а аргументация убедительней, пока все собрание не согласилось, что да, правильное понимание любви именно такое. Но заметим, если сравнить это понимание с исходным, оно стало другим, обросло схемами и логической аргументацией. Иначе говоря, новые знания в буквальном смысле вырастают из исходных идей, укрепляются и конкретизируются в лоне коммуникации (непонимания, споров, поисков аргументов и схем, делающих понятными утверждения мыслящего).

Рассмотрение природы схем и приведенного здесь материала позволяет сделать следующие необходимые для нашей темы выводы:

- Представления о новом понимании любви задаются Платоном с помощью схем и основанных на них рассуждений, причем с их помощью великий греческий философ реализует и свои собственные идеалы и ценности;

- Но подобное решение удовлетворяло не только лично Платона, оно отвечало на социальный запрос того времени, а именно позволяло по-новому жить и любить складывающейся античной личности;

- Схемы и рассуждения в “Пире” выполняют по меньшей мере три важных функции: вводят (конституируют) для всех участников диалога и слушателей новую реальность и события любви, позволяют им на новой основе организовать свое любовное поведение и деятельность, обеспечивают коммуникацию Платона с его слушателями (читателями);

- Обобщая проанализированный материал, можно утверждать, что новые представления о любви и на социальном и на личностном уровне задаются с помощью схем; на их же основе формируется новое любовное поведение и любовные переживания отдельного человека. Но не будем забывать, что за схемами стоят социальные практики и отношения, деятельность и поведение человека, реальности и события, которые он пере-живает и про-живает.

ИСТОЛКОВАНИЕ ЛЮБВИ В РОМАНЕ ЛЮДМИЛЫ УЛИЦКОЙ «КАЗУС КУКОЦКОГО”.

Продумывая художественное изображение любви в современной литературе, я остановился на романе Улицкой (2001г.¹) и не потому, что в данном случае мои впечатления от “Казуса Кукоцкого” совпали с решение

______________

1 Улицкая Л. Казус Кукоцкого. – М., 2001

комитета по присуждению Букеровской премии. Читая роман, я остро переживал любовь главных героев – известного врача и ученого Павла Алексеевича Кукоцкого и его супруги Елены. Я постоянно ловил себя на мысли, что отношение Кукоцкого к своей жене мне очень близко, хотя я сам приходил к подобному пониманию любви с большим трудом. Безусловно, отношения Кукоцкого и Елены могут быть охарактеризованны как романтическая любовь. Их любовь начинается бурно, с высокого чувства и страсти и основывается не только на уважении супругов друг к другу, на признании их личности, но также идеализации и возвышении. Однако, это не просто романтическая любовь, как ее понимали в ХIX веке – противоположная браку, это любовь в семье и любовь родственная. Супруги Кукоцкие осознают друг друга как родственные и родные души («душа моей души», «единственная предназначавшаяся ему женщина»).

Уже самая первая встреча Павла Алексеевича со своей будущей женой, которую он спасает от смерти на операционном столе, поражает его осознанием чувства родственности к совершенно ему незнакомой молодой женщине.

“Он видел - и никто бы не мог понять этого, никому не смог бы он объяснить этого странного ощущения – совершенно родное тело. Даже затемнение у верхушки правого легкого, след перенесенного в детстве туберкулеза, казалось ему милым и знакомым… Посмотреть на лицо этой молодой и столь прекрасно устроенной изнутри женщины было как-то неловко, но он все-таки бросил быстрый взгляд поверх белой простыни, покрывающей ее до подбородка”.

Симптоматично, что Кукоцкий сначала увидел красоту не лица, а родного тела. Потом, оказалось, что Елена прекрасна и внешне. Но романтическая любовь предполагает не только переживание прекрасного лица и тела своего любимого (любимой), но и возвышение, идеализацию, жертву, тайну, требующую раскрытия, и никогда до конца не раскрываемую.

“Павлу Алексеевичу исполнилось сорок три года. Елене было двадцать восемь. Она была первой и единственной женщиной в его жизни, которая не отгоняла его дара (ясновидения, Кукоцкий обладал удивительной способностью видеть своих больных изнутри, все их органы и болезни. – В.Р.). После того, как она впервые провела ночь в его комнате, он, проснувшись в предутренней тьме, со щекотной косой, рассыпанной по его предплечью, сказал себе: “И хватит! Пусть я никогда не увижу ничего сверх того, что видят все другие врачи. Я не хочу ее отпускать…” (жертва? – В.Р.).

Дар его, хоть и был женоненавистником , для Елены, как ни странно, сделал исключение. Во всяком случае, Павел Алексеевич видел, как прежде, цветовое мерцание, скрытую жизнь внутри тел”.

В своем дневнике Елена пишет дочери:

“Влюбилась я в ПА (Павла Алексеевича. – В.Р.) даже не с первого взгляда, а так, как будто я его любила еще до своего рождения, и только вспомнила заново старую любовь (как у Платона, до рождения души на свет? – В.Р.). Антона же забыла, как будто он был просто сосед, или одноклассник, или сослуживец. Даже не родственник. А прожила с ним ни много не мало – пять лет. Отец моей единственной дочери. Твой отец, Танечка. Ничего не вижу в тебе ни от Антона, ни от его породы. Ты действительно похожа на ПА…

Вообще, я уверена, что ПА для Тани значит больше, чем я. Так ведь и для меня он тоже значит больше, чем я сама. Даже теперь, когда все между нами так безнадежно испорчено, надо по справедливости признать, что человека благородней, умней, добрей я не встречала”.

Но и Елена обладала особым даром – будучи прекрасной чертежницей, она видела “чертежную” сущность вещей. Павел Алексеевич любил выспрашивать Елену по поводу смысла ее работы, противопоставляя “искусственному” “естественное”. Однако даже в этом споре проявлялась высокая любовь.

“Павел Алексеевич ловил эту минуту, когда менялось ее обыкновенно кроткое выражение...

- Я имею в виду, что там все механическое, никакой тайны нет, - он выставлял перед ней указательный палец. – В одном человеческом пальце больше тайны, чем во всех ваших чертежах.

Она забирала в горсть его палец:

- Может, это только в твоем пальце есть какая-то тайна. А в других нет. Может, в чертежах не тайна, а правда содержится. Самая необходимая правда. Ну пусть не вся, а часть. Одна десятая или одна тысячная. Вообще-то я знаю, что у каждой вещи есть и другое содержание, не чертежное… Я сказать не умею, - и она отпускала его руку.

- Уже до тебя сказали, - усмехался Павел Алексеевич. – Платон сказал. Называется эйдос. Идея вещи. Ее божественное содержание. Божественный шаблон, по которому все наши земные изделия отливают…

Павел Алексеевич смотрел на нее с горделивой нежностью: вот какая у него жена – тихая, молчаливая, говорит только по необходимости, но если уж принудить ее высказываться, суждения ее умны и тонки, и глубокое понимание…

Елене иногда хотелось бы высказать мужу свои соображения о “чертежности” мира, о снах, которые снились ей время от времени – с чертежами всего на свете: слов, болезней, даже музыки…Но нет, нет, описать это невозможно…

Два тайновидца жили рядом. Ему была прозрачна живая материя, ей открывалась отчасти прозрачность какого-то иного, не материального мира. Но друг от друга они скрывались не от недоверия, а из целомудрия и оградительного запрета, который лежит, вероятно, на всяком тайном знании, вне зависимости от того, каким образом оно получено”.

Зрелая романтическая любовь предполагает и понимание личности любимого супруга (любимой жены). Кукоцкие прекрасно понимали друг друга. Зарабатывая по меркам того времени большие деньги (как врач и большой ученый), Павел Алексеевич помогал всем, кого они с женой намечали. Делали это они единодушно и естественно, как один человек.

И, вдруг, прожив счастливо десять лет, буквально в один день, Кукоцкие перестают не только понимать друг друга, но и любить, во всяком случае интимные отношения после этого дня прекращаются и попытки Павла Алексеевича восстановить брак ничего не дают.

“Счастливый период их брака окончился. Теперь остался просто брак, как у всех, и даже может быть, лучше, чем у других. Ведь многие живут кое-как, изо дня в день, из года в год, не зная ни радости, ни счастья, а лишь одну механическую привычку”.

Спрашивается, почему, при такой-то любви? Улицкая выстраивает следующую сюжетную линию. Елена воспитывалась отцом в толстовской коммуне, где и усвоила принципы ненасилия и благоговения перед любыми формами жизни. Павел же Алексеевич по роду своих занятий боролся за разрешения абортов, запрещенных в те годы законом. В тот злополучный день Павел Алексеевич не смог спасти от смерти Лизавету Полосухину, мать одной из подруг его дочери Тани, она умерла в результате кровотечения, вызванного подпольным абортом. Между супругами состоялся такой разговор.

“- Теперь ты понимаешь, почему я столько лет трачу на это разрешение?

- На какое? – переспросила рассеянно Елена, погруженная в свои мысли. Дети Полосухины не давали ей покоя.

- На разрешение абортов…

• Ужасно, ужасно, - опустила голову на руки Елена.

- Что ужасно? – раздражился Павел Алексеевич.

- Да все ужасно. И что Лизавета эта умерла. И то, что ты говоришь. Нет, нет, никогда с этим не могу согласиться. Разрешенное детоубийство. Это преступление хуже убийства взрослого человека. Беззащитное, маленькое… Как же можно такое узаконивать?

- Ну конечно, пошло толстовство, вегетарианство и трезвость…

Она неожиданно обиделась за толстовство:

- Да при чем тут вегетарианство? Толстой не это имел в виду. Там в Танечкиной комнате три таких существа спят (дети Полосухиной. – В.Р.). Если бы аборты были разрешены, их тоже бы убили. Они Лизавете не очень-то нужны были.

- Ты что, слабоумная, Лена? Может, их бы и не было на свете. Не было бы тперь трех несчастных сирот, обреченных на гищету, голод и тюрьму…

- Не, знаю. Я только знаю, что убивать их нельзя, - впервые слова мужа вызывали в ней чувство несогласия, а сам он – протест и раздражение.

- Ты подумай о женщинах! – прикрикнул Павел Алексеевич.

- А почему надо о них думать? Они преступницы, собственных детей убивают, - поджала губы Елена.

Лицо Павла Алексеевича окаменело, и Елена поняла, почему его так боятся подчиненные. Таким она его никогда не видела.

- У тебя нет права голоса. У тебя нет этого органа. Ты не женщина. Раз ты не можешь забеременеть, не смеешь судить, - хмуро сказал он (дело в том, что спасая в свое время, десять лет тому назад, жизнь Елены, Павел Алексеевич удалил ей матку и она, действительно, больше не могла рожать. – В.Р.).

Все семейное счастье, легкое, ненатужное, их избранность и близость, безграничное доверие, - все рухнуло в один миг. Но он, кажется, не понял”.

В дневнике Елена пишет по поводу ПА и того дня сходное.

“И никто на божьем свете не сможет мне объяснить, почему лучший из всех людей служил столько лет самому последнему злу, которое только существует на свете. И как в нем это совмещается? Все предчувствовала, все знала моя душа – еще в эвакуации, когда он Ромашкиных котят унес. Теперь уж верю всему. Ведь смог же он одной фразой перечеркнуть всю любовь, все наши счастливые десять лет. Все уничтожил. И меня уничтожил. Жестокость? Не понимаю”.

Обсуждая со своей женой, Наташей эту историю, я говорил, что не понимаю Елены. Мне казалось, что поступок Елены, разорвавшей их счастливый брак не аргументирован. Да мало ли кто, когда в сердцах что скажет. Настоящая любовь выдержит и не такие испытания, тем более ведь, Павел Алексеевич продолжал любить свою жену и, несмотря на ее болезнь (полная амнезия), беззаветно служил ей до самого своего конца.

Но потом, поразмыслив, я понял, почему Улицкая так драматично повернула события. Вероятно, нельзя быть счастливыми, когда вокруг все несчастны, если сажают твоих лучших друзей и коллег (это были годы сталинских репрессий), когда сама Елена, встретив Павла Алексеевича, мгновенно забывает своего первого мужа, пропавшего на войне. Да и разное видение проблем “жизни и смерти”, например, отношение к тем же абортам, со счетов не скинешь. Наконец, если любовь умерла, то не нужно ломать голову - выдержит ли романтическая любовь старость и болезни супругов. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что, как подчеркивает Улицкая, Кукоцкие, особенно, Елена не умели обсуждать свою личную жизнь и коллизии.

“Оба страдали, хотели бы объясниться, но повиниться было не в чем – каждый чувствовал себя правым и несправедливо обиженным. Объяснение между ними были не приняты, да и обсуждать интимные стороны жизни они не умели и не хотели. Отчуждение только возрастало”.

Не сумев быть счастливыми на фоне неустройства социальной жизни и разрешить личные проблемы и обиды, Кукоцкие укрываются, один в безумии и амнезии (Елена), другой в алкоголе (Павел Алексеевич). Заметим, что оба поступка вполне вписываются в российскую традицию.

Кажется все, что еще можно сказать о семейной жизни Кукоцких. Но оказывается, главное только начинается: их взаимоотношения и любовь продолжаются и достигают кульминации в другом эзотерическом мире. Интересно, что эзотерическая часть встроена в середину романа, после нее с Кукоцкими происходят еще много событий в обычном мире, но главные относятся к жизни их дочери, Тани. Тем самым Улицкая намекает читателям, что эзотерический мир – это не какой-то там другой, изолированный от обычного мира, а мир, проходящий через нас «здесь и сейчас», только чтобы понимать, что наша жизнь разворачивается и там, нужно быть внимательным к своей духовной жизни.

Эзотерический мир, в который попадает Елена, изо всех сил пытающаяся вспомнить себя, – это мир духовной работы, помощи, сочувствия, мир испытаний, мир, где сначала не узнаваемый Павел Алексеевич подобно Моисею ведет через странную пустыню таких же как Елена, мир, в котором возвращается ее память, постепенно приходит понимание, совершается преображение. Преображение духовное и в любви. Преображение всех телесных органов, и слияние любимых в одно телесно-духовное существо.

“Свет двух прожекторов – воскресшего во всех деталях прошлого и совершенного утра, освещал это мгновение. Долгая мука неразрешимых вопросов – где я? Кто я? Зачем? – окончился в одно мгновение. Это она, Елена Георгиевна Кукоцкая, но совсем новая, да, Новенькая, но теперь ей хотелось собрать воедино все то, что она знала когда-то забыла, то, чего никогда не знала, но как будто вспомнила.

Она сделала несколько шагов по траве и удивилась богатству впечатлений, полученных через прикосновение голой стопы к земле: чувствовала каждую травинку, взаимное расположение стеблей, и даже влагалищные соединения узких листьев. Как будто слепая прозрела. Нечто подобное происходило со зрением, слухом, обонянием…

- Елена, - услышала она свое родное имя и обернулась. Перед ней стоял ее муж Павел – не старый и не молодой, а ровно такой, с каким она познакомилась – сорокатрехлетний.

- Пашенка, наконец-то – она уткнулась лицом в самое родной место, где сходятся ключицы.

Он ощущал, как очертания ее влажного худого тела точнейшим образом соответствуют пробитой в нем самом бреши, как затягивается пожизненная рана, которую нес он в себе от рождения, мучился и страдал тоской и неудовлетворенностью, даже не догадываясь, в какой дыре они гнездились.

Елене же, всему ее существу, того только и хотелось, чтобы укрытьься в нем целиком, уйти в него навсегда, отдав ему и свою ущербную память, и бледное, ни в чем не уверенное “я”, блуждающее в расщепленных снах и постоянно теряющее свои неопределенные границы.

Это не он по-супружески входил в нее, заполняя узкий, никуда не ведущий проем, входила она и заполняла полое ядро, неизвестную ему самому сердцевину, которую он неожиданно в себе обнаружил.

- Душа моей души, - шепнул он в мокрые завитки над ухом и крепко прижал ее к себе.

Там, где кожа соприкасалась, она плавилась от счастья. Это было достижение того недостижимого, что заставляет любящих соединяться вновь и вновь в брачных объятиях, годами, десятилетиями, в неосознаваемом стремлении достичь освобождения от телесной зависимости, но бедное человеческое совокупление оканчивается неизбежным оргазмом, дальше которого в телесной близости пройти нельзя. Потому что самими же телами и положен предел…

С ними же происходило небывалое. Но из того, что было еще в пределах человеческого разумения, оставалось чувствование тел, своего и чужого, однако то, что в земной жизни называлось взаимопроникновением, в здешнем мире расширилось необозримо. В этой заново образующейся цельности, совместном выходе на орбиту иного мира, открывалась новая стереоскопичность, способность видеть сразу многое и думать одновременно многие мысли…

При последнем всплеске внутривидения замечено было, что две извилистых веточки яичников укромно лежат на положенных местах, изъятая в сорок третьем году матка находится на прежнем месте, а от шва поперек живота не осталось и следа.

Но это вовсе не значит, что бывшее сделалось небывшем, - догадались они, мужчина и женщина. Это значит, что преображению подлежит все: мысли и чувства, тела и души. И также те маленькие, почти никто, прозрачные проекты несостоявшихся тел, волею тяжелых обстоятельств корявой и кровавой жизни прервавших земное путешествие…

Когда они расположились друг в друге вольно и счастливо, душа в душу, рука в руку, буква к букве, оказалось, что между ними есть Третий. Женщина узнала его первой. Мужчина – мгновение спустя.

- Так это был Ты? – спросил он.

- Я, - последовал ответ”.

Кто же это третий. Невольно вспоминается Евангелие от Матфея: 20. “Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них”.

Сцена преображения Кукоцких написана блистательно, и как было бы хорошо, когда бы истинно любящие так заканчивали свой земной путь! Но если даже наша жизнь завершается не так, изображение любви в романе Улицкой имеет большой смысл. Вероятно, это идеал любви самой Улицкой, да и мне он весьма симпатичен. Я тоже уверен, что настоящая любовь предполагает духовные усилия и путь и, может быть даже, эзотерическую жизнь. Причем духовная и эзотерическая работа (жизнь) должны совершаться не потом, когда мы все умрем или когда после долгих лет подвижничества попадем в другую реальность, а здесь и сечас. На мой взгляд, духовность - не другая реальность, а неотъемлемая сторона обычной жизни, постоянно преображающая ее. Так же как и Улицкая я думаю, что трудно, невозможно быть счастливым, когда многие несчастны и сама жизнь пошатнулась. В отличие от А.Гидденса, истолковывающего любовь функционально и рационально, думаю, что подлинная любовь держится на идеальных и отчасти мистических представлениях.

Как показывает Е.Шапинская, с точки зрения А.Гидденса, сегодня на первый план “выдвигается новый вид любви – “любовь-слияние”, порывающий с установкой романтической любви на “вечность”, “единственность” отношений, которая, по мнению Гидденса, привела к “разделяющему и разводящему” обществу. Любовь-слияние предполагает равенство в эмоциональной связи, что освобождает от лежащих в основе романтической любви патриархально-властных принципов. В этом виде любви снимается оппозиция мужского и женского начала, так как она основана не на дифференциации полов, а на “чистом” отношении, главным для которого является понимание черт характера другого человека. Таким образом, утверждает Гидденс, любовь-слияние – это идеальная модель для современного общества с его акцентом на рефлексивность, самоактуализацию, достижение аутентичности, с отказом от моногамной гетеросексуальной модели как единственно приемлемой для семейных отношений”¹. Безусловно, “понимание черт характера другого человека”, “рефлексивность” и ”самоактуализация” – необходимы для современного человека и современной любви, но значительно больше необходимы родственность, духовная связь, работа по культивированию и поддержанию любви. Другими словами, я перехожу к обсуждению собственного идеала любви.

КРЕАТИВНАЯ ЛЮБОВЬ

Мой идеал любви все же отличается от нарисованного Улицкой. Не случайно ведь, что в обычной жизни брак Кукоцких распадается, и вообщем-то понятно почему. Во-первых, они совершенно не умели обсуждать свои конфликты и экзистенциальные проблемы, во-вторых, их представления о любви не меняются, застыли. Однако сегодня вряд ли можно сохранить любовь, если супруги не обсуждают свои проблемы. И не просто обсуждают, а рефлексируют собственную личность, идеалы, ценности. Выясняют, как все эти личностные образования соотносятся с пониманием любви, соответствуют ли

____________

1 Шапинская Р. Цит. соч. – С. 40-42

им, поддерживают любовь или, наоборот, разрушают. При этом приходится формировать индивидуальное понимание (концепцию) любви, продумывать, что это такое, как любовь связана с другими сторонами жизни. Если к тому же учесть, что жизнь в семье и социуме все время загадывает нам трудные задачки, а мы сами изменяемся, проходя жизненные кризисы, то приходится признать, что в течении жизни супругам необходимо переосмыслять сложившееся понимание любви, выстраивать новые индивидуальные концепции любви.

Однако здесь есть и другая сторона вопроса. Вероятно, не случайно понятие любви нагружается столькими смыслами – это и условие целостности человека, и жизнь другим, и жертва, и почва для реализации личности, а также продолжения нашей жизни в детях, и источник наслаждения и многое другое. Любовь, как я отмечал, разворачивается на трех уровнях: биологическом, социальном и личностном и на каждом выполняет важные функции. Например, в социальном плане любовь часто трактуется как идеальная связь двух или более людей, на личностном – как возможность полной реализации личности на / в другом человеке и одновременно превращение себя в условие для реализации другого. Спрашивается, как все это множество смыслов любви удержать и объединить? Одной рефлексии и знания здесь недостаточно, любовь приходится трактовать духовно и отчасти мистически.

Вернемся еще раз к Кукоцким. И Павел Алексеевич и Елена понимают любовь как возможность жить с человеком, предназначенным только для них, они любят единственного созданного для них человека. Дальше, любовь для них – родственность душ (душа моей души), некоторая духовная связь, рассказать о которой невозможно, это можно только почувствовать и пережить. Наконец, преображение как мистический сакральный акт (метаморфоз души и тела) – это одновременно и кульминация их любви. Все эти три момента – единственность любимого (любимой), родственность душ, преображение человека задают любовь как мистический и духовный процесс. Без такого полагания любовь вряд ли может существовать, другое дело, на основе каких идей этот процесс задается: Платон говорит о благе, красоте, дружбе и бессмертии, а Улицкая – о единственности, родственности и преображении. То, что социолог или философ истолковывает как функции и сущность любви, для любящих существует в форме духовной и мистической, и никакой рациональный анализ для них не может исчерпать эту форму.

Другое дело философ или ученый, они все время стремятся рационально исчерпать форму, в которой любовь задается и существует. Например, могут утверждать, подобно мне, что единственность – это один из важнейших способов личностного конституирования любви; родственность – способ социального конституирования (любовь как социальный идеал связи); преображение в любви – не менее важный способ духовной работы любящих на собой, сближающий любимых друг с другом, а также с идеалом человека (Христом, святым или, скажем, Альбертом Швейцером). В эзотерической пустыне у Павла Алексеевича состоялся такой разговор с Иудеем:

“- У тебя путь медленный. Но верный. А что думаешь, легко ли быть святым?

Бритоголовый (Павел Алексеевич в эзотерическом мире. – В.Р.) хмыкнул:

- Кто это здесь святой?

- Как кто? – совершенно серьезно ответил Иудей. – Ты, да я, да все остальные…

- Что ты говоришь? И я, неверующий..?

- Ты торопишься. Не торопись”.

Итак, мой идеал любви, который я предлагаю на обсуждение всем желающим, включает в себя:

- три уровня существования (биологический, социальный и личностный);

• необходимость выстраивать индивидуальную концепцию любви и пересматривать ее, по мере того, как жизнь кардинально меняется;

• работу, направленную на культивирование и поддержание любви, что предполагает иногда и собственное изменение (то есть работу в отношении своей личности);

• понимание, что любовь и жизнь в более широком смысле органично связаны между собой, поэтому нельзя быть счастливым в любви, не стремясь жить в ладу с самим собой, не стараясь жить правильно (перефразируя известное выражение, можно сказать – «каков человек, как он живет, такова его и любовь»);

• стремление культивировать родственность и духовность и удерживать все стороны и планы любви, не исключая и биологический.

Последний момент несколько юмористически представлен в разговоре с Львом Николаевичем Толстым, которого Павел Алексеевич встретил перед преображением в эзотерическом мире.

“- Haec ego fingebam, - возгласил Лев Николаевич, - плотская любовь разрешена человекам! Я заблуждался вместе со всем нашим так называемым христианством. Все страдали, огнем горели от ложного понимания любви, от деления ее на плотскую, низкую, и умозрительную какую-то, философскую, возвышенную, от стыда за родное, невинное, богом данное тело, которому соединяться с другим безвинно, и блаженно, и благостно!

- Так и сомнения в этом нет никакого, Лев Николаевич, - вставил Павел Алексеевич, заглядывая через плечо в схему, нарисованную красным и синим карандашом. Там была грубо изображенная яйцеклетка и сперматозоид.

- Влечение это лежит в основе мироздания, и греки, и индусы, и китайцы это постигли. Один только Василий Васильевич, несимпатичный, в сущности, господин, что-то прозрел. Воспитание наше, болезни времени, большая ложь, идущая от древних еще монахов-жизнененавистников привели к тому, что мы не постигли любви. А кто не постиг любви к жизни, не может постигнуть и любви к богу, - он замолчал и понурился…Главного о главном не написал. В любви ничего не понял”.

Впрочем, нельзя шарахаться и в противоположную сторону: мистифицирование и культивирование в настоящее время секса – не менее пагубно для любви, чем толстовские гонения на чувственную любовь. В любви все важно!

Последний сюжет касается понимания природы любви как естественно-искусственного образования. Обычная распространенная в народе трактовка любви основывается на истолковании ее как природного естественного феномена, поэтому, кстати, многие люди считают, что в любви все неизменно («как люблю, так и люблю», – говорят они). Противоположная, реже встречающаяся, почти научная точка зрения – любовь, подобно другим культурным явлениям, - это артефакт, ее можно и необходимо строить. На мой взгляд, истина где-то посередине. Да, любовь коренится в природе человека, и поэтому необходимо выслушивать себя, рефлексировать любовь, действовать (любить), встраиваясь в «логику» жизни человека, чутко улавливая трещины и точки излома, тенденции изменения и напряжения. Но природа человека задается не только и не столько биологическим планом, а прежде всего социальным и личностным. Последние же основываются на свободе и семиотическом конструировании, с одной стороны, и реальном опыте жизни – с другой. В результате в современной культуре отношения между деятельностью и природой человека – непростые.

Мы постоянно делаем себя и любовь, осмысляя происходящее, выстраивая какие-то концепции любви, занимая определенные позиции в культурной коммуникации. Но необходимое условие такого делания – изучение себя, рефлексия, выслушивание происходящего. Не получается ли здесь круга? Да, если не поймем, что мы – это не только то, что сложилось, но и наша деятельность, усилия, конституирование себя. В каждый конкретный момент нашей жизни возникает равновесие, мы устанавливаем баланс между тем, что сложилось, тем, что мы хотим, и тем, что мы можем, то есть делаем. Например, до того злополучного дня Елена уравновешивала усилиями любви свои страхи и сомнения, касающиеся проблем жизни и занятий мужа, после этого дня ее сил не хватило, а понять, что произошло и перестроиться она была не в состоянии. Но если человек в ответ на кризис жизни-любви может понять, что произошло, перестроиться, выйти на новую концепцию любви, то именно эти усилия наряду с тем, что сложилось до того, начинают определять его природу. В этом смысле, мне кажется, что в настоящее время складывается новое решение вопроса «естественное-искусственное»: это баланс и равновесие, которое мы устанавливаем между тем, что в нас уже сложилось, тем, что мы хотим, тем, что может, тем, как мы осознаем все это и действуем практически.

Наконец, я не предлагаю рецепты для всех. Если любовь существует и на личностном плане, а не только на биологическом и социальном, то не может быть общих решений. Речь идет о перспективе любви для людей моего типа. С одной стороны, я признаю тенденции современной массовой культуры, полностью уклониться от которых невозможно, а также влияние структур обыденности. Здесь и культивирование секса, и рекламные, усредненные и часто примитивизированные образы любви, и внушение современному человеку через СМИ представлений, по которым всегда можно сменить партнера в любви, и реальная социальная возможность это сделать (измена, адюльтер, развод), и демонстрация в искусстве, ТВ (например, как в передаче “За зеркалом”), а также в самой жизни смелых публичных экспериментов в области любви и семейных отношений, наконец, давно описанные и обсуждаемые в литературе процессы угасания романтического чувства под влиянием быта, обыденности, монотонности, исчезновения новизны. С другой стороны, мне лично импонирует любовь как глубокое и устойчивое чувство, и я надеюсь, что такая любовь переживет все эксперименты и времена, тем более, как показывет социальный опыт, в конце концов, хуже от этих экспериментов бывает прежде всего самим экспериментаторам.

Так вот, мне кажется, что единственный способ сохранить любовь как глубокое и устойчивое чувство – не держаться всю жизнь за образ романтической любви, а выращивать новый орган и тип любви, назовем ее “креативной”. Любовь-творчество, зрелая любовь должна сменять романтическую любовь, беря из нее все лучшее – духовное делание, идеализацию, эстетическую установку. Но любовь-творчество, креативная любовь включает все эти элементы в другое целое, где главным является культивирование родственности, включение любви в общий план жизни человека (как личности и социального индивида), поддержание и оживление любви, противостояние тенденциям разрушающим любовь (нужно стремится не переступать в любви естественные границы, не втягиваться в конвейер наслаждений, осмыслять соблазны массовой культуры и т. п.), сознательная работа, направленная на все основные стороны жизни и любви человека. Понятно, что выращивание креативной любви – дело непростое и тоже в отдельных случаях может потребовать смены партнера, но подобный шаг в рамках креативной любви не связан с ее природой. Безусловно, креативная любовь предполагает от личности более сложное поведение, чем, например, в случае романтической любви, но, думаю, без этого любовь в нашем мире не спасти, а следующий шаг в развитии человека – необходимая и достойная цель и задача.

Глава четвертая. Любовь и время

1. Диалог о дон жуане и мольере

Участники диалога: Вичуль Матвей Соломонович, директор Высших курсов при ГИТИС; одержим идеей идеей создать новое прочтение классических пьес с помощью представлений современной психологии; философ и искусствовед, Марк Евгеньевич Вадимов, по своим взглядам близок к автору данной книги; психолог Николай Николаевич Зубов, ярый последователь модного в настоящее время психоанализа; драматург, Вячеслав Николаевич Зимний, по жизни скептик; историк литературы, Сидоров Леонид Петрович, не изменявший своих взглядов с самой юности.

Запись диалога с небольшими пояснениями, принадлежащими автору, относится к началу 80-х годов.

- Здесь, - открыл разговор Вичуль, - собрались разные специалисты-гуманитарии, включая вашего покорного слугу. Хотелось бы сообща на основе психологической науки создать новое прочтение старых пьес, мы взяли для образца мольеровского "Дон Жуана".

С места в карьер начал говорить драматург Зимний.

- А зачем, собственно, создавать новое понимание "Дон Жуана", да еще на основе науки? Разобраться бы со старыми. Думаю, каждый зритель, приходящий в театр, по-своему и вполне оригинально переживает пьесу Мольера. Какой смысл в этом разговоре? Однако я не ученый.

- Вадимов не удержался и возразил.

- Не нужно быть ученым, достаточно сходить на спектакль. В свое время я был в Театре на Малой Бронной, смотрел "Дон Жуана". Спектакль неплохой, кое-где публика посмеивалась, и тем не менее приключения Дон Жуана мало кого волновали. Смотришь постановку Эфроса, игру актеров, но не переживаешь, даже не очень любопытно.

- Но Зимнего было уже не остановить.

- Не знаю, - несколько агрессивно продолжал он, - что там говорит наука, но в театр надо приходить с чувством, а если души нет, то даже гениальная пьеса не поможет. Холодный рассудок и рыбья кровь с театром несовместимы. Театр - это красота, любовь, страсть.

- Однако и Вадимов решил не отступать. Напротив очень спокойно он возразил.

- Спустимся на грешную землю. Увы, старые пьесы действительно мало волнуют. В классические произведения нужно вдохнуть новую жизнь. Не случайно режиссеры сегодня чуть ли не переписывают заново тексты сценариев, в пору ставить вопрос о нарушении авторских прав. А над чем вот многие годы бился тот же Эфрос? Он бесконечно вдумывался в тексты классических пьес, пытаясь найти в них новый смысл, который бы заставил переживать современного зрителя. А вы говорите: страсть, красота, любовь!

Витчуль, видя, что начинается перебранка, примирительно вмешался.

- Давайте, пожалуйста, без личностей, корректно, ведь у нас общая цель. Я уверен, собравшиеся здесь специалисты способны по-новому осмыслить образ Дон Жуана, по пока не удается прийти к соглашению, каждый настаивает па своей версии. Давайте еще раз по очереди изложим свои взгляды: краткое суждение и обязательно его обоснование.

Со стула поднялся Леонид Петрович, историк литературы.

- Не мудрствуя лукаво, - сказал он, - прочтем текст пьесы. Главный герой, аристократ Дон Жуан,- человек распущенный и безнравственный, разрушитель семей, эгоист и вольнодумец. Его слуга, Сганарель, его отец, Дон Луис, бывшая возлюбленная Эльвира предостерегают его, пытаются спасти, но все тщетно. Герой Мольера упрям и безрассуден, он прислушивается лишь к голосу своих страстей. Дон Жуан свободен и от предрассудков общественной морали: не страшась церкви и общества, он открывает простор для своего разума. Собственно, пьеса прозрачная, что тут долго рассуждать, это острая социальная сатира, обличение, нацеленные против дворян, прожигающих жизнь, движимых бесконечными желаниями. Мольер казнит Дон Жуана за душевную опустошенность, потерю самой потребности идеала, за полное равнодушие к людям. Мое прочтение, может быть, и неново, но зато верно, я нигде не отступаю от текста Мольера.

Вадимов, видя, что он сел, стал возражать.

- Возможно, и не отступаете, но и не приступаете. Текст пьесы не стул, его нельзя взять непосредственно. Текст, даже литературный, еще нужно понять, осмыслить, интерпретировать. Вы прочли текст буквально и, извините меня, простодушно. Правда, наивное отношение к вещам сегодня в моде, но в данном случае оно не продвигает нас вперед.

Что вы можете возразить? - с обидой в голосе спросил Леонид Петрович.

- Нетрудно заметить, - стал пояснять Вадимов, - что симпатии Мольера на стороне Дон Жуана; если он такой ужасный, то почему, спрашивается, Мольер ему сочувствует? Непонятно. А фигура Сганареля? Он действительно предостерегает, говорит о боге, нравственности. Но как неуверенно, как неубедительно! К тому же Сганарель от всего готов тотчас отказаться. Защита нравственности и религии в пьесе поручена жалкому человеку, трусу, слуге, действующему из-под палки или ради выгоды. Речь Дон Луиса тоже неубедительна, он настолько вспыльчив, гневлив, пропитан общераспространенной моралью, что ему как-то не сочувствуешь. Наконец, донья Эльвира. В последнем монологе она вроде бы печется о спасении души Дон Жуана. Но, может быть, она хочет спасти еще что-нибудь, например свой образ возлюбленного? Не могла же она так долго и безрассудно любить такого законченного эгоиста и безбожника! Похоже, она печется не о Дон Жуане, а о самой себе, спасает свои прежние иллюзии, идеалы.

- Любопытно, - сказал Витчуль. - Но, очевидно, мы переходим ко второй точке зрения, к другой интерпретации текста.

- Читая комедию, - продолжал Вадимов, - я обратил внимание на весьма странное поведение героя. Дон Жуана предупреждают о надвигающейся опасности, а он продолжает действовать как ни в чем не бывало, игнорирует даже прямое предупреждение неба. Так может себя вести или человек очень сильный, не менее сильный, чем небо, или безумный. Но Дон Жуан вроде бы обычный человек и вполне здравый. О другой странности я уже говорил: автор с явной симпатией выписывает образ героя, человека по обычным стандартам чудовищного. Помните, что о нем говорил Сганарель: "Дон Жуан величайший из всех злодеев, собака, турок, еретик, не верящий ни в бога, ни в черта, обманщик и лицемер". Возможно, это преувеличение, но и отец Дон Жуана был вынужден признать, что его сын ведет дурную жизнь, распутен, исказил в себе человеческое естество.

Невольно это получилось или нет, но Мольер нарисовал блестящий образ. Дон Жуаном восхищалось много поколений, каждому импонируют его прямота, смелость, ловкость; многим бы хотелось пользоваться таким успехом у женщин, так свободно судить обо всем.

В этом месте слово попросил Зубов, психолог.

- Как тонко подмечено! - сказал он. - Дон Жуан словно задался сознательной целью погибнуть, лезет на рожон, игнорирует все знаки, да что знаки, прямые угрозы и знамения. Не менее странно с точки зрения здравого смысла он ведет себя с крестьянками и командором. В одном случае ставит себя в безвыходное положение, буквально связывает по рукам и ногам; в другом - не веря ни во что, беседует и общается с призраком. Тоже мне рационалист, опирающийся на разум! Это скорее характерно для больного сознания.

Но Вадимов не принял "протянутую руку".

- Не думаю, - сказал он. - Однако все эти странности нужно было бы объяснить. Часто утверждают, что Дон Жуан безбожник. Но так ли это? На первый взгляд герой Мольера действительно ни во что не верит: смеется над верой в черного монаха, игнорирует небо, склоняет нищего к богохульству за деньги. Но можно ведь взглянуть на все это иначе. Вера в черного монаха далека от веры в бога, скорее уж суеверие; небо, посылающее призраков, отдает чертовщиной; да и шантаж нищего, возможно, проверка веры на прочность. Ведь испытывал же бог силу и твердость веры Авраама, внушив ему мысль убить своего сына Исаака.

Стоя на точке зрения разума, Дон Жуан, очевидно, просто не может помыслить себе сверхъестественного начала, в его сознании нет места реальности божественного. Впрочем, он готов поверить, если его убедят. Поэтому он экспериментирует, бросается со шпагой на призрак, подает руку командору. Он как бы говорит: "Я не верю, но вы меня убедите, я выслушаю и глупые речи Сганареля, и обвинение отца, и причитания Эльвиры. Я слушаю вас внимательно, где же ваши разумные доводы?"

- С гордыней Дон Жуана, - заметил Витчуль, - поверить в бога невозможно, похоже, что и в аду он продолжал бы твердить: "Никто не посмеет сказать, что я способен к раскаянью". Мне думается, он скорее похож на героя поэмы Мильтона "Потерянный рай" - князя темных сил. Сатана, подавая пример Дон Жуану, ставит себя вровень с богом, бросает ему вызов. Иногда даже кажется, что у Дон Жуана с небом роковые, мистические отношения. Поэтому он всегда обрывает Сганареля и никогда прямо не говорит о боге.

- А вот мне кажется, без всякой науки, - возразил Зимний, - что в глубине души Дон Жуан немного верит в бога, помните, что он в конце пьесы говорит Сганарелю: "Нужно подумать, как это исправиться, лет 20-30 поживем, а потом в о душе подумаем". Разве мало людей, которые не верят в бога, но на всякий случай заходят в церковь или изредка думают: "А черт его знает, может, что-то такое и есть, от меня не убудет, если я перекрещусь или сделаю доброе дело". (При этом Вадимов заметил, что его рука описала в воздухе сложную кривую, слегка напоминающую осеняющий крест. Впрочем его можно было принять и за непроизвольный жест).

- Однако, - обратился Вадимов к остальным, - не менее сложный вопрос: как Дон Жуан относится к женщинам?

- Вполне современно, - воскликнул Сидоров. - Дон Жуан еще не герой маркиза де Сада, но уже похож на него: он цинично обманывает женщин, разрушает семейные очаги.

- Сдались вам эти семейные очаги, - отмахнулся Вадимов, - опять я с вами не могу согласиться. Дон Жуан сознательно никого не обманывает, скорее он сам жертва, жертва страсти и увлечений. Он в прямом смысле пленник женской красоты, причем пленник безвольный, трепещущий. Увлеченный женской красотой. Дон Жуан становится не властен над собой. Он напоминает платоновского поэта. Платон считал, что поэты творят как бы в безумии, что стихи слагают не они, а стихии, овладевшие их душами. Дон Жуан такой же бесноватый, его поведение в момент встречи двух его возлюбленных мало чем отличается от безумия.

- Да, да, замечательно, - подтвердил Зубов. - Я как психолог констатирую. Случай, чисто клинический. Налицо дереализация, расщепление сознания, потеря чувства реальности.

- Но режиссер решил поддержать обиженного историка литературы.

- Думаю, - сказал он, - Леонид Петрович тоже прав. Действительно, Дон Жуан любит современно. Его волнует внешняя красота ("личико красавицы", как он говорит), победа в любовном поединке, свежесть и новизна чувства ("Вся прелесть любви - в переменах",- замечает Дон Жуан в одном месте), погоня за наслаждением. Намечается такое понимание любви, которое позднее связали с представлением о сексе: стирается грань между нормой и патологией, все, что доставляет наслаждение, допустимо. Насколько такое представление о любви отличается от христианского! В религиозном сознании брак и любовь имеют божественную природу, каждая женщина уподобляется деве Марии, семья сравнивается с небесным союзом (не забудьте, браки в сознании верующего заключаются на небесах). Дон Жуан, напротив, исповедует любовь, так сказать, изъятую из духовной, религиозной связи, любовь-удовольствие, а не любовь-веру. Его больше влекут чары внешней красоты, любовные интриги, а не поддержание в любви вечной, нерасторжимой духовной связи.

- Можно подумать, что вы завидуете христианской любви, - с иронией заметил Зимний. - Я и сам вдруг засомневался, а любил ли я когда-нибудь по-настоящему. К счастью, любовь - одно из тех чувств, которые от нас не зависят, каждый любит как может, любовь или есть, или нет ее.

- Но вернемся к нашим баранам, - попросил Вадимов. - Дон Жуана часто обвиняют в лицемерии. Да, он лицемер, но вынуждаемый обстоятельствами. В принципе герою Мольера претит ложь, она несовместима с его характером и гордыней. В то же время никаких разумных доводов против лицемерия он найти не может. Раз все вокруг прибегают к услугам лицемерия, почему, спрашивается, в трудной ситуации не сделаться ханжой. Дон Жуан, очевидно, вполне искренне убежден, что миром правят зло и лицемерие. Он живой человек, ничто человеческое ему, так сказать не чуждо. Уступки и компромиссы вполне объяснимы у такой сложной натуры. Его характер не выкрашен только одной краской.

С места опять вскочил воспрянувший Сидоров.

- Что же у вас, коллега, получается? - воскликнул он. - Сами признаете что с обычной, то есть человеческой, точки зрения Дон Жуан чудовище, и тут же во всем его оправдали. И не верит-то он искренне, и сам жертва любви, и ханжа не от хорошей жизни. Вспомните еще, что он спас от разбойников брата доньи Эльвиры, не скрывал своего имени перед своими врагами, хотя легко мог это сделать,- и вот готов портрет благородного человека, смелого и отважного. А соблазненные женщины, разбитые семьи, оскорбленный отец, невыплаченные долги?

- Может быть, - спросил Витчуль, - ясность внесет психолог?

- Случай, - начал Николай Николаевич, - крайне интересный. С точки зрения психологической науки странности в поведении Дон Жуана вполне объяснимы. Герой Мольера нормален лишь на привычный, непросвещенный взгляд, на самом же деле им владеют глубокие страхи, фобии. Как бы вам попроще объяснить? О чем Дон Жуан умалчивает, каких тем он тщательно избегает? Дон Жуан ничего не говорит о своей матери, никогда прямо не говорит о боге и ни разу не упоминает имени короля. Не значит ли это, что темы эти запретны для его сознания, оттеснены в подсознание и в глубине души крайне волнуют Дон Жуана? Спрашивается, почему? Очевидно, во всех трех случаях у него в детском возрасте или позже был налицо соответствующий конфликт: возможно, мать мало любила своего сына или не любила вообще, бог внушал Дон Жуану страх, а фигура короля - это же символ власти. Более чем вероятно, что у Дон Жуана был в прошлом конфликт с властями - с его характером и страстями избежать столкновения с законом было весьма трудно. На почве этих конфликтов у Дон Жуана развились различные комплексы - чувство заброшенности и одиночества, жажда свободомыслия, ненависть к богу, желание власти. Оттесненные в подсознание, эти комплексы давали себя знать в искажении его нормальных реакций, в символическом поведении, внешне прямо противоположном истинным его желаниям.

- Любопытно, - сказал Витчуль. - Но в ваших рассуждениях есть слабое звено. Получается, что нас больше всего волнует то, о чем мы умалчиваем. Если, например, я ничего не говорю о желании быть султаном, иметь гарем и прекрасных женщин, то, следовательно, я именно этого страстно желаю.

Но Зубов живо возразил.

- Мы избегаем каких-то неприятных тем в тех случаях, когда они для нас актуальны, мучительны, а если какой-то проблемы нет, то и нечего скрывать. Дон Жуан, однако, именно замалчивает свои отношения с богом, сразу же обрывает Сганареля, как только тот пытается прямо выяснить эти отношения. Скрывает он также свой страх перед властями, прикрывая его прямо противоположными высказываниями. "А чего мне бояться? - говорит Дон Жуан.- Разве я не по всем правилам его убил? По этому делу я был помилован". Но на самом деле Дон Жуаном владеют страхи. Страх перед одиночеством толкает его к женщинам: побеждая их добродетель и затем бросая на произвол судьбы, он мстит тем самым своей матери. Страх перед богом приводит Дон Жуана на кладбище, заставляет бросать вызов небу, неудержимо влечет его к собственной гибели. Страх перед властями побуждает вести себя бесстрашно, презирать закон.

- Странно, - заметил Зимний, - если мною владеет страх, то я, кажется, должен избегать всего того, с чем этот страх связан.

- Это так, - объяснил Зубов, - если вы живете одними страхами. Но если вы, как Дон Жуан, считаете, что благородный гранд не может проявлять страха, что Бог - это фикция, придуманная ханжами, что женщина - предмет наслаждения и удовольствия, а закон - одна из форм лицемерия, то в этом случае будете вести себя иначе, противоположно тому, чего бы вам хотелось в глубине души и о чем вы сами просто не догадываетесь. В том-то и весь фокус бессознательных влечений: они обнаруживают себя часто прямо противоположными действиями. Хочу также обратить внимание на еще один момент, ускользнувший от внимания искусствоведа. Все друзья и близкие Дон Жуана или предают его (как Сганарель в лесу), или превращаются в его прямых врагов (отец, родственники Эльвиры), а его жертва (командор) сама становится палачом. Но прежде сам Дон Жуан нарушает договор с людьми: изменяет любимым, насмехается над убеждениями Сганареля, убивает мужа соблазненной женщины. Итог - утрата контроля над ситуацией, над человеческими отношениями, полное одиночество, страх перед людьми и богом, невозможность преодолеть выстроенное самим препятствие, реализовать свои желания и потребности. Не справившись с жизненными проблемами, Дон Жуан прибегает к лицемерию, ретируется и в конце концов идет на самоубийство. Отсюда смена настроений, апатия, чувство безнадежности и озлобленности, периодические возбуждения, то есть типичная картина тревожной ажиотированной депрессии. Таков диагноз строгой психологической науки (Николай Николаевич радостно потирает руки и доверительно улыбается всем участникам обсуждения).

Витчуль удивленно заметил.

- Вот уж не думал, читая комедию, что имею дело со столь тяжелым психическим заболеванием. Очень любопытно.

Теперь вскочил возмущенный Зимний.

- Так запутать простое дело, - воскликнул он, - превратить нормального человека в развалину, в неврастеника. Кошмар! Да, мы все такие, как Дон Жуан, не лучше и не хуже: в бога не верим, женщин любим и бросаем, обманываем других и себя. Что же, у меня, как вы там выразились, депрессивная ажиотация?

- Ажиотированная депрессия, - поправил его Зубов. - Но вы не волнуйтесь, я могу с вами поговорить лично после заседания.

- Все это оттого, - по-прежнему обижанно поддержал Зимнего историк литературы, - что мы покинули почву самого искусства. Я же предложил ясное понимание пьесы.

- Чересчур ясное, - сыронизировал Вадимов. Правда, психолог ударился в другую крайность: у него герой Мольера превратился в больного. А на самом деле Дон Жуана мучат различные проблемы.

- Разве человек - это проблемы и противоречия? - возмутился Зубов. - У вас вместо плоти и крови одни умственные оппозиции.

- А у вас, - отпарировал Вадимов, - извините, комплексы да эмоции, как будто человек живет одним сердцем без головы.

- Мы опять зашли в тупик, - с огорчением констатировал Витчуль. - Давайте сделаем перерыв, успокоимся, обдумаем ситуацию. Побольше веры и доброжелательства друг к другу.

После перерыва слово попросил Вадимов.

- Мне, кажется, - сказал он, обращаясь ко всем, - я нашел выход из тупика, в который мы попали. Давайте привлечем в разговор автора, ну, естественно, не самого автора, а представления о нем, его образ. Ведь именно Мольер создал и пьесу, и своих героев. В литературе о Мольере кое-что известно: взять хотя бы превосходную книгу Булгакова. Зная личность Мольера, мы без труда расшифруем и текст его пьесы.

- Я "за", - с удовольствием сказал Зубов. - Для психологии анализ героя - занятие призрачное и сомнительное, герой ведь не человек, а художественная конструкция, так сказать, фикция, у нее нет плоти и крови, не говоря уже о психике. А вот автор произведения вполне живой человек, хотя и умерший, полноценная личность.

- Эта личность, - язвительно встрял Зимний, - полноценная до тех пор, пока вы ее не затронули со своей наукой. А там, глядишь, опять на свет божий покажется психический больной, на которого в пору будет надевать смирительную рубашку.

Витчуль быстро встал, успокаивая Зимнего.

- За что же вы так науку ненавидите? В нашем положении нужно испытать любые средства. Но вот вопрос (обращаясь к Вадимову): почему вы уверены, что в тексте пьесы проявилась личность Мольера? Разве не мог он при написании пьесы забыть себя, погрузиться целиком в своих героев, перипетии их судьбы?

- Да, безусловно, - согласился Вадимов, - автор, когда творит, заимствует позиции и жизненные кредо своих героев, вчувствуется в них, забывает как бы самого себя. Но психологические исследования последних лет, в которые нам, искусствоведам, поневоле приходится заглядывать, показали, что чем больше художнику или зрителю удается забыть себя и погрузиться в мир художественной реальности, тем более полно и совершенно он выявляет самого себя. Искусство и художественное творчество - способы символического, вербального или пластического переживания проблем личности, структур психики, которые ей не удается прожить вне искусства. Создавая правдоподобные, но и одновременно необычайные ситуации, вплоть до ситуаций фантастических, художник, а за ним и зритель получают возможность реализовать и выявить свое "я" и тем самым снять напряжения, их мучившие.

- Вы правы, - поддержал Вадимова Николай Николаевич, - вы мыслите совсем как психолог. Даже если бы Мольер решил отстраниться от своих героев, вывести на сцену совершенно чуждых ему людей, он не смог бы этого сделать. Бессознательные влечения, неподконтрольные рассудку (на то они и бессознательные), обязательно бы проявили себя в каких-то особенностях персонажей, в развитии фабулы, ее изгибах, в действиях героев. Наша психика как айсберг: на поверхности, в сознании,- небольшой кусочек, а основная часть уходит глубоко в бессознательное. Художественный текст - это только небольшая, видимая глазу поверхность этого айсберга.

- Опять ищем клад, скрытый смысл, возмущенно жестикулируя, заговорил Зимний. - Разве автор - шифровальщик, а его произведение - зашифрованное послание президенту?

Зубов даже подскочил с места.

- Гениально, вы случайно попали в самую точку. Именно так и обстоит дело, пьеса Мольера - зашифрованное послание, направляется оно душе, а ключ к шифру дает знание личности самого Мольера. Ах, как вы нам помогли, коллега!

- Так дайте нам скорее этот ключ, - заторопил Витчуль. - Может быть, вы Марк Евгеньевич и начнете? Всякая инициатива должна быть наказуема.

- Ну что же, попробую, - не возражал Вадимов, которому вся эта беседа была интересна. - Но это будет экспромт, импровизация, прошу меня извинить, если что не так. Что нам известно о Мольере? К моменту сочинения пьесы Мольер прожил уже большую жизнь: уходил из дому и снова возвращался, учился на адвоката; много лет был неудачливым актером, однако в конце концов добился успеха, писал пьесы, любил женщин, да и мало ли что еще. Но главное - Мольер был очень живым человеком, который нес в искусство, ломая его условности, и свою жизнь, и жизнь окружающих его людей. Что же касается его характера и идеалов, то, подобно Дон Жуану, ну, может быть, не в такой степени, Мольер скептик и рационалист, его знамя - разум и рассудок, его цель - красота. Но не только женская, красота вообще - театр, искусство, природа, человек, город.

- Извините, что я вас прерываю, сказал Витчуль. - Но, может быть, Дон Жуан не способен долго любить одну женщину именно потому, что его влечет красота как таковая, воплощенная и в этой красавице, и в той, во всех женщинах сразу?

- Верно, - согласился Вадимов. - Кстати, само отношение Мольера к женщинам где-то сходно с донжуановским, он ни в коем случае не однолюб, более того, ходили слухи, что второй раз Мольер женился чуть ли не на собственной дочери. Как замечает Булгаков, и подтвердить эти слухи нельзя, и отрицать их невозможно. Не веря в бога вообще или сомневаясь в его существовании, Мольер очень трезво смотрит на окружающую его жизнь и общество. Настолько трезво, что не гнушается грубо льстить сильным мира сего, особенно королю, всегда идет на компромиссы. Все это наводит па мысль, что он относится к злу и лицемерию как к неизбежным моментам жизни. Три темы особенно должны были волновать Мольера: возможность жить по разуму, отношение к красоте, особенно женской, и позиция разумного человека, живущего в мире, где правят зло и лицемерие. Острота этих проблем лично для Мольера определялась, очевидно, и тем, что общество не одобряло его жизнь и пристрастия, презирало его как комедианта, распускало сплетни о его увлечениях, ханжески судило и рядило его жизненные неудачи.

- Надо же так извратить биографию Мольера! - по-прежнему обижанно заметил Сидоров. Получился не Мольер, а Дон Жуан. Теперь мне понятно, как вы собираетесь оправдывать наше прочтение комедии. Дон Жуан - это Мольер, Мольер - это Дон Жуан.

Но Вадимов не согласился.

- Вы зря горячитесь. Да, действительно, Мольер в образе Дон Жуана выставил свои проблемы, часть самого себя. Но все-таки Дон Жуан - это не Мольер. Герой Мольера ведет себя так, как никогда не стал бы поступать он сам. Дон Жуан - поэтическое построение - отдельные стороны души Мольера, доведенные искусством автора до своего логического конца. Дон Жуан живет в иной реальности - в мире вымысла: он обладает абсолютным успехом у женщин, полным неверием, свободным разумом. Вся его жизнь состоит из оппозиций: судьбе, небу, женщинам, обществу. Так в жизни не бывает, а в мире искусства - постоянно. И понятно, зачем Мольер погрузил себя в реальность искусства: чтобы посмотреть, что из этого получится, какой человек, какие следствия. Если отбросить все тонкости, получилось зло, причем получилось невольно, помимо автора, по законам искусства.

Мольер, очевидно, чувствовал, что вышло что-то странное, чему уже нельзя сочувствовать, и в то же время не мог не сочувствовать, ведь отчасти это был он сам. Разве противоестественно любить каждую красивую женщину, опираться на рассудок, прибегать к компромиссам и лицемерию, если вокруг тебя все так живут? Что всему этому можно было противопоставить? Рефлексируя себя в Дон Жуане и логически доводя до конца его слабости, Мольер одновременно приоткрывал будущее, проектировал, показывал обществу образ складывающейся буржуазной личности - рассудочной, холодной, эгоистичной, неукротимой и своих желаниях.

- Крайне любопытно, - поддержал Вадимова Витчуль. - Вы невольно показали, в чем социальная роль искусства, художественной рефлексии. Помещая себя в образе Дон Жуана в барокамеру искусства, Мольер получает возможность не только исследовать настоящее - свою собственную личность, но и проектировать будущее - едва еще намечаемую культурой буржуазную личность. Любопытно, любопытно.

- Мне, - продолжал Вадимов, - пришло в голову еще одно интересное соображение. Не противопоставив образу Дон Жуана положительный идеал, не аннигилировав, так сказать, зло добром, Мольер создал в искусстве уникальную ситуацию, если хотите - экзистенциальную проблему, позднее ее по-разному пытались решать писатели. Пожалуй, особенно интересно это сделал Гофман. Он отождествил позицию Дон Жуана с позицией художника вообще (и тот и другой стремятся к красоте), заявил, что Дон Жуану много было дано богом и природой, но что Дон Жуан спутал вечную идею неземного блаженства с погоней за земными наслаждениями. И вот здесь его и поймал, попутал Сатана, накинул ему на шею петлю, внушил гордыню и прозрение к людям и в конце концов увлек прямо в ад.

Если Гофман только намечает дьявольскую связь художника и гения с их собственными творениями, то Томас Манн уже прямо говорит: Леверкюн продал черту душу; гений и талант неотделимы от услуг Сатаны; творчество предполагает расплату и гибель бессмертной души. С этой позиции, создавая образ Дон Жуана и не противопоставляя ему ничего, Мольер, как сказал бы религиозно настроенный человек, заигрывает с Сатаной.

- Брр... страшно, - закричал Зимний, - даже волосы шевелятся. Договорились, доигрались. У одних Дон Жуан стал психом, у других Мольер попал в свиту Сатаны. Ничего себе наука.

- Соображения интересные, был вынужден согласиться Зубов, - но где же Мольер, где живой человек, переживающий и страдающий? У вас опять не личность, а мировоззрение, проблемы; не переживания и чувства, а интеллект. Разве Мольер жил одним рассудком? Непохоже. Вспомните ситуацию, в которой он оказался накануне создания комедии. "Тартюф" запрещен, духовенство угрожает расправой, молодая жена изменяет и ускользает из рук, общество злословит и сплетничает. В довершение финансовые проблемы, надвигающаяся старость, болезни. Чудесный букет. Что в этой ситуации должен был испытывать Мольер? Страх, бессилие, отчаяние, невозможность преодолеть бесконечные препятствия. Известно также, что мать его рано умерла, следовательно, у Мольера вполне могло развиться чувство заброшенности и одиночества, нашедшее выход в особых отношениях к женщинам. Наконец, его единственная опора, король, оставляет его без помощи, следовательно, власть уже мало защищала, опять страх, неуверенность в будущем, тревожное настроение. Убивая своего героя, Мольер ретируется, обнаруживая, сам того не желая, глубину овладевшего им отчаяния, он впадает в состояние апатии и меланхолии.

- Я же говорил, - продолжал кричать Зимний, - сначала Дон Жуан, теперь Мольер, следующая очередь за нами. Брр...

- Но вы неправильно все это воспринимаете, - стал успокаивать его Зубов, - как-то болезненно. А ведь в каждом, даже самом здоровом человеку при внимательном рассмотрении можно заметить какую-то патологию, В наше время это норма. Но вернемся к Дон Жуану и Мольеру, между ними действительно ощутимая дистанция. Герой Мольера только средство в руках автора: убивая Дон Жуана, Мольер освобождается от своего страха. Художественное творчество, как уже давно утверждал Фрейд, прекрасный способ освободиться от нереализованных бессознательных желаний. Если бы Мольер только убил своего героя! Он получает наслаждение от подготовки убийства и самого убийства, значит, его психика расстроена весьма серьезно.

- Час от часу не легче, - уже спокойнее возражал Зимний, - то ажиотированная депрессия, я, кажется, запомнил это слово, то чуть ли не полный распад личности. Где же здравый смысл? Мольер совершенно здоровый человек, я это чувствую. Никакая паука меня не переубедит.

- Я тоже уверен, что Мольер был совершенно здоров и телом и душой, - согласился с ним наконец Вадимов. - Однако многое из того, что говорит Николай Николаевич, отрицать трудно. Нужно, вероятно, дать другое, более человеческое объяснение событий. Может быть, все дело в том, что, создав образ Дон Жуана, Мольер как бы наступил сам себе на горло в том смысле, что сделал невозможной реализацию всех тех чувств, которые противоречили характеру Дон Жуана. Но ведь все эти чувства не исчезли: веру в бога Мольеру внушали с детства, а также уважение к женщине и христианскую любовь; безусловно, родители воспитывали в нем и благородство, прививали отвращение к ханжеству и лицемерию. Все это прочно вошло в сознание Мольера и в какой-то мере определяло его поведение. Но одновременно у Мольера сложились и противоположные убеждения: твердая вера в разум, сомнение в существовании Бога, презрение к общественной морали, тяга к женщинам, к красоте как таковой. В этом смысле нужно более серьезно отнестись к образам Сганареля, Эльвиры и Дон Луиса. Иногда, кажется, что Мольер не разделяет их убеждений, сознательно снижает эффект их высказывания. Да, разум Мольера третирует и Сганареля, и донью Эльвиру, Дон Луиса, хочет зачеркнуть их наивные убеждения, но его сердце, чувства восстают, возражают, хотя и робко, но заявляют о себе. Следовательно, в душе Мольера одни реальности пошли против других, одни представления сделали невозможными другие.

Исследования психологов показывают, что подобные коллизии и противоречия душевной жизни часто ведут к самоубийствам, не меньше. Но Мольер справляется с ситуацией с помощью искусства: написав комедию, он осознает двойственность и противоречивость своей душевной жизни; убив Дон Жуана, он как бы освобождается от мучивших его противоречий. Освобождается, правда, не в жизни, а в своем воображении, в сознании, но и это уже немало. Не помню уж, кто сказал, что поэт приносит себя в жертву толпе, читающей публике, сжигает перед ними свое "я". Это так и не так. Безусловно, Мольер обнажает, выставляет напоказ свою душу. Но кое-что он при этом получает, и не такой уж пустяк - свободу для душевных переживаний, то есть для жизни.

- Странно, но в этом что-то есть, - впервые был вынужден согласиться Зимний. Пожалуй, я сам такой, одни мои представления, или, как вы сказали, реальности, постоянно воюют с другими. Оттого, наверное, мне снятся кошмары и в голову лезут нехорошие мысли.

Витчуль развел руками.

- Любопытно, любопытно. Но что же опять получилось? Опять несколько интерпретаций, теперь уже автора. Где же истина, кто прав? Может быть, правы все, но этого быть не может. Однако все обосновали и аргументировали свою позицию.

- Я же говорил, - воскликнул Зимний, - дойдет очередь и до нас. Слава богу, что я ничего не объяснял.

- Как было бы хорошо, - задумчиво проговорил Вадимов, - если бы можно было проверить высказанные здесь точки зрения, поставить решающий эксперимент.

- Эксперимент! - воскликнул Зимний. - Так за чем дело стало, лучший эксперимент в театре - это сцена и игра актеров. Пишите пьесу и проверяйте на сцене все прочтения - какое зрителю понравится, то и истинное.

Витчуль улыбнулся.

- Наконец-то и вы Вячеслав Николаевич вносите свою лепту в общее дело, но писать - ваше дело, берите перо, и с богом.

- А действительно, - удивленно и несколько озадаченно сказал Зимний, - ведь тут столько наговорили, можно и пьеску состряпать, вот где я душу-то отведу. Только вот с чего бы начать? Как там говорил Витчуль: "Друзья, мы зашли в тупик". А что, можно с этого и начать.