Добавил:

Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.

Вуз:

Балтийский институт экологии, политики и права

Предмет:

[НЕСОРТИРОВАННОЕ]

Файл:

0900637_8C77F_fenko_a_b_hrestomatiya_tom_1_teor...docx

Скачиваний:

Добавлен:

19.11.2019

Размер:

524.09 Кб

Скачать

☆

1 / 81 2 3 4 5 6 7 8 > Следующая >>>

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ

КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ

И ПСИХОТЕРАПИЯ

ТОМ 1

ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ

Рекомендовано Ученым советом Московского городского психолого-педагогического института в качестве учебного пособия для специализаций «Психологическое консультирование» и «Клиническая психология»

МОСКВА 1998

ПРЕДИСЛОВИЕ

За последние 7 лет психотерапия в нашей стране проделала такой же путь, какой мировая психотерапия прошла за всю историю своего примерно столетнего существования. Она успела родиться, окрепнуть, завоевать себе место в культурной жизни, обзавестись своими собственными (пока еще не до конца устоявшимися) социальными институтами, обрасти кое-какими традициями и даже начать эти традиции разрушать. Столь стремительное развитие заставляет вспомнить биогенетический закон Э. Геккеля. В соответствии с этим законом, онтогенез новой отечественной психотерапии повторяет филогенез мировой психотерапии в сокращенной, а иногда и утрированной форме. То и дело перед изумленным наблюдателем предстают то жабры классического психоанализа, то хвост бихевиоризма, то густая шерсть гештальт-терапии, то щупальца эриксонианского гипноза.

Но в результате этого эмбриогенеза, свидетелями и непосредственными участниками которого довелось быть сотрудникам Московского психотерапевтического журнала, на свет появилось вполне здоровое и жизнеспособное дитя, которое может теперь, отделившись от материнской пуповины — западной психотерапевтической теории и практики, — расти и развиваться вполне самостоятельно. О чем и свидетельствует данный сборник — результат семилетней работы нашего журнала, выполнявшего, в меру своих сил, роль одной из повивальных бабок и нянек этого психотерапевтического младенца.

Содержание сборника отражает современное состояние отечественной психотерапии и психологического консультирования. Его характерной особенностью является завершение усвоения теоретического и практического опыта мировой психотерапии и попытка выработки своего собственного языка, своих оригинальных методов и адекватного им научного аппарата.

Именно поэтому сборник открывается теоретическими статьями представителей новой волны отечественной психотерапии Ф. Е. Василюка, В. Н. Цапкина, А. Ф. Копьева. В этих работах выдвигаются идеи, входящие в фундамент современной российской психотерапии. Они — каждая по-своему — дают

представление о месте психотерапии в современной культуре и социальной жизни, о тенденциях развития мировой психотерапии и о том оригинальном вкладе, который может внести в него психотерапия отечественная.

Во второй раздел сборника вошли статьи как отечественных, так и зарубежных авторов, посвященные теоретическому анализу основных направлений и школ психотерапии. В этом разделе опубликованы программная статья Фрейда «Анализ конечный и бесконечный» и обобщающие работы признанных классиков и других направлений психотерапии — «Обзор психодраматических техник» Зерки Морено, «Техники когнитивной психотерапии» Аарона Бека, «Тенденции развития клиентцентрированной психотерапии» Юджина Джендлина.

Третий раздел сборника получился наиболее пестрым. Его составили статьи, посвященные отдельным методическим и прикладным вопросам психотерапии и психологического консультирования. Здесь и подробное описание отдельной психотерапевтической техники («Гипнотическая техника рассеивания» Милтона Эриксона), и пример применения психотерапии к определенному психическому расстройству («Психотерапия шизофрении за рубежом» А. Б. Холмогоровой), и методические рекомендации по работе практического психолога с отдельными профессиональными группами («Психотехническая подготовка учителей» В. Реньге).

Принимая решение переиздать лучшие статьи разных лет (второй том сборника целиком составят случаи из психотерапевтической практики), редакция Московского психотерапевтического журнала не только пошла навстречу многочисленным просьбам читателей, но и подвела итог своей семилетней работы.

Главный редактор Московского психотерапевтического

журнала с 1994 по 1998 год, кандидат психологических наук

А. Б. Фенько

ОТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ К ПСИХОТЕХНИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ^*

Ф. Е. ВАСИЛЮК

В наши дни происходит радикальное изменение соотношения между теорией и практикой в психологии. Возникает необходимость в теории нового, психотехнического типа, основанной на «философии практики» (Выготский). В статье формулируются основные методологические черты психотехнической системы: 1) включенность прагматических и этических ценностей в ткань теории; 2) «пользователем» ее является психолог-практик; 3) объектом такой теории становится не психика, сознание и пр., а работа-с-сознанием; 4) центральный предмет и метод психотехнической теории находятся в таком соотношении, что конструируемый, исходя из идеи центрального предмета, практический метод воздействия является в то же, время оптимальным эмпирическим методом исследования этого предмета.

Камень, который отвергли

строители, соделался главою угла

Пс. 117, 22

ПРАКТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА

Отечественная психология так резко изменилась за последнее десятилетие, что кажется принадлежащей к другому «биологическому» виду, чем психология образца 1980 года.

Происходящие «мутации» заметны даже в сонной атмосфере официальной академической психологии, а уж в стихии социальной жизни от них просто пестрит в глазах: появился массовый рынок психологических услуг — индивидуальное консультирование и психотерапия, детская игровая психокоррекция, развитие памяти и воображения, тренинги менеджеров и депутатов, семейная терапия и пр. и пр.

Но в чем, спросят, такая уж принципиальная новизна? Разве это не простое расширение давно существующей прикладной, практической психологии? В том-то и дело, что у нас была именно и только прикладная, практическая психология (т. е. приложения психологии к различным социальным сферам, по имени этих сфер и получавшие свои названия — педагогическая, медицинская, спортивная, инженерная и т. д.), но не было психологической практики (т. е. особой социальной сферы психологических услуг). Будь, например, здравоохранение таким, какой еще совсем недавно была психология, у нас было бы несколько академических медицинских институтов и факультетов, сотни медицинских кафедр в вузах, различные отрасли медицины, от молекулярной до космической, и на всю страну — ...две поликлиники и десяток подпольно практикующих врачей.

Множащиеся сейчас психологические службы — это не просто еще одна отрасль практической психологии, наряду с названными. В них и через них отечественная психология наконец-то становится самостоятельной практической дисциплиной. Это историческое для судьбы нашей психологии событие. В 20-х годах, когда психология впервые столкнулась с высокоорганизованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной — Л. С. Выготский увидел в этом факте источник такого значительного обновления психологической науки, что психолог, по его словам, мог бы сложить гимн новой практической психологии. Но если это было справедливо для практической психологии, т. е. для включения психологии в существующие виды социальной практики, то это трижды справедливо для произошедшего на наших глазах рождения собственно психологической практики. Значение психологической практики для психологии трудно переоценить. Психологические службы не просто «важны» для психологии, она обретает в них свое тело, не

больше и не меньше. Психологические службы для психологии то же, что школа для педагогики, церковь для религии, клиника для медицины. Психологическая практика — источник и венец психологии, альфа и омега, с нее должно начинаться и ею завершаться (хотя бы по тенденции, если не фактически) любое психологическое исследование.

В чем же отличие психологической практики от практической психологии? В том, прежде всего, что первая — «своя» для психологии практика, а вторая — «чужая». Цели деятельности психолога, подвизающегося в «чужой» социальной сфере, диктуются ценностями и задачами этой сферы; непосредственно практическое воздействие на объект (будь то личность, семья, коллектив) оказывает не психолог, а врач, педагог или другой специалист; и ответственность за результаты, естественно, несет этот другой. Психолог оказывается отчужденным от реальной практики, и это ведет к его отчуждению от собственно психологического мышления^*.

Не вспомнить ли здесь одну из главных аксиом марксизма: «бытие определяет сознание»? Реальное бытие практического психолога в сфере той или другой практической деятельности определяет его профессиональное сознание, вынуждает мыслить так, как этого требуют задачи, цели и традиции этой сферы: образуется мощная тенденция к утрате специфики психологического мышления. Эта тенденция хоть и не всесильна, но неуклонна и неизбежна: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Например, патопсихолог лишается в области психиатрии одной из важнейших прерогатив полноценного научного исследования самостоятельности в выделении из реальности предметов изучения. Он вынужден довольствоваться лишь психологическим исследованием и оправданием психиатрического расчленения реальности, которое диктуется медицинской практикой. Лишенный, таким образом, в психиатрии «эфферентного поля», он лишается и категориальной специфики своего восприятия.

С появлением самостоятельных психологических служб, собственно психологической практики принципиально меняется социальная позиция психолога. Он сам формирует цели и ценности своей профессиональной деятельности, сам осуществляет необходимые воздействия на обратившегося за помощью человека, сам несет ответственность за результаты своей работы. И это резко изменяет и его отношение к людям, которых он обслуживает, и его отношение к самому себе и участвующим в работе специалистам другого профиля, и, главное, сам стиль и тип его профессионального видения реальности.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

Формирующееся в связи с появлением психологической практики новое положение психологии в общественной жизни создает новую ситуацию внутри самой психологии. Главный параметр оценки этой ситуации — отношения между психологической наукой и практикой.

Пока психология не начала оформляться в отдельную социально-практическую сферу такого же типа, как педагогика или медицина, пока не имела внутри своего состава и собственную практику, и науку, а совпадала с одной лишь наукой, она знала только «чужую» практику, имела дело только с практикой, принадлежащей другим сферам.

Психологию и практику разделяла тогда граница, хоть и пересекаемая, но в одну сторону — от психологии к практике. Отношения между ними определялись принципом внедрения. Для психологии это всегда были «внешнеполитические» отношения, ибо, даже включившись во внутреннюю жизнь той или другой практики, войдя в самые ее недра, психология не становилась сродственным ей ингредиентом, т. е. не становилась практикой, а оставалась все-таки наукой. Так существует посольство в чужом государстве, сохраняющее всегда статус частички «своей» территории. Поэтому патопсихолог, специалист по педагогической или инженерной психологии, даже став совсем «своим» в больнице, школе и на заводе, все-таки неизбежно чувствовал себя «своим среди чужих». Самое непосредственное участие психолога и психологии в решении разных практических задач не меняло

принципиально положения границы: практика всегда оставалась для нее чем-то внешним, говоря словами Л. С. Выготского, «выводом, приложением, вообще выходом за пределы науки, операцией занаучной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной» (Выготский, 1982, с. 387).

С появлением самостоятельных психологических служб, собственно психологической практики привычный лозунг о внедрении психологии в практику должен быть перевернут: наоборот, практику надо внедрять в психологию. Отношения между наукой и практикой должны стать для психологии «внутриполитическими», практика должна войти внутрь психологии, причем, как главный философский принцип всей психологии. Камень, который отвергли строители, должен стать во главу угла. При всей важности для психологии участия в различных видах социальной практики, нужно отчетливо осознавать, что только своя психологическая практика может стать краеугольным камнем психологии. Это принципиальное уточнение мы должны сейчас сделать к прогнозу Л. С. Выготского, который рассчитывал, что столкновение с военной, промышленной, воспитательной практикой оздоровит нашу науку.

В гуще психологической практики впервые возникает настоящая жизненная, т. е. вытекающая не из одной лишь любознательности, потребность в психологической теории. Впервые потому, что от «чужой» практики всегда исходил запрос не на теорию, а на конкретные рекомендации и оценки, ее представителями теория воспринимается как необязательная, досадная нагрузка к методикам.

Психологической же практике теория нужна как воздух. Но обращаясь к существующим психологическим концепциям личности, деятельности, коллектива и т. д., психолог-практик не находит в них ответа на главные свои вопросы: зачем? — в чем смысл, предельные цели и ценности психологического консультирования, тренинга и пр.?; что именно он может и должен делать, какова зона его профессиональной компетенции?;как достигать нужных результатов?; почему те или иные действия приводят именно к такому результату, каковы внутренние механизмы, срабатывающие при этом? Словом, психолог-практик ждет от теории не объяснения

каких-то внешних для практики сущностей, а руководства к действию и средств научного понимания своих действий. Но кроме того, и это самое важное, психологическая практика нуждается в такой теории, у которой можно не только что-то взять, но которой можно отдать. Практическая работа порождает богатейший живой материал, и, не имея подходящих теоретических средств для ассимиляции этого материала, психолог чувствует себя как сказочный герой, которому позволено унести столько золота, сколько он может, а у него нет под рукой даже захудалого мешка. Это последнее требование: возможность отдавать, вкладывать в теорию свой капитал, радикально отличает «свою» психологическую практику от «чужих» в их отношении к психологической теории. Вполне очевидно, что теория, созревшая в академической исследовательской плоскости, в отрыве от психологической практики, не способна удовлетворить эти требования.

Таким образом, психологическая практика не может продуктивно развиваться без теории, и в то же время, она не может рассчитывать на академическую теорию. Ей нужна особого типа теория, назовем ее психотехнической.

Мы используем этот термин в том особом методологическом смысле, который ему придавал Л. С. Выготский (1982) и который закреплен и развит в книге А. А. Пузырея (1986). «Несмотря на то, что она не раз себя компрометировала, — писал Л. С. Выготский о современной ему психотехнике, — что ее практическое значение очень близко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Принцип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла» (1982, с. 388). Но что это за странный камень, спросим себя, претендующий быть краеугольным и в то же время не монолитный, состоящий из двух частей, философии и практики? И о какой философии идет речь?

Л. С. Выготский соглашается с Л. Бинсвангером, что решения главных вопросов психологии мы не можем ждать от логики, гносеологии или метафизики, т. е. основных частей философии. Значит, не обычная философия имеется в виду, когда говорится о краеугольном камне. Какая же? «Философия практики», — формулирует Л. С. Выготский. А что такое

«философия практики» применительно к психологии? Это «методология психотехники». Итак, выстраивается синонимический ряд: философия и практика = философия практики = методология психотехники = психотехника (Там же, с. 388—389).

Зная мышление Л. С. Выготского, его метод выделения «единиц» анализа, можно не сомневаться, что «психотехника» для него как методологический принцип есть «единица», объединяющая в себе философию и практику. Поэтому «психотехника» и есть краеугольный камень новой психологии, содержащий практику в своем внутреннем устройстве, как «конструктивный принцип» (Там же, с. 388), и в силу своего положения во главе угла требующий выравнивать, выверять по себе все стены и перекрытия возводимого здания, неизбежно воспроизводя в каждом пункте этого строительства принцип практики, философию практики как руководящую идею.

Соответственно, все это здание, вся теория, основанная на таком камне, будет психотехнической.

АКАДЕМИЧЕСКАЯ И ПСИХОТЕХНИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ

В чем конкретно состоят особенности психотехнической теории? Попытаемся ответить на этот вопрос, сопоставив по ряду параметров психотехническое познание с доминирующей пока в психологии естественнонаучной гносеологией. Мы называем последнюю «академической», потому что вся психология сводилась до недавнего времени к одной лишь психологической науке, та строилась в основном по образцам естественных наук, как самых «научных», а академизм есть синоним и символ научности.

Ценности. Ценностная ориентация академической психологии в лучших ее образцах соответствует канонам классической науки и вообще «классической рациональности» (Мамардашвили, 1984). «Объективная истина», независящая от чьей-либо субъективности или произвола, считается здесь не только высшей, но единственной ценностью. Психотехническая же система, включающая в себя реальную практику как свой живой орган, обязана сознательно выбрать свою ценностную

позицию в контексте всех основных ценностей — истины, добра, красоты, святости, пользы и пр. Речь идет не только о человеческой позиции психолога и не о ценностной рефлексии уже сделанного, а о том, что ценностная установка должна быть имманентным началом теории и войти в ее ткань. Это положение — не нравственный императив, а необходимое условие получения научного, но, разумеется, не «естественнонаучного», психотехнического знания о «психотехнической реальности»^*.

Адресат. Подавляющее большинство научных психологических трудов пишется у нас для академических психологов и используются ими для работы над своими собственными научными трудами. При этом в аннотациях указывается, что работа будет интересна или полезна для философов, педагогов, социологов и т. д., но сама процедура извлечения этой пользы или нахождения этого интереса — дело читателя, совершенно внешнее по отношению к авторскому замыслу психолога.

Адресатом же психотехнической теории является психолог-практик, а это особый читатель. По выражению М. К. Мамардашвили, «Сезан мыслит яблоками», в этом же смысле можно сказать, что психолог-практик мыслит живым практически опытом. Поэтому создаваемая для него теория должна быть релевантна этому опыту. Психолог-практик — не просто внешний контролер адекватности, истинности и эффективности, он — неотъемлемый внутренний персонаж психотехнической теории. Эта теория от него, про него и для него.

Субъект познания. В соответствии с идеалами классического гносеологизма, познание должно быть независимым от познающего субъекта, т. е. от его отношения к объекту исследования, личной позиции, вкусов и предпочтений. Поэтому в реальной исследовательской практике психолог предпринимает попытку занять нейтральную, отстраненную позицию если не «абсолютного», то хотя бы «среднестатистического» наблюдателя.

В психотехнической же практике, напротив, психолог занимает заинтересованную, участную и личную позицию и

осуществляет познание именно из такой позиции. Его профессиональное мастерство состоит не в том, чтобы объективности ради, устранять или игнорировать личностный характер этой позиции, а в том, чтобы максимально объективно и честно ее осознавать именно как личную и выковывать ее грани в соответствии с избранными предельными ценностями. Кроме того, в психотехнической ситуации психолог является не единственным познающим; его клиенты (пациенты, участники групп) выступают как вполне равнозначащие и незаменимые партнеры, так что самые творческие моменты продвижения к истине возникают, когда образуется диалогический «совокупный субъект» познания.

Контакт. В естественнонаучном психологическом исследовании контакт с испытуемым рассматривается как неизбежное зло, которое может исказить объективную картину. Исследователя интересует объект в том виде, как он существует без и независимо от контакта. Соответственно, предпринимаются попытки минимизировать, стандартизировать контакт, сделать его эмоционально нейтральным. Контакт с испытуемым экспериментатор мечтал бы превратить в своего рода детектор или узкую смотровую щель, сквозь которую был бы виден только один, интересующий исследователя аспект.

В психотехнической практике, как правило, стремятся к интенсивному, уникальному и эмоциональному контакту. Разумеется, здесь есть свои тончайшие и строжайшие правила и ограничения. Но важно то, что если в естественно-научном познании главное достоинство контакта — его узость и прозрачность, создающие ограниченную, но ясную и отчетливую область зрения, сама же эта смотровая щель не интересует исследователя, то в психотехническом знании нет стремления элиминировать сведения о контакте. Напротив, они являются самыми ценными и существенными. Если в естественнонаучной познавательной ситуации контакт связывает субъекта и объект узким «каналом», то в психотехнической — скорее объединяет их, образуя общее «поле», в которое включены участники.

Процесс и процедуры исследования. В исследованиях, отвечающих естественнонаучным идеалам, применяются «жесткие» и однонаправленные экспериментальные программы.

Сама программа эксперимента может меняться только от опыта к опыту, но в ходе проведения опыта она не меняется в зависимости от складывающейся ситуации, поведения испытуемого и состояния экспериментатора. Обстоятельства могут, конечно, помешать выполнить программу, но тогда эксперимент считается сорванным, несмотря на то, что сам этот срыв порой может дать много ценной информации.

Духу психотехнического познания более отвечают процедуры, создающие человеку оптимальную ситуацию для самопознания и самораскрытия. Эти процедуры отличает гибкость, незапрограммированность, стремление к уникальному реагированию на уникальную ситуацию. Эта гибкость лишена произвола и необязательности в той же степени, как единственный ход в шахматной партии и единственное слово в поэтической строке. Другой особенностью является направленность доставляющих знание процедур не только на пациента (клиента, участника тренинговой группы), но и на самого психолога, на его отношения с пациентом, на сам психотехнический процесс.

Знания. Естественнонаучные психологические знания о человеке являются достоянием исследователя и предназначены либо для научных нужд психолога, либо для практических нужд другого специалиста (врача, судьи, тренера), но не для самого человека. По форме это знание в третьем лице, «о нем», неконвертируемое в диалог с испытуемым и потому не сообщаемое ему или сообщаемое в искаженном виде.

В психотехническом процессе могут циркулировать знания самого разного типа, но знания, которые продвигают и углубляют этот процесс и которые в то же время являются симптомами такого продвижения и углубления, это знания внутренние, личностные, знания не умом только, а всем человеческим существом. Предмет этого знания не обязательно Я САМ, но то, с чем я нахожусь в непосредственном живом контакте, с чем могу внутренне эмоционально отождествиться. Это знание не о чем-то внешнем, отсутствующем, отдаленном, знание не «о нем», а о внутреннем, близком, что присутствует во мне или в чем присутствую Я, т. е. знание «о себе» или «о тебе».

Предмет теории. В естественнонаучной теории действительность берется, говоря словами марксовых тезисов, «в

форме объекта», а в психотехнической теории, напротив, — как «человеческая чувственная деятельность, практика», «субъективно», причем, не со стороны, как чья-то деятельность, практика, а изнутри, как моя практика. Такое познание не смотрит на мир со стороны из вне — и надмирной позиции, а изнутри практики смотрит на открываемый ею мир. Психотехническая теория — это не теория некоего «объекта» (психики, деятельности, мышления), а теория психологической работы-с-объектом. Это теория практики. Стилистическое подтверждение такой формулы содержится в названиях, данных, например, З. Фрейдом или П. Я. Гальпериным своим несомненно психотехническим по типу системам: не теория бессознательного, а психоанализ, не теория умственной деятельности или мышления, а теория поэтапного формирования умственных действий. В обоих случаях — теория практической деятельности психолога (анализа, формирования).

Соотношение предмета и метода. Роль метода в естественнонаучном познании состоит в том, чтобы превратить эмпирический объект изучения в предмет исследования. Так, при изучении условных рефлексов у собак в школе И. П. Павлова животное ставилось в такие условия (ограничение стимуляции, движений и др.), чтобы все его поведение фактически сводилось к условнорефлекторному реагированию. Создав такого рода искусственный препарат, метод как бы отходит в тень, предлагая рассматривать этот сфабрикованный предмет как натуральный объект.

В психотехническом познании происходит парадоксальный для классической науки методологический переворот: метод здесь объединяет участников взаимодействия (субъекта и объект познания, — в неадекватной старой терминологии), как бы вбирает их в себя и превращается в своего рода «монаду», которая и становится предметом познания. Но, как известно, «монада не имеет окон» (Лейбниц), она познается изнутри.

Например, психотехническая постановка проблемы переживания горя состоит в исследовании «утешения горюющего», психотехническаяпостановка проблемы бессознательного — в исследовании «толкования бессознательного». И сколь бы изощренной ни была рефлексия таких исследований,

сколь бы сами они ни были вторично объективно-научными, первично они исходят из утешения и толкования, и только здесь, внутри тела этих моих психотехнических действий, я профессионально и «научно» встречаюсь с горем и бессознательным, с собой — психологом, с тобой — моим, собеседником и пациентом. Причем, встречаюсь с ними (нет — с нами) как со взаимодополнительными и необходимыми моментами некоего единства, а не как отдельными и самодостаточными «объектами». Разумеется, в ходе внутреннего развития и дифференциации такого познания не избежать объективации и появления как бы естественнонаучных знаний о горе и бессознательном, но это, повторим, «вторично-научные» знания, выросшие на психотехнической закваске.

Что до методологического статуса таких знаний, то в отличие от самых развитых, «неклассических» естественнонаучных исследований, доросших до того, чтобы знания о методе включать в знание об исследуемом объекте, здесь, в психотехническом познании, наоборот, знания об «объекте» (горе, бессознательном) включаются как аспект в искомое знание о методе.

Итак, если общим предметом классической академической теории является фрагмент, выделенный методом из объекта, ограненный методом, то общим предметом психотехнической теории является сам метод, ограняющий и созидающий пространство психотехнической работы-с-объектом.

Всякая научная теория в своем общем предмете выделяет центральный предмет исследования, на котором сосредоточивает свое внимание, полагая, что познание законов этого центрального предмета является ключом к познанию всего общего предмета (например, в теории ВИД И. П. Павлова познание законов условного рефлекса — ключ к познанию всей высшей нервной деятельности). Отличие психотехнической от академической теории состоит в этом пункте в том, что если академическая теория подбирает метод, адекватный изучению центрального предмета, то психотехническая теория должна, наоборот, по работающему, эффективному психотехническому методу, нащупанному в живом опыте, восстановить такой центральный предмет, для которого этот практический метод является одновременно оптимальным и специфическим методом познания.

Так, например, кандидатом на центральный предмет психотехнической теории индивидуальной психологической помощи вполне мог бы быть условный рефлекс на том основании, что механизмы обусловливания вполне способны объяснить эффективность методов бихевиоральной терапии. Однако, если мы спросим, способны ли, наоборот, эти методы дать новое знание о рефлексе, является ли, скажем, метод систематической десенситизации подходящим для изучения классического условного и оперантного рефлексов, то придется признать, что этот метод познавательно бесплоден и не идет ни в какое сравнение с павловским привязным станком или скиннеровским ящиком.

Если бы станок и ящик, будучи оптимальными устройствами для исследования обусловливания создавали еще и оптимальную ситуацию для эффективной психологической помощи (предположим на минуту, что критерии такой эффективности однозначны и общепризнаны), то бихевиоризм был бы психотехнической системой, а понятие условного рефлекса выражало бы центральный предмет этой системы. Либо наоборот, если бы методы бихевиоральной терапии были бы не только практически эффективны, но и оптимальны для исследований закономерностей обусловливания, то сама бихевиоральная терапия была бы не просто прикладным бихевиоризмом, лишь изощренно эксплуатирующим научные идеи материнской теории, а была бы психотехнической системой, наращивающей исходный научный капитал. И в этом случае условный рефлекс стал бы центральным предметом подобной системы.

Эти рассуждения приложимы и к любому другому понятию, претендующему на роль центрального предмета психотехнической системы. Возьмем для примера понятие гештальта. С одной стороны, необычайно познавательно плодотворная гештальт-психология, с другой, гештальт-терапия — один из самых развитых и эффективных методов современной психотерапии. В категории гештальта сконцентрирована блестящая научная традиция, целая развивающаяся система понятий, концепций и экспериментов, за ней встают такие имена, как Кофка, Келер, Левин, и в то же время, эта категория стала основой разветвленной системы методов гештальт-терапии, хорошо объясняет механизм эффективности

этих методов, и в сфере психотерапии эта категория ассоциируется с такой звездой первой величины, как Ф. Перлз. Казалось бы, о чем еще можно мечтать?! И все же этого мало. Категория гештальта не стала таким каналом, через который богатейший опыт гештальт-терапии вливался бы в гештальт-психологию и служил ее развитию, а в этом развитии создавались бы понятия и формы, вновь вливаемые в гештальт-терапию и превращающиеся там в психотерапевтические методы. Отношения между ними ограничились, по сути, одноразовым вложением идейного капитала гештальт-психологии в гештальт-терапию без дальнейших взаимооплодотворяющих обменов. Именно поэтому гештальт-психология и гештальт-терапия не образовали психотехническую систему, а понятие гештальта, соответственно, не стало центральным предметом такой системы.

Итак, какое бы мы понятие ни пытались положить в основу психотехнической системы, сделать ее центральным предметом — рефлекс или гештальт, самосознание или диалог, характер или переживание — можно рассчитывать на плодотворность такой системы только в том случае, если это понятие будет удовлетворять следующим критериям: а) оно должно быть не выдумано на потребу сиюминутной практической выгоде (как, например, понятие «якоря» в нейролингвистическом программировании), а концентрировать в себе идейную энергию и потенциал какой-то серьезной психологической традиции; б) оно должно служить идейной основой эффективных психотехнических методов, т. е., с одной стороны, быть их конструктивным принципом, позволяющим создавать такие методы и методики, а с другой — их объяснительным принципом, позволяющим научно объяснить механизм действия как собственных, так и заимствованных методов; в) и, наконец, самое главное: оно должно быть способно сформировать или найти такой эффективный практический метод, который в то же время был бы для этого понятия оптимальным, наилучшим, ключевым (чтобы не сказать — единственно возможным) эмпирическим исследовательским методом.

Для разрабатываемой автором этих строк психотехнической системы индивидуальной психотерапии таким центральным понятием выступает понятие переживания, рассматриваемого

как особая деятельность человека по преодолению критических жизненных ситуаций. Примером этого понятия легко проиллюстрировать последнее из названных методологических требований. Если бы нас даже совершенно не интересовали практические вопросы эффективности психологической помощи, а стояла бы лишь чисто научная задача эмпирического исследования переживания, то лучших испытуемых, чем клиенты психологической консультации, и лучшей «экспериментальной» ситуации, чем ситуация консультирования, найти было бы невозможно. Словом, если бы вообще не существовало индивидуальной психотерапии, то для изучения проблемы переживания ее нужно было бы изобрести.

Сведем в таблицу итоги сопоставления академической и психотехнической теорий.

Аспект познания	Естественнонаучное познание	Психотехническое познание
Философия	Гносеологизм	Философия практики
Ценности	Внешние по отношению к познанию	Имманентны процессу познания
Адресат	Академический психолог или специалист другой профессии	Психолог-практик
Субъект познания	Нейтральный, отстраненный	Заинтересованный, участный
Контакт	Минимизированный, стандартизированный, эмоционально нейтральный. Связывает субъект и объект	Интенсивный, уникальный, эмоциональный. Объединяет субъектов психотехнической ситуации.

Аспект познания	Естественнонаучное познание	Психотехническое познание
Процесс и процедуры исследования	Жесткие, неизменные в пределах данного опыта программы процедур	Гибкие, уникальные процедуры, тонко реагирующие на текущую ситуацию опыта
Знания	Знание в третьем лице, «о нем». Знания испытуемого о себе лишь фактический материал	Знание внутреннее, личностное, «о себе» или «о тебе»
Предмет и метод	Метод выделяет предмет из реальности и представляет его в «форме объекта», наблюдаемого извне	Метод объединяет участников психотехнической ситуации и сам становится предметом исследования
Центральный предмет	К центральному предмету подбирается адекватный метод исследования	К практически эффективному методу подбирается центральный предмет, для которого этот метод является оптимальным методом исследования

Подведем итоги. Тот, кого всерьез волнует судьба нашей психологии, должен осознавать вполне реальную опасность вырождения ее в третьеразрядную дряхлую и бесплодную науку, по инерции тлеющую за академическими стенами и

бессильно наблюдающую сквозь бойницы за бурным и бесцеремонным ростом примитивной, а то и откровенно бесовской, массовой поп-психологии, профанирующей как те достойные направления зарубежной психологии, которые ею слепо копируются, так и психологию вообще, игнорирующей национальные и духовные особенности среды распространения. Это не какая-то отдаленная опасность. Гром уже грянул. Единственный шанс для нашей научной психологии, шанс не просто отсидеться еще какое-то время на теплой академической печи^*, а сделаться подлинной, сильной, полноценной наукой, состоит в том, чтобы радикально измениться. Это не внешнее вынужденное изменение, оно заложено в генотипе отечественной психологии. Ей, по сути, нужно всего-то стать самою собой, не зарыть свой, именно свой, талант в землю, а пустить его в оборот, реализовать уже заложенные в ней потенции, из психологии деятельности превратиться в деятельную и жизненную психологию. Пришло время услышать и исполнить все еще звучащие для нас слова Выготского о психотехнике, значимость которых он не зря подчеркнул евангельской метафорой о краеугольном камне: это есть камень, пренебреженный вами зиждущими, но сделавшийся главою угла, и нет ни в чем ином спасения.

ЛИТЕРАТУРА

Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса // Выготский Л. С. Собр. соч. в 6-ти т. М., 1982. Т 1. С. 291—436.

Мамардашвили М. К. Классический и неклассический идеалы рациональности. Тб., 1984.

Пузырей А. А. Культурно-историческая теория Л. С. Выготского и современная психология. М., 1986.

Сноски

Сноски к стр. 5

^* Статья написана в 1990 г.

Сноски к стр. 7

^* Речь идет не о том, что психолог совсем не участвует в системе практических мероприятий. Например, в психиатрической больнице его участие может быть очень велико, но даже там общий план лечения, последнее слово в диагностике и оценке результатов терапии, словом, все стратегические пункты деятельности принадлежат врачу. Так и в любой другой области.

Сноски к стр. 12

^* Такая особенность позволяет отнести психотехническое познание к «постнеклассическому» типу по классификации В. С. Степина.

Сноски к стр. 21

^* Заметно, впрочем, остывшей за годы, прошедшие с тех пор, как писались эти строки

ЕДИНСТВО И МНОГООБРАЗИЕ ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО ОПЫТА

В. Н. ЦАПКИН

Сойдем же, и смешаем там язык их, так, чтобы один не понимал речи другого.

Бытие, 11:7

Недавно мне в руки попал номер журнала «Тайм», в котором была помещена небольшая заметка о беспрецедентном событии в психотерапевтической жизни — международной конференции «Эволюция психотерапии» — декабрь 1988 г., г. Феникс, шт. Аризона, США. Организатору конференции Джеффри Зейгу, президенту Фонда Милтона Эриксона, удалось собрать вместе чуть ли не всех ведущих представителей основных школ и направлений в современной психотерапии. Среди участников были такие живые классики, как Бруно Беттельхейм, Карл Роджерс, Ролло Мэй, Вирджиния Сатир, Джозеф Вольпе, Р. Д. Лэйнг, Карл Витакер и многие другие. Читая первые строки сообщения об этой конференции, я подумал с радостью и надеждой: может быть, это событие стало крупным шагом к установлению единства и взаимопонимания в психотерапевтическом мире. Но, увы, конференция оказалась лишь грандиозным психотерапевтическим шоу, а главное ее достижение состояло только в самом факте столь представительного собрания. Как отметил Дж. Зейг, всего лет десять назад эти люди ни за что не сели бы вместе за один стол. Однако в целом конференция подтвердила верность диагноза вавилонского смешения языков,

поставленного психотерапии известным экзистенциальным аналитиком Ван Дьюсеном (Van Dusen, 1968). Уровень единодушия и взаимопонимания между участниками «Эволюции психотерапии» можно проиллюстрировать эпизодом одного из секционных заседаний. Когда ведущий секции стал подводить итоги заседания и, пытаясь найти хоть какую-то точку совпадения мнений, сказал: «По крайней мере, все согласны, что психотерапия должна быть честной», его прервал своей язвительной репликой Томас Зац: «Многие пациенты хотят как раз нечестности, и задача терапевта предоставить им это».

Конференция обнажила, как мне кажется, стоящие перед мировой психотерапией вопросы. Существует ли какое-нибудь единство в пестром многообразии психотерапевтических теорий и практик? Возможно ли взаимопонимание между представителями разных психотерапевтических ориентаций? Если да, то каков должен быть язык, способный обеспечить это взаимопонимание? Существует ли методология, которая позволит осмыслить психотерапию в ее единстве и целостности? Или, если современная психотерапия, расщепленная на массу враждующих школ и направлений, подобна невротику с диссоциированными субличностями, слепыми и глухими по отношению друг к другу и пытающимися узурпировать всю полноту власти, то сама психотерапия нуждается в психотерапии. Каков же путь к ис-цел-ению?

В контексте ситуации, сложившейся на сегодняшний день в отечественной психотерапии, вышеупомянутые вопросы кажутся, по крайней мере на первый взгляд, далеко не самыми актуальными. Отечественная психотерапия переживает сегодня нечто похожее на юношеский кризис идентичности. Только вырвавшись из-под родительской гиперопеки психиатрии (ведь психотерапия в нашей стране была признана в качестве самостоятельной профессии лишь несколько лет назад), она стремится к автономии, самоутверждению и самоопределению. Она впервые начинает всерьез задумываться над вопросами «кто я?» и «кем мне стать?». Отечественная психотерапия только начинает оформляться в самостоятельную дисциплину. Отсюда очевидны ее основные задачи: формирование профессионального сообщества, институционализация,

создание собственной периодики и т. д.^* И именно поэтому серьезное научное осмысление психотерапии в нашей стране, по существу, только начинается.

Отечественная психотерапия развивалась почти исключительно как клиническая дисциплина — в рамках медицинской модели. Как ни парадоксально, на протяжении всей истории развития отечественной психотерапии и психологии они по-настоящему не соприкасались друг с другом. В итоге следует признать: ни психология не внесла сколько-нибудь заметного вклада в развитие отечественной психотерапии, ни психотерапия не сумела обогатить отечественную психологию. Одна из причин этого коренится в своеобразной «психоанализофобии», которая выражалась в избегании почти всего круга вопросов, поднятых психоаналитической теорией и практикой (проблема бессознательного, механизмы психологической защиты, феномены переноса и сопротивления, роль неосознаваемых комплексов и т. д.)^**. Этот «страх» дорого обошелся как психологии, так и психотерапии, ведь едва ли будет преувеличением сказать, что все современные школы и направления зарубежной психотерапии являются в той или иной мере продуктами конструктивной критики психоанализа. В результате теоретический вакуум психологических основ отечественной психотерапии, несмотря на разного рода декларации, на деле многие годы восполнялся теорией условных рефлексов, с одной стороны, и опорой на «здравый рассудок» и «обыденную психологию» — с другой. Естественным следствием этого явилось и одностороннее развитие отечественной психотерапии в русле директивно-монологической суггестивной и разъяснительной психотерапии. В психологии же это привело к уходу в схоластическое теоретизирование, «замыканию» в стенах

академических институтов, бегству от реальных проблем и переживаний конкретных, а не «среднестатистических» людей. Неудивительно поэтому, что психотерапия практически никак не представлена в университетских курсах, и, соответственно, у выпускников факультетов психологии отсутствуют сколько-нибудь систематические знания о психотерапии. То же можно сказать и о выпускниках медицинских институтов.

К сожалению, восполнить этот пробел в академической подготовке самостоятельно, обратившись к изучению отечественной психотерапевтической литературы, также почти невозможно. В ней нельзя найти сколько-нибудь серьезного теоретико-методологического анализа, сколько-нибудь глубокого осмысления того, что же есть психотерапия. Почти вся она носит исключительно методический характер, описывая те или иные психотерапевтические методики и техники, причем большинство из них в силу определенных естественных и искусственных причин репрезентируют традиции психотерапии дофрейдовской эпохи. Такое положение дел обусловлено, как нам кажется, следующими факторами. Во-первых, это относительная молодость психотерапии в нашей стране. После «успешно проведенной» в 30-х годах идеологической борьбы с «враждебными» учениями, в частности, с лагерем отечественных психоаналитиков, профессия психотерапевта стала попросту небезопасной. Другой фактор — «комплекс научной неполноценности» психотерапии, на который она была обречена в силу ее развития в нашей стране исключительно в рамках клинической, медицинской модели. Ведь медицина, как наука, обычно мыслится одной из ветвей биологического знания, где психотерапия неизбежно выглядит «белой вороной». В результате она оказалась в нашей стране и на периферии культуры. В ней она репрезентирована лишь трагикомическим феноменом Кашпировского. Другой стороной этого комплекса неполноценности отечественной психотерапии является дух провинциальной гордыни, провинциальной надменности по отношению к зарубежной психотерапии. Ведь до сегодняшнего дня отечественная медицинская психотерапия провозглашала свое превосходство над «методологически несостоятельными» концепциями психоанализа и «прочих фрейдизмов и бихевиоризмов».

Что касается связи отечественной психотерапии с философией (антропологической и гносеологической проблематикой),

то вся проработка этого круга вопросов обычно исчерпывалась в психотерапевтических текстах краткой формулой-заклинанием: «Отечественная психотерапия стоит на прочном фундаменте диалектического материализма».

Такое печальное положение дел требует поставить в качестве одной из первоочередных задач отечественной психотерапии ее вхождение в мировую психотерапевтическую культуру. Лишь освоив это смысловое пространство, войдя в подлинный диалог с другими школами и направлениями психотерапии, можно преодолеть комплекс провинциализма, избавиться от иллюзий и, в конечном счете, обрести свое собственное лицо, услышать свой собственный голос.

Как кажется на первый взгляд, сказанное вовсе не касается психологов-практиков — они уже давно вполне уверенно чувствуют себя на «территории» клиент-центрированной психотерапии, гештальт-терапии, психодрамы и т. д. Но, к сожалению, эта уверенность опирается на довольно поверхностное освоение различных психотерапевтических подходов, причем в основном их технологической составляющей. Теоретическое и философско-антропологическое измерение этих подходов игнорируется как не имеющее непосредственной прагматической ценности. В результате отечественные психологи-практики пока не стали носителями особой психотерапевтической культуры. Наш психолог-практик напоминает порой ребенка из известного психологического анекдота. Он азартно прыгает, пытаясь достать конфету, а на предложение экспериментатора подумать отвечает: «Думать некогда — доставать надо!» К психологу-практику теперь приходят клиенты, которым надо срочно помогать, а думать у него нет времени. Главное — скорее помочь клиенту, главное — метод, главное — технология, скорее узнать, «как это делается», не вникая в суть той особой реальности, которая порождается тем или иным методом. Увы, такого рода практика сродни фельдшеризму. Как нам кажется, ни о какой психотерапевтической культурности не может идти и речи, если психотерапия не будет представлена в сознании психотерапевта именно как культура. Войти в эту культуру — означает попасть в то смысловое пространство, где диалогически сопрягаются «голоса» Фрейда, Юнга, Роджерса, Перлза и др., где поставленные ими вопросы являются актуальными вопросами

самого бытия психотерапевта — и как человека, и как специалиста.

Другой кардинальной проблемой, стоящей перед сообществом отечественных психотерапевтов, является разработка системы подготовки специалистов, обеспечивающей профессиональный уровень, адекватный установленному мировыми стандартами. Система подготовки специалистов по психотерапии и психологическому консультированию в западных странах характеризуется высокой требовательностью к уровню профессиональных знаний и умений, а также личностных качеств будущих специалистов. Необходимым требованием для легальной консультационной и психотерапевтической практики является наличие лицензии или сертификата, выдаваемых профессиональными ассоциациями (например, в США это такие структуры, как Американская психиатрическая ассоциация, Американская психологическая ассоциация, Американская психоаналитическая ассоциация, Американская ассоциация семейной терапии и пр.) или аккредитованными этими ассоциациями учебными заведениями.

Система подготовки отличается длительностью и многоступенчатостью. Как правило, профессиональную подготовку в области психотерапии и психологического консультирования получают лица, которые имеют базовое образование в области медицины, психологии или социальной работы. Для получения лицензии психолога-консультанта требуется пройти специальную, обычно двухгодичную докторскую программу по клинической психологии или психологическому консультированию, то есть иметь степень «доктора философии» по клинической психологии или психологическому консультированию. Для получения лицензии психотерапевта необходимо после получения докторской степени пройти двух-трехгодичную интернатуру по психотерапии и пост-докторскую программу в специальном психотерапевтическом институте (обычно также два-три года).

Специфической особенностью подготовки в психотерапевтических институтах является необходимость выполнения трех программ: собственно учебная подготовка в области теории и методов психотерапии; прохождение психотерапии у квалифицированного психотерапевта в качестве пациента (дидактическая психотерапия); проведение собственной работы

с пациентами под супервизорством терапевта-преподавателя учебного института^*.

Возможно и нужно ли прямое перенесение зарубежного опыта в наши условия? Очевидно, что систему подготовки, подобную американской, обеспечивают многочисленные и развитые структуры с участием большого числа высококвалифицированных специалистов. На создание такой системы у нас в стране уйдут многие годы, а необходимость в психотерапевтической подготовке врачей и психологов остро стоит уже сейчас. Но главное заключается в том, что, несмотря на такую скрупулезность, система подготовки психотерапевтов и психологов-консультантов на Западе имеет ряд существенных недостатков. В последние годы она стала подвергаться самой серьезной критике. Как утверждают некоторые современные исследователи (см., например, Rothstein, 1988), американские учебные психотерапевтические институты выпускают неэффективных (!) психотерапевтов. Главную причину этого критики видят в том, что программы подготовки фокусируются на обучении теориям и методам определенных школ психотерапии, оставляя вне поля внимания формирование фундаментальных личностных качеств, необходимых для эффективной психотерапии. Как показывают эти исследования, наиболее эффективными оказываются те психотерапевты, которые в высокой степени проявляют в своей

работе такие личностные качества, как эмпатия, безусловное уважение, подлинность, тепло, конкретность, самораскрытие и ряд других. Причем, как ни удивительно, именно эти качества оказывают решающее влияние на эффективность терапии, а не специфический метод или техники.

Другим существенным недостатком подготовки психотерапевтов на Западе, на наш взгляд, является замыкание в рамках определенной теоретической ориентации, определенной психотерапевтической школы — психоаналитической, поведенческой, когнитивной, экзистенциальной и пр. Несмотря на притязания практически каждой из школ на универсализм, существует множество данных, свидетельствующих о том, что методы той или иной психотерапевтической школы действенны лишь в отношении специфического контингента пациентов (клиентов) для того или иного круга состояний (проблем). В последние годы наблюдается выраженная склонность большого числа психотерапевтов отходить от строгого соблюдения «школьных» принципов и использовать многие методы из арсенала психотерапевтических подходов иных теоретических ориентации. Однако это движение в сторону психотерапевтического эклектизма практически не находит отражения в программах подготовки специалистов. Одна из причин такого положения дел связана с большими трудностями в соотнесении теоретических принципов и методов различных психотерапевтических школ. Для этого требуется тщательный сравнительно-типологический анализ антропологических, эпистемологических и общепсихологических оснований каждого из психотерапевтических подходов. Сегодня, как нам кажется, возникла необходимость в создании особой области психотерапевтических исследований, которую можно было бы назвать психотерапевтической компаративистикой, т. е. дисциплины, подобной сравнительно-историческому языкознанию или религиоведению и т. п. Таким образом, решение на первый взгляд чисто теоретических проблем оказывается неразрывно связанным с решением задач прагматических, в частности, задачи формирования эффективной программы подготовки психотерапевтов и психологов-консультантов. Однако, что из себя представляет это «пространство» мировой психотерапевтической культуры, куда мы призываем войти отечественную психотерапию?

Задача рассмотреть психотерапию как целостность является далеко не простой, поскольку она представляет собой такое пестрое многообразие теорий и практик, которое не легко сложить в единую картину. Это связано с предельной размытостью границ психотерапии, нечеткой очерченностью ее «территории», диффузностью в понимании роли и функции психотерапевта. Так, психотерапевт, придерживающийся медицинской модели, выступает в качестве «врача», который лечит «больных»; другие психотерапевты видят сущность своей деятельности не в лечении, а в воспитании или перевоспитании — коррекции тех или иных дефектов развития личности пациентов (психоанализ^*, адлеровская индивидуальная психология, терапия реальностью У. Глассера (Glasser, 1965), рационально-эмотивная терапия А. Эллиса (Ellis, 1973); иные выступают в качестве «тренеров», формирующих желательные поведенческие навыки (поведенческая терапия); третьи осмысляют свою роль в качестве практических философов-антропологов (экзистенциальная психотерапия); четвертые видят себя в качестве проводников в «символическом путешествии героя» (юнгианский анализ — см. Whitmont, 1969); пятые выступают в роли «трикстера», используя, к примеру, метод «терапевтического сумасшествия» (Whitaker, 1975) и т. д. Психотерапия оказывается сродни мифологическому Протею, который постоянно меняет свой образ, форму своего воплощения. Неудивительно, что по сей день так и не сформулировано сколько-нибудь четкое определение психотерапии, способное охватить все ее виды и формы. В этом многообразии существуют такие системы, которые не предполагают даже наличия психотерапевта (например, сообщества типа «Анонимных алкоголиков» или «Синанона»^**;

многочисленные формы самоанализа и ауто-психотерапии — см., например: Homey, 1949; Farrow, 1945; Рейнуотер, 1992), и такие, которые предполагают участие в терапевтическом процессе не одного психотерапевта, а одновременно двух терапевтических команд (Миланская школа семейной терапии — см. Boscolo, Cecchin et al., 1987). В психотерапии сосуществуют подходы, в которых пациенту отводится исключительно пассивная роль (например, директивная гипнотерапия), и методы, в которых терапевт ничего не говорит и не делает (например, тэвистокские группы — см. Bion, 1961); методы, в которых терапия может длиться считанные минуты (нейро-лингвистическое программирование — см., например, Bandler, Grinder, 1979) или десятилетия (психоанализ, юнгианский анализ); подходы, ориентированные на анализ глубин бессознательного — «глубинная психология» (любые психодинамические подходы) и на анализ «вершин» человеческой психики — «вершинная психология» (например, логотерапия В. Франкла); методы, в которых психотерапевт относится к клиенту с предельной чуткостью и уважением (например, роджеровская личностно-центрированная терапия), и те, в которых терапевт пародирует и высмеивает своих пациентов (провокационная терапия Ф. Фарелли — см. Farelly, Brandsma, 1978) и даже грубо их оскорбляет («эст» В. Эрхарда^* — см. Corsini, 1984); подходы, где всякая интеллектуализация является главной помехой в терапевтическом процессе (например, гештальт-терапевтический принцип «забудь свой разум и обратись к своим чувствам!»^**, и подходы, в которых рациональное понимание является главным инструментом (например, рационально-эмотивная терапия А. Эллиса (Ellis, 1973), когнитивная терапия А. Бека (Beck, 1976)) и т. д. и т. п.

Совершенно непонятно, что же является целью психотерапии: «адаптация», как утверждают представители «медицинской» и поведенческой психотерапии; осознание вытесненных инфантильных переживаний, как считают представители психоаналитической ориентации; «аутентичность», как полагают экзистенциалисты; «личностный рост», «самоактуализация»,

как думают представители гуманистической психологии; «осуществление уникальных жизненных смыслов» (логотерапия); «индивидуация» (аналитическая психология); «духовное прозрение» (трансперсональная психология)? Не больше единодушия мы обнаружим и в понимании специфики психотерапевтических отношений: должен ли психотерапевт быть «непроницаемым» для пациента, служить пустым экраном для его проекций (как это предписывается аналитической традицией) или же психотерапия есть «событийный» процесс, «экзистенциальная встреча», «Я-Ты диалог», в котором личностно раскрывается как пациент, так и психотерапевт, или же суть этих отношений можно свести к формуле «раппорт-управление»? Такую же пеструю картину мы обнаружим в понимании любого значимого аспекта психотерапевтической теории и практики.

Таким образом, налицо кризис психотерапевтического знания. Мы должны признать, что сегодня трудно говорить о единой, общей психотерапии — дисциплине, подобной, например, общему языкознанию или общей биологии — скорее, приходится говорить о психотерапиях. Современный кризис психотерапевтического знания во многом напоминает ситуацию в психологии, которую подверг анализу Л. С. Выготский в своей работе «Исторический смысл психологического кризиса». «В психологии, — писал он, — происходит не борьба воззрений, которые можно привести к соглашению и которые уже объединены общностью врага и цели; даже не борьба течений или направлений в одной науке, а борьба разных наук. Есть много психологии — это значит: борются различные, взаимно исключающие друг друга типы науки. Психоанализ, интенциональная психология, рефлексология — это все типы разных наук, отдельные дисциплины, тендирующие к превращению в общую психологию, т. е. к подчинению и исключению других дисциплин» (Выготский, 1982, с. 374). Однако ситуация в психотерапии представляется еще более сложной и драматичной, чем в психологии, поскольку «раскол» в последней является следствием осуществления разных методологических программ, что является проблемой внутринаучной, хотя и выходящей за рамки собственно психологии. В психотерапии же сталкиваются не столько разные типы научного знания (хотя и они тоже), сколько разные мировоззрения, культуры, разные жизненные

правды, основывающие свою специфическую этику^* и «философию жизни», а это уже вопросы скорее веры, мифологии, чем науки^**.

Таким образом, мы встречаем принципиальные трудности в осмыслении психотерапии как цельности. В самом деле, о каком единстве и цельности, казалось бы, может идти речь, если в терапевтическом мире царит атмосфера непримиримой борьбы, взаимоуничтожающей критики^***, острых идеологических разногласий различных психотерапевтических школ, почти каждая из которых претендует на полноту видения и универсальность в решении всего спектра человеческих проблем. Кажется, что каждая из школ пытается воздвигнуть свою собственную вавилонскую башню, попирающую небеса, за что в итоге наказание несет вся психотерапия в целом в виде вавилонского смешения в ней языков.

Может быть, разногласия между психотерапевтическими школами все же можно разрешить при помощи объективных научных исследований, которые и выступят в качестве третейского судьи? Ведь психотерапия — это прежде всего практика, которая либо эффективна, либо нет. Кроме того, объективное научное исследование, отставляя в сторону субъективное истолкование психотерапевтического процесса представителями разных школ, должно выявить инвариантные структуры этого процесса, независимые от идеологической ориентации

практика. Но, увы, надежды на то, что «наука рассудит», оказываются тщетными. В этой области исследований поражает диспропорция между огромным количеством попыток произвести объективную «количественную» оценку эффективности различных психотерапевтических практик и действующих в них терапевтических факторов, с одной стороны, и скудностью выводов, предлагаемых этими исследованиями — с другой. Что же ценного мы можем извлечь из обширной литературы по исследованию психотерапии^*? Важнейшими факторами, влияющими на эффективность психотерапии, независимо от теоретической ориентации психотерапевта, являются, согласно исследованиям Дж. Фрэнка (Frank, 1961), вера психотерапевта в действенность своего метода и вера пациента в помощь своего психотерапевта. Дж. Мармор (Marmor, 1975) в своем исследовании делает два главных вывода. Во-первых, эффективность психотерапии зависит не столько от метода, сколько от опыта и личности психотерапевта; этот вывод сделан на основании сопоставления результатов психотерапии, проводившейся, в частности, представителями различных психодинамических ориентации (психоаналитиками, юнгианцами, адлерианцами) и поведенческими терапевтами. Во-вторых, во всех видах психотерапии действуют одни и те же психотерапевтические факторы (хотя и в разных пропорциях): 1) установление особого контакта между психотерапевтом и пациентом — исходная предпосылка, на которой строится психотерапия; 2) ослабление напряжения на начальной стадии, основанное на способности пациента обсуждать свои проблемы с лицом, от которого он надеется получить помощь; 3) расширение репертуара когнитивных схем за счет информации, получаемой от психотерапевта; 4) оперантная модификация поведения пациента за счет позитивного/негативного подкрепления со стороны терапевта, а также коррективного эмоционального опыта в терапевтических взаимоотношениях; 5) приобретение социальных навыков благодаря идентификации с психотерапевтом; 6) убеждение и внушение, явное или скрытое; 7) усвоение и отработка адаптивных паттернов поведения при эмоциональной поддержке со стороны психотерапевта. Что же касается исследований, посвященных оценке эффективности различных психотерапевтических подходов, то

они, на наш взгляд, по существу, зашли в тупик. Психотерапевтический процесс, как отмечает Л. Шерток (Шерток, 1982, с. 156—157), вводит в действие огромное количество переменных, часть которых трудно уловима и еще труднее поддается измерению. Как достичь консенсуса в диагностике, чтобы сопоставить несколько случаев? Что является объективными критериями психотерапевтического успеха? Как справиться с субъективной предвзятостью исследователя?^*

Весьма важный методический принцип для оценки эффективности психотерапии (хотя он и не снимает всю каверзность вышеупомянутых вопросов), как, впрочем, и для определения оптимальной психотерапевтической стратегии, был сформулирован в исследовании Дж. Пола в виде следующего вопроса: «Какое лечение, кем проводимое и в каких условиях наиболее эффективно для этого индивида с этими конкретнымипроблемами?» (Paul, 1967, p. 111). Этот принцип подразумевает, что неэффективным будет всякий психотерапевт, который слепо следует некой предуготовленной схеме, ригидному «универсальному» терапевтическому ритуалу^**. Но все-таки методологические трудности в разрешении проблемы эффективности психотерапии таковы, что некоторые авторы, например американский психоаналитик-исследователь С. Аппелбаум (Appelbaum, 1977), полагают, что психотерапия, как и художественное творчество, содержит в себе нечто, в принципе ускользающее от всякого точного измерения.

Итак, попытки научных исследований психотерапевтической эффективности оказываются весьма неэффективными. И главная причина этого в том, что многие виды психотерапевтических практик принципиально несоизмеримы в силу их онтологической разноплановости — их обращенности к принципиально различным аспектам-уровням человеческого бытия. Действительно, как можно сопоставить эффективность продвижения пациента в плоскости «успех-неуспех» (поведенческое измерение) с движением в перпендикулярной ей плоскости «отчаяние-смысл» (экзистенциально-этическое измерение)^*. Очевидно, что адаптация, осознание внутриличностных конфликтов, осуществление жизненных смыслов и т. п., являющиеся предельными целями различных психотерапевтических практик и задающие их смысловой горизонт, решают существенно разные жизненные задачи, относятся к разным уровням человеческого бытия. Но именно несоизмеримость, например, психодинамической, поведенческой и экзистенциально-гуманистической ориентации, ставящая в тупик исследователя психотерапии, подразумевает, что эти подходы являются не взаимоисключающими, а взаимодополняющими. Таким образом, исследователь, занимающийся сравнением эффективности различных психотерапевтических подходов, должен прежде всего задаться вопросом, являются ли они онтологически разноплановыми (то есть несоизмеримыми) или одноуровневыми, как, например, когнитивная терапия А. Бека, рационально-эмотивная терапия А. Эллиса и нейро-лингвистическое программирование Р. Бандлера и Дж. Гриндера. Но для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходим не «количественный» подход, а «качественный». Он включает в себя, во-первых, анализ философско-антропологических основ психотерапевтических практик, то есть анализ имплицитных и эксплицитных представлений о природе и сущности человека, на которых базируются различные психотерапевтические подходы^**. Во-вторых, он предполагает

сравнительный анализ предельных целей и ценностей различных практик, специфических для них представлений о «норме» и «патологии» — анализ того, что мы в дальнейшем будем называть психотерапевтической мифологией.

Наиболее острые споры возникают, когда оппоненты стоят на диаметрально противоположных, взаимоисключающих позициях. Однако, как мы пытались доказать, многие психотерапевтические подходы являются не взаимоисключающими, а взаимодополняющими, относясь к принципиально разным измерениям, уровням человеческого бытия. Противоречия в позициях снимаются в рамках спектрального, многомерного подхода^**. В соответствии с таким взглядом специфические методы

существующих школ получают свое полноправное место в многомерном пространстве психотерапии, хотя, безусловно, значительно более скромное, чем то, на которое некоторые из них претендуют, поскольку эти методы отвечают лишь проблемам определенного уровня бытия. Такой подход позволяет преодолеть то, что можно назвать «школьным редукционизмом», являющимся одним из самых существенных дефектов взгляда с позиций той или иной психотерапевтической школы, ведущим к образованию усеченной картины человеческого бытия. Так, например, психодинамические школы редуцируют высшие человеческие переживания к уровню неосознаваемых инфантильных комплексов, в то время как многие представители трансперсональной ориентации нередко возвышают психопатологические проявления до ранга духовно-мистических переживаний. Спектральный подход позволяет выйти за рамки «плоскостного видения», которое выражается в том, например, что терапевт бихевиоральной ориентации будет проецировать проблему своего клиента в поведенческое измерение, игнорируя при этом внутреннюю противоречивость, конфликтность его переживаний, а терапевт, исповедующий экзистенциальный подход, например, при работе с психотическим пациентом будет с виртуозностью обнаруживать глубокую осмысленность его переживаний, забывая при этом о существенной неадаптированности его пациента к обыденной реальности вследствие отсутствия некоторых жизненно необходимых поведенческих навыков. В мировой психотерапии уже осуществлялись попытки создания многомерных психотерапевтических подходов: это, в первую очередь, психосинтез Р. Ассаджиоли (Assagioli, 1965); мультимодальная терапия А. Лазаруса (см. Corsini, 1984); голотропная терапия С. Грофа (Grof, 1992); процессуально-ориентированная психология А. Минделла (Mindell, 1992). Так, Станислав Гроф, разрабатывая свою многоуровневую «картографию бессознательного», приходит к выводу о существовании уровней переживаний, которые он соответственно называет: ранкианский, фрейдовский, адлеровский, экзистенциальный и юнгианский. Наиболее полное развитие эта идея получила в работах Кена Уилбера (Wilber et al., 1986; Уилбер, 1990), который сначала разработал спектральную теорию человеческого сознания и спектральную теорию личностного развития, а затем установил систематические соответствия между определенными

уровнями сознания и психотерапевтическими модальностями — методами различных психотерапевтических подходов.

Спектральный подход, как нам кажется, предоставляет уникальные возможности для развития отечественной психотерапии. Ведь, как ни парадоксально, плачевное состояние дел в области профессиональной подготовки психотерапевтов и психологов-консультантов в нашей стране обладает даже некоторыми преимуществами. В первую очередь, это «школьная неангажированность» большинства отечественных психотерапевтов, которая позволяет им занять метапозицию по отношению к тем или иным психотерапевтическим подходам, или позицию «вненаходимости». Это преимущество может быть реализовано в том случае, если программы психотерапевтической подготовки будут изначально строиться на базе концепции многомерной полифонической психотерапии. При этом должна быть найдена некоторая метамодель, которая могла бы отразить целостность человеческого бытия, и на основе этой модели синтезировать все основные школы и направления психотерапии.

Нами уже предпринимались попытки в построении такого рода учебной программы (Василюк, Холмогорова, Цапкин, 1991), в которой в качестве синтезирующей метамодели была выбрана типология четырех жизненных миров (Василюк, 1984). Каждый из них подчиняется основному психологическому закону, или принципу (удовольствия, реальности, ценности, творчества); имеет особое устройство психологического времени и пространства; в каждом из них решается одна из глобальных жизненных задач (достижение удовлетворенности, адаптация, гармонизация внутренней жизни, реализация человеческого предназначения) и формируется особый «орган» решения этих задач (витальность, деятельность, сознание, воля).

Такая метамодель позволяет объединить в одном мыслительном поле важнейшие психотерапевтические подходы, причем объединить как взаимодополняющие. Огрубляя для краткости суть дела, можно сказать, что в психотерапевтической культуре сосуществуют три основные силы: психоаналитическая психотерапия, бихевиорально-когнитивная и экзистенциально-гуманистическая. В рамках данной модели психоаналитическую психотерапию можно отнести к инфантильному аспекту жизненного мира на том основании, что в

теории психоанализа доминирующее значение для судьбы человека отводится инфантильным переживаниям и событиям, а в психоаналитической практике — уровню бессознательного, внелогическим психическим процессам и бессознательным аспектам коммуникации. Равным образом, когнитивно-бихевиоральную терапию следует отнести к «реалистическому жизненному миру», поскольку главная задача этой психотерапии — удачная, реалистичная адаптация. И, наконец, экзистенциально-гуманистическая психотерапия соответствует ценностному жизненному миру, ибо направлена на основные моменты этого мира — внутреннюю жизнь, ценностное самоопределение, выбор и ответственность и т. д.

В результате таких теоретических соотнесений мы получаем единую конструкцию и единый язык, освоение которого позволяет обучающимся овладевать основами, категориями и методами всей мировой психотерапии.

Однако вновь вернемся к ситуации вавилонского смешения языков психотерапии и попытаемся рассмотреть ее под другим углом. Одна из классических причин методологической путаницы в теориях (пожалуй, не только психотерапевтических) состоит в тенденции к овеществлению, онтологизации теоретических конструктов, что является результатом попадания в ловушки языка, в частности, ловушки скрытой метафорики понятий, субстанциирующего «гипноза» имен существительных. Так, психоаналитики относятся к инстанциям «Я», «сверх-Я», «Оно» скорее как к сущностям, нежели как к теоретическим конструктам. Использование существительного для обозначения «бессознательного» имплицирует образ некой вещи-вместилища, обладающей своей специфической пространственной локализацией, топикой, затрудняя при этом осмысление «бессознательного» как процесса^*. В результате того, что ученые путают, по выражению А. Коржибского, карту реальности с самой реальностью, или, как выражался Г. Бейтсон, съедают меню вместо обеда, во многих теориях мы имеем дело с понятиями-оборотнями, превратившимися из научных категорий в сказочно-мифические существа. Эта тенденция составляет один из факторов в мифологизации научных теорий. Безусловно, мифологическое

измерение в теории неизбежно снижает ее научный статус, по крайней мере в рамках «классического» представления о научности. Тем не менее, именно миф вдыхает жизнь в абстрактные теоретические конструкции, придает им оформленность и целостность, позволяет отнестись к теории не только «объективно-беспристрастно», но и по-человечески. «Наука, — пишет П. Фейерабенд, — намного более близка к мифу, чем готова признать это научная философия. Наука — одна из многих форм мышления, развитых человеком, и не обязательно лучшая форма. Это видная, шумная и нахальная форма мышления, но ее внутреннее превосходство существует только для тех, кто уже сделал выбор в пользу определенной идеологии и кто принял ее без какого-либо анализа ее преимуществ и границ» (Feyerabend, 1975, р. 295).

Если мы будем рассматривать психотерапевтические системы с «классической» науковедческой, цивилизационной позиции^*, то они предстанут как некие довольно слабо структурированные комплексы знаний, которые либо верны, либо не верны, точны или приблизительны. Если же мы рассмотрим эти системы с культурологической точки зрения, то перед нами предстанут некие цельные жизненные миры-культуры, равноправные способы видения и структурирования действительности. Главным ключом к пониманию тех или иных культур является понимание их основополагающих мифов. Ведь если культура производна от культа (см. Флоренский, 1977), то центральным вопросом для понимания культуры будет: культ чего? что культивируется в ней?

Можно надеяться, что наиболее существенные особенности психотерапевтических школ нам откроются, если мы обратимся к анализу-реконструкции их базисных мифов и ритуалов. Миф и ритуал неразрывно связаны друг с другом, ведь ритуал есть, в сущности, проекция мифа, деятельностное его воплощение, без которого миф становится фактически бессмысленным и безжизненным. Миф и ритуал взаимно предполагают и взаимно порождают друг друга. Разумеется, «миф» мы понимаем не как ложь и выдумку, но как некий способ структурирования и осмысления действительности^**, «ритуал»

же рассматриваем не как некую застывшую формальность, а как специфическую деятельность, направленную на то, чтобы помочь человеку выйти из обыденного сознания, из «сего мира», «мира обыденной реальности» и благодаря новому, измененному состоянию сознания обрести возможность войти в сакральное измерение бытия. Можно ввести понятие психотерапевтического ритуала, разумея под ним, конечно, не механическое воспроизведение психотерапевтом одной и той же последовательности действий, а деятельность по конструированию особой интерсубъектной реальности, опосредованной психотерапевтическим мифом^* и вводящей пациента в измененное состояние сознания. Подчеркнем, что индукция измененных состояний сознания у пациента является неспецифическим универсальным элементом любой психотерапии. Разве возможно в обычном состоянии сознания говорить все, что приходит в голову безо всякой критики (психоанализ); танцевать с умершим близким человеком (психодрама); разговаривать с пустым стулом, на котором пациенту видится он сам в возрасте шести лет (гештальт-терапия); устраивать некую «конференцию» с собственными субличностями (психосинтез); делиться интимными переживаниями с группой незнакомых людей (групповая психотерапия).

Культурологический анализ психотерапии предполагает, как нам кажется, два основных подхода — «сверху» и «снизу».

П. А. Флоренский (1977) говорит, что в анализе культа принципиально важна перспектива сверху, открывающая предельные цели и ценности. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Лк., 12, 33). «Сокровище» подхода и определяет его дух. Именно в точке предельной цели — конечных «для чего» и «ради чего» метода — все действия психотерапевта получают свое единство, цельность и смысловую наполненность. Ведь именно эта точка и организует смысловое пространство психотерапевтического процесса, подобно тому, как магнит собирает в своем силовом поле металлические опилки в строго определенной конфигурации. Руководствуясь этим телеологическим принципом, и можно определить наиболее существенные критерии, различающие и объединяющие психотерапевтические подходы. Другой подход — «снизу» — в каком-то смысле противоположен телеологическому. Его можно назвать археологическим. Суть его состоит в реконструкции базисных мифологем-эпистем, основополагающих принципов того или иного метода. В первую очередь именно этот путь мы и изберем в нашем анализе различий между «медицинской» и «психологической» психотерапиями.

III

Постараемся наметить пути возможного поиска психотерапевтических универсалий, единство в многообразии психотерапевтического опыта. Одним из перспективных путей нам представляется обращение к базисным метафорам — мифологемам различных психотерапевтических систем. (Метафора — это миф в миниатюре, как заметил Дж. Вико.)

Весьма полезной для наших целей представляется работа Дж. Лакоффа и М. Джонсона «Метафоры, которыми мы живем» (Лакофф, Джонсон, 1990). Рассматривая, каким образом понятия структурируют обыденную действительность, они приходят к выводу, что многие понятия метафоричны и что те или иные метафоры оказывают непосредственное воздействие на нашу обыденную реальность, наши действия, поступки, отношения и т. п. Проведя анализ скрытых метафор, которые стоят за понятием «спор» и семантически связанными с ним понятиями «дискуссия», «полемика» и др., они выяснили, что за понятием «спор» скрывается метафора «войны». Авторы убедительно демонстрируют это множеством распространенных оборотов, которыми мы пользуемся, когда говорим о споре

(например, разбить аргументы противника, занять оборонительную позицию в споре и т. д.). Лакофф и Джонсон задаются следующим вопросом: может быть, если бы была какая-то иная метафора, которая структурировала бы наше представление о споре (например, почему бы не представить спор как танец), то, возможно, в наших спорах и дискуссиях происходило бы что-то принципиально иное?

Попытаемся проанализировать основные различия между медицинской и психологической моделями психотерапии. Чем отличается задача психотерапевта, который работает как клиницист, и психотерапевта, который работает как психолог? Понять деятельность, как мы уже отмечали, лучше всего не по форме и даже не по содержанию работы, а по той предельной цели, которую она преследует. В медицине предельной целью является здоровье, а если речь идет о психотерапии, то — психическое здоровье. В рамках медицинской парадигмы психическое здоровье может быть определено только негативно, как отсутствие психопатологических синдромов, и процесс лечения есть их устранение. Что, собственно, делает врач? Он борется с болезнью, страданием, которые должен «подавить», «устранить», «уничтожить» и т. д. Таким образом, в лечении имплицитно присутствуют агрессивно-военные метафоры (вспомним, к примеру, психиатрический термин «синдром-мишень»). Но война эта ведется во благо пациента, задача врача — избавить человека от страдания, и он уничтожает страдание-боль как врага.

Совсем иное мы видим в рамках психологического подхода, поскольку «психологическая» психотерапия совершенно иначе понимает страдание. И если врач видит в страдании врага, с которым он борется и в идеальном случае побеждает, уничтожает его, то психолог-психотерапевт видит страдание как неотъемлемый аспект существования человека в мире. Он понимает его как пере-живание (Василюк, 1984), как некую работу души. Соответственно, задача психолога совсем не в том, чтобы устранить это пере-живание, а в том, чтобы способствовать его полному осуществлению. Психолог выступает в роли своеобразного проводника этого переживания, помогая своему пациенту проделать сложную внутреннюю работу. Кроме того, психолог выступает не только в. качестве проводника, но и в качестве некоего переводчика, который переводит «страдание как боль» (от которой надо

избавиться) на иной язык, где это страдание является неотъемлемым компонентом существования данного человека в мире. Уничтожение страдания-переживания будет означать некую хирургическую операцию, которая отрезает сущностно важный «орган» человеческого существования.

В медицине существуют две ветви — аллопатическая и гомеопатическая. Поясним смысл этих терминов. Оба они — производные от греческих слов: «гомеопатический» — означает подобный болезни, «аллопатический» — отличный от болезни.

В этих словах как бы заложен и смысл лечебных процедур: гомеопатическое лечение предполагает лечение по принципу «подобное лечится подобным», то есть болезнь лечится посредством болезни, а аллопатическое означает лечение чем-то иным, отличным от болезни. При аллопатическом подходе врач борется с болезнью, вызванной неким чужеродным агентом, который вторгся в организм. Для аллопатического лечения наиболее адекватны воинственно-агрессивные метафоры, ведь типичным методом аллопатической медицины является ампутация в широком смысле: убийство-уничтожение вредоносных агентов, которые попали в организм. При гомеопатическом лечении назначаются в микродозах вещества, которые непосредственно связаны с болезнью и способны вызывать болезнь, которую сами же и лечат. Те же самые вещества, которыми гомеопат лечит своего пациента, у здорового человека могут вызвать симптомы, от которых он лечит больного.

Оппозиция гомеопатическая/аллопатическая медицина может послужить аналогом различий «психологической» и «медицинской» психотерапии, а главным критерием этих различий является отношение к «симптому» (синдрому, болезни, проблеме) (см. Riebel, 1984). При аллопатическом подходе симптом — враг, подлежащий уничтожению. При гомеопатическом — партнер и даже учитель. Проводя такую аналогию, нетрудно представить себе те методы психотерапии, которые ориентированы на борьбу с болью, причем ориентированы достаточно прямолинейно и, очевидно, построены по аллопатическому принципу. В наибольшей степени эту ориентацию репрезентируют любые методы суггестивном и гипносуггестивной терапии (за исключением эриксоновской гипнотерапии), методы самовнушения, аутогенной тренировки и т. п., а также методы рациональной и разъяснительной психотерапии.

Что касается гомеопатической модели, то главное здесь — принцип: подобное лечат подобным. Пациент приходит с жалобой-проблемой, но с ней не ведется борьба, а даже наоборот, эту проблему поощряют, ей разрешают быть, или, более того, ее предписывают или даже предлагают ее усилить. Такой подход несколько парадоксален и в каком-то смысле противоречит привычному принципу оказания помощи пациенту, но, тем не менее, принятие проблемы, от которой хочет избавиться пациент, усиление, выражение и преувеличение этой проблемы типично для большинства наиболее известных психологически ориентированных методов психотерапии.

Взглянем с этой точки зрения на психоанализ. В психоанализе работа осуществляется за счет вызывания терапевтической регрессии, за счет так называемого искусственного «невроза перенесения», «заболевая» которым, пациент избавляется от болезни. Человек вспоминает травматические переживания, которые он бессознательно вытеснял, так как именно это ему причиняло боль и заставляло обратиться к врачу, но именно это и принимается психотерапевтом, именно с этим и осуществляется работа. С симптомами не идет война. Главным открытием психоанализа было обнаружение того, что невротические симптомы имеют определенный смысл, выражают те или иные мотивы, стремления, что они по-своему выгодны. Симптомы являются не врагами, а выразителями смысла, мотива, побуждения, которое стоит за ними. Их нужно понять и так или иначе интегрировать в сознании.

Кроме психоанализа, к гомеопатическим можно отнести также все те методы, которые условно объединяются в группу катартически ориентированных: первичную терапию криком А. Янова, методы райхианской или неорайхианской терапии, биоэнергетику А. Лоуэна, психодраму, методы пневмокатарсиса и др., которые основываются на идее отреагирования. Вместо того чтобы забыть проблему, подавить ее, уничтожить, пациенту предлагается вспомнить и, более того, как можно с большим аффектом выразить и вывести ее наружу. Гештальт-терапия, роджеровская терапия — это также методы, которые ориентированы не на снятие, уничтожение проблемы, а на поощрение потока испытывания, ощущения, переживания проблемы (experiencing). Само сознавание этого потока переживания и осуществляет целительное действие. И когда в это «experiencing» входит неприятное, тягостное

переживание, мощное негативное чувство (гнева, зависти, агрессии и т. д.), то есть те эмоции, которые принято называть отрицательными, то они нейтрально, безоценочно принимаются психотерапевтом, как и все другие, и работа способствует их выражению и проживанию.

К гомеопатическим можно отнести также очень широкую ветвь методов парадоксальной психотерапии, которые присутствуют в самых разных школах. Среди них можно назвать технику парадоксальной интенции В. Франкла, принцип амплификации симптома в процессуально-ориентированной терапии А. Минделла, методы предписания симптомов или множество различных парадоксальных техник в рамках так называемой стратегической психотерапии Милтона Эриксона и др. Общее в них то, что проблему, с которой приходит пациент, психотерапевт не только не пытается устранить, а наоборот, поощряет ее, предписывает и требует, чтобы пациент делал именно то, что составляет его проблему или делал это даже больше и сильнее.

Отметим такую закономерность: чем психотерапевтический метод «аллопатичней», тем большую роль в терапевтическом процессе играет феномен сопротивления, и терапевтические отношения обретают характер борьбы воль. В соответствии же с гомеопатическими принципами сопротивлению можно не противодействовать, а использовать его и даже поощрять, то есть заложенная в сопротивлении энергия может быть обращена на благо терапевтического процесса. В этом смысле возникает еще одна метафора. Гомеопатические методы, в особенности методы парадоксальной психотерапии по их принципам можно сопоставить с философией некоторых видов восточных боевых искусств, в которых энергии противника не противодействуют, а содействуют, ее «принимают», усиливают, сливаясь с противником в некое единство — некий синергический танец. Особенно ярко эти принципы проявляются в японском айкидо^*.

Таким образом, базисной метафорой психотерапевтического процесса может быть война, а может — танец, о которых упоминали Лакофф и Джонсон. Эти метафоры лежат в основании двух главных «культур» в психотерапии, обозначая собой как бы южный и северный полюсы психотерапевтического мира, «инь» и «ян» психотерапии.

Какую же перспективу открывает использование культурологического подхода для осмысления единства и цельности психотерапии? Если современная психотерапия, как мы уже говорили, похожа на невротика с диссоциированными субличностями, то одним из эффективных путей ее исцеления может стать диалогическая методология, сходная с психотерапевтическим подходом Х. Стоуна (Stone, 1985), названным им «диалогом голосов». Упомянем некоторые важнейшие принципы этого подхода: признание субличностями существования друг друга; принятие их взаимной «инаковости»; признание наличия позитивных интенций у каждой из субличностей; диалог субличностей.

Словом, для того чтобы решить проблему единства и целостности психотерапии, необходимо научиться мыслить о ней как о полифонической культуре. Только в этом случае можно перейти от ситуации вавилонского смешения языков к целительному диалогу культур, только в этом случае психотерапия сможет извлечь урок из библейского предания. «Главный урок библейской истории вавилонской башни нужно видеть в выборе культурно-языкового плюрализма как нового пути человека. И на этом пути самым важным стало, помня о «своем», зная его и продолжая углублять эти знания

и творить новые духовные ценности, понять «другого», оценить его, научиться жить вместе, обмениваться «своим» и «чужим», связывая то и другое органически и естественно» (Топоров, 1989, с. 10).

ЛИТЕРАТУРА

Библер B. C. От наукоучения к логике культуры. М.: Политическая литература, 1991.

Василюк Ф. Е. Психология переживания. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984.

Василюк Ф. Е., Холмогорова А. Б., Цапкин В. Н. Система послевузовской подготовки психолога в области современной психотехники. М.: Центр психологии и психотерапии (рукопись), 1991.

Выготский Л. С. Собр. соч. Т. 2. М.: Педагогика, 1982. С. 291—436.

Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 387—415.

Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Философия, мифология, культура. М.: Политическая лит-ра, 1991. С. 21—186.

Лосев А. Ф. Философия имени. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990.

Матвеев В. Айкидо. М.: Интерконтакт, 1990.

Огурцов А. П. Дисциплинарная структура науки. М.: Наука, 1988.

Рейнуотер Дж. В ваших силах: как стать своим собственным психотерапевтом. М.: Прогресс, 1992.

Топоров В. Н. Пространство культуры и встречи в нем // Восток-Запад: исследования, переводы, публикации. Вып. IV. M.: Наука, 1989.

Уилбер К. Вечная психология: спектр сознания // Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М.: Прогресс, 1990. С. 351—436.

Фишер Р., Юри У. Путь к согласию или переговоры без поражения. М: Наука, 1990.

Флоренский П. А. Из богословского наследия. Богословские труды. Вып. 17. М., 1977.

Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990.

Фрейд З. Очерк истории психоанализа // Фрейд З. Основные психологические теории в психоанализе. М.-Пг.: Государственное издательство, 1923.

Шерток Л. Непознанное в психике человека. М.: Прогресс, 1982.

Appelbaum S. The Anatomy of Change. N. Y.: Plenum, 1977.

Assagioli A. Psychosynthesis: A Manuel of Principles and Techniques. N. Y.: Hobbs, Dorman & Co., 1965.

Bandler R. & Grinder J. Frogs into Princes. Moab: Real People Press, 1979.

Beck A. Cognitive Therapy and the Emotional Disorders. — N. Y.: International Univ. Press, 1976.

Bergin A & Garfield S. Handbook of Psychotherapy and Behavior Change. N. Y.: Wiley, 1971.

Binswanger L. Being-in-the-World. Selected Papers of L. Binswanger. N. Y.: Basic Books, 1963.

Bion W. R. Experiences in Groups. London: Tavistock, 1961.

Boscolo L., Cecchin G., Hoffman L., Penn P. Mylan Systemic Family Therapy. N. Y.: Basic Books, 1987.

Corsini R. (ed. ) Current Psychotherapies. — Itasca: F. E. Peacock Publ., 1984.

Ellis A. Humanistic Psychotherapy: The Rational-Emotive Approach. N. Y.: Crown Publ., 1973.

Farelly F. & Brandsma J. Provocative Therapy. Cupertino: Meta Publ., 1978.

Farrow E. P. Analyse Yourself. N. Y.: International University Press, 1945.

Feinstein D. & Krippner S. Personal Mythology: The Psychology of Evolving Self. Los Angeles: Jeremy P. Tarcher, 1988.

Feyerabend P. Against Method: Outline of Anarchistic Theory of Knowledge. L., 1975.

Frank J. D. Persuasion and Healing: A Comparative Study of Psychotherapy. Baltimore: Johns Hopkins Univ. Press,

Freud S. Psychoanalysis. Article by Sigmund Freud in 13th edition of the Encyclopaedia Britannica, 1926. // Lauzun G. Sigmund Freud: the Man and His Theories. N. Y.: Fawcett Publications, 1965.

Glasser W. Reality Therapy: A New Approach to Psychiatry. N. Y.: Harper & Row, 1965.

Grof S. & Bennett H. Z. The Holotropic Mind. San Francisco: Harper, 1992.

Hahnemann S. Organon or the Art of Healing (5th ed. ) N. Y. Boericke & Tafel, 1879.

Horney K. Self Analysis. N. Y.: Norton, 1942.

Jung C. G. Principles of Practical Psychotherapy. Collected Works. Vol. 16. Princeton: Princeton Univ. Press, 1954.

Kaufmann Y. Analytical Psychotherapy // Current Psycho-therapies (Corsini, R. ed.), 1984.

Lazarus A. Multimodal Therapy // Current Psychotherapies (Corsini, R., ed.), 1984.

Marmor J. The Nature of the Psychotherapeutic Process Revisited // Canad. Psychiat. Ass. Journal, 1975, 20, 8, 557—565.

Mindell A. The Leader as Martial Artist. San Francisco: Harper, 1992.

Mindell A. & Mindell A. Riding the Horse Backwards: Process Work in Theory and Practice. N. Y.: Arkana, 1992.

Paul G. L. Strategy of Outcome Research in Psychotherapy // Journal of Consulting Psychology, 1967, 31, 109—118.

Riebel L. A. Homeopathic Model of Psychotherapy // Journal of Humanistic Psychology. 1984, vol. 24, N 1, 9—48.

Rothstein S. Shock Wave. Carlsbad, CA: Continental Publ., 1988.

Schafer R. A New Language for Psychoanalysis. New Haven: Yale Univ. Press, 1976.

Stone H. & Winkelman S. Embracing Our Selves. Marina del Rey, CA: Devorss & Co, 1985.

Task Force Report 5. Behavior Therapy in Psychiatry. Washington, American Psychiatric Association, 1973.

Van Dusen W. The Natural Depth in Man // Rogers, C., Stevens, B. et al. Person to Person: The Problem of Being Human. Lafayette, CA: Real People Press, 1968.

Watzlawick P., Weakland J. & Fish R. Change: Principles of Problem Formation and Problem Resolution. N. Y.: Norton, 1974.

Whitaker С. Psychotherapy of the Absurd // Family Process, 1975, 14, 1—16.

Whitmont E. С. The Symbolic Quest: Basic Concepts of Analytic Psychology. N. Y.: Putnam, 1969.

Wilber K., Engler. J., Brown D. et al. Transformations of Consciousness. Boston: Shambalah, 1986.

Сноски

Сноски к стр. 24

^* «Научная дисциплина может быть определена как определенная форма систематизации научного знания, связанная с институционализацией знания, с осознанием общих норм и идеалов научного исследования, с формированием научного сообщества, специфического типа научной литературы (обзоров и учебников), с определенными формами коммуникации между учеными, с созданием функционально автономных организаций, ответственных за образование и подготовку кадров» (Огурцов, 1988, с. 244).

^** Легализация этих проблем в отечественной психологии и психотерапии в семидесятые годы стоила немалых усилий, например, таким ученым, как Ф. В. Бассин, А. Е. Шерозия, В. Е. Рожнов, и к тому же потребовала от них и незаурядной дипломатической изобретательности.

Сноски к стр. 28

^* Приведем в качестве примера требования Американской ассоциации групповой психотерапии для трехгодичной сертификационной программы подготовки специалистов в области групповой психотерапии: 1) подготовка в области теории и методов групповой психотерапии — 180 часов; 2) клинический опыт: самостоятельное проведение групповой работы — 120 часов, самостоятельное проведение групповой терапии под супервизорством — 75 часов; 3) прохождение групповой терапии в качестве пациента — минимум 120 часов; 4) непосредственная психотерапевтическая работа с пациентами (индивидуальная, групповая, семейная — 1200 часов, из которых, как минимум, 400 часов индивидуальной психотерапии (при этом 50 часов под квалифицированным супервизорством), 120 часов групповой психотерапии, из них 75 часов под квалифицированным супервизорством. Для получения статуса полного члена Американской ассоциации групповой психотерапии необходим дополнительный клинический опыт: еще 200 часов индивидуальной и 480 часов групповой психотерапии. Еще более высокие требования предъявляются к подготовке психоаналитиков. Так, в США средний возраст психоаналитиков, завершающих программу подготовки и получающих сертификат, составляет 44 года.

Сноски к стр. 30

^* «Воспитание может быть определено... как побуждение к преодолению принципа удовольствия и к замещению его принципом реальности. Оно пытается помочь процессу развития «я», пользуясь при этом любовью воспитателя в виде награды, и поэтому не достигает цели, если избалованное дитя убеждено, что оно обладает этой любовью и без того и не может ни при каких обстоятельствах потерять ее» (Фрейд, 1923, с. 87). «Таким образом, психоаналитическое лечение выступает в качестве вторичного воспитания взрослого, как коррекция его воспитания в детстве» (Freud, 1926, р. 154).

^** «Синанон» — название одной разновидности групп самопомощи для борьбы с наркоманиями, получивших широкое распространение в США.

Сноски к стр. 31

^* «You, asshole» — привычная форма обращения эрхардовских «эстетов» («Est» — сокращение от «Erhard seminar training») к своим клиентам. Не рискну привести здесь русский аналог этой «любезности».

^** Ф. Перлз характеризовал «интеллектуализацию» пациентов во время сеансов не менее «красочными» выражениями, такими как «mindfucking» и «elephant bullshit», от перевода которых воздержусь.

Сноски к стр. 33

^* Каждая психотерапевтическая система располагает своим «этическим» учением. Так, например, «эффективность» является важнейшей добродетелью в бихевиористском «мире», «осознанность» — в психоаналитическом, «самоактуализация» — в гуманистическом и т. п.

^** Так, в соответствии со своей «философией жизни» клинический психотерапевт будет «втискивать» пациента в прокрустово ложе того или иного характерологического типа, тогда как представитель психодинамической ориентации будет «вытаскивать» своего пациента из его характера на основе веры в то, что характер есть не более чем симптомокомплекс защит.

^***Например, бихевиористы критикуют психоаналитиков за ненаучность, мифологичность их теории, длительность и дороговизну аналитического лечения и сомнительность психотерапевтических результатов. Психоаналитики считают поведенческую терапию симптоматически-ориентированной, поверхностной и неспособной привести к стойким результатам, поскольку, по их мнению, без глубинной проработки на место одних симптомов придут со временем другие. Представители гуманистической ориентации обвиняют и бихевиористов, и психоаналитиков в механицизме и редукционизме и т. д. и т. п.

Сноски к стр. 34

^* См., например, объемное руководство под редакцией А. Бергина и С. Гарфилда (Bergin, Garfield, 1971); краткий обзор литературы на русском языке можно найти у Л. Шертока (Шерток, 1982).

Сноски к стр. 35

^*Неудивительно, что в исследованиях бихевиористов поведенческая терапия оказывается намного эффективнее других психотерапевтических подходов (см., например, Task Force Report, 1973).

^** Удивительную гибкость в выборе тех или иных психотерапевтических инструментов проявлял К.-Г. Юнг. Этот выдающийся теоретик, как ни странно, весьма скептически относился к теориям: «Как можно глубже изучайте теории, но откладывайте их тотчас в сторону, когда соприкоснетесь с чудом живой души» (Jung, 1954); В работе с каждым новым пациентом, считал Юнг, следует всякий раз создавать новую теорию — теорию конкретного пациента. Отметим также реализм Юнга в оценке сфер применения своего подхода. Аналитическая психотерапия, утверждал он, подходит преимущественно для вполне адаптированных людей, переступивших порог второй половины жизни. Будучи в методическом отношении прагматиком, Юнг считал: годится все, что работает. Так, занимаясь с женщиной, которая жаловалась на то, что она не могла заснуть в течение нескольких недель, Юнг спел ей колыбельную и убаюкал ее. Во время сеансов пациенты Юнга могли танцевать, петь, разыгрывать роли, исполнять пантомиму, играть на музыкальных инструментах, рисовать, лепить и т. д. (Kaufman, 1984).

Сноски к стр. 36

^* См. Франкл, 1990. «Пространственная онтология» В. Франкла предоставляет массу ярких примеров, демонстрирующих методологические дефекты одномерной антропологии.

^** По существу, антропологическая проблематика эксплицирована лишь у представителей экзистенциально-гуманистической ориентации. Вот что пишет, например, Л. Бинсвангер: «Я хочу подчеркнуть не то, что философия каким-то образом вводится в психиатрию или психотерапию, а только то, что здесь обнажаются философские основания этих наук. Очевидно, что это в свою очередь влияет на понимание того, что составляет их предмет, или предметное поле. Это следствие обнаруживается в том факте, что мы научились понимать и описывать различные психозы и неврозы как специфические отклонения от априорной, или трансцендентальной, структуры человеческого в человеке, или condition humaine, как говорят французы» (Binswanger, 1963).

Сноски к стр. 37

^**Карл Юнг, по-видимому, был первым психотерапевтом, допускавшим возможность существования спектрального подхода. В приводимой цитате из работы Юнга звучит идея, чрезвычайно близкая по духу «шнуровочному» (bootstrap) подходу в физике, разработанному намного позже американским физиком Джеффри Чью. Юнг пишет: «Напомню вам о таких подходах, как метод суггестивной терапии Льебо-Бернгейма-Крайча или метод перевоспитания воли; «убеждение» по Бабинскому; «традиционная психическая ортопедия» Дюбуа; психоанализ Фрейда с его акцентом на сексуальности и бессознательном; адлеровский метод воспитания с его акцентом на влечении к власти, а также фикциях сознания... Каждый из них основывается на определенных психологических предпосылках и ведет к специфическим психологическим результатам. Сопоставление этих подходов представляется трудной задачей, а нередко — вообще почти невозможной. Вполне естественно, что поборники той или иной точки зрения относились для простоты дела к взглядам других как к ошибочным. Однако при непредвзятом отношении можно увидеть, что все эти методы и теории содержат в себе определенную долю истины, поскольку могут похвастать не только известными психотерапевтическими успехами, но и могут предоставить определенные психологические факты, подтверждающие их основные предпосылки. Таким образом, в психотерапии мы сталкиваемся с ситуацией, сходной с современной физикой, в которой, в частности, сосуществуют две взаимопротиворечащие теории света. В физике это противоречие не рассматривается как непреодолимое. Подобно этому, сосуществование в психологии различных позиций не должно давать оснований предполагать, что их противоречия принципиально неразрешимы» (Jung, 1954, pp. 3—4).

Сноски к стр. 40

^* Подробный анализ такого рода методологических проблем психоаналитической теории приводится в работе американского психоаналитика Р. Шефера «Новый язык для психоанализа» (Schafer, 1976).

Сноски к стр. 41

^* См. Библер, 1991.

^** В понимании мифологии мы придерживаемся той философско-культурологической традиции, которая представлена в работах К. Г. Юнга, Дж. Кемпбелла (Campbell, 1988), С. Криппнера (Feinstein, Krippner, 1988), а в отечественной литературе, в первую очередь, трудами А. Ф. Лосева (Лосев, 1990, 1991). «Обыкновенно полагают, — пишет А. Ф. Лосев, — что миф есть басня, вымысел, фантазия. Я понимаю этот термин как раз в противоположном смысле. Для меня миф — выражение наиболее цельное и формулировка наиболее разносторонняя — того мира, который открывается людям и культуре, исповедующим ту или иную мифологию... Как бы ни относиться к мифологии, всякая критика ее есть всегда проповедь иной, новой мифологии... Мифология и есть наука о бытии, рассмотренном с точки зрения проявления в нем всех, какие только возможны, интеллигентно-смысловых данностей, которые насыщают и наполняют его фактическую структуру» (Лосев, 1990, с. 194—196).

Сноски к стр. 42

^* Точнее будет сказать, что в психотерапевтическом процессе скрещиваются пути, как минимум, трех мифологических систем: профессиональной мифологии психотерапевта и личностных мифологий пациента и психотерапевта. Сколько бы ни утверждали представители некоторых психотерапевтических школ, что их задача состоит в том, чтобы демифологизировать сознание их пациентов, психотерапия, в конечном счете, всегда есть ремифологизация, а не демифологизация.

Сноски к стр. 47

^* Вот некоторые из базисных принципов айкидо. «В айкидо не применяется чисто физическая сила... Мастер айкидо управляет противником, используя его собственную силу... Разрешите противнику идти, когда он хочет идти, позвольте повернуться, когда он хочет повернуться, помогите согнуться в том направлении, в каком он хочет, а затем разрешите упасть туда, куда он стремится» (Матвеев, 1990, с. 14—15). П. Вацлавик, описывая психотерапевтический принцип «утилизации сопротивления» М. Эриксона, сравнивает его с принципом дзюдо: «Тяни, когда толкают, толкай, когда тянут» (Watzlawick et al., 1974, pp. 104, 134). Сходную метафору используют Р. Фишер и У. Юри в своей знаменитой книге «Путь к согласию», называя одно из правил ведения принципиальных переговоров «переговорной джиу-джитсу»: «Как это делается в восточном воинском искусстве дзюдо и джиу-джитсу, избегайте применять свою силу прямо против противника; вместо этого используйте свое мастерство для того, чтобы отступить в сторону и обратить его силу себе на пользу. Вместо того чтобы отражать натиск, направьте свои усилия на изучение интересов, изобретение вариантов для взаимной выгоды и поиск независимых критериев» (Фишер, Юри, 1990, с. 121). Основоположник школы процессуально-ориентированной психологии и психотерапии А. Минделл в своей последней книге, посвященной методам разрешения групповых конфликтов «Лидер как мастер боевых искусств» (Mindell, 1992), сравнивает «метанавыки» эффективного фасилитатора группы с искусством мастера айкидо.

ДИАЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД В КОНСУЛЬТИРОВАНИИ И ВОПРОСЫ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ КЛИНИКИ

А. Ф. КОПЬЕВ

Становление отечественной практической психологии и ее обособление от психологии научной — «сциентистской» — происходит фактически на наших глазах, и вполне очевидно, что традиционная научная психология не является концептуальной основой для консультативной практики. Однако попытки последней развиваться самостоятельно, вне связи со «сциентизмом» научной психологии, нередко проходят по двум взаимосвязанным и равно непродуктивным линиям. Имеет место либо «бунт против разума» с последующим отказом от научного мышления и научных критериев в консультативной работе, либо конформистская адаптация, симулирующая научный поиск с помощью традиционных научных методов, неадекватных природе исследуемого процесса. Итогом такого положения становится ослабление рациональных начал в психологическом консультировании вплоть до утраты каких-либо общих понятий и критериев.

Вполне понятно, что консультативная психология — одна из областей психологической практики — должна строиться на опытных основаниях, как клиническая дисциплина. Но это требует, во-первых, соответствующей установки мышления, сформированной профессиональным воспитанием (подобно тому, как это имеет место у врачей), во-вторых, наличия этого опыта у конкретных специалистов и, в-третьих, особых интеллектуальных средств систематизации и трансляции данного

опыта. Разумеется, упомянутый выше «научный нигилизм» не способствует созданию системы профессиональной преемственности, и выработке необходимого для этой преемственности общего языка.

В качестве обоснования такого «научного нигилизма» и его своеобразного теоретического «оправдания» могут выступать некоторые идеи гуманистической психологии, в частности, представления о самодовлеющем значении эмоционального отношения психотерапевта к клиенту (Rogers, 1959; Truax, Mitchell, 1971) или концепция «внутреннего роста», толкуемого как универсальное средство, «панацея» при различных психологических проблемах и недугах (Фейдимен, Фрейгер, 1985). Последовательное проведение подобных установок делает бессмысленными любые клинические классификации и попытки типологического обобщения, фиксируя в практической психологии методологический уровень армейской медицины, описанной Я. Гашеком в «Похождениях бравого солдата Швейка», когда независимо от заболевания предписывали универсальное назначение: холодная простыня и клистир.

Специфика нашего положения обусловлена также вынужденным эклектизмом и «мозаичностью» научно-методических подходов, представленных в отечественной психологической практике вне связи с устойчивыми тенденциями и опытом основных школ психотерапии и консультирования.

Здесь следует заметить, что в зарубежной консультативной психологии ситуация, по-видимому, существенно иная. Со времен фрейдовского учения о стадиях психосексуального развития и соответствующих типах характера, многие направления зарубежной психологической практики имеют очень серьезные и в позднейших исследованиях детально разработанные клинические основания, которые, по-разному преломляясь внутри различных школ психотерапии и консультативной психологии, составляют некоторый, достаточно стабильный «каркас», столь же необходимый, сколь и незаметный порой для внешнего взгляда. Идеи гуманистической психологии явились не отменой всего этого опыта, но, в сущности, естественным продуктом его развития и, в том числе, формой приспособления к определенным изменениям социокультурного контекста. Для нас здесь существенно подчеркнуть, что акцент на некоторых универсальных принципах

в подходе к человеку, установка на признание его самоценности и уникальности (и предоминация фактора общения и особого отношения к клиенту как проявление этого) вовсе не исключает самостоятельных профессиональных задач специального клинико-феноменологического анализа тех душевных состояний, с которыми имеет дело психолог. Более того, ориентация в многообразии психологических типов и состояний, представленных в консультативной практике, способность выделения тех или иных клинических групп, знание диагностической «сетки» является неотъемлемой рациональной основой всякой серьезной работы в области практической психологии.

Задача данного текста видится в изложении одного из возможных подходов к выработке адекватных критериев оценки состояния клиента и консультативного процесса. Эта оценка рассматривается как важнейший элемент психологической консультативной практики.

В свое время мы пытались обосновать мысль, что прообразы взаимодействия консультанта и клиента следует искать не столько в сфере реальных взаимоотношений между людьми («семейных», «дружеских», «производственных» диадах), сколько во взаимодействиях портретиста и модели, писателя и героя, актера и персонажа (Копьев, 1987). Это обусловливает и тот особый, чисто профессиональный интерес, который вызывают порой отдельные свидетельства и суждения деятелей искусства, касающиеся, казалось бы, вполне «цеховых», специфических аспектов их ремесла.

Обращает на себя внимание высказывание И. А. Бунина, о котором поведал его биограф:

— Пишут, пишут братья-писатели, а сколько вещей они и не знают...?

— Ничего не знают о тучах, о деревьях, да и о людях...

Разговор этот происходил у стоянки автобуса.

— Вот у женщины, стоящей подле вас, на ногах выдаются синие жилки. А что это значит, никто и не знает, а я по этим жилкам да еще по каким-нибудь едва заметным признакам, которые большинство из пишущих не замечает, опишу вам ее наружность, многие детали ее лица, ее жизнь. Я как-то сидел в ресторане с Борисом Зайцевым. Неподалеку от нас ужинал какой-то лысый господин. Я и говорю Зайцеву: «Борис, погляди на его уши, на его манеру есть, на то, как он сидит, и расскажи мне про него».

Зайцев поглядел, задумался и, отшутившись, переменил разговор. А я, кажется, мог бы тут же биографию этого господина написать. Для писателя это полезнейшая игра.

(Бахрах, 1990, с. 70)

Хоть это и сказано в связи с литературным творчеством, важность этих слов и оценок для практической психологии, на наш взгляд, несомненна.

Однако понятно, что не может быть знания людей вообще. Есть знание писателя, знание актера, знание швейцара, таксиста, врача, страхового агента, знание официанта и т. д., то есть оно — это знание — всегда опирается на некоторые базальные критерии и, в частности, на соответствующую той или иной профессии систему целей и ценностей. Хотя, конечно, и в рамках одной профессии мы имеем дело с различными, порой полярно противоположными критериями в подходах к людям и их познанию. Ведь понятно, скажем, что взгляд И. А. Бунина на данного человека — при всей его глубине и проницательности — существенно отличался бы от взгляда не менее искушенного в этой «игре» Ф. М. Достоевского.

Итак, вопрос состоит в том, на что ориентироваться в первую очередь психологу-консультанту, как представителю «практического человековедения» в его попытках понять и почувствовать обращающихся за помощью клиентов? Здесь, безусловно, многое зависит от той исходной концепции личности и межличностного общения, на которую он опирается.

Для нас в качестве исходной выступает концепция диалога, развитая в трудах М. М. Бахтина (1979а,б). В частности, мы предполагаем, что ключевым событием консультирования является момент «диалогического прорыва», который представляет собой кульминационную точку консультативного процесса, в которой происходит преодоление болезненной самозамкнутости личности в отношении существенных для нее сторон бытия. Консультативная ситуация (правильно построенная), прямо или исподволь провоцируя клиента к диалогу, с одной стороны, неизбежно открывает те аспекты личности клиента, которые удерживают его от диалогического самораскрытия и сохраняют болезненный status quo, а с другой стороны, высвечивает и здоровые, творческие силы, проявляющиеся в беседе как диалогическая обращенность и способность к изменению. В силу этого, взаимоотношения клиента

с консультантом рассматриваются как не случайные, но наоборот, глубинно-связанные с внутренними коллизиями личности и ее отношениями с миром. (Здесь своеобразно преломляется известное утверждение психоанализа о том, что понимание характера перенесения — ключ к пониманию клиента.)

Таким образом, выделение и описание различных вариантов взаимоотношений в диаде «консультант-клиент» может давать существенные основания для создания подлинно психологической типологии, адекватной реалиям консультативного процесса (в отличие, скажем, от традиционной медицинской психотерапии, ориентирующейся на нозологии клинической психиатрии).

Диалогическая позиция консультанта предполагает некоторую новую, дополнительную «проекцию» образа клиента, расширяет круг социально-перцептивных задач, ограниченных, как правило, установлением психологического и клинико-психиатрического диагноза — наиболее распространенных измерений в практике психологического консультирования (и то имеющих место лишь тогда, когда консультант стремится руководствоваться в своей деятельности хоть какими-то рациональными критериями и оценками).

Рассмотрение клиента через призму научно-психологического или клинико-психиатрического знания позволяет понять его как носителя тех или иных психологических качеств и черт, усмотреть действенность в его жизни определенных психологических закономерностей, обусловливающих ту или иную форму дезадаптации; оно позволяет также отнести его к той или иной патохарактерологической категории и увидеть в его проблематике черты душевной болезни. Все это, однако, относится преимущественно к индивидному уровню бытования клиента. На этом уровне человек рассматривается объектно, и в этих категориях почти не «схватываются» его качества как участника диалога.

Дело, разумеется, не в том, чтобы вообще не принимать в расчет объектные характеристики клиента и не придавать никакого значения специальному психологическому и психопатологическому исследованию. Просто, данные «проекции» нуждаются в существенном дополнении.

Диалогический уровень общения предполагает свободное вхождение в него. И точно так же — при наличии диалогического

посыла со стороны партнера по общению — от него можно свободно устраниться, свободно избегать диалога, прибегая к разнообразным формам сопротивления и защиты. Поэтому в условиях психотерапии такое общение не может быть «срежиссировано», организовано одним лишь консультантом, пусть и сколь угодно опытным и способным. Оно предполагает серьезную встречную активность клиента. Психолог, будучи сам готов к диалогу, побуждает к нему клиента, но при этом его позиция — позиция «эстетической вненаходимости» (Бахтин, 1979а) — характеризуется четким ощущением границ своей активности и активности другого, пониманием ограниченности (объективной) своих возможностей, чуткой и дифференцированной реакцией на волевое устремление клиента (Копьев, 1990а). И вхождение в диалог, и избегание его — это результат определенного нравственного выбора, в котором человек свободен и автономен, — тут его суверенная «территория». Для психолога же здесь важна не столько та конкретная форма, в которой выражается в данный момент самоопределение клиента, в частности, значение сказанных им слов, сколько общий, суммарный вектор его воли в ситуации консультирования — его диалогическая интенция.

Психологический и психопатологический анализ (как, впрочем, и всякий иной анализ, берущий человека объектно) дают, при всей возможной детализированности, плоскостной, «усеченный» образ клиента. В «третье» же измерение выводит ориентация на иное качество, которое неотъемлемо присутствует в консультировании. Это качество мы и называем диалогической интенцией.

То, что в консультировании психолог имеет дело с человеком, который свободен оценивать себя, свою жизнь и обстоятельства этой жизни, ситуацию общения с консультантом, самого консультанта и занимать по отношению ко всему этому свою позицию, это определенный и совершенно непреложный факт^*. Эта свобода отношения клиента в реальности консультативной беседы и проявляется как диалогическая интенция — как большая или меньшая серьезность в намерении решать свои проблемы и обсуждать их в данной

конкретной ситуации с данным конкретным консультантом.

Вполне понятно, что ориентация на ту или иную «проекцию» образа клиента предопределяет характер консультативной работы — ее стратегию и тактику. Увлеченность объектным видением клиента и неучет его свободного самоопределения приглушают диалогические обертоны в общении и, в пределе, вообще исключают их, тогда как ориентация именно на диалогические аспекты консультирования высвечивает крайне существенные стороны психологического состояния клиента и позволяет трезво учитывать его возможности как участника диалога.

С точки зрения готовности клиента к диалогу, все случаи консультативной практики, по нашему мнению, могут подразделяться на два больших класса: открытые и закрытые. Критерием для данного разделения является выраженность диалогической интенции у клиента.

Начальные состояния клиентов, квалифицируемые нами как закрытые, являются своеобразными формами блокады диалогической интенции. Это состояния, при которых клиент не настроен на открытое и искреннее взаимодействие с консультантом, но всячески избегает диалога, более или менее жестко контролируя жанровые и тематические аспекты общения, стремясь навязать их консультанту. Вполне понятно, что защитные — внедиалогические — импульсы в той или иной мере характерны едва ли не для каждого человека, но здесь речь идет о тех случаях, когда эти импульсы становятся по существу ведущими и, оттесняя и вытесняя диалогическую интенцию, подчиняют себе волю клиента в ситуации психологического консультирования.

В тех же случаях, которые мы называем открытыми, разумеется, не идет речи о простом и беспрепятственном «выговаривании» клиентом личностно значимых аспектов своего внутреннего мира. Понятно, что желание посвящать другого человека в свой внутренний мир, готовность к «самоэксплорации» (Helm, 1978) этого внутреннего мира в присутствии другого нередко обратно пропорциональны глубине и субъективной значимости тех аспектов, которые открывает клиент. Поэтому выход на диалогический уровень общения с консультантом почти всегда сопряжен с большим усилием по преодолению собственного сопротивления. При прочих

равных условиях «союзником» клиента в этой борьбе становится болезненность его статус кво, желание добиться изменения или более ясного понимания своего положения, что, в свою очередь, поддерживает и укрепляет диалогическую интенцию. С открытым случаем мы имеем дело, когда наличествует борьба с внедиалогическими, защитными, ложноадаптивными импульсами: когда клиент, побуждаемый реальным страданием, нуждой или искренним стремлением к установлению истины о самом себе, готов к серьезному и значимому общению.

Напротив, в тех случаях, которые мы относим к закрытым, такого внутреннего напряжения, такой борьбы нет (или почти нет). Диалогическая интенция здесь достаточно надежно блокирована различными внутренними или внешними обстоятельствами, что позволяет клиенту сохранять внутреннюю «стабильность» вопреки, казалось бы, открыто выраженному намерению «внутренне измениться», «что-то пересмотреть», «понять», да и просто самому факту обращения в психологическую консультацию.

Следует иметь в виду, что как «открытость», так и «закрытость» в данном контексте характеризуют, в первую очередь, особенности начального состояния клиента психологической консультации, а не рассматриваются как некоторое устойчивое личностное «образование» или качество. Поэтому та трансформация, которую претерпевает состояние клиента в процессе консультирования, относится нередко и к качеству «открытости-закрытости». Первоначально «открытый» клиент может в дальнейшем, выходя на определенные смысловые «пласты», демонстрировать ту или иную форму блокады диалогической интенции, и наоборот, клиент, чье начальное состояние можно отнести к «закрытому» типу, при корректной работе консультанта, нередко выходит на более открытые варианты взаимодействия. Поэтому предложенное разделение надо рассматривать в контексте обстоятельств консультативного процесса, той или иной его фазы (и, в частности, начальной фазы).

В зависимости от того, имеем ли мы с самого начала дело с «открытым» или «закрытым» клиентом, будут по-разному видеться возможности и особенности установления психотерапевтического, консультативного диалога. А именно, чем более выражена у клиента диалогическая интенция, тем более

свободным и непредвзятым может быть общение психолога с ним, тем шире спектр психотерапевтических возможностей; и наоборот, чем более она блокирована, тем более консультативное общение начинает напоминать игру, в рамках которой все более жестко обозначаются «позиции» и «ходы», и даже одно лишь продолжение этого общения настоятельно требует от консультанта «встречных ходов», учета «сложившейся позиции», установившихся «правил игры», что, в свою очередь, резко ограничивает поведение консультанта, как в чисто профессиональном, так и в личностном плане. Здесь особую значимость приобретает сугубо внутренняя, глубинно-личностная способность профессионала сохранять в общении эстетическую вненаходимость, то есть при всем «неэгоистически сердечном» отношении к клиенту, позволяющем достаточно полно и дифференцирование воспринимать все нюансы его состояния и поведения, без предубеждения относясь, в том числе, и к возможным эмоциональным «провокациям», к проявлениям недовольства и агрессивности по своему адресу, сохранять в общении с клиентом некоторую «душевную автономию», не поддаваясь вполне естественному соблазну внутренне включиться в предлагаемую «игру», начав делать в ней «ходы», сообразуясь с собственными эмоционально компенсаторными импульсами и позволяя им соседствовать с профессиональными представлениями об органике случая и интересах клиента (а то и брать верх над ними).

В одной из работ (Копьев, 1990а) мы пытались показать, что универсальным принципом консультирования при блокированной диалогической интенции является принцип молчания (или принцип психотерапевтической фрустрации), который можно определить как принципиальныйдефицит значимых реакций психолога по отношению к реакциям (высказываниям) клиента, что создает в общении между ними некое «свободное пространство», как бы изнутри пробуждающее клиента к самораскрытию и самоопределению. Эстетическая вненаходимость консультанта оказывается той необходимой психологической предпосылкой, без которой адекватная реализация принципа молчания представляется невозможной.

Что же касается случаев открытого типа, то здесь принцип молчания может проявляться скорее как частный методический прием, как техникапсихотерапевтической фрустрации, чем как фундаментальная стратегическая установка.

В данной работе мы более подробно рассматриваем характеристики закрытых случаев. Хотя они и составляют, по нашим подсчетам, относительное меньшинство (около 25%), но они представляют особый академический и практический интерес, как с точки зрения развиваемого нами диалогического подхода, так и с точки зрения тех особо трудных профессиональных проблем, которые они ставят перед консультантом.

Рассмотрим последовательно выделенные нами подгруппы закрытого типа. К ним относятся состояния психологической интоксикации, эстетизации личностных проблем и манипуляции-пристрастия.

Состояние психологической интоксикации — когда клиент вроде бы очень настроен на консультирование, сам находит у себя много психологических «несовершенств» и «проблем» и, казалось бы, стремится к самоизменению — при всей его кажущейся адекватности для психологической курации, на самом деле представляется весьма неблагоприятным для всякой серьезной консультативной работы.

Мы называем данное состояние по аналогии с описанным в психиатрии симптомом «метафизической интоксикации», наблюдаемом при определенных формах психотических расстройств. Отмечается, в частности, что таким больным «свойствен совершенно непродуктивный, рассуждательский интерес к философии, религии («метафизическая», иначе говоря, «философская интоксикация») (Справочник, 1985, с. 89). В отличие от этих больных, клиенты с «психологической интоксикацией», как правило, клинически здоровые люди, и их «совершенно непродуктивный, рассуждательский интерес» к психологии и психотерапии имеет несомненный прагматический смысл. Осознание себя и самопрезентация в понятиях тех или иных психологических концепций становится порой эффективным средством вывести свое «я» из зоны действия нравственных категорий (аналогично менее современному, в традиции прошлого века — «среда заела»). Обращаясь к психологу, такой клиент, с одной стороны, хочет изменения своего статус кво, с другой стороны, довольно жестко ограничивает зону поиска уровнем психологических закономерностей. В результате, подлинные обстоятельства его жизни, его поступки, мысли и чувства оказываются более или менее зашумленными теми психологическими «диагнозами»,

в рамках которых он сознает себя и свою жизнь и которые он предлагает консультанту в качестве «материала» для совместной работы. Таким образом, эта информация, иногда затрагивающая очень интимные стороны жизни и порой даже поражающая своей внешней обнаженностью, ни в коей мере не является личным сообщением, диалогически обращенным к собеседнику (консультанту), но оказывается именно информацией о характеристиках некоего объекта, а именно, собственной души, осознаваемой как внешний объект — психика.

Понятно, что здесь мы имеем дело не просто с «военной хитростью», направленной на сокрытие своего «я» за «дымовой завесой» психологических терминов и определений. Нет, здесь человек не только не хочет, но и, в известной мере, не может вести себя по-иному. Поэтому мы говорим именно о состоянии психологической интоксикации, которое проявляется в общении с психологом, но имеет прямое отношение к реальным жизненным проблемам и коллизиям клиента.

В случаях психологической интоксикации, как и в большинстве случаев закрытого типа, мы сталкиваемся с нарушением, своеобразной «анестезией», у клиента интимно-личностного плана переживания собственных затруднений в своем «я-для-себя», в терминах М. М. Бахтина. Поэтому при всей внешней драматичности и сложности тех обстоятельств, с которыми пришел клиент, в случаях данного типа консультанту трудно избавиться от ощущения некоторой несерьезности, неподобающей, порой даже почти противоестественной легковесности происходящей беседы. С одной стороны, человек, казалось бы, отмечает в себе крайне неблагоприятные, тягостные моменты («Я, как типичный неудачник..», «Мой комплекс неполноценности превратил меня в психического инвалида», «Все мои отношения с мужчинами — сплошной инцест» и т. п.). С другой стороны, сама легкость подобных признаний говорит о том, что здесь мы имеем дело скорее не с горькими свидетельствами, идущими из своего «я-для-себя», сколько с некоторыми устоявшимися клише, с которыми сам человек давно сроднился и, быть может, даже ими бравирует. Эти признания он никак не соотносит со своей ответственной волей и, по-видимому, сам воспринимает их в том ряду характеристик, которые

никак не могут быть связаны с личным выбором, как-то: цвет глаз, рост, возраст, физические недуги и т. п.

Таким образом, само обращение к психологу и подобные констатации выполняют важную защитную роль: с одной стороны, отражают подспудную неудовлетворенность и тревогу человека за то, что происходит в его жизни, с другой стороны, позволяют в ней ничего существенно не менять, снимая ответственность за порой исключительные нелепости и неустройства в своей жизни.

При состоянии, названном нами эстетизацией личностных проблем, также имеет место зашумленность плана «я-для-себя» и соответствующего ему нравственного измерения, проявляющегося в оценке своей ситуации и чувстве личной ответственности. Однако, если в случаях предыдущего типа имеет место психологическое оправдание, то здесь наблюдается оправдание эстетическое. Человек воспринимает свои проблемы, невзгоды и «комплексы» как эстетическую ценность, как нечто, что сообщает ему, его личности значительность и глубину. Он как бы «носит» в себе двойника, стремящегося в любой момент оправдать его, отметить уникальность его переживаний, безусловную ценность его «комплексов» и готового с презрением отнестись ко всякому, кто не способен это понять и оценить. Особенно следует подчеркнуть, что в большинстве этих случаев речь не идет о проявлениях истероидного типа акцентуации характера, хотя ассоциация с этим типом возникает вполне закономерно.

Мы полагаем, что состояние эстетизации имеет самое широкое распространение в повседневной жизни и относится к числу наиболее «популярных» психологических механизмов адаптации, получивших, вероятно, особый импульс в современную эпоху. Это связано с повсеместным распространением кино и телевидения («фабрики грез»), предлагающих бесконечное число зримых, во плоти, образов (вариантов характеров, поступков, человеческих судеб, обстоятельств и положений, грехов и искуплений и т. п.), где — в художественном целом соответствующего кино- или телефильма — все эти образы находят свое ценностное утверждение и оправдание (и чего, по большей части, как раз и не происходит в уникальности реальной человеческой жизни). Поэтому-то подобный вариант «адаптации» вполне можно рассматривать, как одержание (в традиционном народном смысле этого слова).

Поясняя фундаментальное различие между двумя литературными жанрами — самоотчетом-исповедью и автобиографией — М. М. Бахтин пишет: «Автор биографии — это не тот возможный другой, которым мы легче всего бываем одержимы (курсив наш — А. К.) в жизни, который с нами, когда мы смотрим на себя в зеркало, когда мы мечтаем о славе, строим внешние планы жизни; возможный другой, впитавшийся в наше сознание и часто руководящий нашими поступками, оценками и видением себя самого рядом с нашим я-для-себя; другой в сознании, с которым внешняя жизнь может быть еще достаточно подвижна (напряженная внутренняя жизнь при одержимости другим, конечно, невозможна, здесь начинается конфликт и борьба с ним для освобождения своего я-для-себя во всей его чистоте — самоотчет-исповедь), который может, однако, стать двойником-самозванцем, если дать ему волю и потерпеть неудачу, но с которым зато можно непосредственно-наивно, бурно и радостно прожить жизнь (правда, он же и отдаст во власть року, одержимая жизнь всегда может стать роковой жизнью» (1979а, с. 133).

Этот популярный психологический «механизм» обратил не себя наше внимание в силу той особой роли, которую он приобретает в ситуации психологического консультирования. Клиент по собственной воле приходит в консультацию, чтобы обсудить (разумеется, с целью изменения в лучшую сторону) тягостные обстоятельства своей жизни и своего душевного уклада. Но он говорит об этом (и, по-видимому, так же и думает об этом), как об «этапах большого пути»; подает это как «материал» для «романа» или «драмы», «трагедии» или «комедии», где-то (где?), в каком-то ином плане (в каком? — но ясно, что не в плане его реальной жизни, иначе зачем тогда нужен психолог, консультация и т. п.?) оправданный и утвержденный как ценность. Поэтому все, в том числе и весьма печальные и, может быть, неприглядные, аспекты предлагаемой ситуации едва ли могут быть вменены данному конкретному человеку, со всей внешней серьезностью рассказывающему о себе. Именно момент этой страннойневменяемости вполне нормального, разумного и, казалось бы, озабоченного своими душевными проблемами человека заставляет обратить внимание на данную группу случаев и рассматривать более общие предпосылки описанного парадоксального

состояния: недиалогичности «самораскрывающегося» человека.

Следующему типу состояний нами дано весьма неуклюжее название — манипуляция-пристрастие — но оно точно отражает основной мотив обращения клиента в консультацию: поиск путей для достижения поставленной цели в отношении тех или иных людей из своего окружения. Данное состояние отличается особой фиксированностью на других людях, при которой клиент-манипулятор стремится к достижению вполне осознанных целей и выступает как активная, инициативная сторона, а отнюдь не жертва. Такие клиенты достаточно бодры, деятельны и не ищут сочувствия у психолога. Желанная цель настолько захватывает человека, что ставит его как бы «вне этики». Это проявляется в исключительном прагматизме поведения, в жесткой селективности обсуждаемых вопросов и порой простодушном недоумении при попытках консультанта коснуться нравственного смысла поставленных целей. Обращает на себя внимание та функция, которую навязывают психологу клиенты. Одна клиентка, в частности, так определила цель своего визита: «Мне нужен психолог-инструктор, я давно чувствовала нужду в этаком бывалом зубастом мужике, который бы меня учил, как вести себя в разных ситуациях. И чтоб я точно знала, что если меня ударят, то он меня научит, как ответить, а не будет утирать мне слезы».

В подтексте стремления к манипуляции нередко можно найти глубокую разочарованность и отчаяние, объясняющие тот особый азарт, который свойствен этим клиентам в их стремлении добиться своего. Поэтому успешность консультативной работы с этими случаями зависит от того, удастся ли в обсуждении перейти от узкого круга жестко очерченных клиентом задач к более широкому «смысловому полю». Это, в первую очередь, зависит от диалогического выбора клиента, который, однако, тем вероятней, чем меньшую готовность проявляет консультант выступать в роли «зубастого мужика».

Как было сказано, в успешной работе со всеми состояниями закрытого типа важнейшим стратегическим условием представляется умение психолога руководствоваться принципом молчания, чтобы, не нарушая самого процесса общения, создавать, вместе с тем, фрустрирующие обстоятельства для

внедиалогических тенденций клиента, обращаясь таким образом косвенно к его «я-для-себя», к тому пласту подлинной душевной жизни, который, быть может, уже очень давно и далеко оттеснен на периферию сознания, но который несмотря ни на что есть, и знание об этом сообщает смысл действиям психолога и оставляет надежду для клиента.

ЛИТЕРАТУРА

Бахрах А. В. Бунин в халате // Слово, 1990, N 10. С. 69—73.

Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979а.

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 19796.

Копьев А. Ф. О диалогическом понимании психотерапевтического контакта // Общение и диалог в практике обучения воспитания и психологической консультации // Под ред. А. А. Бодалева. М., 1987. С. 50—57.

Копьев А. Ф. Психологическое консультирование: опыт диалогической интерпретации // Вопр. психологии, 1990а, N 3. С. 17—25.

Копьев А. Ф. Об эстетической вненаходимости психотерапевта // Проблемы психологии творчества в работе с людьми: Тезисы докладов Всесоюзной научной конференции. Часть 1. Гродно, 1990б.

Справочник по психиатрии / Под ред. А. В. Снежневского. М., 1985.

Фейдимен Дж., Фрейгер Р. Личность и личностный рост / Перевод с англ. ВЦП. М., 1985.

Helm J. Gesprachspsychotherapie. Berlin, 1978.

Rogers С. A Theory of Therapy, Personality and Interpersonal Relationships as Developed in the Client-Centered . Framework // Psychology — A Study of a Science / Ed. by S. Koch. Vol. 3. N-Y 1959.

Truax Cb. B., Mitchell K. M. Research on Certain Therapist Interpersonal Skills in Relation to Process and Outcome // Hand-book of Psychotherapy and Behavior Change / Ed. by A. E. Bergin, S. L. Garfield. N-Y., 1971.

Сноски

Сноски к стр. 57

^* Психологический и клинико-психиатрический диагноз говорят нам, насколько клиент ограничен в осуществлении этой своей свободы, но вовсе не отменяют ее.

АНАЛИЗ КОНЕЧНЫЙ И БЕСКОНЕЧНЫЙ^*

З. ФРЕЙД

Опыт учит нас, что психоаналитическая терапия — освобождение человека от его невротических симптомов, запретов и аномалий характера — требует много времени. Поэтому с самого начала предпринимались попытки сократить продолжительность анализа. Такие попытки не требовали особого обоснования; можно было заявить, что они основаны на очень веских доводах разумности и целесообразности. Но в них прослеживался и по-прежнему действовал тот род нетерпеливого высокомерия, с которым медицинская наука прежней эпохи относилась к неврозам как к неуместным последствиям невидимых повреждений. И если ей и приходилось уделять им внимание, то нужно было отделаться от них побыстрее.

Особенно энергичную попытку сокращения продолжительности анализа предпринял Отто Ранк в своей книге «Травма рождения» (1924). Он предположил, что действительный источник неврозов — это акт рождения, поскольку он включает возможность «первичной фиксации» ребенка на матери, впоследствии не преодоленной и сохраняющейся в форме «первичного вытеснения». Ранк надеялся, что если в последующем анализе будет проведена работа с этой травмой, то удастся

избавиться от невроза в целом. Так один маленький кусочек аналитической работы избавит нас от необходимости делать все остальное. И для того, чтобы осуществить это, понадобится лишь несколько месяцев. Не спорим, аргументы Ранка были смелыми и остроумными; но они не выдержали испытания критикой. Более того, они были плодом своего времени, порожденным гнетущим контрастом между послевоенной бедностью Европы и «процветанием» Америки, и были созданы для приспособления темпа аналитической терапии к стремительности американской жизни. Мы мало что слышали о том, что дало применение плана Ранка к случаям заболеваний. Вероятно, не больше, чем действия пожарной команды, вызванной потушить дом, загоревшийся от упавшей керосиновой лампы, которая ограничила бы свои заботы удалением лампы из той комнаты, в которой начался пожар. Без сомнения, это существенно уменьшило бы работу пожарной команды. Теория и практика эксперимента Ранка сейчас принадлежат прошлому, как и само американское «процветание»^*.

Сам я применял другой способ ускорения аналитического лечения еще до войны. В то время я работал со случаем молодого русского, избалованного богатством, который приехал в Вену, будучи совершенно беспомощным, в сопровождении личного врача и слуги^**. В течение нескольких лет удалось вернуть ему большую часть его независимости, пробудить интерес к жизни и улучшить его отношения со значимыми для него людьми. Но на этом продвижение остановилось. Мы не двигались дальше в прояснении его детского невроза, на котором была основана позднейшая болезнь, и было очевидно, что пациент считал свое положение очень удобным и не проявлял желания сделать шаг вперед, приближающий его к окончанию лечения. Это был случай лечения, которое подавляло само себя: оно оказалось под угрозой

провала из-за своего — частичного — успеха. В этом затруднительном положении я решился на героический шаг: зафиксировать временные границы анализа^*. В начале года я сообщил пациенту, что этот год будет последним годом его лечения, независимо от того, чего он достигнет в это оставшееся ему время. В первый момент он не поверил мне, но когда убедился, что я полностью серьезен, желаемое изменение произошло. Его сопротивление отступило, и в эти последние месяцы лечения он смог воспроизвести все воспоминания и раскрыть все связи, необходимые для понимания его детского невроза и овладения нынешним. Когда он покинул меня в середине лета 1914 г., мы едва ли подозревали, как и все вокруг нас, что должно было вот-вот случиться, и я считал, что его излечение было полным и окончательным.

В примечании, сделанном к описанию этого случая в 1923 г.^**, я уже сообщил, что я ошибся. Когда к концу войны он возвратился в Вену потерявшим имущество беженцем, мне пришлось помочь ему справиться с частью переноса, которая не была разрешена. Это было сделано за несколько месяцев, и я смог завершить свое примечание заявлением, что «с тех пор пациент чувствует себя нормально и не проявляет каких-то особенностей в поведении, несмотря на то, что война лишила его дома, имущества и семейных связей». Со времени этого заключения прошло шестнадцать лет, которые не опровергли его правильности, но необходимо сделать некоторые оговорки. Пациент остался в Вене, поддерживал положение в обществе, хотя и весьма скромное. Но несколько раз в течение этого периода хорошее состояние его здоровья нарушалось приступами болезни, которые можно было истолковать только как ответвления его неувядающего невроза. Благодаря мастерству одной из моих учениц, д-ра Руфь Мак Брансвик, краткий курс лечения каждый раз приводил к окончанию этих состояний. Я надеюсь, что д-р Мак Брансвик сама кратко расскажет об этих обстоятельствах^***. Некоторые их этих приступов

имели отношение к остаткам переноса; там, где это было так, они, хоть и были кратковременны, носили отчетливый параноидный характер. Однако при других приступах патогенный материал состоял из частиц детской истории пациента, которые не вышли на свет, когда я его анализировал, и которые теперь проявились — неизбежное сравнение — как шов после операции или небольшие кусочки омертвевшей кости. Я считаю историю выздоровления этого пациента едва ли менее интересной, чем историю его болезни.

Впоследствии я применял такое фиксирование даты окончания и в других случаях, а также использовал аналогичный опыт других аналитиков. Вывод, который можно сделать об этом приеме шантажа, один: он эффективен, если его применять в нужный момент. Но он не гарантирует выполнения той задачи, для которой он используется. Наоборот, мы можем быть уверены, что если часть материала под влиянием угрозы станет доступна, другая будет удержана и похоронена, как это и было раньше, и пропадет для лечения. Коль скоро аналитик зафиксировал сроки лечения, он не может увеличивать их; иначе пациент потеряет к нему доверие. Наиболее очевидным выходом для пациента было бы продолжить лечение с другим аналитиком, хотя мы знаем, что эта перемена приведет к новой потере времени и плодов уже проведенной работы. Невозможно установить какое-то общее правило, когда применять этот форсирующий технический прием; решение зависит от такта аналитика. Ошибку уже не поправишь. К этому случаю вполне применимо выражение: лев прыгает только один раз.

Обсуждение технической проблемы ускорения медленного темпа анализа приводит нас к другому, более интересному вопросу: существует ли естественное окончание анализа, существует ли вообще возможность привести анализ к такому завершению? Если судить по разговорам между аналитиками, то, кажется, это бывает, так как мы часто слышим, как они говорят, осуждая или извиняя известные недостатки умершего коллеги, что «его анализ не был завершен» или «он никогда не был проанализирован до конца».

Сначала мы должны решить, что же имеется в виду под неоднозначным выражением «окончание анализа». С практической точки зрения ответить легко. Анализ заканчивается, когда аналитик и пациент перестают встречаться на аналитических сеансах. Это происходит, когда более или менее выполнены два условия: во-первых, пациент больше не страдает от своих симптомов, преодолел свои страхи и запреты; и, во-вторых, аналитик приходит к заключению, что осознано так много вытесненного материала, так много объяснено из того, что доступно пониманию, побеждено так много внутренних сопротивлений, что уже не нужно бояться повторения связанного с этим патологического процесса. Если внешние трудности препятствуют достижению этой цели, лучше говорить о неполном анализе, нежели о незаконченном.

Другое значение «конца» анализа гораздо более амбициозно. В этом его значении мы спрашиваем, оказал ли аналитик такое глубокое воздействие на пациента, что у того уже не произойдут никакие дальнейшие изменения, если анализ будет продолжен. Это аналогично тому, как если бы было возможно с помощью анализа выйти на уровень абсолютной психической нормальности, уровень, который, как мы должны быть уверены, останется стабильным, как если бы, к примеру, мы успешно преодолели все вытеснения пациента и заполнили все пробелы в его памяти. Обратимся вначале к нашему опыту, чтобы проверить, бывает ли такое, а затем перейдем к теории, чтобы узнать, существует ли такаявозможность.

Каждому аналитику доводилось иметь дело с несколькими случаями, дававшими такой благодарный результат. Ему удалось добиться успеха в прояснении невротического нарушения пациента, и оно не возвратилось и не было замещено другим подобным нарушением. Есть у нас и некоторое понимание того, что обусловило эти успехи. В Эго пациента не было заметных искажений^*, и этиология нарушения была преимущественно травматической. Ведь этиология любого нарушения является смешанной. Вопрос либо в том, что инстинкты слишком сильны и неподвластны приручению со

стороны Эго, либо в том, что существуют последствия ранних (т. е. преждевременных) травм, с которыми незрелое Эго не способно справиться. Как правило, присутствует сочетание обоих факторов, конституциональных и случайных. Чем сильнее конституциональный фактор, тем скорее травма приведет к фиксации и оставит после себя нарушение в развитии; чем сильнее травма, тем скорее ее повреждающее действие проявится, даже если состояние инстинктивной сферы является нормальным. Несомненно, травматическая этиология открывает гораздо более благоприятное поле для анализа. Только если случай является преимущественно травматическим, анализ способен показать себя во всем своем блеске; только тогда он, благодаря укреплению Эго пациента, добьется успеха, заменив неадекватное решение, принятое раньше, правильным. Только в таких случаях можно говорить, что анализ сделал все, что ему следовало, и не нуждается в продолжении. Правда, если у пациента, вылеченного таким образом, никогда больше не разовьются заболевания, требующие анализа, мы не узнаем, насколько его иммунитет обязан доброте судьбы, избавившей его от слишком суровых испытаний.

Конституциональная сила инстинктов и неблагоприятные изменения Эго, возникшие в его защитной борьбе, его искривленность и ограниченность — это факторы, пагубно влияющие на эффективность анализа и способные сделать его бесконечным. Есть искушение сделать первый фактор — силу инстинкта — ответственной и за возникновение второго — искажения Эго; но, кажется, последнее имеет свою собственную этиологию. И, конечно же, нужно признать, что в этих вопросах наши знания недостаточны. Они становятся объектами аналитического исследования только сейчас. Мне кажется, что в этой области интерес аналитиков получил неправильное направление. Вместо вопроса о том, как происходит излечение с помощью анализа (вопроса, который, как мне кажется, получил достаточное освещение), следует задать вопрос: каковы препятствия, стоящие на пути этого излечения.

Это приводит меня к двум проблемам, вытекающим непосредственно из аналитической практики, которые я собираюсь проиллюстрировать следующими примерами. Один человек,

сам с большим успехом практиковавший анализ, пришел к выводу, что его отношения как с мужчинами, так и с женщинами — с мужчинами, которые были его соперниками, и с женщиной, которую он любил, — были, тем не менее, не свободны от невротических помех. Поэтому он решил сам пройти анализ у старшего коллеги^*. Такое критическое освещение собственного Я принесло полный успех. Он женился на женщине, которую любил, и превратился в друга и учителя своих прежних конкурентов. Так прошло много лет, в течение которых его отношения с бывшим аналитиком оставались безоблачными. Но затем, без какой-либо явной внешней причины, произошло неприятное событие. Человек, прошедший анализ, стал в оппозицию к своему аналитику и обвинил его в том, что тот не смог провести его анализ полностью. Как он сказал, его аналитик должен был знать и принять в расчет тот факт, что трансферентные отношения никогда не могут быть чисто позитивными; он должен был уделить внимание возможности негативного переноса. Аналитик попытался защититься, сказав, что во время анализа не было признаков негативного переноса. Но даже если он и не разглядел каких-то его робких признаков, чего нельзя исключить, учитывая ограниченные возможности анализа в ту эпоху, все равно сомнительно, как он полагал, что ему удалось бы поднять эту тему (или, как бы мы сказали, «комплекс»), просто указав на нее, коль скоро в тот момент для самого пациента она не была актуальна. Чтобы ее стимулировать, аналитику потребовалось бы совершить в реальности какой-то враждебный поступок. Более того, добавил аналитик, не всякие хорошие отношения между аналитиком и анализируемым во время и после анализа нужно рассматривать как перенос; там ведь были и дружеские отношения, основанные на реальности, которые доказали свою жизнеспособность.

Сейчас я перейду к моему второму примеру, поднимающему ту же проблему. Незамужняя женщина, уже немолодая, с пубертатного периода была отрезана от жизни неспособностью ходить из-за сильных болей в ногах. Ее состояние было явно истерическим по происхождению, и оно не поддавалось

ни одному из многочисленных видов лечения. Анализ, длившийся 3/4 года, устранил недуг и вернул пациентке, приятной и достойной женщине, право участвовать в жизни. После выздоровления ей постоянно не везло. Это были раздоры в семье, финансовые потери, кроме того, с возрастом она потеряла всякую надежду найти счастье и выйти замуж. Но, несмотря на инвалидность в прошлом, она доблестно противостояла всему и была поддержкой для семьи в трудные времена. Не помню точно, через двенадцать или четырнадцать лет после окончания анализа она должна была пройти гинекологическое обследование из-за кровотечений. У нее была обнаружена миома и рекомендовано удаление матки. После этой операции женщина снова заболела. Она влюбилась в своего хирурга, витала в мазохистских фантазиях о страшных изменениях внутри ее тела — фантазиях, которыми она маскировала свой роман, — и была недоступна для новой попытки анализа. Она осталась ненормальной до конца своей жизни. Аналитическое лечение имело место так давно, что мы не можем ожидать от него слишком многого; это было в первые годы моей работы как аналитика. Несомненно, повторная болезнь исходила из того же самого источника, что и первая, которая была успешно преодолена: это могло быть иным проявлением тех же самых вытесненных импульсов, которые анализ не разрешил до конца. Но я склонен думать, что если бы не новая травма, то не было бы и нового приступа невроза.

Эти два примера, специально выбранные из большого количества похожих, призваны начать обсуждение рассматриваемых нами вопросов. Скептик, оптимист и амбициозный человек могли бы смотреть на это по-разному. Первый сказал бы, что это доказывает, что долгое успешное аналитическое лечение не защищает пациента, который был тогда вылечен, от заболевания затем другим неврозом или даже неврозом, имеющим те же самые инстинктивные корни, — иначе говоря, от повторения прежней болезни. Другие сказали бы, что это не так. Они бы возразили, что эти два примера датированы начальным периодом психоанализа, двадцать и тридцать лет назад соответственно; что с тех пор мы приобрели более глубокое понимание и более обширные знания, и что наша техника изменилась в соответствии с нашими новыми открытиями. Сегодня, сказали бы они, мы можем

требовать и ожидать, что аналитическое лечение окажется окончательным, или, по крайней мере, если пациент заболеет снова, его новая болезнь не будет оживлением прежних инстинктивных нарушений, проявившихся в новой форме. Наш опыт, продолжили бы они, не обязывает нас так искусственно ограничивать требования, которые мы можем предъявлять к терапевтическим методам.

Я выбрал эти два примера потому, что они принадлежат давнему прошлому. Очевидно, что чем более недавним является успешный результат анализа, тем менее пригоден он для нашего обсуждения, потому что у нас нет средств предсказать, какова будет дальнейшая судьба выздоровевшего. Ожидания оптимиста прямо подразумевают несколько вещей, которые не являются самоочевидными. Они подразумевают, во-первых, что можно все время работать с одним и тем же инстинктивным конфликтом (или, точнее, с конфликтом между Эго и инстинктом); во-вторых, что пока мы лечим кого-то от одного инстинктивного конфликта, мы делаем ему прививку от возможности любых подобных конфликтов; и, в-третьих, что у нас есть власть в целях профилактики пробуждать те патогенные конфликты, которые не проявляются в данный момент, и что это следует делать. Я оставляю эти вопросы, не отвечая на них сейчас. Не исключено, что сейчас и невозможно дать на них какой-либо определенный ответ.

Вероятно, их можно слегка прояснить, если обратиться к теоретическим соображениям. Но нам уже ясно и другое: если мы хотим выполнить наиболее строгие требования, предъявляемые к аналитической терапии, наш путь не приведет к сокращению ее продолжительности.

III

Аналитический опыт, который сейчас составляет несколько десятилетий, и изменения, которые произошли в том, чем и как я занимаюсь, дали мне возможность попробовать ответить на стоящие перед нами вопросы. В первые годы работы я лечил многих пациентов, которые, естественно, хотели, чтобы работа с ними была завершена как можно быстрее. В последние годы я, в основном, проводил учебные анализы; у меня осталось относительно небольшое число случаев тяжелых заболеваний, требующих продолжительного лечения, которые, однако, прерывались на более или менее долгое или

короткое время. В работе с ними терапевтическая цель была уже другой. Уже не вставал вопрос о сокращении лечения; задача была в том, чтобы полностью исчерпать возможности болезни у этих пациентов и привести к глубоким изменениям в их личности.

Из трех факторов, которые, как мы определили, являются решающими для успеха или неудачи аналитического лечения — воздействия травм, конституциональной силы инстинктов и искажений Эго — нас здесь интересует лишь второе, сила инстинктов. Минутное размышление пробуждает сомнения, является ли сужающее использование прилагательного «конституциональная» (или «врожденная») отражающим суть вопроса: каким бы правильным не было то, что конституциональный фактор имеет решающее значение с самого начала, тем не менее, вполне возможно, что усиление инстинктов в последующей жизни приводит к тем же результатам. Если это так, нам следует модифицировать нашу формулу и говорить о «силе инстинктов в данный момент», а не о «конституциональной силе инстинктов». Первый наш вопрос был: «Можно ли средствами аналитической терапии полностью и окончательно устранить конфликт между инстинктом и Эго или патогенным инстинктивным требованием к Эго?» Возможно, чтобы избежать неправильного понимания, нелишне было бы более точно объяснить, что мы имеем в виду под «окончательным устранением инстинктивного требования». Конечно же, не «исчезновение этого требования так, чтобы о нем больше ничего не было слышно». Полностью это невозможно и совсем не желательно. Нет, мы имеем в виду нечто другое, нечто, что можно грубо обозначить как «приручение»^* инстинкта. Иными словами, инстинкт приводится в полную гармонию с Эго, становится доступным для влияний со стороны других склонностей Эго и больше не ищет своего независимого пути к удовлетворению. Если нас спросят, какими методами и средствами достигается этот результат, будет нелегко найти ответ. Мы

только можем сказать: «So muss denn doch die Hexe dran!»^* — это метапсихология ведьм. Без метапсихологических спекуляций и теоретизирования — я почти сказал «фантазирования» — мы не сделаем следующего шага. К несчастью, здесь, как и везде, в том, что открывает ведьма, нет ни ясности, ни деталей. Для начала у нас есть только один ключ — хотя это и ключ наивысшей ценности — а именно противоположность между первичными и вторичными процессами; и к этой противоположности я сейчас собираюсь обратиться.

Если теперь мы еще раз поднимем наш первый вопрос, мы обнаружим, что наш новый подход неизбежно приведет нас к определенному заключению. Вопрос состоял в том, можно ли полностью и окончательно устранить инстинктивный конфликт — то есть «приручить» инстинктивное требование таким образом. Сформулированный в таких терминах, этот вопрос совсем не упоминает о силе инстинкта; но от нее зависит результат. Давайте начнем с предположения, что всего, что анализ дает невротикам, нормальные люди достигают без его помощи. Однако повседневный опыт учит нас, что у нормального человека любые решения инстинктивного конфликта хороши лишь для определенной силы инстинкта, или, точнее, лишь для определенного соотношения между силой инстинкта и силой Эго^**. Если сила Эго уменьшается от болезни или утомления или другой подобной причины, все инстинкты, которые до этого были успешно приручены, могут возобновить свои требования и устремиться к получению удовлетворений-замен в аномальной форме^***.

Неопровержимым доказательством этого утверждения являются наши ночные сновидения; они реагируют на установку ко сну, принятую Эго, пробуждением инстинктивных потребностей.

Материал другого рода [сила инстинктов] также недвусмыслен. Дважды в течение индивидуального развития определенные инстинкты существенно усиливаются: в пубертате и, у женщин, в менопаузе. Мы, по крайней мере, не удивляемся, если человек, который не был невротиком прежде, становится таковым в эти периоды. Когда его инстинкты не так сильны, он успешно приручает их; но когда они усиливаются, он уже не может этого делать. Вытеснение ведет себя как дамба под напором воды. Те же самые результаты, к которым приводят эти два физиологических усиления инстинктов, могут возникать непредсказуемо по случайным причинам в другие периоды жизни. Такие усиления могут запускаться свежими травмами, вынужденными фрустрациями или дополнительным влиянием инстинктов друг на друга. Результат всегда тот же самый, и он подчеркивает необоримую силу количественного фактора в этиологии заболеваний.

Я чувствую себя так, как будто должен стыдиться такого скучного изложения, учитывая, что все, что я сказал, уже давно известно и самоочевидно. Действительно, мы всегда вели себя так, как будто мы знали все это; но наши теоретические концепции не уделяли того же внимания экономической точке зрения, как они это делали по отношению к динамической и топографической точкам зрения. Моим извинением сейчас служит то, что я привлекаю внимание к этому пренебрежению^*. Однако прежде, чем ответить на этот вопрос, мы должны рассмотреть возражение, сила которого состоит в том, что мы, по всей вероятности, предрасположены в его пользу. Нужно сказать, что наши аргументы вытекают из процессов, спонтанно происходящих между Эго и инстинктами, и подразумевают, что аналитическая терапия не может сделать ничего, что при благоприятных и нормальных условиях не возникло бы само собой. Но действительно

ли это так? Не заявляет ли как раз наша теория, что анализ создает состояние, которое никогда спонтанно не возникает в Эго, и что это заново созданное состояние определяет главное различие между тем, кто был проанализирован, и тем, кто не был? Напомним, на чем основано такое заявление. Все вытеснения происходят в раннем детстве; это примитивные защитные меры, предпринимаемые незрелым, слабым Эго. В последующие годы новые вытеснения не возникают; но старые продолжают существовать, и выполняемые ими функции продолжают использоваться Эго для овладения инстинктами. Новые конфликты устраняются тем, что мы называем «после-вытеснением»^*. Мы можем применить к этим инфантильным вытеснениям наше общее высказывание, что вытеснения целиком и полностью зависят от относительной мощи участвующих в них сил и что они не могут выдержать увеличения силы инстинктов. Однако анализ позволяет Эго, которое приобретает большую зрелость и силу, пересмотреть эти старые вытеснения; некоторые из них разрушаются, в то время как остальные признаются и одобряются, но конструируются заново из более прочного материала. Эти новые дамбы имеют качественно иную твердость по сравнению с прежними; мы можем быть уверены, что они не уступят так легко под растущим напором силы инстинктов. Таким образом, действительным достижением аналитической терапии будет происходящее в результате исправление первоначального процесса вытеснения, исправление, которое ставит предел преобладанию количественного фактора.

Такова наша теория, от которой мы не можем отказаться без сильного принуждения. А что говорит нам об этом наш опыт? Возможно, наш опыт недостаточно обширен, чтобы прийти к определенному заключению. Он подтверждает наши ожидания довольно часто, но не всегда. Возникает впечатление, что будет не так уж удивительно, если в конце концов окажется, что разница между поведением человека, который не проходил анализа, и человека, прошедшего анализ, не так уж радикальна по сравнению с тем, к чему

мы стремились, чего ожидали и что поддерживали. Если это так, это может означать, что анализ иногда достигает успеха в уменьшении влияния инстинктов, но не наверняка, или что результат анализа ограничивается ростом силы сопротивления со стороны запретов, так что они могут уравновешивать гораздо большие требования, чем до анализа или чем если бы анализа не было. Я, действительно, не могу прийти к решению по этому вопросу, не знаю также, возможно ли это решение в настоящее время.

Однако существует возможность подойти к проблеме вариабельности результатов анализа под другим углом. Мы знаем, что первым шагом в интеллектуальном освоении окружающей нас среды является выделение обобщений, правил и законов, которые привносят порядок в хаос. Делая это, мы упрощаем мир явлений; но мы не можем избегнуть его фальсификации, особенно если мы имеем дело с процессами развития и изменения. Мы обычно озабочены поисками качественных особенностей и, как правило, игнорируем при этом количественный фактор. В реальном мире переходные и промежуточные состояния гораздо более распространены, чем четко дифференцированные противоположные состояния. В исследованиях развития и изменения мы направляем внимание исключительно на результат; мы охотно опускаем тот факт, что эти процессы обычно более или менее незакончены, т. е., что на самом деле это только частичные изменения. Тонкий сатирик старой Австрии Иоганн Нестрой^*когда-то сказал: «Каждый шаг вперед равен только половине того, каким он казался вначале». Есть искушение приписать этому злому афоризму всеобщую значимость. Почти всегда существуют остаточные явления, частичные откаты назад. Когда щедрый Меценат удивляет нас своей скаредностью в каком-то определенном вопросе, или когда человек, который всегда очень добр, позволяет себе удовольствие проявить враждебность, такие «остаточные явления» не представляют интереса для генетического исследования. Они показывают нам, что эти достойные уважения и ценные качества основаны на компенсации и сверхкомпенсации, которые, как и ожидалось, не являются целиком и полностью успешными.

Наш первый подход к пониманию развития либидо состоял в. том, что первоначальная оральная фаза уступала место садистко-анальной фазе, а та, в свою очередь, вменялась фаллически-генитальной. Последующее не противоречило этому взгляду, но корректировало его добавлением, что эти перемены происходят не внезапно, а постепенно, так что части более ранней организации всегда остаются, наряду с более новыми, и даже в нормальном развитии превращение никогда не полно, и остатки более ранних либидозных фиксаций могут так и сохраниться в окончательной конфигурации. То же самое можно увидеть и в других областях. Из всех ошибочных и отсталых взглядов человечества, которые, казалось, были преодолены, лишь немного таких, остатки которых не существовали бы и сегодня в низших слоях культурного общества. То, что однажды родилось, крепко цепляется за свое существование. Можно порой сомневаться, действительно ли вымерли драконы первобытных времен.

Применяя эти замечания к рассматриваемой нами проблеме, можно сказать, что ответ на вопрос, как объяснить вариации в результатах аналитической терапии, заключается в том, что мы в попытке заменить ненадежные вытеснения на надежный Эго-синтонный контроль также не всегда достигаем нашей цели полностью или делаем это не совсем основательно. Превращение достигнуто, но нередко только частично: фрагменты старых механизмов остаются незатронутыми работой анализа. Трудно доказать, что это действительно так, поскольку у нас нет другого способа судить о том, что произошло, кроме результата, который мы и пытаемся объяснить. Тем не менее, впечатления, которые возникают во время аналитической работы, не противоречат этому предположению; наоборот, они, скорее, подтверждают его. Но мы не должны использовать ясность нашего собственного понимания для измерения убеждения, которое мы дали пациенту. Его убеждение может быть недостаточно «глубоким», как кто-то может сказать; оно всегда является количественным фактором, который так легко недооценивается. Если это правильный ответ на наш вопрос, то мы можем сказать, что анализ, заявляя, что он излечивает неврозы, посредством усиления контроля над инстинктами, всегда прав в теории, но не всегда на практике. И это так, потому что он не всегда

успешен в достаточном укреплении основ, на которых базируется контроль за инстинктами. Случаи такого частичного провала легко обнаружить. В прошлом количественный фактор инстинктивной силы противостоял защитным усилиям Эго; по этой причине мы призывали на помощь аналитическую работу; а сейчас тот же самый фактор ставит предел эффективности этой новой работы. Если сила инстинктов чрезмерна, зрелое Эго, поддержанное анализом, терпит неудачу так же, как и беспомощное Эго раньше. Его контроль над инстинктами улучшается, но остается несовершенным, поскольку трансформация защитных механизмов не является полной. Нет ничего удивительного в том, что, поскольку сила инструментов, которыми оперирует анализ, не беспредельна, а ограничена, окончательный исход всегда зависит от относительной силы психических инстанций, которые борются друг с другом.

Нет сомнений в том, что было бы желательно сократить продолжительность аналитического лечения, но мы можем достигнуть нашей терапевтической цели, только усиливая мощь анализа, идущего на помощь к Эго. Гипнотическое воздействие казалось прекрасным инструментом для наших целей; но причины, по которым мы отказались от него, хорошо известны. Никакой замены гипнозу пока не найдено. Исходя из этой точки зрения, мы можем понять, почему такой мастер анализа, как Ференци, посвятил последние годы своей жизни терапевтическим экспериментам, которые, к несчастью, оказались тщетными.

Два следующих вопроса — можем ли мы, излечивая один инстинктивный конфликт, защитить пациента от других — будущих — конфликтов, и можно ли и оправданно ли с профилактической целью пробудить конфликт, который в данный момент не проявляется, — нужно рассматривать вместе; так как очевидно, что первая задача может быть выполнена, только если исполнена вторая, т. е. если возможный будущий конфликт превратился в настоящий, воздействие которого нужно вынести. Этот новый способ представления проблемы в своей основе только продолжение предыдущего. Если в первом случае мы рассматривали то, как бороться с возвратом

прежнего конфликта, теперь мы рассматриваем, как бороться с замещением его другим конфликтом. Это звучит как очень амбициозное заявление, но все, что мы пытаемся сделать, — это прояснить, какие пределы поставлены действенности аналитической терапии.

Как бы ни было велико искушение для наших терапевтических амбиций принять эту задачу, опыт категорически отвергает это предложение. Если инстинктивный конфликт не является в данный момент активным, не, проявляет себя, мы не можем воздействовать на него даже с помощью анализа. Предупреждение о том, что не следует будить спящую собаку (дразнить гусей), которое мы так часто слышали в связи с нашими усилиями по исследованию глубинного мира психики, совершенно неуместно, когда оно прикладывается к условиям душевной жизни. Потому что если инстинкты вызвали нарушения, это доказательство того, что собака не спит; а если оказывается, что инстинкты действительно спят, не в нашей власти пробудить их. Однако это последнее замечание не является, по-видимому, до конца точным и требует более детального обсуждения. Давайте рассмотрим, какие средства есть у нас в распоряжении для превращения латентного в данный момент инстинктивного конфликта в активный. Очевидно, есть лишь две вещи, которые мы можем сделать. Мы можем создать ситуации, в которых конфликт активизируется, или заняться обсуждением этого в анализе и указать на возможность пробуждения. Первая из этих альтернатив может быть осуществлена двумя способами: в реальности и в переносе, что в любом случае заставляет пациента реально страдать вследствие фрустрации и сдерживания либидо. Сейчас мы действительно уже используем технику такого рода в обычной аналитической процедуре. Что же иначе означает правило, что анализ должен выполняться «в состоянии фрустрации»?^* Но это техника, которую мы используем в обращении с уже активным конфликтом. Мы стараемся обострить этот конфликт, довести его до высшей точки для увеличения инстинктивных сил, требующихся для его разрешения. Аналитический опыт, научил нас, что лучшее всегда враг хорошего^**, и что на каждой стадии

выздоровления пациента мы должны бороться с его инерцией, которая может удовольствоваться неполным разрешением.

Однако если мы рассчитываем на профилактическое лечение инстинктивных конфликтов, которые не являются активными, а существуют лишь потенциально, недостаточно только регулировать страдания, которые уже есть у пациента и которых он не может избежать. Мы должны изловчиться так, чтобы спровоцировать у него свежие страдания; а это мы до нынешнего времени предоставляли судьбе. Со всех сторон нас будут предостерегать от того, чтобы соперничать с судьбой и подвергать несчастные человеческие создания таким жестоким экспериментам. И что это будут за эксперименты? Можем ли мы с профилактическими целями взять на себя ответственность за разрушение благополучного брака, или заставить пациента отказаться от должности, от которой зависит его существование? К счастью, мы никогда не занимались оценкой оправданности такого вторжения в реальную жизнь пациента; мы не обладаем неограниченной властью, необходимой для этого, да и предмет наших терапевтических экспериментов, несомненно, откажется с нами сотрудничать. Таким образом, на практике эта процедура фактически исключена; но существуют, кроме того, теоретические возражения против нее, связанные с тем, что аналитическая работа продвигается лучше, если патогенный опыт пациента принадлежит прошлому, так что Эго может дистанцироваться от него. В состояниях острого кризиса анализ с любыми целями неприменим. Весь интерес Эго захвачен болезненной реальностью, и оно оторвано от анализа, который пытается идти вглубь и раскрывать влияние прошлого. Поэтому создание свежего конфликта означает лишь затруднение и удлинение аналитической работы.

Можно возразить, что эти замечания совсем не являются необходимыми. Никто не думает о сознательном вызывании новых ситуаций страдания, чтобы сделать возможным лечение латентных инстинктивных конфликтов. Этим не особенно похвастаешься как профилактическим достижением. Мы, например, знаем, что больной, выздоровевший от скарлатины, имеет иммунитет против возвращения той же болезни; но докторам никогда не придет в голову взять здорового человека и заразить его скарлатиной, чтобы создать у него

иммунитет против нее. Защитная мера не должна создавать такую же опасную ситуацию, как сама болезнь, разве только что-то гораздо более легкое, как в случае прививания от оспы и во многих других сходных процедурах. Поэтому в аналитической профилактике против инстинктивных конфликтов могут рассматриваться только те два других метода, которые мы упоминали: искусственное вызывание новых конфликтов в переносе (конфликтов, которые, кроме всего прочего, не имеют характера реальности), и пробуждение таких конфликтов в воображении пациента путем разговора с ним об этом и ознакомления его с возможностью их возникновения.

Я не знаю, можем ли мы утверждать, что первая из этих двух более мягких процедур полностью исключена в анализе. Никаких экспериментов в этом конкретном направлении не делалось. Однако сразу же возникают затруднения, которые заставляют смотреть на это предприятие как на не слишком обещающее. Во-первых, выбор таких ситуаций переноса очень ограничен. Пациенты не могут сами внести все свои конфликты в перенос; аналитик также не может вызвать все возможные инстинктивные конфликты в ситуации переноса. Он может заставить пациентов ревновать или вызвать у них переживание разочарования в любви; но никакой технической цели для того, чтобы осуществить это, не нужно. Такие события происходят сами по себе, всегда и в большинстве анализов. Во-вторых, мы не должны упускать из виду тот факт, что все меры такого рода обязывают аналитика вести себя недружелюбно по отношению к пациенту, а это наносит вред отношению привязанности — позитивному переносу, который является самым сильным мотивом, побуждающим пациента принимать участие в совместной работе анализа. Так что мы ни в коем случае не можем ожидать многого от этой процедуры.

Следовательно, все это оставляет нам только один метод — по всей вероятности, тот самый, который первоначально предлагался нами. Мы говорим пациенту о возможности других инстинктивных конфликтов и пробуждаем в нем ожидания, что эти конфликты могут возникнуть и у него. Мы надеемся на то, что эта информация и это предупреждение будут иметь своим результатом активизацию у него одного

из обозначенных нами конфликтов в умеренной, но достаточной для лечения степени. Но в данном случае ожидаемый результат не достигается. Пациент слышит наше сообщение, но оно не вызывает ответа. Он может подумать про себя: «Это очень интересно, но я этого совсем не чувствую». Мы расширили его знания, но больше ничего в нем не изменили. Ситуация совсем такая же, как в случае чтения психоаналитических сочинений. Читатель стимулируется только теми абзацами, которые он чувствует подходящими к себе, — то есть теми, которые касаются конфликтов, активных у него в данный момент. Все остальное оставляет его холодным. Я полагаю, мы можем получить аналогичный опыт, занимаясь сексуальным просвещением детей. Я далек от мысли, что это вредно или не нужно делать, но ясно, что профилактический эффект этой либеральной меры очень переоценивается. После такого просвещения дети узнают что-то, что они не знали раньше, но это преподнесенное им знание никак не используется ими. Мы можем видеть, что они не так уж спешат пожертвовать ради этого нового знания сексуальными теориями, которые можно описать как признаки естественного роста и которые были созданы ими в гармонии и связи с их несовершенной либидозной организацией, теориями о роли, играемой аистом, о природе полового акта и о том, откуда берутся дети. В течение длительного времени после того, как они получили половое просвещение, они ведут себя как примитивные расы, которые внешне приняли христианство, но продолжают втайне поклоняться своим старым идолам^*.

Мы начали с вопроса о том, как мы можем сократить неудобно долгую продолжительность аналитического лечения и, по-прежнему держа в уме этот вопрос времени, мы продолжали рассматривать возможность достижения окончательного излечения или даже предупреждения будущей болезни с помощью профилактического лечения. При этом мы обнаружили, что факторы, имеющие решающее значение для

успеха наших терапевтических усилий, — это воздействие травматической этиологии, относительная сила инстинктов, которые нужно контролировать, и нечто, что мы выше назвали искажениями Эго. Только второй из этих факторов обсуждался нами сколько-нибудь детально, и в связи с этим у нас был случай оценить важное значение количественного фактора и подчеркнуть, что нужно принимать в расчет Требования метапсихологического подхода при любой попытке объяснения.

Что касается третьего фактора, искажений Эго, то мы пока не сказали о нем ничего. Если мы обратим на него внимание, наше первое впечатление будет состоять в том, что здесь можно о многом спросить и многое ответить, но все, что мы можем сказать об этом, совершенно недостаточно. Это первое впечатление подтвердится, когда мы углубимся в проблему дальше: как хорошо известно, аналитическая ситуация состоит в том, что мы вступаем в союз с Эго человека, проходящего лечение, чтобы подчинить части его Ид, которые не контролируются им, то есть включить их в синтез его Эго. Тот факт, что это сотрудничество обычно не удается в случае психотиков, позволяет нам найти первую твердую опору для рассуждений. Эго, если мы хотим заключить с ним такой союз, должно быть нормальным. Но нормальное Эго такого рода так же, как и нормальность в целом, является идеальным вымыслом. Аномальное Эго, которое не может служить нашим целям, к сожалению, вымыслом не является. Каждый нормальный человек на самом деле нормален лишь отчасти. Его Эго приближается в большей или меньшей степени к Эго психотика; степень его удаленности от одного полюса шкалы и его близости к другому обеспечивает нас временным средством измерения того, что мы так неопределенно назвали «искажениями Эго».

Если мы зададим вопрос, в чем источник такого огромного разнообразия видов и степеней искажений Эго, нам не удастся избегнуть первой очевидной альтернативы, что эти отклонения или врожденные, или приобретенные. Вторые легче поддаются лечению. Если они являются приобретенными, то они, безусловно, были приобретены в ходе развития, начиная с первых лет жизни. Эго должно с самого начала стараться выполнить свою задачу посредничества между Ид

и внешним миром, обслуживая принцип удовольствия и защищая Ид от опасностей внешнего мира. Если в ходе этой работы Эго научается занимать защитную позицию по отношению к собственному Ид и относиться к возникающим инстинктивным потребностям как к внешним опасностям, то это вызвано, по крайней мере, частично, пониманием, что удовлетворение инстинктов приведет к конфликту с внешним миром. Затем под влиянием воспитания Эго приучается переносить арену борьбы извне внутрь и овладевать внутренней опасностью до того, как она превратилась во внешнюю; и, вероятно, Эго обычно делает это правильно. Во время этой борьбы на два фронта (позже появится еще и третий фронт^*) Эго пользуется многими процедурами для выполнения своей задачи, суть которой — избежать опасности, тревоги и неудовольствия. Мы называем эти процедуры «механизмами защиты». Наше знание о них еще неполно. Книга Анны Фрейд, (1936) дает нам первое понимание их многообразия и многостороннего значения.

Именно с одного из этих механизмов, вытеснения, началось исследование невротических процессов в целом. Никогда не возникало ни малейшего сомнения, что вытеснение — только одна из процедур, которые Эго может применять для своих целей. Тем не менее, вытеснение стоит особняком и в большей степени отличается от остальных защитных механизмов, чем каждый из них от любого другого. Я хотел бы показать это его отношение к другим механизмам посредством аналогии, хотя и знаю, что в этой области аналогии дают не слишком много. Давайте представим, что могло бы произойти с книгой во времена, когда книги не издавались целыми тиражами, а переписывались по одной. Мы предположим, что книга такого рода содержала в себе высказывания, которые позже стали восприниматься как нежелательные. Например, согласно Роберту Эйслеру (1929), сочинения Иосифа Флавия должны были содержать в себе пассажи об Иисусе Христе, которые были оскорбительны для позднейшего христианства. В наши дни единственным защитным механизмом, который остается в распоряжении официальной цензуры, является конфискация и уничтожение каждого экземпляра всего издания. Однако в те времена для того, чтобы

сделать книгу безвредной, использовались другие способы. Один из них — это замазать нежелательные высказывания так, чтобы они стали неразборчивыми. В этом случае их нельзя переписать, и следующий переписчик этой книги воспроизводит текст, не вызывающий возражений, но с пробелами в некоторых местах, и поэтому, вероятно, непонятный в этих местах. Другой способ — если власти не удовлетворены этим, но хотят также уничтожить всякое упоминание о том, что текст был изуродован, — это внести искажения в текст. Отдельные слова выкидываются или заменяются другими, вставляются новые предложения. Лучше всего, если стирается целый раздел, а на его место вписывается что-то прямо противоположное. Следующий переписчик затем может скопировать текст, который уже не вызывает подозрений, но который был сфальсифицирован. Он больше не содержит того, что хотел сказать автор; и весьма вероятно, что исправления были сделаны не в пользу правды.

Если не следовать этой аналогии слишком буквально, то можно сказать, что вытеснение имеет такое же отношение к другим способам защиты, какое имеют пропуски к искажению текста, и мы можем обнаружить в различных формах этой фальсификации параллели тому многообразию способов, которыми может быть искажено Эго. Можно сделать попытку возразить, что аналогия неверна в самом важном пункте, так как искажение текста — это работа тенденциозной цензуры, которой ничто не соответствует в развитии Эго. Но это не так, поскольку тенденциозные цели такого рода во многом представлены неодолимыми силами принципа удовольствия. Психический аппарат не терпит неудовольствия; он хочет избавиться от него любой ценой, и если восприятие реальности вызывает неудовольствие, этим восприятием (то есть правдой) надо пожертвовать. Что касается внешних угроз, то индивид может помочь себе, либо убежав, либо избегая ситуации опасности, пока он не станет силен настолько, чтобы затем устранить угрозу, активно изменяя реальность. Но от себя не убежишь; бегство не поможет при внутренних опасностях. И по этой причине защитные механизмы Эго призваны фальсифицировать внутреннее восприятие и давать человеку только неполное и искаженное изображение его Ид. Поэтому в своих отношениях с Ид Эго

парализовано ограничениями или ослеплено ошибками; и результат этого в сфере психических событий можно сравнить только с тем, как если бы кто-то вышел на прогулку за город, не зная, куда идти, и не владея своими ногами.

Механизмы защиты служат задаче устранения опасностей. Не подлежит обсуждению, что они достигают в этом успеха; и вызывает сомнения то, что Эго могло бы обойтись без них во время своего развития. Но несомненно и то, что они сами могут становиться опасными. Иногда выходит так, что Эго платит слишком высокую цену за оказываемые ими услуги. Динамические издержки, необходимые для их поддержания, и ограничения, которые они почти всегда накладывают на Эго, оказываются тяжким бременем для психической экономики. Более того, эти механизмы не исчезают после того, как они оказали помощь Эго в трудные годы его развития. Никто из нас, конечно же, не пользуется всеми возможными механизмами защиты. Каждый использует лишь определенный набор их, зафиксированный в его Эго. Он (этот набор) становится постоянным способом реагирования, присущим характеру человека, который повторяется всю его жизнь, как только возникшая ситуация начинает напоминать исходную. Он превращается в инфантилизм и разделяет судьбы многих установлений, которые сохраняют свое существование после того, как польза от них исчезла. «Vernunft wird Unsinn, Wohltat Plage», — как жалуется поэт^*. Эго взрослого человека с его возросшей силой продолжает защищать себя от опасностей, которые больше не существуют в реальности; более того, оно заставляет себя отыскивать такие ситуации в реальности, которые могли бы приблизительно заменить первоначальную опасность, чтобы можно было оправдать в отношении их поддержание привычных способов реагирования. Таким образом, мы можем легко понять, как защитные механизмы, создавая еще большее отчуждение от внешнего мира и постоянно ослабляя Эго, прокладывают дорогу и помогают возникновению невроза.

Однако в данный момент нас не интересует патогенная роль защитных механизмов. Мы пытаемся обнаружить то влияние, которое искажения Эго, соответствующие им, оказывают на нашу терапевтическую работу. Материал для

ответа на этот вопрос содержится в книге Анны Фрейд, на которую я уже ссылался. Главное состоит в том, что пациент повторяет эти способы реагирования также и во время аналитической работы, он осуществляет их на наших глазах. На самом деле только так мы и узнаем о них. Это не означает, что они делают анализ невозможным. Наоборот, они составляют половину нашей аналитической задачи. Другая половина, над которой бился анализ в свой начальный период, это обнаружение того, что спрятано в Ид. Во время лечения наша терапевтическая работа раскачивается, как маятник, из стороны в сторону между фрагментами Ид-анализа и фрагментами Эго-анализа. В одном случае мы стараемся сделать осознанной какую-то часть Ид, в другом — что-то исправить в Эго. Загвоздка в том, что защитные механизмы, направленные против прошлых опасностей, повторяются в лечении в виде сопротивления выздоровлению. Из этого следует, что Эго относится к выздоровлению как к новой опасности.

Терапевтический результат зависит от осознания того, что вытеснено, в широком смысле слова, в Ид. Мы подготавливаем путь этому осознанию интерпретациями и конструкциями^*, но мы интерпретируем только для себя, а не для пациента, до тех пор, пока Эго держится за свои прежние защиты и не отказывается от сопротивлений. Причем эти сопротивления, хотя они и принадлежат Эго, тем не менее бессознательны и в определенном смысле существуют отдельно внутри Эго. Аналитик узнает их более легко, чем спрятанный материал Ид. Можно предположить, что было бы достаточно отнестись к ним так же, как к частям Ид, и, делая их осознанными, привести их к соединению с остальным Эго. Таким способом, как мы можем предположить, половина задачи анализа будет выполнена; и мы не должны ожидать встречи с сопротивлением раскрытию сопротивлений. Но именно это и происходит, Во время работы над сопротивлением Эго уклоняется (с большей или меньшей серьезностью) от соблюдения соглашений, на которых основана аналитическая ситуация. Эго перестает поддерживать наши усилия по раскрытию Ид; оно противостоит им, не подчиняется основному правилу анализа и препятствует выходу дальнейших производных вытесненного на поверхность.

Мы не ожидаем, что у пациента есть сильная убежденность в лечебной силе анализа. Он может иметь некоторую веру в аналитика, которая может быть эффективно подкреплена фактором возникшего у него позитивного переноса. Под влиянием неприятных импульсов, которые он ощущает как последствия новой активизации его защитных конфликтов, негативный перенос может взять верх и полностью перечеркнуть аналитическую ситуацию. Пациент теперь начинает относиться к аналитику просто как к чужаку, предъявляющему к нему неправомерные требования, и ведет себя по отношению к аналитику точно ребенок, который не любит чужих и не верит тому, что они говорят. Если аналитик пытается объяснить пациенту одно из искажений, которые тот делает в защитных целях, и скорректировать его, он обнаруживает, что пациент не понимает его и не доступен словесной аргументации. Таким образом, мы видим, что существует сопротивление раскрытию сопротивлений, и защитные механизмы действительно заслуживают своего названия, данного им нами первоначально, до их более подробного изучения. Они являются сопротивлениями не только осознанию содержания Ид, но и анализу в целом, и, следовательно, излечению.

Результат, который возникает в Эго благодаря защитам, может быть правильно описан как «искажения Эго», если под этим мы понимаем искажения вымышленного нормального Эго, которое гарантирует неколебимую преданность аналитической работе. Поэтому легко принять тот факт, который подтверждается повседневным опытом, что исход аналитического лечения в основном зависит от силы и глубины тех сопротивлений, которые создают искажения Эго. Снова мы сталкиваемся с важностью количественного фактора, и снова мы получаем напоминание о том, что анализ может рассчитывать только на определенный и ограниченный успех в противостоянии враждебным силам. Возникает впечатление, что этот успех, как военная победа, зависит обычно от того, на чьей стороне больше войск.

Следующий вопрос, к которому мы переходим, — всякое ли искажение Эго (в нашем смысле этого слова) приобретается в защитной борьбе в раннем детстве. Не может быть

сомнений в ответе. У нас нет никаких оснований отрицать существование и важность первоначальных, врожденных отличительных особенностей Эго. Это несомненно по той единственной причине, что каждый человек делает выбор из возможных механизмов защиты, что он всегда использует только несколько из них и всегда одни и те же (см. выше). Это, по-видимому, означает, что каждое Эго с самого начала наделено индивидуальными предрасположениями и наклонностями, хотя мы и не можем точно определить их природу или то, что их обусловливает. Более того, мы знаем, что нельзя преувеличивать различия между унаследованными и приобретенными особенностями до степени противопоставления; то, что было приобретено нашими праотцами, безусловно, составляет важную часть того, что мы наследуем. Когда мы говорим об «архаическом наследстве»^*, мы обычно думаем только об Ид и, вероятно, признаем, что в начале жизни индивида никакого Эго еще не существует. Но мы не должны забывать о том факте, что Эго и Ид первоначально составляют одно целое; нет никакой мистической переоценки наследственности в признании возможности того, что еще до возникновения Эго линии его развития, наклонности и реакции, которые оно впоследствии проявит, уже заложены. Психологические особенности семей, рас и наций, даже в их отношении к анализу, не оставляют никакого другого объяснения. Более того: аналитический опыт заставляет нас убедиться, что даже конкретное психическое содержание, такое, как символика, не имеет других источников передачи, кроме наследования, и исследования в разных областях социальной антропологии позволяют предположить, что другие, столь же специфические отложения, оставленные ранним развитием человека, также присутствуют в архаическом наследии.

С признанием того, что свойства Эго, с которыми мы сталкиваемся в теории сопротивлений, могут так же хорошо объясняться наследственностью, как и приобретенностью в защитных схватках, топографическое разделение между тем, что есть Эго, и тем, что есть Ид, теряет большую часть своей ценности для исследования. Если мы сделаем следующий шаг в нашем аналитическом опыте, то подойдем к

сопротивлениям другого типа, которые мы больше не можем локализовать, и которые, по-видимому, зависят от основных условий, существующих в психическом аппарате. Я могу только привести несколько примеров сопротивлений такого типа; вся эта область исследования незнакома и недостаточно изучена. Мы встречаемся, например, с людьми, которым нам приходится приписать особую «прилипчивость либидо»^*. Процессы, которые в них приводятся в движение лечением, намного медленнее, чем у других людей, потому что, по-видимому, они не могут приспособить свой ум к освобождению от либидозного катексиса к одному объекту и перенести его на другой, хотя мы и не можем обнаружить какой-то особой причины для этой катектической преданности. Можно встретить и других людей, у которых либидо особенно подвижно; оно охотно входит в новые катексисы, предлагаемые анализом, отказываясь при этом от прежних. Различие между двумя этими типами можно сравнить с тем, которое чувствует скульптор, работая с твердым камнем или мягкой глиной. К несчастью, у второго типа результаты анализа часто оказываются очень недолговечными: новые катексисы снова оставляются, и у нас возникает впечатление, что мы работаем не с глиной, а пишем на воде. Как говорится в пословице: «Легко пришло, легко ушло»^**.

В другой группе случаев мы удивляемся той установке наших пациентов, которую можно приписать только истощению пластичности, способности к изменениям и дальнейшему развитию, которых мы обычно ожидаем. Мы, правда, готовы обнаружить при анализе определенное количество психической инерции^***. Когда аналитическая работа открывает новые пути для инстинктивных импульсов, мы практически всегда наблюдаем, что импульсы не пускаются по этим путям без заметных колебаний. Мы назвали это поведение, возможно, не совсем правильно, «сопротивлением со стороны

Ид»^*. Но у тех пациентов, которых я сейчас имею в виду, все психические процессы, отношения и распределения сил неизменны, фиксированы и ригидны. То же самое можно обнаружить и у очень старых людей, и в этом случае ригидность объясняется силой привычки или истощением восприимчивости — своего рода психической энтропией^**. Но здесь мы имеем дело с людьми, которые еще молоды. Наши теоретические знания не являются адекватными для того, чтобы дать правильное объяснение этого типа. Возможно, речь идет о каких-то временных характеристиках — некоторых отклонениях в ритме развития психической жизни, которых мы пока еще не оценили.

Еще в одной группе случаев особые характеристики Эго, которые являются источниками сопротивления аналитическому лечению и препятствуют терапевтическому успеху, могут иметь другие, более грубые корни. Здесь мы имеем дело с теми предельными вопросами, которые может изучать психологическое исследование: поведение двух первичных инстинктов, их распределение, смешение и разделение — это вопросы, которые не относятся к какой-то одной части психического аппарата — Ид, Эго или Супер-Эго. Самое сильное впечатление от сопротивлений в аналитической работе возникает оттого, что есть сила, защищающая себя всеми доступными средствами от выздоровления, сила, которая с непоколебимой твердостью поддерживает болезнь и страдания. Одна часть этой силы была несомненно опознана нами как чувство вины и потребность в наказании и локализована во взаимоотношениях Эго и Супер-Эго. Но это только ее часть, которая психически привязана к Супер-Эго и поэтому становится опознаваемой; другие части этой силы, связанные или свободные, могут работать в других, неизвестных нам сферах. Если мы рассмотрим общую картину феноменов мазохизма, присущего столь многим людям, негативной терапевтической реакции и чувства вины, которые есть у столь многих невротиков, мы уже не сможем быть привержены тому

убеждению, что психические события управляются исключительно стремлением к удовольствию. Эти феномены безошибочно указывают на присутствие в психической жизни силы, которую мы называем инстинктом агрессии или разрушения, в зависимости от ее целей, и которую мы прослеживаем вплоть до исходного инстинкта смерти живой материи. Это не вопрос противоположности между оптимистической и пессимистической теориями жизни. Только сотрудничеством и соперничеством^* двух первичных инстинктов — Эроса и инстинкта смерти, никогда не действующих поодиночке, мы можем объяснить богатство и разнообразие явлений жизни.

Как сочетаются части двух этих типов инстинктов, чтобы исполнить различные жизненные функции, в каких условиях эти сочетания ослабевают или нарушаются, каким нарушениям соответствуют эти изменения и какими чувствами отвечает на них перцептивная шкала принципа удовольствия — все это проблемы, освещение которых было бы наиболее важным достижением психологического исследования. На мгновение мы должны склониться перед силами, против которых наши усилия тщетны. Даже оказание психического воздействия на обычный мазохизм становится тяжким испытанием для наших сил.

При изучении феноменов, свидетельствующих об активности деструктивных инстинктов, мы не привязаны к наблюдениям над патологическим материалом. Многочисленные факты нормальной психической жизни требуют объяснения такого рода, и чем острее наш взгляд, тем сильнее они поражают нас. Этот предмет слишком нов и слишком важен для меня, чтобы я мог относиться к нему как к побочному в этом обсуждении. Поэтому я приведу несколько примеров.

Вот один из них. Хорошо известно, что всегда были и сейчас есть люди, которые в качестве сексуальных объектов используют людей как своего, так и противоположного пола, притом одна склонность не мешает другой. Мы называем таких людей бисексуалами и принимаем их существование

без особого удивления. Однако мы знаем, что каждый человек является бисексуальным в том смысле, что его либидо распределено в явной или скрытой форме на объектах обоего пола. Но нас поражает следующий факт. В то время как в первой группе людей эти две склонности мирно сосуществуют, во второй и более многочисленной группе они находятся в состоянии неразрешимого конфликта. Гетеросексуальность человека не совмещается с его гомосексуальностью и наоборот. Если первая сильнее, то она удерживает вторую в латентном состоянии и отстраняет ее от удовлетворения в реальности. С другой стороны, нет большей опасности для гетеросексуальной функции человека, чем, если она нарушается его латентной гомосексуальностью. Мы можем попытаться объяснить это, сказав, что каждый индивид имеет в своем распоряжении только определенную меру либидо, за которую должны бороться две соперничающие склонности. Но непонятно, почему соперники не всегда делят имеющуюся меру либидо между собой согласно их относительной силе, как они это делают в ряде случаев. Мы вынуждены заключить, что тенденция к конфликту — это нечто особенное, нечто, заново добавленное к ситуации и не зависящее от количества либидо. Независимо возникающая тенденция к конфликту такого рода едва ли может быть приписана чему-либо, кроме свободной агрессивности.

Если мы определяем обсуждаемый нами случай как проявление агрессивного или разрушительного инстинкта, сразу же возникает вопрос, можно ли распространить этот взгляд на другие случаи конфликтов, и, следовательно, не должно ли все, что мы знаем о психическом конфликте, быть пересмотрено с этой новой точки зрения. Более того, мы признаем, что в ходе человеческого развития от примитивного до цивилизованного состояния агрессивность была в значительной степени интернализована или обращена вовнутрь; если это так, то внутренние конфликты человека, несомненно, являются точными эквивалентами внешних схваток, которые затем прекратились. Я хорошо осознаю, что эта дуалистическая теория, согласно которой инстинкт смерти, разрушения или агрессии заявляет о себе как равный партнер Эроса, представленного в виде либидо, находит мало сочувствия и в действительности не принята даже среди психоаналитиков.

Тем больше удовольствия я испытал, когда недавно наткнулся на эту мою теорию в трудах одного из величайших мыслителей Древней Греции. Я полностью готов отказаться от приоритета новизны в пользу такого подтверждения, особенно потому, что я не могу быть уверен, ввиду обширности прочитанного мной в прошлом, не принял ли я за новое то, что могло быть результатом криптомнезии^*.

Эмпедокл из Акрага (Джирдженти)^** родился около 495 года до Р. Х. и был одной из крупнейших и наиболее примечательных фигур в истории греческой цивилизации. Деятельность его многосторонней личности простиралась во многих направлениях. Он был исследователем и мыслителем, прорицателем и магом, политиком, филантропом и врачом, знавшим естественные науки. Говорят, что он освободил город Селинупту от малярии, и его современники почитали его как бога. Его ум, казалось, соединял самые острые противоположности. Он был точен и трезв в своих физических и физиологических исследованиях, но не уклонялся и от мистических тайн и строил космические спекуляции, поражающие воображение своей смелостью. Капелле сравнивает его с доктором Фаустом, «которому было открыто много секретов»^***. Он родился тогда, когда царство науки еще не было разделено на многочисленные области, и многие его теории поражают нас своей примитивностью. Он объяснял многообразие вещей смешением четырех элементов: земли, воздуха, огня и воды. Он считал, что вся природа одушевлена, и верил в переселение душ. Но он также включал в свои теоретические знания такие современные идеи, как постепенная эволюция живых существ, выживание наиболее приспособленных и признание роли, играемой случайностью (tuch) в этой эволюции.

Но особенно привлекает наш интерес та теория Эмпедокла, которая настолько приближается к психоаналитической теории инстинктов, что у нас возникает искушение сказать,

что они идентичны, если не брать в расчет того различия, что теория греческого философа — это космическая фантазия, в то время как наша претендует на то, чтобы быть биологически достоверной. В то же время тот факт, что Эмпедокл приписывает вселенной ту же одушевленную природу, что и индивидуальному организму, делает это различие несущественным.

Эмпедокл учит, что два принципа правят событиями жизни во вселенной и психической жизнью, и эти два принципа находятся в постоянной войне друг с другом. Он называет их (φιλια (любовь) и νειχοζ (борьба). Из этих двух сил (которые он понимает как в основе своей «естественные силы, действующие как инстинкты, но ни в коем случае не как умы, действующие с сознательными целями»^*) одна старается соединить первичные частицы четырех элементов в единое целое, тогда как другая, наоборот, пытается разрушить все эти сочетания и отделить первичные частицы элементов друг от друга. Эмпедокл понимает процесс, идущий во вселенной, как постоянную, нескончаемую смену периодов, во время которых верх одерживает одна из этих основных сил, так что временами любовь, временами борьба полностью достигают своих целей и доминируют во вселенной, после чего другая, покоренная сторона, утверждает себя и, в свою очередь, побеждает своего противника.

Два основных принципа Эмпедокла — (φιλια и νειχοζ— по названиям и функциям соответствуют двум нашим первичным инстинктам, Эросу идеструктивности, первый из которых стремится соединить все существующее в еще большее единство, в то время как второй стремится разделить эти соединения и разрушить выросшее из них. Неудивительно, правда, что после своего открытия заново, два с половиной тысячелетия спустя, эта теория в чем-то отличается от первоначальной. Помимо того, что сейчас мы ограничены биофизической областью, мы также больше не используем в качестве исходных субстанций четыре элемента Эмпедокла; живое четко дифференцируется от неживого, и мы уже думаем не о соединении и разъединении частиц вещества, а о слиянии и разделении инстинктивных компонентов. Более того, мы обеспечиваем принцип «борьбы» некой биологической

100

основой, прослеживая наш инстинкт разрушения к инстинкту смерти, к побуждению всего живого вернуться в неживое состояние. Это не значит, что мы отрицаем, что аналогичный инстинкт^* уже существовал раньше, и, конечно, не утверждаем, что инстинкт такого рода возник только с возникновением жизни. Никто не сможет предсказать, в каком облике ядро правды; содержащееся в теории Эмпедокла, предстанет в дальнейшем^**.

VII

В 1927 г. Ференци написал дидактическую работу по проблемам завершения анализа^***. Она заканчивалась успокаивающим заверением, что «анализ — не бесконечный процесс, он может быть приведен к естественному окончанию при достаточном умении и терпении аналитика»^****. Однако в целом работа кажется мне чем-то вроде предупреждения не сокращать анализ, а, скорее, углублять его. Ференци подчеркивает следующий важный пункт: успех зависит во многом от того, насколько хорошо аналитик учел свои «ошибки и оплошности» и лучше узнал «слабые пункты своей собственной личности»^*****. Это придает нашей теме важное дополнение. Среди факторов, которые влияют на перспективы аналитического лечения и вносят вклад в его затруднения и сопротивления, следует упомянуть не только природу Эго пациента, но и индивидуальность аналитика.

Не подлежит обсуждению, что аналитики как личности не так уж бесспорно соответствуют стандартам психической нормальности, к которым они хотят привести своих пациентов. Противники анализа часто указывают на этот факт с укоризной и используют его как аргумент для доказательства

101

бесполезности аналитических занятий. Мы можем отвергнуть эту критику как выставляющую неоправданные требования. Аналитики — это люди, выучившиеся практиковать определенное искусство; наряду с этим они остаются такими же людьми, как и все. Кроме того, никто не утверждает, что врач не способен лечить внутренние болезни, если его собственные внутренние органы не в порядке; наоборот, можно возразить, что есть определенные преимущества у человека, самого страдающего туберкулезом и специализирующегося на лечении людей, страдающих от этого недуга. Но эти примеры не совсем подходят. До тех пор, пока он вообще способен практиковать, доктор, страдающий от легочного или сердечного заболевания, не испытывает затруднений в установке диагноза и лечении внутренних заболеваний; в то время как особые условия аналитической работы приводят к тому, что дефекты аналитика становятся помехой для вынесения правильных суждений о состоянии пациента и правильного реагирования на них. Поэтому от аналитика обоснованно ожидают достаточной степени психической нормальности и упорядоченности как элемента его квалификации. В дополнение к этому он должен обладать каким-то превосходством, чтобы в определенных аналитических ситуациях выступать как пример для пациента, а в других — как учитель. И, наконец, мы не должны забывать, что психоаналитические взаимоотношения основаны на любви к истине — то есть на признании реальности — и это исключает любой вид притворства или обмана.

Здесь позвольте нам на мгновение прерваться, чтобы уверить аналитика, что он пользуется нашим искренним сочувствием в тех суровых требованиях, которым он должен удовлетворять, чтобы осуществлять свою деятельность. Анализ выглядит почти как третья «невозможная» профессия, в которой можно быть заранее уверенным в достижении неудовлетворительных результатов. Другие две, известные гораздо дольше, — это образование и управление^*. Очевидно, мы не можем требовать, чтобы будущий аналитик стал совершенным существом прежде, чем он возьмется за анализ, другими словами, мы не требуем, чтобы только люди такого высокого

102

и редкого совершенства занимались этой профессией. Но где же и как тогда этот бедняга приобретет идеальную квалификацию, которая потребуется ему в его профессии? Ответ: в собственном анализе, с которого начинается его приготовление к будущей деятельности. По практическим резонам этот анализ может быть только коротким и незавершенным. Главная его задача состоит в том, чтобы позволить его учителю вынести суждение, можно ли принять этого кандидата для дальнейшего обучения. Он выполняет свою роль, если дает учащемуся твердое убеждение в существовании бессознательного, если позволяет ему, когда всплывает вытесненный материал, воспринимать в себе такое, что иначе показалось бы ему невероятным, и если он показывает ему первые образцы техники, которая является единственно эффективной в аналитической работе. Только этого недостаточно для обучения; но мы рассчитываем на то, что стимулы, которые он получит в собственном анализе, не исчезнут с его окончанием, а также на процессы преобразования Эго, продолжающиеся спонтанно в проанализированном человеке и позволяющие использовать весь последующий опыт этим новоприобретенным способом. Это на самом деле случается, и коль скоро это случается, это делает проанализированного субъекта квалифицированным в том, чтобы самому быть аналитиком.

К несчастью, случается и нечто другое. Пытаясь это описать, можно положиться только на впечатление. Враждебность, с одной стороны, и пристрастность, с другой, создают атмосферу, неблагоприятную для объективного исследования. Кажется, что ряд аналитиков учится использовать защитные механизмы, которые позволяют им отводить выводы и требования анализа от себя (по-видимому, направляя их на других людей), так что сами они остаются такими, как были, и способны избегать критического и корректирующего воздействия анализа. Это подтверждает слова писателя, предупреждающего нас, что если человек обладает властью, ему трудно не злоупотребить ею^*. Иногда, когда мы пытаемся это понять, нам приходит в голову неприятная аналогия с действием рентгеновских лучей на людей, которые работают с ними без специальных предосторожностей. Будет неудивительно,

103

если действие постоянных занятий с вытесненным материалом, борющимся за свободу в психике человека, возбудит и в самом аналитике все инстинктивные потребности, которые он в ином случае держал бы под контролем. Это также «опасности анализа», хотя они угрожают не пассивному, а активному участнику аналитической ситуации; и мы должны не пренебрегать ими, а уделять им внимание. В этом вопросе не должно быть сомнений. Каждый аналитик должен периодически — с интервалом в пять лет или около того — подвергаться новому анализу, не чувствуя в этом ничего постыдного. Это будет означать тогда, что не только терапевтический анализ пациентов, но и его собственный анализ превратится из конечной в бесконечную задачу.

Однако здесь мы должны предостеречь от неверного понимания. Я не утверждаю, что анализ — совершенно бесконечное занятие. Какими бы ни были терапевтические воззрения на этот вопрос, окончание анализа, как я полагаю, — вопрос практический. Любой опытный аналитик способен вспомнить ряд случаев, в которых он навсегда распрощался с пациентом, так как rebus bene gestis^*. В случаях того, что известно как анализ характера, зазор между теорией и практикой гораздо меньше. Здесь нелегко предположить естественное окончание, даже если избегать любых преувеличенных ожиданий и не ставить перед анализом чрезмерных задач. Наша задача состоит не в том, чтобы стереть все особенности человеческого характера во имя схематичной «нормальности», и не в том, чтобы требовать, чтобы человек, который был «тщательно проанализирован», не чувствовал страстей и не переживал внутренних конфликтов. Дело анализа — обеспечить наилучшие из возможных психологических условий для функционирования Эго; на этом его задача заканчивается.

VIII

И в терапевтическом анализе, и в анализе характера мы замечаем, что особенное значение приобретают две темы, которые доставляют аналитику особенно много беспокойства. Скоро становится очевидным, что здесь работает некий общий принцип. Эти две темы связаны с различием между

104

полами; одна из них характерна для мужчин, другая — для женщин. Несмотря на различия содержания, есть очевидное соответствие между ними. Что-то, что есть общего у обоих полов, вынужденно выливается, благодаря разнице между полами, в разные формы выражения.

Эти две темы, соответственно, у женщин: зависть к пенису — положительное стремление к обладанию мужскими гениталиями, а у мужчин: борьба против своего пассивного или женственного отношения к другим мужчинам. То, что есть общего у этих двух тем, было давно выделено в психоаналитической номенклатуре как отношение к комплексу кастрации. Впоследствии Альфред Адлер ввел в обиход термин «мужской протест». Он полностью подходит к случаям мужчин; но я думаю, что с самого начала «отрицание женственности» было более правильным описанием этой замечательной черты психической жизни человека.

Пытаясь ввести этот фактор в структуру нашей теории, мы не должны пренебречь тем, что он не может по самой своей природе занимать то же самое положение у обоих полов. У мужчин стремление быть мужественными полностью Эго-синтонно с самого начала; пассивная установка, поскольку она подразумевает принятие кастрации, энергично вытесняется, и часто ее присутствие опознается только благодаря чрезмерной сверхкомпенсации. У женщин также стремление быть мужественными в определенный период Эго-синтонно, а именно в фаллической фазе, перед тем, как начинается развитие женственности. Но затем оно уступает важному процессу вытеснения, исход которого, как уже много раз было показано, определяет судьбы женственности у женщины^*. Многое зависит от того, насколько комплекс мужественности у нее избегнет вытеснения и окажет постоянное влияние на ее характер. В норме значительные части этого комплекса преобразуются и вносят вклад в создание ее женственности: успокоившееся желание пениса превращается в желание ребенка и мужа, который обладает пенисом. Странно, однако, насколько часто мы обнаруживаем, что желание мужественности остается бессознательным и из этого вытесненного состояния оказывает нарушающее влияние.

105

Как можно увидеть из сказанного мной, в обоих случаях вытеснению подвергается установка, соответствующая противоположному полу. Я уже высказывался в другом месте^*, что мое внимание к этому привлек Вильгельм Флисс. Флисс был склонен считать противоположность между полами истинной причиной и первичной мотивирующей силой вытеснения. Я только повторяю то, что я сказал тогда, споря с его взглядом, когда я отказался сексуализировать вытеснение таким образом — т. е. объяснять его на биологической основе, а не на чисто психологической.

Огромное значение этих двух тем — у женщин желания пениса, а у мужчин борьбы против пассивности — не избежало замечания Ференци. В докладе, прочитанном им в 1927 г., он выставил требование, чтобы в каждом успешном анализе два этих комплекса были проработаны^**. Я хотел бы добавить, что, исходя из моего собственного опыта, я думаю, что в этом Ференци требовал слишком многого. Ни в какой другой момент аналитической работы мы не страдаем в такой степени от тяжелого чувства, что все наши повторяющиеся усилия тщетны, и от подозрения, что мы «мечем бисер перед свиньями», чем когда мы пытаемся убедить женщину отказаться от ее желания пениса по причине его нереализуемости, или стараемся убедить мужчину, что пассивная установка к мужчинам не всегда означает кастрацию и что она неизбежна во многих жизненных отношениях. Бунтарская сверхкомпенсация мужчины вызывает одно из сильнейших сопротивлений переносу. Он отказывается подчинить себя заменителю отца или чувствует себя должником перед ним за что-то и в результате отказывается принять от врача свое выздоровление. Нет аналогичного переноса, который возникал бы из женского желания пениса, но это желание является у женщины источником тяжелых приступов депрессии, благодаря внутренней убежденности, что анализ не

106

принесет пользы и ничего нельзя сделать, чтобы помочь ей. И мы можем только согласиться, что она права, когда узнаем, что самым сильным ее мотивом прихода в лечение является надежда, что, в конце концов, она сможет приобрести мужской орган, отсутствие которого было так болезненно для нее.

Но мы также узнаем из этого, что неважно, в какой форме возникает сопротивление, в форме переноса или нет. Главным остается то, что сопротивление препятствует возникновению изменений — все остается так, как было. У нас часто возникает впечатление, что с желанием пениса и мужским протестом мы проникаем сквозь все психологические уровни и достигаем основания, и на этом наша деятельность завершается. По-видимому, это так, поскольку для области психики область биологии, действительно, играет роль основания. Отрицание женственности может быть не чем иным, как биологическим фактом, частью великой борьбы полов^*. Трудно сказать, удастся ли нам вообще и, если удастся, то когда, добиться успеха в овладении этими факторами в аналитическом лечении. Мы можем только утешать себя тем, что мы, несомненно, обеспечиваем анализируемому нами человеку любое возможное содействие в пересмотре и изменении своего отношения к этим проблемам.

Перевод А. Ф. Ускова

Сноски

Сноски к стр. 67

^* Перевод с английского выполнен по изданию: S. Freud (1937) Analysis Terminable and Interminable, Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, London: Hogarth Press (1950—74), vol. 23, pp. 209—53. Эта статья, как и ряд других работ Фрейда, войдет в сборник «Методика и техника психоанализа», который вскоре выйдет в издательстве «Класс».

Сноски к стр. 68

^* [Это было написано вскоре после большого финансового кризиса в Соединенных Штатах. Критическое рассмотрение теории Ранка было сделано Фрейдом в «Запретах, симптомах и тревоге» (1926d). См. Standard Ed., 20, 135—6 и 150—3.] Здесь и далее в квадратных скобках — примечания английского редактора.

^** См. мою статью, опубликованную с согласия пациента, «Из истории инфантильного невроза» (1918b). Она не содержит детального описания взрослой болезни этого молодого человека, которая упоминается, только если этого настоятельно требует ее связь с инфантильным неврозом.

Сноски к стр. 69

^*[См. Standard Ed., 17, 10—11.]

^** [Ibid, 121.]

^*** [Ее отчет на самом деле уже появился за несколько лет до этого (Brunswick, 1928). За дальнейшей информацией о последующей истории этого случая обращайтесь к примечаниям редактора, Standard Ed., 17, 122.] На русском языке подробные сведения о судьбе этого пациента содержатся в книге А. Эткинда «Эрос невозможного». С-Пб., 1993, с. 97—129.

Сноски к стр. 71

^* [Идея «искажений Эго» подробно обсуждается ниже, особенно в разделе V.]

Сноски к стр. 73

^* [Согласно Эрнсту Джонсу, Фрейд пишет о Ференци, которого он анализировал 3 недели в октябре 1914 г. и еще 3 недели (2 сеанса в день) в июне 1916 г.]

Сноски к стр. 76

^* [«Bandigung». Фрейд, кроме прочего, использовал это слово в «Экономической проблеме мазохизма» (1924с), чтобы описать действие, которое может проделать либидо для того, чтобы сделать инстинкт смерти безвредным. Намного раньше в разделе 3, части III «Проекта» 1895 г. Он использовал его для обозначения процесса, посредством которого воспоминания перестают нести аффект, благодаря вмешательству Эго (Freud, 1950a), Standard Ed., 19, 164.]

Сноски к стр. 77

^* [«Наш последний шанс — позвать на помощь ведьму!» Гете, «Фауст», ч. 1, сцена 6. Фауст в поисках секрета молодости невольно призывает на помощь ведьму.]

^** Или, если быть совершенно точным, для определенных пределов, в которых находится это соотношение.

^*** Здесь мы находим оправдания заявлениям об этиологической значимости таких неспецифических факторов, как переутомление на работе, сильное потрясение и т. д. Эти факторы всегда в общем признавались, но были отодвинуты психоанализом на задний план. Невозможно определить здоровье иначе, чем метапсихологическими терминами: т. е. отсылкой к динамическим соотношениям между инстанциями психического аппарата, которые были обнаружены — или, если хотите, введены или предположены — нами. [Первоначальную недооценку Фрейдом этиологического значения для неврозов таких факторов, как «переутомление на работе», можно найти еще в черновике А в бумагах Флисса, датированных, вероятно, 1892 г. (1950а, Standard Ed., 1)].

Сноски к стр. 78

^* [Та же линия аргументации ясно прослеживается в менее техническом изложении в гл. VII «Вопроса о непрофессиональном анализе» (1926с), Standard Ed., 20, 241—3.]

Сноски к стр. 79

^* [«Nachverdrangung». См. метапсихологическую статью «Вытеснение» (1912d), Standard Ed., 14, 148, где, как и везде в этот период, используется термин «Nachdrangen», переводимый как «после-подавление».]

Сноски к стр. 80

^* [Фрейд цитирует то же самое замечание в «Вопросе о непрофессиональном анализе» (1926е), Standard Ed., 20, 193]

Сноски к стр. 83

^* [См. статью о «Переносе-любви» (1915а), Standard Ed., 12, 165 и доклад на Будапештском конгрессе (1919а), ibid, 17, 162 ff.]

^** [Французская пословица: «Le mieux est lenemi du bien».]

Сноски к стр. 86

^* [Эти размышления Фрейда о сексуальном просвещении детей можно сравнить с его менее искушенными размышлениями в более ранней работе по этому вопросу (1907с).]

Сноски к стр. 88

^* [Косвенный намек на Супер-Эго.]

Сноски к стр. 90

^* [«Разум становится безумием, доброта причиняет боль». Гете, «Фауст», часть 1, сцена 4.]

Сноски к стр. 91

^* [См. Фрейд «Конструкции в анализе» (1937).]

Сноски к стр. 93

^* [См. Примечание редактора к части 1 третьего очерка в «Моисее и единобожии» (1939а), стр. 102 сверху.]

Сноски к стр. 94

^* [Этот термин появляется в XXII лекции «Лекций по ведению...» (1916—17), Standard Ed., 16, 348. Эта характеристика и более общая психическая инерция, обсуждаемая ниже, обычно не рассматриваются по отдельности в ранних работах Фрейда. Список номеров параграфов, в которых затрагиваются эти вопросы, дан в примечании редактора к «Случаю паранойи» (1915f, Standard Ed., 14, 272.]

^** [«Wie gerronnen, so zewonnen.»]

^*** [См. примечание

^* на этой стр.]

Сноски к стр. 95

^* [См. Приложение А(а) к «Запретам, симптомам и тревоге» (1926d), Standard Ed., 20, 160.]

^** [Та же аналогия возникает в разделе случая «Человека-волка» (1918b) при описании тех же психологических характеристик. Standard Ed., 17, 116.]

Сноски к стр. 96

^* [Эта фраза была любимой у Фрейда. Ее можно найти, например, в первом параграфе «Толкования сновидений» (1900а), Standard Ed., 4, 1, Его любовь к ней отражает его преданность «фундаментально дуалистической точке зрения». См. «Я и Оно» (1923b), ibid., 19, 46 и р. 246 ниже.]

Сноски к стр. 98

^* [См. некоторые замечания по этому вопросу в статье Фрейда об Иосифе Поппере-Линкеусе (1923f, Standard Ed., 19, 261 и 263п.]

^** То, что я пишу дальше, основано на работе Вильгельма Капелле (1935). [Сицилийский город, более известный как Агригентум.]

^*** [«Dem gar manch Geheimnis wurde kund». Перефразированная строчка из первого монолога Фауста, Гете, часть 1, сцена 1.]

Сноски к стр. 99

^* Капелле (1935), с. 186.

Сноски к стр. 100

^* [Т. е. аналогичный инстинкту смерти.]

^** [Эмпедокл еще раз упоминается Фрейдом в сноске к Главе II изданных после его смерти «Набросков Психо-Анализа» (1940а [1938]), с. 149, сверху. Фрейд дает еще несколько замечаний о деструктивном инстинкте в письме, написанном вскоре после этой статьи принцессе Марии Бонапарт. Выдержка из него появляется в Предисловии редактора к «Цивилизации и ее недостаткам» (1930а), Standard Ed., 21, 63.]

^*** [Это был доклад на Инсбрукском психоаналитическом конгрессе в 1927 году. Он был опубликован в следующем году.]

^**** [Ferenczi, 1928; Англ. перевод, 1955, 86]

^***** [Ferenczi, loc. cit.]

Сноски к стр. 101

^* [См. сходный пассаж в обзоре Фрейдом «Своенравной молодости» Айшхорна (Freud, 1925f), Standard Ed., 19, 273.]

Сноски к стр. 102

^* Анатоль Франс. «La revolte des anges».

Сноски к стр. 103

^*[«Дела пошли хорошо».]

Сноски к стр. 104

^* [См., например, «Женскую сексуальность» (1931b), Standard Ed., 21, 229f.]

Сноски к стр. 105

^*«Ребенка бьют» (1919е), Standard Ed., 17, 200ff. [В действительности, Флисс не назван по имени в этой статье].

^** «...Каждый пациент-мужчина должен приобрести ощущение равенства в своих отношениях с врачом как знак того, что он преодолел свой страх кастрации; каждая женщина, если ее невроз полностью прошел, должна избавиться от комплекса мужественности и эмоционально принять без признака сожаления все последствия своей женской роли» (Ferenczi, 1928, 8 [Англ. перевод., с. 84]).

Сноски к стр. 106

^* Мы не должны быть введены в заблуждение термином «мужской протест», предполагая, что то, что отрицает мужчина, — это его пассивная установка [как таковая] — то, что можно назвать социальным аспектом женственности. Такой взгляд противоречит легко проверяемому наблюдению, а именно, что такие мужчины часто обнаруживают мазохистскую установку — состояние, достигающее уровня рабства, — по отношению к женщинам. То, что они отрицают, не пассивность в целом, а пассивность к мужчинам. Другими словами, мужской протест — это не что иное, как кастрационная тревога. [Состояние сексуального рабства у мужчин упоминается Фрейдом в его статье «Табу девственности» (1918а), Standard Ed., 11, 194.]

107

ОБЗОР ПСИХОДРАМАТИЧЕСКИХ ТЕХНИК

ЗЕРКА Т. МОРЕНО

Зерка Морено (жена Джекоба Морено) — вторая по значению фигура в истории развития психодраматического подхода. В шутку она часто называла себя правой рукой своего мужа (у самой Зерки правая рука была ампутирована, чтобы предотвратить рост прогрессирующей раковой опухоли), а в последние годы жизни Дж. Морено и после его смерти была неоспоримым лидером психодраматического движения.

В публикуемом нами переводе статьи З. Морено, она производит своего рода инвентаризацию базисных техник психодрамы, снабжая их лишь краткими клиническими примерами. Главная цель этого обзора — показать, сколь богатым репертуаром терапевтических средств располагает психотерапевт, использующий психодраму в своей практике, и сколь широка сфера их применения.

Перевод сделан по тексту: Zerka T. Moreno, A Survey of Psychodramatic Techniques. In: Greenberg, I. (ed.). Psychodrama: Theory and Therapy. London: Souvenir Press, 1974, pp. 85—100.

Психодрама не является некой отдельной техникой, а представляет собой методологию, синтетический метод, посредством которого вызывается самый широкий спектр переживаний у пациента. Мы перечислим некоторые из психодраматических техник, иллюстрируя их краткими примерами. Это ни в коем случае не будет их полным перечнем: режиссеры

108

серы психодрам часто вынуждены изобретать новые техники или модифицировать старые, исходя из проблемной ситуации пациента.

Техника монолога. Эта техника представляет собой монолог протагониста^* «in situ». Например, пациент разыгрывает сцену, в которой он возвращается домой с работы. Он идет от станции метро к своему дому. В реальной жизни он обычно в эти моменты думает о себе, но не проговаривает свои мысли вслух, будучи наедине с собой, но думает он о себе. Психодраматический терапевт-режиссер предлагает ему воспользоваться техникой монолога: расхаживая по сцене, говорить вслух все, что он думает и чувствует в данный момент, здесь и сейчас. Пациент использует большую, нижнюю, платформу психодраматической сцены. Он долго ходит по сцене, покачивает головой, постепенно настраиваясь на проигрывание ситуации, которая изо дня в день повторяется в его реальной жизни. Лицо нахмурено, голова совсем ушла в плечи и безвольно поникла — он в полном унынии. Тихим голосом, почти шепотом, он говорит: «Мне надоела моя жизнь. Правда, у меня хорошая работа, но если бы кто-нибудь только мог знать, как мне не хочется по вечерам возвращаться домой. Я заранее знаю, что там меня ждет. Моя мать с ее жалобами на бесконечные боли, которые не может вылечить ни один врач. Моя сестра Джейн — угрюмая несчастная старая дева, вынужденная посвятить свою жизнь матери и испытывающая злость и обиду: она чувствует, что жизнь проходит мимо, но у нее не хватает мужества сделать какую-нибудь попытку, чтобы изменить положение вещей и начать новую жизнь. И я — точная копия моей сестры, злящийся на них обеих за то, что вынужден содержать их».

Техника терапевтического монолога. Представляет собой изображение (посредством комментирующих диалогов и действий, так сказать «реплик в сторону») скрытых мыслей и чувств пациента-протагониста, сопровождающих мысли и

109

чувства, проявляемые внешне, или, другими словами, это изображение внутреннего отношения протагониста к своей роли. Эта техника особенно эффективна для выявления несоответствия между реальными событиями и восприятием пациента этих событий в межличностных отношениях; она помогает пациенту и его партнеру в жизни преодолеть пропасть непонимания, существующую между ними, поделиться друг с другом переживаниями, которые они либо боялись выразить, либо не могли осознать до конца.

Технику терапевтического диалога можно проиллюстрировать следующим примером. В психодраматической работе участвуют пациент и его жена. Они изображают ситуацию, которая, по словам пациента, два года тому назад побудила его сделать предложение своей жене. Они находятся в лодке: он держит удочку, а она насаживает наживку на крючки. Его лицо выражает состояние полного блаженства, он явно счастлив. Выражения ее лица он видеть не может, так как она сидит на другом конце лодки вполоборота к нему. Выглядит же она совершенно несчастной. Пациент глубоко вздыхает и говорит вслух: «Ах, до чего же чудесный день! Как нам повезло с погодой, правда, Марлен?» Марлен в ответ произносит неопределенно: «Гм-м». Здесь режиссер прерывает действие и просит каждого из них произнести монолог, соответствующий их чувствам в этот момент. Пациент: «Я так рад, что мне пришла в голову идея взять ее с собой на рыбалку. Хорошо, что мы можем вместе заниматься одним и тем же делом, разделять радости друг друга. Интересно, хватит ли у меня смелости сегодня сделать ей предложение? Я очень люблю ее, и ведь нам так хорошо вместе. У нас общие цели и интересы. Надеюсь, она скажет мне «да». Сейчас самый подходящий момент после такого удачного, замечательного дня». Марлен: «О боже! Поручить мне такую мерзкую работу! Мне следовало бы отказаться сразу, когда он попросил меня об этом. Это мой первый выезд на рыбалку, но он будет и последним! Какая наглость с его стороны — заставить меня заниматься этим!» Услышав, что говорит Марлен (по условиям пациенту не разрешается никаким образом — ни словами, ни как-то иначе — реагировать во время монолога другого участникам психодрамы), совершенно ошеломленный пациент заявляет, выходя из роли: «Бог

110

мой, да если бы я знал, что она так думала, я бы ни за что не решился сделать ей предложение в тот вечер!»

Техника самопрезентации. Пациент изображает на сцене самого себя, мать, отца, сестру, начальника, свою девушку и т. д. Пациент, четырнадцатилетний мальчик с проблемой убегания из дому, играет роль своего отца в типичной домашней ситуации; вспомогательное эго^*изображает его мать. Билл предварительно объясняет вспомогательному эго, как его мать обычно ведет себя по отношению к отцу. Билл в роли отца из-за кулис (подразумевается, что там находится кабинет отца) раздраженно кричит жене: «Стелла, бога ради, прекрати плакать! Это сводит меня с ума! Я просто не могу здесь работать!» Мать: «Я в таком отчаянии из-за Билла (рыдает, причитает все громче и громче), тебе это все безразлично, у тебя просто нет сердца, никогда его не было и никогда не будет. Это ты виноват, что Билл стал таким! Моя мама всегда говорит...» (опять рыдает). Билл (в роли отца): «Твоя мама! Рыдать еще и из-за этого! Ну почему ты всегда должна ко всему приплести свою мамочку?» (Хлопает дверью).

Техника самореализации. Протагонист изображает на сцене свой жизненный план с помощью нескольких вспомогательных эго. Подробное описание заняло бы слишком много места, поэтому мы остановимся только на том, как выглядит эта техника в действии. Пациент представляет себя Адольфом Гитлером. Его прежний «я-образ» замещен психотической структурой. Для того чтобы освободиться от своей психотической продукции, ему необходимы помощники, которые для него воплотятся в персонажи, взаимодействующие с его новым «я». Пациент не способен один совершить эту самореализацию в мире реальности, но в то же время он убежден в том, что его психотический мир и в самом деле

111

реален, он стал для него единственной существующей реальностью. Вспомогательные эго, исполняющие во время терапевтических сеансов роли Гесса, Геринга и Геббельса, становятся как бы повивальными бабками, ассистентами при рождении психодрамы пациента. С их помощью для пациента становится возможным завершить свою «психодраматическую беременность» и, как только этот психотический ребенок будет выношен, разрешиться им.

Галлюцинаторная психодрама. Пациент подвергает свои бредообразования и галлюцинации проверке реальностью. Галлюцинации не подчиняются законам земного притяжения, они могут взмывать в пространство или спускаться сверху. Галлюцинации игнорируют законы сенсорного восприятия, они могут разговаривать с пациентом, прикасаться к нему. В описываемой ниже сцене пациентка сидит в комнате за обеденным столом. Режиссер решил выбрать для психодраматического сеанса повседневную ситуацию, поскольку именно эта ситуация была стрессовой как для пациентки, так и для ее соседей по столу. Почти все из них присутствуют и играют свои роли. Одна из соседок пациентки просит ее: «Линда, передай мне, пожалуйста, соль». Линда не двигается и никак не реагирует на просьбу. Еще один сосед обращается к ней: «Линда, передай, пожалуйста, мистеру Стоуну этот стакан молока». Линда остается неподвижной, она присутствует только физически, но во всех других отношениях ее нет здесь. Взгляд ее устремлен в пространство.

Режиссер. На что ты смотришь, Линда?

Линда (испуганным шепотом). Неужели вы их не видите?

Режиссер. Да, я вижу, но сколько их там?

Линда. Их трое.

Режиссер. Как они одеты?

Линда. Они одеты в черное, в балахоны, как у ку-клукс-клановцев.

Режиссер. Ты видишь их лица?

Линда. Нет, они скрыты под колпаками.

Режиссер. А где именно они находятся?

Линда. Висят на потолке.

Режиссер. Это символы чего-нибудь?

Линда. Да. Это Дух ненависти, Дух страха и Дух смерти.

112

Режиссер. Ненависть, страх и смерть. Они одни?

Линда. Нет, каждый из них стоит перед гробом.

Режиссер. Эти гробы пустые?

Линда. Нет. (На протяжении всего разговора она не шевелится, отвечает очень четко; совершенно очевидно, что она очень ясно видит все это.)

Режиссер. В них кто-нибудь есть?

Линда. Да.

Режиссер. Линда, встань, и давай выберем из присутствующих здесь Духа ненависти, Духа страха и Духа смерти. (Берет Линду за руку, затем помогает ей выбрать вспомогательные эго и расставляет их на сцене. Все они являются пациентами, тоже страдающими галлюцинациями.) Итак, Линда, кто находится в первом гробу?

Линда. Я вижу свою мать, лежащую в гробу Смерти.

Режиссер. Сейчас ты пойдешь и ляжешь в этот гроб Смерти.

(Линда идет и ложится, изображая фигуру, находящуюся под властью Духа смерти. Все ее движения и действия соответствуют атмосфере, создаваемой присутствием Смерти. Она лежит, глаза ее закрыты, руки свободно вытянуты вдоль тела — образ полного безмятежного покоя.)

Режиссер (обращаясь к Линде как к ее матери). Миссис Мэн, мне очень жаль, что я вижу вас здесь. Что случилось?

Линда (замогильным голосом). Мне намного лучше теперь, когда я умерла. Моя дочь, она просто убивала меня. Эта Линда, она всегда так расстраивала меня, доводила меня до сердечных приступов. Теперь, когда я умерла, мне намного лучше.

Режиссер. Я понимаю вас, но где сейчас Линда? Что она делает без вас?

Линда. Она тоже умерла.

Режиссер. Она в гробу?

Линда. Да, она убийца и должна тоже умереть.

Режиссер. Линда, это ты сейчас в этом гробу?

Линда. Да. Это я.

Режиссер (оборачиваясь к Духу смерти). Что ты думаешь об этом, о Дух смерти? Что ты можешь сказать?

Дух смерти (пациент — регрессивный шизофреник, которого очень редко удается «настроить» для исполнения какой-либо другой роли кроме той, которая касается его собственных переживаний). Она слишком молода и красива, чтобы умирать.

113

Режиссер. Простим мы ей ее грехи и разрешим жить?

Дух смерти. Да.

Режиссер. И ты вернешь к жизни ее мать?

Дух смерти (пациент). Да.

Режиссер. Линда, подойди ко мне. Дух смерти освобождает тебя. Покинь сцену, Дух смерти. (Пациент уходит. Режиссер и Линда подходят к следующему гробу.) Линда, что это за гроб?

Линда. Это гроб Духа страха.

Режиссер. Иди туда и покажи нам, каково там — в его гробу. (Линда скрючивается на полу, как испуганный зверек, выгнув спину, подтянув колени к животу, скрестив руки на голове, закрывая ее ими.) Кто ты?

Линда. Я — это все пациенты в психиатрических клиниках.

Режиссер (обращаясь к Духу страха). Что ты думаешь об этом, Дух страха?

Дух страха (еще один тяжелый пациент). Я могу показать ей только те страхи, которые она создает сама себе.

Режиссер. Это правда, Линда?

Линда. Отчасти, но я ничего не могу с этим поделать, а другие не помогают мне.

(Режиссер дает сигнал всем присутствующим объединиться в хор, отвечая Линде.)

Хор. Мы обещаем помочь тебе, Линда. Пожалуйста, не бойся больше ничего.

(Ответ хором повторяется несколько раз, с каждым разом все громче и настойчивее.)

Режиссер. Теперь, Линда, выходи из этого гроба, потому что мы постараемся сделать все возможное, чтобы помочь тебе. А это значит, что Дух страха может уйти. (Дух страха покидает сцену.)

Режиссер (подводя Линду к третьему гробу). Это последний гроб, Линда.

Линда. Это гроб Духа ненависти.

Режиссер. Займи место в этом гробу и покажи нам, как выглядит ненависть. (Линда ложится, сплетая руки и ноги, как бы заключая себя в оковы ненависти.) Кто это?

Линда. Это я, когда мне не удается получить то, что я хочу.

Режиссер. Что, например?

Линда. Когда я хочу, чтобы они перестали делать мне электрошок.

Режиссер. Дух ненависти, что ты думаешь об этом?

114

Дух ненависти (пациент). Электрошок применяют, когда это необходимо для того, чтобы помочь пациентам.

Режиссер. Это помогло Линде?

Дух ненависти. Я думаю, что помогло, иначе ей не стали бы делать эту процедуру.

Режиссер. Линда, а что думаешь по этому поводу ты?

Линда. Это слишком ужасное лечение.

Режиссер. А здесь тебя лечили электрошоком?

Линда. Нет.

Режиссер. А когда тебе в последний раз делали электрошок?

Линда. Кажется, около года тому назад.

Режиссер. Мы все обещаем тебе, Линда, что здесь тебя не будут лечить электрошоком, так что ты можешь встать, и Дух ненависти уйдет отсюда.

Техника двойника. Используется при проникновении в конфликты субъекта на уровне эго. Вспомогательное эго находится рядом с пациентом, взаимодействуя с ним «как он сам», физически удваивая его в пространстве и помогая ему понять свои проблемы.

Пациентка находится в своей спальне, вспоминая все события прошедшего дня. Она и вместе с ней вспомогательное эго совершают движения, означающие, что пациентка готовится ко сну. Пациентка при этом очень рассеяна, и вспомогательное эго в качестве ее двойника, чувствуя ее подавленность, грусть, разражается слезами и кричит: «Зачем я продолжаю лгать самой себе! Я могу обмануть других, но я не могу обмануть саму себя!» Морин (пациентка), тоже начинает плакать, говоря при этом: «Что толку плакать, пока опять не уснешь. Я слишком часто делала это».

Техника нескольких двойников. Пациент находится на сцене с несколькими своими двойниками. Каждый их них изображает различные аспекты его личности. Одно вспомогательное эго изображает пациента таким, какой он есть сейчас, а пациент в это время изображает самого себя в детском возрасте, и каким он был вскоре после смерти отца; другое вспомогательное эго изображает, каким он может стать через 30 лет. Все маски пациента присутствуют на сцене одновременно, и каждая играет в свою очередь. С психотическими пациентами техника множественных двойников

115

успешно применялась, например, в случае, когда пациент страдал многочисленными бредообразованиями, включая ипохондрические, в том числе в отношении частей собственного тела. Тогда каждое из вспомогательных эго изображало один определенный орган тела, в соответствии с бредообразованиями пациента.

Техника зеркала. Эта техника используется, когда пациент не в состоянии изобразить самого себя словами или действием, как, например, в случае кататонии, или после психотических эпизодов, или после шоковой терапии, вызывающей остаточную амнезию или псевдоамнезию. Вспомогательное эго находится на игровой площадке психодраматического пространства, а пациент или группа пациентов остаются сидеть либо среди публики, либо среди остальных участников группы. Вспомогательное эго изображает пациента, отождествляя себя с ним: режиссер обращается к нему, называя его по имени изображаемого им пациента. Вспомогательное эго воспроизводит поведение пациента и его взаимодействия с другими — либо реально существующими людьми, либо производными его бреда, при этом все воспринимая как бы глазами самого пациента. Пациент видит самого себя «как в зеркале», как бы со стороны — так, как другие люди воспринимают его.

Техника обмена ролями. При этой технике пациент в межличностной ситуации принимает на себя роль другого ее участника. Таким образом искажения восприятия «другого» во взаимодействии могут быть обнаружены, поняты и скорректированы в действии и контексте данной группы. Обмен ролями эффективно использовался при работе с детьми младшего и среднего возраста как техника социализации и самоинтеграции. В качестве иллюстрации можно привести следующий пример. Мать и ее трехлетний сын обмениваются ролями, и ребенок исполняет роль взрослого. Джонатан боялся большой черной собаки, которая часто появлялась в парке, где он гулял с мамой, причем неожиданно, как бы из ниоткуда. Собака пыталась поиграть с мальчиком, старалась подойти поближе, лизнуть ему руку, прыгала вокруг него. Джонатан настолько пугался собаки, что цеплялся за юбку матери

116

и стремился спрятаться за ней даже тогда, когда собака оставалась довольно далеко от них. Слова поддержки, ободрения никак не способствовали уменьшению страха. Было решено проработать эту проблему следующим образом:

Мать. Джонатан, смотри, опять эта большая черная собака.

(Собаки нигде не видно.)

Джонатан (бежит к матери, прячет лицо в складках ее платья, кричит). Я боюсь ее, мамочка, я боюсь!

Мать. Но, солнышко мое, здесь совершенно нечего бояться. Ведь мы же вместе здесь, и я не дам этой собаке обидеть тебя. И потом, она действительно хочет подружиться и поиграть с тобой. Тебе не хотелось бы погладить ее по спине?

Джонатан. Она не укусит меня?

Мать. Конечно же, нет. Если ты будешь с ней хорошим, то и она будет хорошей с тобой; да и я ведь здесь, с тобой. (Берет Джонатана за руку, он очень неохотно разрешает ей погладить его рукой собаку.) А теперь ты будешь мною, а я буду Джонатаном.

Джонатан (в роли матери; голос его становится заметно увереннее, появляется прямая осанка). Джонатан, вот эта черная собака. Ну же, не бойся ее.

Мать (в роли Джонатана; она низко съеживается на полу, цепляясь за Джонатана-маму). Мамочка, я боюсь, я боюсь.

Джонатан (в роли матери). Ну что ты, солнышко, здесь нет ничего страшного. (Нежно обнимает «ребенка».) Не забывай, твоя мамочка здесь, с тобой, и она не даст тебя обидеть.

Техника проекции будущего. Джойс, пациентка-протагонист, влюблена в Эммета, но она откладывает свадьбу до тех пор, пока тот не закончит колледж. Для того чтобы проверить силу их привязанности и оценить, насколько ее представление о будущем связано, с Эмметом, режиссер просит ее перенестись мысленно на 10 лет вперед, в будущее.

Режиссер. Опиши нам ситуацию — где ты находишься?

Джойс. Дома, в нашем доме в Монткэре. У нас шесть комнат. Мы женаты, и у нас двое детей — обе девочки, одной четыре года, другой два.

Режиссер. Как их зовут?

Джойс. Мэри и Джуди. Джуди — старшая.

117

Режиссер. Чем ты там занимаешься?

Джойс (режиссеру). Мы сидим в гостиной и читаем, дети уже спят. (Эммету) Дети ужасно шумели сегодня. Я не могу дождаться, когда Джуди пойдет наконец в школу.

Эммет. Отчего они шумели?

Джойс. Они дразнили друг друга. Я думаю, что мне надо ходить с ними на прогулки и постараться познакомить их с другими детьми. Эти двое маленьких детей, что живут в доме напротив, так ужасно воспитаны — они вечно дерутся между собой. Они плохо влияют на моих девочек.

Эммет. Было бы гораздо лучше научиться как-то ладить с ними. Они наши соседи, а ведь мы собираемся жить здесь.

Джойс. Я знаю, мне надо постараться сделать это, но мне кажется, что эта женщина из дома напротив недостаточно следит за своими детьми. Если бы она как следует занималась их воспитанием, то и мои дети вели бы себя лучше — ведь они все время играют вместе. В конце концов, поведение определяется окружением.

Эммет. Я слышал это слово «окружение» десять лет тому назад. Я говорил тебе, что нам придется в течение некоторого времени жить здесь.

Джойс. Я знаю, дорогой, я постараюсь лучше справляться со всем этим.

Техника сновидения. Вместо того чтобы пересказывать свое сновидение, пациент воспроизводит его в действии. Он ложится на кровать, входя в роль спящего. Когда же он чувствует, что готов воссоздать сновидение, то встает с кровати и представляет его в действиях, используя вспомогательные эго для исполнения ролей персонажей сновидения. Эта техника в дальнейшем дает возможность для переобучения пациента, позволяя ему «изменять» свое сновидение и заново отрежиссировать ход событий в нем. Это уникальный вклад психодрамы в терапевтическое использование сновидений, так как другие подходы основываются на анализе и интерпретации.

Техника символической реализации. Изображение протагонистом символического процесса в целях его кларификации с использованием техник монолога, двойника, обмена ролями или зеркала.

118

Аналитическая психодрама. Аналитическая гипотеза — например эдипов комплекс — подвергается проверке на сцене для того, чтобы установить, истинна ли она. Пациент исполняет роль своей матери, которая разговаривает с его отцом (отец приходит домой — его сегодня уволили с работы из-за больного сердца). Аналитик сидит среди публики и наблюдает. Анализ материала происходит тотчас же после окончания сцены.

Техника вспомогательного мира. Весь мир перестраивается вокруг пациента «in situ» с помощью вспомогательных эго. Случай Вильяма был классифицирован как dementia praecox. Вильям называет себя Иисусом Христом. Он написал обращение к миру, который он хочет спасти. Окружающие пациента вспомогательные эго живут в его мире и полностью руководствуются его желаниями. Один из них изображает апостола Иоанна. Пациент, воображающий себя Христом, просит его встать на колени в углу комнаты и склонить голову. Он не хочет, чтобы тот становился на колени в какой-либо другой комнате или в другом углу этой комнаты. Еще одно вспомогательное эго становится апостолом Павлом, вместе с которым Вильям молится. Третье вспомогательное эго — апостол Петр, единственный, кому разрешается мыть его один раз в месяц. Вильям не разрешает своим родственникам навещать его. Он готов принять только тех, кто населяет его психотический мир и действует в соответствии с его инструкциями.

Лечение на расстоянии. Пациента лечат в его отсутствие, обычно он даже не знает об этом. Его изображает вспомогательное эго, которое ежедневно контактирует с пациентом и является посредником между пациентом и терапевтом. Оно изображает все важные эпизоды, в которых участвовал пациент. Другие члены непосредственного окружения пациента тоже вовлекаются в действие, например родители пациента.

Техники «настройки». Используются для того, чтобы вызвать состояния спонтанности.

Техники спонтанных импровизаций. Протагонист исполняет роли вымышленных персонажей и старается при этом придавать их характерам свои личные черты.

119

Терапевтическое сообщество. Определяется как такое сообщество, где разногласия между индивидом и группой разрешаются в соответствии с правилами терапии, а не с правилами закона.

Техника зеркала — «за спиной». Многие из техник зеркала построены таким образом, что индивид может «видеть» и «слышать» себя через восприятие его другими людьми.

В классической технике зеркала, описанной выше, протагонист физически присутствует, но психологически отсутствует. Вспомогательное эго действует так, «как будто» пациента здесь нет, для того чтобы бросить вызов пациенту, когда он осознает, что тот человек, которого изображают на сцене, и есть совершенно точное, правдивое изображение его самого. Но существуют и другие формы техники зеркала, которые Морено и его коллеги использовали в своей работе в Нью-Йоркском институте.

Техника «публика спиной с протагонисту». Зрителям предлагают «символически» покинуть театр, тогда как на самом деле им разрешается остаться в зале, делая вид, что их здесь нет. Цель заключается в том, чтобы протагонист был совершенно свободен в выражении себя. Пациент говорит каждому участнику группы, какие чувства он испытывает к нему; при этом никому не разрешается отвечать ему или каким-либо образом реагировать на его слова независимо от того, насколько пациент провоцирует их на это. Теперь члены группы оказываются в центре происходящего; они видят самих себя в зеркале мира протагониста. Часто эта техника служит начальным этапом, периодом «настройки», предшествующим психодраме. Особый эффект достигается, если член группы действительно поворачиваются спиной к протагонисту.

Техника «повернись спиной». Очень часто протагонист испытывает смущение, когда ему нужно изображать какой-то особенно важный для него эпизод перед лицом всей группы. В таких случаях, если это необходимо для «настройки», протагонисту разрешается повернуться спиной к группе и разыгрывать сцену так, как если бы он был один — дома или в любом месте, где происходит данный эпизод.

120

Режиссер тоже может повернуться спиной к группе и наблюдать за протагонистом (или протагонистами). Как только протагонисты (например, муж и жена) достигают достаточно высокой степени включенности в ситуацию, они могут повернуться лицом к группе.

Техника временного затемнения на сцене. Во всем театре выключается освещение, но все действия психодрамы продолжаются, как если бы был яркий дневной свет. Это делается для того, чтобы протагонист смог пройти через наиболее болезненные для него переживания, будучи скрытым от зрителей, то есть для того, чтобы создать протагонисту ощущение уединенности.

Импровизация фантазий. С первых же дней существования психодрамы в ней успешно применялись импровизации фантазий для достижения терапевтических целей^*. Очень популярной и успешной была и остается по сей день техника «Волшебный магазин». Режиссер объявляет, что на сцене открывается «Магазин мечты» или «Волшебный магазин». Режиссер или какой-либо выбранный им член группы исполняет роль владельца магазина. Магазин наполнен всевозможными воображаемыми вещами, ценность которых нельзя выразить материально. Эти вещи не продаются, но их можно получить в порядке «товарообмена», то есть в обмен на другие ценности, которые должны отдать члены группы — вся группа в целом или индивидуально каждый. Один за другим члены группы по своему желанию выходят на сцену и попадают в Волшебный магазин в поисках идеи, мечты, надежды, честолюбивого стремления. Выходить на сцену они должны только в том случае, если чувствуют сильное стремление получить нечто, что ценят очень высоко, о чем мечтают или без чего жизнь кажется им лишенной смысла. Например, депрессивная пациентка, принятая на лечение после недавней попытки суицида, входит в магазин и просит «душевный покой». «Владелец магазина», тонкий и чуткий молодой терапевт, спрашивает ее: «Что же ты можешь отдать взамен? Ты знаешь, что мы не можем дать тебе что-то, если ты не согласишься пожертвовать чем-то другим». «Что вы хотите?»

121

— спрашивает пациентка. «Есть одна вещь, о которой мечтают многие приходящие сюда, — отвечает терапевт. — Это способность и желание рожать детей. Хочешь ли ты отдать это в обмен на душевный покой, отказаться от этого?» «Нет, это слишком дорогая цена; в таком случае я не хочу душевного покоя». С этими словами пациентка спускается со сцены и возвращается на место. «Владелец магазина» попал по самому больному месту. Мария, пациентка-протагонист, была помолвлена, но отказалась выходить замуж из-за глубоко скрытого страха перед сексом и рождением ребенка. В ее воображении процесс родов был связан с образами ужасных страданий, мучений смерти и т. д.

Эта иллюстрация показывает диагностическую ценность техники «Волшебный магазин». Самое трудное здесь — потребовать от пациента то, что он хочет отдать взамен, от чего он может отказаться; ту цену, какую он согласен заплатить.

Еще одна техника фантазии — инсценировка сказок (как описано у Морено в «Stegrotftheater», S. 35—37). Сказка остается полностью неструктурированной с таким расчетом, чтобы протагонисты были вынуждены дополнять, завершать ее, используя свое собственное воображение, фантазируя на эту тему.

Другая техника фантазии — импровизация ранних детских переживаний. В процессе их изображения на сцене протагонист, увлекаясь, изображает намного больше того, что он действительно помнит.

Многие психодраматические эксперименты (их насчитывается более трехсот), какими бы странными и фантастическими они ни казались, уходят своими корнями в ритуалы и обычаи древних культур, могут быть найдены в классических произведениях мировой литературы. Морено просто как бы заново открыл их, несколько видоизменив для того, чтобы использовать в психодраматических целях. С незапамятных времен их подлинными создателями были сами пациенты. Возможности применения психодрамы практически безграничны, хотя сущность метода при этом остается неизменной.

Перевод Е. Е. Соколовой

Сноски

Сноски к стр. 108

^* Протагонист — «главный герой» психодраматической постановки — пациент, воспроизводящий в действии события своей собственной жизни, свои конфликты, фантазии и т. п. — Прим. ред.

Сноски к стр. 110

^* Вспомогательное эго — «актер», исполняющий роль значимых фигур в жизни пациента-протагониста, его бессознательных желаний или фантазий, его субличностей, галлюцинаторных голосов и т. п. Вспомогательные эго обычно выбираются самим пациентом из участников психодраматической группы. В этом качестве могут также выступать специально подготовленные помощники терапевта-режиссера. — Прим. ред.

Сноски к стр. 120

^* См. Bulletin of Psychodrama, Group Psychotherapy and Sociometry. Vol. 6, 1943, p. 349.

122

ПСИХОДРАМА И ПСИХОАНАЛИЗ: ДВА ТЕАТРА ДЛЯ ПСИХИЧЕСКОЙ ДРАМЫ

И. М. КАДЫРОВ

Проведенное сравнение некоторых аспектов психоанализа и психодрамы при ряде радикальных отличий устанавливает определенное содержательное (а не формально-организационное) сходство этих традиций. Со времен Фрейда психоанализ (и психоаналитическая теория) приобрел отчетливо «психодраматическое» измерение. А психодрама — со времен Морено — выраженные «психоаналитические» качества. Эти два «терапевтических театра» представляют собой не только соприкасающиеся, но и взаимопроникающие традиции.

ВВЕДЕНИЕ

В этой небольшой работе я попытаюсь изложить некоторые соображения о том, что сближает две, казалось бы, столь разные, если не противоположные традиции — психоанализ (и психоаналитическую психотерапию)^* и психодраму. За

123

данным интеллектуальным «предприятием» лежит также попытка интеграции моего личного клинического опыта и профессиональной приверженности этим двум подходам. В организационно-техническом плане эти две сферы моей практики — «непересекающиеся» области. Как правило, я не работаю в режиме психоаналитической терапии с участниками моих психодраматических групп и — наоборот. С точки зрения фундаментальных концептуализации (в психоанализе — это психология влечений, эго-психология, Я-психология, теория объектных отношений; в психодраме — мореновская философия в различных ее измерениях — трансперсональном, «психодуховном», персональном, интерперсональном), базовых и технических правил, языков и средств коммуникации, сеттинга (организации времени и пространства), способов презентации материала пациентом и характера интервенций терапевта — это разные жанры психотерапии, два разных театра для психической драмы.

Однако в своей психоаналитически ориентированной практике я стал замечать, что могу с известной пользой привносить в психоаналитическое мышление психодраматическое или сценическое измерение (например, динамику переноса-контрпереноса рассматривать в терминологии структуры и динамики взаимодействия интрапсихических ролей и т. д.).

С другой стороны, как и некоторые мои коллеги и учителя по психодраме (Goran Hogberg, Paul Holmes, Natalia Novitsky), я считаю, что «психоаналитическое мышление» существенно обогащает психодраму в ее клиническом аспекте. Например, оно может быть чрезвычайно полезным на этапе формирования группы, в понимании групповой и индивидуальной психодинамики участников и т. д.

Это, казалось бы, тривиальное личное переоткрытие пользы некоторого взаимопроникновения психодраматической и

124

психоаналитической традиций только на первый взгляд выглядит тривиальным. Даже Пол Холмс, автор известной книги об использовании в психодраме психоаналитической теории объектных отношений (The Inner World Outside: Object Relations Theory and Psychodrama, 1992), в предисловии к другой книге вместе со своим соавтором предупреждает: «Процесс интеграции с другими терапевтическими моделями, особенно с теми, которые связаны с психоанализом, хотя и обогащает психодраму, сопряжен с риском утраты трансперсональных и «психодуховных» аспектов в наших взаимоотношениях и философских понятиях, на важность которых указывал Морено и которые являются ключевыми для понимания психодрамы» (Holmes, Watson, 1994, p. 4). Представители психодрамы за небольшим исключением часто говорят о «принципиальных» отличиях своего подхода от психоаналитического (Moreno, 1967; Leutz, 1974; Kipper, 1986), а их старшие психоаналитические кузены и на теоретическом, и на организационном уровне оберегают «чистоту» собственного метода настолько строго, что об «официальном» признании, а тем паче об «оформлении» отношений родства пока нет и речи. И дело, видимо, не только в том, что психодрама — преимущественно метод групповой психотерапии, а психоанализ — индивидуальной. Психодрама может использоваться и как форма индивидуальной работы, а психоаналитический подход активно используется применительно к группам (например, в групп-анализе).

Вероятно, причины такого расхождения более фундаментальны. И все же, при всей фундаментальности различий, имеются ли какие-либо серьезные основания говорить и о точках соприкосновения психоанализа и психодрамы?

О РАЗЛИЧИЯХ И СХОДСТВЕ

Британский психоаналитик и групп-аналитик Малколм Пайнс в своей статье «Психоанализ, психодрама и групповая психотерапия: пасынки Вены» (Pines, 1987) сравнивает Фрейда и Морено с двумя антагонистическими мифологическими прототипами — Аполлоном (Фрейд, психоанализ) и Дионисом (Морено, психодрама). Согласно греческой мифологии Аполлон — бог расстояний (дистанции), пространства,

125

объективности, иронии. Он точно пускает свои стрелы издалека. Аполлон символизирует знание, освобожденное от пут желания. Он — божество родовой аристократии... Дионис (Бахус, Вакх, Пан) — бог, связанный со стихийными силами земли, плодородием, виноделием. Это незаконнорожденное божество, борющееся за право войти в число олимпийских богов и повсеместное установление своего культа. В своей жажде изменений он несет в жизнь как изобилие креативной энергии, так и страшные разрушения... Аполлон стремится к упорядочению, единению внутри классических рамок. На противоположном полюсе стоит Дионис в окружении вакхической толпы, несущий катартическое освобождение от какого-либо подавления индивидуальности.

Итак, психоанализ и психодрама представляются как противоположные стили, и соблюдение равновесия и интеграция «аполлоновского» и «дионисийского» начал в психотерапии — задача далеко не ординарная.

Пол Холмс отмечает, что антагонизм Морено по отношению к Фрейду, который имел «как философскую, так и личную подоплеку», не только помешал ему использовать то ценное, что появилось в психоанализе после Фрейда, но и послужил препятствием к установлению полноценного диалога между психодрамой и психоанализом. Стиль же публикаций самого Морено отпугивал потенциальных читателей из других терапевтических школ (и в первую очередь — психоаналитической) своей хаотичностью, дезорганизованностью, а временами наивностью (Holmes, 1992).

Многие книги по психодраме передают рассказанный самим Морено анекдот о его коротком разговоре с Фрейдом в начале 20-х годов (или в 1912?) в Вене после одной из лекций основателя психоанализа о сновидениях. Фрейд якобы спрашивает Морено о том, чем он занимается. И тот отвечает: «Доктор Фрейд, я начинаю с того момента, на котором Вы останавливаетесь. Вы встречаете людей в искусственной обстановке своего кабинета. Я же встречаюсь с людьми на улице или у них дома, в их естественном окружении. Вы анализируете их сновидения. Я же стараюсь вдохновить их видеть эти сны снова. Вы анализируете их и разрываете на части. Я же позволяю им отыграть конфликтующие роли и помогаю снова собрать части воедино» (Moreno, 1989, р. 61). Как будто бы Фрейд заинтересован в привлечении

126

Морено в стан своих сторонников (правда, кажется, у самого Фрейда вообще нет упоминаний ни о Якобе Морено, ни о психодраме), но молодой запальчивый Морено категорически отказывается принять сыновью позицию: «За исключением своего биологического отца я ни для кого не был способен стать «сыном»... Даже будучи молодым, я был столь же неуступчив, как и Фрейд. Мы оба были отцами... Это было так, как будто неизвестный вождь африканского племени встретил короля Англии» (Moreno, 1989, р. 62).

Обратимся еще к некоторым высказываниям создателя психодрамы о психоанализе Фрейда (см. также Holmes, 1992).

«Я понял, что моя ссора не была... ссорой с фрейдовой психоаналитической системой. Это была ссора с его поведением как терапевтическогоАктера. Я не думал, что величайший целитель или терапевт мог бы выглядеть и действовать так... как Фрейд. Я представлял себе целителя как спонтанного, креативного протагониста в центре группы» (Moreno, 1989, р. 62). Морено настаивает на реальности и естественности взаимоотношений терапевта (как «актера» или даже «протагониста»?) и пациента, которые отсутствуют (но так ли это?), по его мнению, в психоанализе, где пациент оказывается: «...на кушетке в пассивном горизонтальном положении; аналитик располагается позади пациента так, чтобы оставаться невидимым и избегать взаимодействия (курсив мой — И. К.)... Трансферу пациента в отношении аналитика не позволяется расшириться и стать реальной двусторонней встречей... из-за этого сама жизнь изгоняется из приемной, а процесс лечения становится формой боксирования с тенью» (Moreno, 1967, р. 11).

Далее Морено критикует психоаналитиков за преувеличенный интерес к детерминирующим влияниям бессознательного прошлого. «Они упускают настоящий момент, в котором опыт локализует всю реальность...» (Moreno, 1977, р. 102).

Сам он больше заинтересован в понимании и разрешении проблем отношений «здесь-и-теперь», нежели в исследовании детского опыта (Williams, 1989).

В этой асимметричной полемике мы слышим только Морено, а Фрейд, как подобает психоаналитику, хранит молчание; что еще вовсе не означает полного отсутствия диалога между основанными ими психотерапевтическими традициями.

127

Вырисовываются весьма своеобразные версии психоанализа и психодрамы:

ПСИХОАНАЛИЗ	ПСИХОДРАМА
Происходит в искусственной обстановке кабинета.	Протекает в естественной среде (на улице, дома и т. д.).
Анализируется и разрывается на части психический мир пациента.	Отыгрываются конфликтующие роли, что помогает снова собрать все части воедино.
Привержен принципу детерминизма, ориентирован на прошлое.	Базируется на принципе спонтанности, интересуется отношениями «здесь-и-теперь».
Строится на искусственных отношениях перенесения. Терапевтическая процедура полностью исключает любые аспекты реальных отношений.	Основывается на реальной, творческой встрече. Понятие «теле» как единица такого реального (?! — К. И.) двустороннего взаимодействия сменяет понятие трансфера.
Пациент пребывает в пассивной позиции, лежа на кушетке.	Протагонист активно играет на сцене, исследуя «правду» драматическими средствами.
Аналитик невидим, закрыт и избегает взаимодействия.	Режиссер — спонтанный, креативный протагонист в гуще группы.

Итак, перед нами две мореновские версии психоанализа и психодрамы, которые в известной мере улавливают специфику почерка каждого метода. Но, с моей точки зрения, сегодня обе версии, все еще разделяемые многими психотерапевтами неаналитической ориентации, уже можно рассматривать как своеобразные «культурные консервы» — клише, не отражающие полностью ни живой практики психоанализа (психоаналитической теории) и психодрамы в ее клиническом приложении, ни тех трансформаций, которые претерпели обе традиции со времен Фрейда и Морено.

128

Попробуем чуть детальнее рассмотреть обозначенную выше дихотомию некоторых черт психодрамы и психоанализа.

Искусственность-естественность психотерапевтической среды

Психоанализ и психоаналитическая терапия обычно протекают в условиях довольно определенного и стабильно соблюдаемого (и часто критикуемого как искусственного) сеттинга, т. е. пространственно-временных рамок: регулярная частота сеансов (для психоанализа от 3 до 5 сеансов, для психоаналитической терапии 1—3 сеанса в неделю); взаимоусловленное фиксированное время начала и продолжительности каждого сеанса. Регулярность и высокая частота сеансов необходимы, чтобы лечение «не утратило контакта с настоящим» (Freud, 1913, pp. 126—127). Интересно, что Фрейд придерживается такого «искусственного» сеттинга, чтобы анализ оставался в непрерывном контакте с настоящим, т. е. с текущей жизнью пациента за пределами анализа, и тем самым сохранял бы свои естественные качества.

Частота сеансов определяет размеры доступного для бессознательного пространства, размер сцены (Loewald, 1975), на которой ставится драма, разыгрываемая пациентом в процессе переноса перед аналитиком. Установленная однажды временная рамка может становиться объектом бессознательных атак со стороны пациента, сценой борьбы, вовлекающей с разных сторон разные мотивы, ареной, «на которой могут кристаллизоваться конфликты взаимоотношений» (Thomä, Kächele, 1985). Временная рамка создает пространство для актуализации той или иной манеры переживания пациентом времени и способов структурирования прошлого опыта в настоящем.

Одновременно четко фиксированный аналитический час представляет собой, по меткому выражению Джона Кафки, своеобразный «тайм-аут» в работе, в обычной деятельности, в привычном стиле поведения и общения (Kafka, 1977). «Мир кабинета уходит на второй план. Тишина и спокойствие действуют подобно абажуру, смягчающему слишком яркий свет. Отодвигается давящая близость материальной реальности. Как будто уже молчание аналитика обозначает начало более спокойного, менее поспешного способа рассмотрения других и себя самого» (Reik, 1949, р. 123, цит. по Thomä, Kächele, 1985)

129

Кабинет аналитика создает внешнюю рамку, в которой разворачивается аналитический процесс. Это пространство, «уединенное, и безопасное, с табличкой «не беспокоить» на двери (Thomä, Kächele, 1985) создается для диадической активности. Если применить «максиму, что аналитик должен чувствовать себя в аналитическом пространстве комфортабельно, чтобы пациент мог чувствовать себя так же» (Thomä, Kächele, 1985, p. 258), то реальная организация пространства может сильно варьировать. Главной чертой аналитического пространства является сам аналитик, который сидит или двигается, который решает, где должен проходить анализ (т. е. в каких условиях должны развиваться терапевтические отношения), сам подбирает мебель и т. д. В терапевтическом пространстве отражается его личность. И приемный кабинет самого Фрейда, даже отдаленно не похожий на монотонную, безжизненную лабораторию, — яркий тому пример.

Лечебный кабинет должен обладать качествами «фасилитирующей среды» (Thomä, Kächele, 1985). Пространство кабинета является продолжением реального аналитика. Более хрупкие пациенты с выраженными психическими нарушениями могут переживать аналитический кабинет как «переходный объект», который обладает функцией «прикрытия от опасностей внешнего и внутреннего мира» (Greenson, 1978). В то же время пациент может переживать кабинет как вещь, находящуюся в его полном владении, и «игнорировать» то обстоятельство, что он лишь временно делит это пространство с аналитиком. В таком случае пространство аналитического кабинета превращается в сцену, на которой отыгрываются темы личного пространства, эго-границ, автономии и т. д.

Итак, устанавливая определенную экологию психоаналитической среды (пространственные и временные рамки, кресло или кушетка, личность аналитика, правила ведения диалога и т. д.), психоаналитик организует сценическое пространство для психической драмы пациента, которую последний разыгрывает при участии своего аналитика (Loewald, 1975, Sandler, 1976, McDougall, 1991).

Экология аналитического сценического пространства обладает парадоксально сочетающимися множественными функциями. Она позволяет, оставаясь в контакте с настоящим

130

и текущей жизнью пациента вне анализа, занимать более рефлексивную (более свободную от непосредственного давления внешней социальной среды) позицию. Она приглашает пациента «вновь пережить травматические аспекты инфантильной жизни, регрессировать к состоянию «базового нарушения» (Balint, 1968) с целью восстановить нарушенное (Bollas, 1979, Kadyrov, 1995). Но оживление регрессивных тенденций и текущих конфликтов вне анализа переживается в настоящем, «здесь-и-теперь», в отношениях переноса-контрпереноса. На психоаналитической сцене прошлое всегда структурировано в настоящем терапевтических отношений. Так называемый «искусственный» (я предпочитаю определение «планомерно организованный») психоаналитический сеттинг служит более безопасному и открытому разворачиванию естественных переживаний пациента. Интенсивные переживания нуждаются в прочных внешних рамках, устойчивой «облегчающей среде» (Winnicott), в прочном «контейнере» (Bion). Эту функцию также несет в себе психоаналитический сеттинг.

Психоаналитический сеттинг задает игровое пространство. Вспомним, что Винникотт определяет психоанализ «как высоко специализированную форму игры, служащую целям коммуникации» (Winnicott, 1968, р. 593). Игра способствует интеграции психики играющего и обладает лечебными качествами как в повседневной жизни, так и в рамках анализа. Моделл (1990) говорит о том, что игра умещается в рамках, которые обозначают и удерживают иллюзорное пространство, отделенное от обычной жизни (там же, р. 4). Игра представляет собой один (возможный) из уровней реальности, хотя каждый уровень действует на другие и трансформирует их. «Игра имеет хрупкое эфемерное качество, качество иллюзии, которое легко нарушается. Она должна сохраняться в рамках своих собственных границ, в рамках, которые обозначают, что игра возникает на уровне реальности, отличающемся от обычной жизни» (там же, р. 27).

Психоаналитический сеттинг позволяет, оставаясь в контакте с реальностью текущей жизни пациента вне анализа, одновременно установить и определенные игровые рамки. Таким образом, аналитическая среда образует своеобразное «переходное пространство», в котором парадоксально сосуществуют отдельные формы реальности.

131

Согласно версии Морено, режиссер психодрамы встречает людей «в их естественном окружении». Эта идея принадлежит раннему Морено, который играет с детьми в венских парках, экспериментирует с аксиодрамой и с театром спонтанности. В этот период психотерапия для Морено не так важна, как решение социальных проблем, борьба с «культурными консервами», срывание масок в социальных взаимодействиях, организация условий для подлинной встречи людей, привнесение революционных изменений в театр, школу и церковь (Marineau, 1994). Ряд его экспериментов терпит неудачу. Участники оказываются неподготовленными к самораскрытию средствами драмы в условиях большого скопления случайных людей. Постепенно Морено приходит к выводу, что протагонисты, группа и аудитория нуждаются не только в разогреве, но и в правильно выбранном месте, времени и количестве участников, т. е. — в безопасной терапевтической среде. Ренэ Марино (1994) говорит, что к 1922 году Морено благодаря повторяющимся неудачам уже знает, что лучше работать в маленькой группе участников, нежели в большой толпе. Он больше знает о важности разогрева и наличии безопасного сценического пространства. Именно эти открытия подвели вплотную к рождению«психотерапевтического театра». Как и в психоанализе, психодраматическая экология конституирует игровое (и «переходное») пространство, которое нуждается в специальной организации и сеттинге (дизайн сцены и внесценического пространства, режиссер, структура и атмосфера группы, временные рамки и т. д.).

Морено предложил два варианта психодраматической сцены (Marineau, 1994). Венская модель сцены (1924) была циркулярной, многоуровневой, не имела балкона и должна была размещаться в здании, напоминающем церковь или синагогу. Сцена занимала все помещение, чтобы люди имели возможность перемещаться на сцене вверх и вниз. Каждый в определенное время мог занимать центр сцены (и становиться протагонистом), а в другое время располагаться на более низком уровне (становясь вспомогательным «Я» или частью аудитории). Такая концепция сцены отражала мореновскую философию, в которой каждому отводилось место равноправного участника. Роли не распределялись заранее. В театре

132

проходил коллективный разогрев, общее действие и шеринг для всех участников. Это действительно демократическая сценическая модель.

Сцена второго типа — биконовская сцена — развернута перед аудиторией. У нее есть три уровня и балкон. Балкон применяется для отыгрывания ролей, ассоциирующихся с властью, авторитарностью, неповиновением, контролем и т. д. Такой дизайн стимулирует отыгрывание тем, связанных с отношениями к пугающим, доминирующим, патерналистским фигурам (реальным и интернализованным), которые препятствуют автономности протагониста.

Идея первой демократической модели так и не была материализована Морено. По иронии судьбы циркулярная сцена широко применяется в психоаналитической психодраме, в то время как более традиционная ассоциируется с классической мореновской психодрамой.

Чтобы повысить терапевтическую экологию психодрамы, необходимо наличие более или менее стабильной групповой структуры (групповые нормы, правила прихода и ухода из группы, правила группового поведения, фиксированное количество участников и время проведения сеансов и т. д.). Чем больше психодрама используется в терапевтических (а не театральных или педагогических) целях, тем сильнее ограничивается практика так называемых «открытых психодраматических сеансов» (Jonathan D. Moreno, 1994).

Как и психоанализ, психодрама в ее клиническом аспекте требует специальной организации своей экологии, четких и в известной степени «искусственных» терапевтических рамок. И хотя по ряду формальных показателей психоаналитическое и психодраматическое пространство имеют радикальные отличия, создаваемая в психоанализе и в психодраме терапевтическая среда обладает рядом сходных базовых характеристик. Каждая традиция в своей индивидуальной манере создает определенное игровое пространство или сцену для психической драмы.

1 / 81 2 3 4 5 6 7 8 > Следующая >>>

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

#
19.11.2019524.09 Кб120900637_8C77F_fenko_a_b_hrestomatiya_tom_1_teor...docx
#
24.02.2016225.79 Кб1727.. Как составить аннотацию.doc
#
17.07.2019321.7 Кб1038266.rtf
#
23.09.201954.24 Кб580-88.docx
#
24.02.2016432.29 Кб67Access.docx
#
24.02.20162.96 Mб11Diplomnaya_rabota_Ostapenko_Eleny 18.doc