ДОПОЛНЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ В АКАДЕМИЧЕСКИЕ ЗАНЯТИЯ

Фрейбургская лекция летнего семестра 1929 {Конспект Герберта Маркузе)

[Академические занятия — существовать в целом (Ganze) мира]

Сегодня академические занятия вселяют сомнения. На определенном их этапе — не в начале семестра, а скорее в его конце, когда оглядываешься назад — по­ является своеобразное беспокойство. Мы замечаем, что нам чего-то недостает, и это что-то не так-то просто ухватить. У нас есть тяга к университету, который мог бы быть действительностью, но которого нет. Сегодня мы вращаемся в какой-то сфере, где ни у кого ни перед кем нет преимущества. Введение в академическое ис­ следование стало просто необходимым — самым необ­ ходимым для самой академической жизни.

Может показаться, что все это — лишь пессими­ стические настроения, а в действительности ничего такого нет. Работа университета, его организация так безупречны, что никаких проблем как будто и нет. Но в жизни университета тайком происходит что-то такое, что и выявляет эту проблематичность.

Это потаенное — растерянность, которая появ­ ляется как раз у самых лучших после завершившей-

423

ся или почти завершившейся учебы, осознание того, что, несмотря на огромные познания, приобретенные

вих науке, чего-то существенного им все-таки недо­ стает. Кроме того, здесь и плутовство на экзаменах, раскрывающееся повсюду, и одни лишь специальные и профессиональные занятия, непочтение и равноду­ шие к университету, несмотря на множащиеся и ши­ рящиеся корпорации. Целое науки, подлинное знание совсем не попадает в поле зрения учащихся. Универ­ ситет все больше становится похожим на универсам,

вкотором знания раскладываются как обычные вещи. Он превратился в специальное училище. Особенно юриспруденция и медицина: они преподаются так, что эти факультеты можно было бы без ущерба вывести из университета и открыть как самостоятельные спе­ циализированные училища. Но разве через свои па­ раграфы вступает юрист в близость преступления, на­ казания, греха и вины? Знает ли он вообще, что они такое в человеческом существовании и что означают? Разве, проносясь по клиникам и регистрируя заболе­ вания, врач вступает в близость болезни и смерти? Да и можно ли включить преступление и наказание, бо­ лезнь и смерть в какую-то специальность? И в этой специализированной отрасли рассматривать отдельно от всего прочего? Не получается ли так, что сегодня

вуниверситете мы проходим мимо всего сущностно­ го? Не утратили ли мы все ту общность и единство, которые должны иметь как учащиеся? Можно ли та­ ким образом схватить академические занятия как не­ что целое и удерживать себя в той близости миру, которую эти занятия и должны были бы иметь? Свое­ образное существование в целом мира, каковым эти занятия были и должны быть, — вот что надо пробуж­ дать снова.

424

Этого не достичь критикой науки, программами и конгрессами, а также университетскими и школьными реформами, у которых нет чутья. Нам надо созреть для внутреннего преобразования в нас самих. Прежде все­ го это означает, что надо уметь ждать: в ожидании за­ ключена творческая сила. Перемена произойдет лишь тогда, когда мы научимся жертвовать собой ради того, чтобы смогло вырасти будущее. Человеческое бытие может в любое время наделить себя своим собствен­ ным величием, если только оно способно его увидеть. Косную организацию сегодняшнего суетного предпри­ ятия нельзя одолеть другой организацией: ее надо раз­ ломить в самой себе.

Забегая вперед, мы назвали академические за­ нятия общим стремлением войти в близость к миру в его целом. Наша задача состоит в том, чтобы снова пробудить это стремление, чтобы оно могло начаться и действительно осуществиться. Наука и философия должны стать отличительными возможностями чело­ веческого вот-бытия, чтобы войти в близость мира. Таким образом, нам надо постараться уловить науку и философию в их подлинной сути и одновременно не упускать из вида единство того и другого.

Но разве мы уже, в том или ином случае, не пре­ бываем в близости мира? Разве это не свойственно человеческому бытию: всегда быть в близости мира? Да, мы пребываем в его близости и тем не менее от­ сутствуем и даже не знаем, где мы. Может, что-то за­ гораживает его от нас и он только просвечивает?

Есть и второе возражение: как могут наука и фило­ софия быть отличительной возможностью вхождения в близость к миру, если это теоретическое познание? Сегодняшнее вот-бытие глубоко противостоит «ин­ теллектуализму» науки. Она больше не имеет в нем

425

никакого внутреннего значения, ее положение в нем сместилось. Смысл этого изменения чище всего про­ явился в Максе Вебере, воспринимавшем науку как расколдовывание мира («Наука как профессия», 1919). Сегодняшнее вот-бытие требует от науки иного смысла, чем расколдовывание. Борьба с интеллектуа­ лизмом стремится положительным образом соединить науку и жизнь. Эта тенденция проявляется в двух направлениях: С одной стороны — в монстре попу­ ляризации науки. Именитые ученые, находящиеся в полном расцвете твоего творчества, тратят время на составление компендиумов и справочников. С другой стороны, стремление явить жизнь в науке ведет к тому, что при каждом рассмотрении вещей тотчас задается вопрос об установке, в которой эти вещи рассматри­ ваются. Эта установка стала существеннее самих ве­ щей. Все сводится к мировоззрениям и комплексам. В результате у нас вообще больше нет никакой воз­ можности увидеть, к чему же относится все то, чем мы занимаемся. А что же философия? Никакое время не знало такого обилия теорий науки, такого множества теорий познания. И все-таки философия даже не зна­ ет, наука ли она и через нее определяются науки или наоборот.

Мы больше не понимаем, что недостаточно про­ двигать науку посредством получаемых результатов: надо осуществлять само ее развитие, улавливать ее внутреннее изменение. Центральные проблемы надо силой вносить в изначальность и жесткость последней простоты.

Какова же причина внутренней растерянности в сущностном определении науки? Истолкование на­ учно-философского познания как «чисто теоретичес­ кого». При таком истолковании ускользает само су-

426

щество науки. Мы, разумеется [?], должны снова до­ браться до науки, чтобы вобрать ее в наше вот-бытие.

Дефиниция научно-философского познания не лож­ на: просто мы ее больше не понимаем. Опишем в глав­ ных чертах развитие этой дефиниции: 1. сущностная мысль дефиниции, 2. ее внутренние границы, 3. изна­ чальное истолкование этой дефиниции.

К 1: В сегодняшнем привычном истолковании «тео­ ретическое» — это противоположность практическому: речь идет об удержании в стороне всех личных точек зрения и настроений. Таким образом, перед нами — чи­ сто негативная характеристика, через которую и надо определить это центральное понятие. Но что на самом деле можно извлечь из истории слова «теоретиче­ ский», что помогло бы его более исконному определе­ нию?

Это понятие впервые появляется у Аристотеля. Само слово восходит к θέα и Fop (όραν): увидеть дваж­ ды, в особом смысле — прежде всего это слово употре­ блял участник больших, праздничных греческих игр (θεατής), который мог воочию, напрямую наблюдать великое действо. (Точное истолкование глагола θεωρειν см. во «Введении в философию», «Einleitung in die Philosophie», WS 1928—1929). У Аристотеля θεωρειν — это основная форма человеческого существования, не­ кий βίος, причем высший. В античности теоретический человек — это человек, действующий в подлинном, собственном смысле: здесь нет противоположности между θεωρία и πράξις — θεωρία и есть высшая πράξις. Теоретическое поведение традиционно отличается двумя моментами: 1. Привязанностью к самим пред­ метам (познания), 2. Отсыланием знания, получен­ ного в теоретическом поведении, к самим познанным предметам.

427