Kultura_Vizantii_XIII_-_pervaya_polovina_XV_vv
.pdfленность надежд на помощь латинян. После смерти Марка Евгеника он стал главой православной группировки.
Политические ориентации идейных лидеров последних десятилетий византийской истории не были однозначными и отнюдь не всегда были устойчивыми. Даже критическая ситуация, ставившая вопрос — быть или не быть империи,— не создала основы для консолидации сил. Во многом это было предопределено как особенностями социального развития Византии, так и очевидными сепаратистскими тенденциями в поведении правящих кругов. Народные массы империи, давно уже дезориентированные, имели определенную позицию только по вопросу об унии. Социально-политический опыт времени латинского владычества диктовал негативное отношение к латинянам.
Поздневизантийская политическая мысль на различных ее уровнях — политической теории, идеологии и конкретного понимания политической ситуации — в целом отражала реальные импульсы общественной жизни. Разумеется, она не всегда была адекватной объективным процессам общественного развития империи. Но по сравнению с другими сферами общественного сознания (социальные воззрения, философия, мораль и др.) политическая мысль быстрее и более гибко реагировала на события эпохи. Появление политических идеалов просвещенной монархии отражало те гуманистические тенденции, которые характерны для поздневизантийской культуры в целом. {279}
11
Некоторые особенности исторической мысли поздней Византии
Есть нечто знаменательное в том, что история возрождения Византийской империи после латинского завоевания в XIII в. была описана очевидцем событий Георгием Акрополитом столь сдержанно, без эмоций, лаконично и подчеркнуто отстраненно, словно речь шла не о восстановлении «богоизбранной империи», а о кратковременной реконсолидации территорий, переходивших от одного государства к другому. Действительно, начавшейся эпохе последнего взлета византийской цивилизации, называемой в науке Палеологовским возрождением, хронологически не было суждено продлиться многие столетия. Однако она стала одним из самых ярких периодов истории культуры. И это нашло особое преломление и в развитии исторической мысли.
Георгий Пахимер (1242—ок. 1310) принадлежал к поколению учеников Георгия Акрополита. Родившийся в Никее, он после 1261 г. переезжает в Константинополь, где получает прекрасное общее образование, включая, помимо философии и риторики, физику и математику. Как и его учитель, Пахимер обратился к рассказу о событиях, современником которых он был, создав памятник полумемуарного, полумонументально-историографического типа. Своей «Историей», охватившей период примерно с 1260 до 1308 г., Пахимер продолжал Хронику Георгия Акрополита, описав правление первых двух императоров из династии Палеологов (повествование о последних годах правления Ласкарисов носит характер предыстории, необходимой для пояснения последующих событий). Как и Акрополит, Пахимер не был автором единственного (исторического) произведения, и его творчество отнюдь не исчерпывается историографическим трудом: важное место в истории византийской культуры занимают его философские, риторические и правовые сочинения.
Однако, несмотря на многочисленные черты сходства двух крупнейших историков XIII в., внутренний смысл их историографических произведений во многом различен. Прежде всего, жизнь каждого, из них протекала в разных социальных кругах: ставший в конце концов великим логофетом Акрополит всю свою сознательную жизнь провел при императорском дворе, в кругу крупных государственных чиновников; Пахимер же был прежде всего духовным лицом, принадлежа к клиру патриархата. Этим объясняется его живой интерес к церковнополитическим и догматическим спорам, столь резко обострившимся в первые годы возродив-
шейся империи на Босфоре, прежде всего к греко-латинской полемике о церковной унии. Пахимер — ревнитель идей эллинского {280} патриотизма, враждебно настроенный к католическому западу. Пожалуй, сама историческая ситуация, изменившаяся по сравнению со временем Георгия Акрополита — порой восстановления византийского могущества, когда теперь со всех сторон над Византией нависла серьезная опасность, а внутри государства на различных уровнях шли острые дискуссии и распри, не располагала к сдержанному, несколько остраненному фактологическому, пусть субъективно организованному, описанию. Уже в начале повествования Пахимер выдвигает тезис о бедственном состоянии государства, о превращении исторического процесса в «смуту событий» (η;‛ τω;˜ν πραγμάτων σύγκυσις — Pachym. Hist. I. P. 14. 14— 15; II. P. 12. 5—6; 257. 17—259.1). Это выражение — лейтмотив всего произведения. Историку свойственно эмоционально обостренное восприятие слабости общественной системы Византии 1, столь отличающее его от Акрополита — государственного чиновника, свидетеля упрочения и стабилизации ее государственной системы, способного в этих условиях трезво анализировать даже сложные политические ситуации, вскрывая причины казавшихся временными неудач и находя им оправдание. Ощущение же надвигающейся беды, тревоги за будущее у Пахимера сродни оценкам его современника и соученика — будущего константинопольского патриарха Григория Кипрского 2. Таким образом, это отмеченное в «Истории» состояние напряженности социально-психологической атмосферы в государстве было отражением реальной ситуации, а не субъективными рефлексиями историка.
Конечно, несмотря на декларацию Пахимера следовать в повествовании только истине, которая является «душой истории» (Ibid. I. Р. 12. 11), он не отказывается ни от собственных оценок, ни от самостоятельных суждений. Впрочем, все историки рассматриваемой эпохи — и Акрополит, и Пахимер, и Григора — клянутся в своей беспристрастности, создавая, однако, произведения, глубоко отличные друг от друга как в сюжетном отношении, так и в историкофилософском.
Пахимер — первый среди византийских историографов, с которым традиционно связывается в науке понятие гуманиста 3. Действительно, его творчество, не противореча в целом классическим византийским нормам, во многом близко по духу произведениям Палеологовского гуманизма. Дело не только в многочисленных цитатах из античных авторов в «Истории» Пахимера и в органичном использовании образов древней языческой мифологии: подобное не было в Византии уникальным и до палеологовской эпохи. Гораздо важнее тонкое понимание этим историографом глубинного смысла древних текстов (прежде всего Гомера), значения редких архаичных слов и выражений 4.
Снова пространственно-временные ориентации в греческой историо-{281}графии окрашиваются в тона ахейской архаики: при датировках регулярно применяются аттические наименования месяцев 5, а города и области называются в соответствии с нормами классических Афин. Более того, движущей силой всех событий оказывается у Пахимера главным образом персонифицированное божество судьбы — аналог античной Тихи. Античные категории предопределения, рока занимают центральное место в мировоззренческой системе историка (Ibid. I.
Р. 94. 15 sq.; 128. 3; II Р. 70. 17; 433, 14; ср.: I. Р. 139. 16; 59. 3—5) 6.
И в целом снова ход истории обретает на страницах исторических сочинений XIV в., начиная с Пахимера, циклический характер. Так, автор принимается за свой труд, «чтобы время частыми периодическими сменами циклов не сокрыло многое»,— говорит историк (Ibid. I. Р. 12. 5—6), парафразируя мысль античного «мудреца» (подразумевая «Аякса» Софокла) 7.
1Hunger Η. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. München, 1978. Bd. 1. S. 448.
2Ευ;’στρατιάδης Σ. Γρηγορίου τοΰ Κυπρίου, οι;’κουμενικοΰ πατριάρχου, ε;’πιστολαι;` και;` μΰθοι // ΕΦ. ’Εν ’Αλεξανδρεια;ֽ,Τ. Α' —Ε′. 1908—1910. Ν 132.5-10; 134.24—27; 135.4—14; 136.70— 72; 137.18—21; 160.3—14; 162.5—7; 164.9—24; 181.4—8.
3Arnakis G. George Pachymeres — a Byzantine Humanist // The Greek Orthodoxe Theological Review. 1966—1967. Vol. 12. Р. 161—167; ср.: Hunger Η. Op. cit. S. 451.
4Фрейберг Л. А., Попова Т. В. Византийская литература эпохи расцвета. IX—XV вв. М., 1978. С. 239.
5Arnakis G. The Names of the Months in the History of Georgios Pachymeres // BNJ. 1945—1949 (1960). Bd. 18. S. 144—153.
6Hunger Η. Op. cit. S. 451.
7‛Άπανθ’ ο;‛ μακρο;`ς κα;’ναρθμητος χρόνος // φύει τα;’; ´δηλα και;` φανέντα κρύπτεται. Ср. у
Пахимера:... το;` φανέντα κρίπτεσθαι... (Pachym. Hist. I. Ρ. 12.8).
Снова время в истории греческой исторической мысли становится субстанцией, самостоятельной, активной категорией бытия.
Вместе с тем вряд ли следует отождествлять миропонимание Пахимера с европейскими гуманистическими представлениями о месте человека в мире: ему чуждо совмещение монаше-
ского послушания (τη;˜ μοναχ’κη;˜;ֽ) πολιτεία;ֽ), кротости и смирения (πραότητι και;` δικαιοσυ;’
νη) с «человеческими добродетелями» (τη;˜ς καθα;’; ´νθρώπον α;’ρετη;˜ς) светского общения и свободного поведения (Ibid. 1. Р. 304. 11—12) 8. Еще в XI в. Пселлу такое сочетание представлялось привлекательным в образе монаха Ильи 9. Да и основная движущая сила истории — божественный Промысел (πρόνοια), судьба, хотя и совпадают в своем словесном облике с аналогичными античными божествами, предстают у Пахимера в полном соответствии со средневековым христианским мировоззренческим этикетом в виде внешней трансцендентной силы — высшей неотвратимой необходимости.
Воплощением принципов гуманистических тенденций в историографии поздней Византии может считаться «Ромейская история» крупнейшего ученого, философа, эрудита Никифора Григоры (нач. 1290-х годов — ок. 1360) 10. Родившийся в Ираклии Понтийской, он обучался в Константинополе логике и риторике у патриарха Иоанна Глики, а философии и астрономии — у виднейшего византийского гуманиста Феодора Метохита. Это во многом предопределило его судьбу — судьбу ученого, литератора и творца, автора многочисленных научных и литературных произведений. Не достигнув и 30 лет, Григора оказался в центре интеллектуальной и религиозно-политической жизни столицы, войдя в круг самых приближенных людей императора Андроника II Палеолога. Он выступал здесь в роли влиятельного советника, посла, учителя, ритора. При {282} Андронике III он принял активное участие в догматических дебатах, особенно страстно проявляя себя в антилатинской полемике. С изменением политической ситуации после утверждения власти Иоанна Кантакузина Григора был заточен в 1351 г. в монастырь Хоры, где находился вплоть до воцарения Иоанна V Палеолога (1354 г.). В последние годы жизни Григора продолжал активную, хотя и не всегда успешную полемику как с паламитами, так и с экс-императором, ставшим также монахом.
В отличие от приверженца Аристотеля Пахимера Григора следовал идеям Платона 11. С этих позиций эллинского классицизма он противился сближению с Западом — в эпоху, последовавшую за Лионской унией (1274 г.) Вместе с тем его философский номинализм с трудом уживался с мистикой восточного монашества, и антипаламитская направленность полемики Григоры имеет поэтому не только церковно-политические, но и глубокие философскогносеологические корни 12.
Научные и философские воззрения гуманиста нашли свое отражение и в одном из самых объемных трудов византийской историографии — его «Ромейской истории», охватывающей период с 1204 по 1359 г. Первая часть труда, повествующая о событиях до 1320 г., соответствует сюжетам хроник Георгия Акрополита и Пахимера 13, вторая же, во многом автобиографичная, представляет собой мемуары, в значительной мере посвященные борьбе с Григорием Паламой. Если в оценке значимости истории Акрополит подчеркивал прежде всего необходимость объективного изложения последовательного хода событий с их рационалистическим осмыслением, а Пахимер воспринимал историю как своего рода высший суд и источник истины в оценке совершенных людьми деяний, то Григора выделяет нравственную концепцию истории: она — «живой и говорящий голос» (Greg. I. Р. 4. 12), хранительница прошлого и наставница в жизни, позволяющая предвидеть и будущее (Ibid. I. Р. 4. 13—15; 5. 5—7). Примечательно, что прогностические функции историографии выходят в византийской философии ис-
8Медведев И. П. Византийский гуманизм XIV—XV вв. Л., 1976. С. 29.
9См.: Любарский Я. Н. Михаил Пселл. Личность и творчество. М., 1978. С. 74 и след.
10Указываются и иные даты жизни историка (ок. 1295—1361); см.: Guilland R. Essai sur Nicéphore Grégoras. Ľhomme et ľoeuvre. Р., 1926. Р. 4; Van Dieten J.-L. Entstehung und Überlieferung der Historia Rhomaike des Nikephoros Gregoras. Köln, 1975. S. 1—2.
11Guilland R. Op. cit. Р. 82.
12Beyer H-V. Nikephoros Gregoras als Theologe und sein erstes Auftreten gegen die Hesychasten // JÖB. 1971. Bd. 20. S. 171 ff.
13Van Dieten J.-L. Op. cit. S. 12 ff.
тории на первый план и у Пахимера, и у Григоры: история позволяет всем стать «пророками, на основании совершенного угадывающими будущее» (Ibid. I. Р. 5. 5—7) 14.
История для Григоры — своего рода «летопись действий и жестов человеческого ума», обязывающая историографа «показать все, что служит во славу человеку» 15. Такая гуманистическая нацеленность не только декларируется автором, но и воплощается непосредственно в ткани его труда. Поэтому Григора не просто излагает в «Истории» события или описывает ситуации, но воспроизводит и тексты богословских трактатов, и полемические диалоги, и философские рассуждения, и пространные речи персонажей, являющиеся «зерцалом деяний» исто-
рических героев (Ibid. II. Р. 642. 17—18).
Богословская проблематика занимает центральное место в мемуарах Григоры, и это естественно для современника исихастских споров. Ак-{283}туальность этих проблем для духовной жизни Византии первой трети XIV в. подтверждается и созданием в это время «Церковной истории» Никифором Каллистом Ксанфопулом (PG. Т. 145. Col. 557—1332; Т. 146; 147. Col. 1—448), вернувшимся к истокам догматических контроверз.
Однако этой проблематикой далеко не исчерпывается труд Григоры. Давно подмечен его интерес к социально-экономическим, календарно-астрономическим вопросам, которым посвящены целые трактаты, включенные в «Ромейскую историю» (Greg. I. Р. 30—41, 42—44; III. Р. 511—517; ср.: III. Р. 27—29, 38—42; I. Р. 449.3—454.6). Небесным знамениям историк придает большое значение в связи именно с людскими судьбами (Ibid. I. Р. 108.18—109.7; I. Р. 49.23—50.5), однако его ссылки на оракулы, божественное безумие (θεομηνία), пророчества и знамения сродни скорее античным топосам, чем набожным сентенциям ранневизантийских хронистов о проявлении гнева господня (Ibid. I. Р. 32.19— 33.1; 423.13; 549.2). Толкованиям снов Григора посвятил специальный трактат — «Комментарии к Синесию».
Григора исходит, разумеется, из примата божественного Провидения («Пронии») над судьбами людей (Ibid. I. Р. 20.19—21; 73.15—74.1; 206.25—207.1; ср.: I. P. 224.18—226.2; 316.1—317.1), однако он принципиально против концепции самопроизвольности судьбы, предопределяющей человеческие поступки 16. Способность Промысла проникать в будущее не предопределяет навязывание Богом тех или иных поступков, в том числе дурных: зло не может исходить от Бога (Ibid. III. Р. 210. 17; 211.25—212.1). Вместе с тем социальные воззрения автора далеки от оптимизма: государство он представляет трупом, на который набрасываются, соперничая, враги — турки и татары 17 (Ibid. I. Р. 535.11—18). Впрочем, если судить по письмам Григоры, станет ясно, что даже при осознании надвигающейся катастрофы ему чуждо чувство безысходности: «Не менее хвалю я саму эпоху за то, что, подобно какому-либо жестокому палачу, все вокруг приведя в беспорядок, она тем не менее дала нам людей, которые, молча или высказываясь, помогут облегчить положение в государстве» (Greg. Ep. Vol. 2, N 13) 18. Григора понимает, что в переломную эпоху в жизни общества происходит активизация интеллектуальной деятельности.
Столь же неоднозначен и образ государства, описываемый часто у Григоры в категориях морской стихии 19. Тема кораблекрушения обычна у него в данном контексте. Империя уподобляется большому кораблю, влекомому бурей, потерявшему и якорь и мачту. С грозным морем ассоциируются вторжения врагов и внутренние смуты; жизнь сравнивается с морем бедствий, шквалом, штормом. Вместе с тем и образ утихающей бури, преодоления стихии при умелой навигации — также постоянная тема Григоры; основная его мысль — возможность спасения, {284} способность — при знании средств — выбраться из пучины, обрести спасительную гавань.
Не менее сложна у Григоры, как показал А. П. Каждан, и тема недуга (в том числе государства и общества), пусть губительного (так почти исключительно у Никиты Хониата), но
14Cp Досталова Р. Византийская историография (характер и формы) // ВВ. 1982. Т. 43. С. 25.
15Guilland R. Op. cit. Р. 231.
16Каждан А.П. «Корабль в бурном море»: К вопросу о соотношении образной системы и исторических взглядов двух византийских писателей // Из истории культуры средних веков и Возрождения. М., 1976. С. 10.
17Ševčenko I. Society and Intellectual Life in Late Byzantium. L., 1981. N II. Ρ. 172.
18Перевод: Медведев И. П. Указ. соч. С. 12.
19Подробнее об этом: Каждан А. П. Указ. соч. С. 3 сл.
излечимого при умелом врачевании, а также тема огня — гибельного (у Хониата), но и источника страстных побуждений, желания (у Григоры).
Эти образы вполне отражают мировосприятие историка и мыслителя, утверждавшего, что «в мире нет ничего постоянного и устойчивого и что дела человеческие, по Платону, это лишь игрушка в руках Бога, и в своем движении — вверх и вниз — они устремляют свой совершенно непостижимый бег» (Greg. I. Р. 257.3—7). Упирая на нестабильность человеческих судеб, Григора убежден, однако, в постоянной возможности перемен к лучшему в условиях бесконечного смешения вещей (Ibid. II. Р. 1013.20—1014.2), когда попавшему в гущу бедствий следует быть стойким, опираясь на разум (Ibid. II. Р. 1014.8—16). Однако индетерминизм человеческой воли все же ограничен у Григоры предопределенным общим ходом мировых событий, вмешательство индивидуума может быть эффективным лишь при благоприятных стече-
ниях обстоятельств (Ibid. I. Р. 154.10—17, 23) 20.
Пахимер с трудом воспринимает принципы свободы действий человека в жизни и обществе. Григора же развивает гуманистический тезис о силе разума человека, способной к преобразующей общество деятельности. Такова у него фигура Феодора Метохита, который днем занят государственными делами, а ночью углублен в книги и научные рассуждения, отвлекаясь от внешней суеты (Ibid. I. Р. 272). «Образная система Григоры тесно связана с его провиденциалистской концепцией истории, с его историческим антидетерминизмом» 21.
Григора пытается применить нормы Платона к современной ему действительности: то, что Платон развивал в теории, император Андроник II Палеолог воплотил в жизнь, и если бы Платон был жив, он обогатил бы свои идеи о государстве опытом Андроника и многое бы позаимствовал от него при создании идеальных законов 22.
Входя в своеобразный ученый кружок при дворе Андроника II 23, Григора превозносит подобное неформальное общение людей, называя их сообщество «школой всяческих добродетелей», «гимназией эрудиции» (Ibid. I. Р. 327). Действительно, в этот период вновь, как и при первых Комнинах, на состояние интеллектуальной жизни оказывало большое влияние возрождение придворных литературных салонов, где классическое образование было критерием учености, а риторика обретала практический смысл, обеспечивая успех в общественной практике 24.
Изображение одного из героев «Ромейской истории» претерпевает по ходу развития событий трансформацию: храбрый, энергичный полково-{285}дец, друг автора, Иоанн Кантакузин после воцарения становится одиозной фигурой, врагом историка-гуманиста, заточившим его в монастырь. Действительно, друзья в молодости, принадлежавшие к одному кругу интел- лектуалов-единомышленников, обменивавшиеся книгами, сделались со временем настолько непримиримыми врагами, что Кантакузин, обретя власть, поспешил расправиться с бывшим другом.
Однако и сам Иоанн Кантакузин (1295/6—1383), провозглашенный василевсом в 1341 г., был вынужден затем отречься от престола и удалиться в монастырь, где и писал мемуары с целью оправдать себя и своих сторонников 25. При этом очевидна и полемическая заостренность его «Историй» против предшественников, сочинения которых были доступны эксимператору.
Представитель столичного аристократического клана крупных землевладельцев 26, он получил в юности прежде всего воинское образование. Приняв в междоусобиях Андроника II и будущего василевса Андроника III сторону последнего, великий доместик Иоанн Кантакузин с воцарением молодого монарха обрел необычайное влияние. Еще в 1341 г. венчанный в провинции на царство, Иоанн Кантакузин затем почти шесть лет вел настоящую гражданскую
20Moutsopoulos Ε. La notion de «kairicité» historique chez Nicéphore Grégoras // Byzantina. 1972. Τ. 4. Ρ. 203—213.
21Каждан А. П. Указ. соч. С. 14.
22Медведев И. П. Указ. соч. С. 17.
23Bréhier L. Les empereurs byzantins dans leur vie privée // Revue Historique. 1940. Т. 188. Р. 193—217.
24Ševčenko I. Op. cit. N 1. Р. 69 sq.
25Прохоров Г. М. Публицистика Иоанна Кантакузина (1367—1371 гг.) // ВВ. 1968. Т. 29. С. 322 и сл.
26Nicol D. М. The Byzantine Family of Kantakouzenos (Cantacuzenus), ca. 1100—1460. Α Genealogical and Prosopographical Study. Wash., 1968. Р. 35—103.
войну за престол, завершившуюся вступлением его войск в Константинополь 27. Впрочем, борьба нового василевса с приверженцами династии Палеологов вскоре возобновилась и закончилась в 1354 г. при участии народных масс 28 свержением Иоанна Кантакузина, который провел остаток своей продолжительной жизни в монастырях столицы, Афона, Пелопоннеса, участвуя иногда в дипломатических переговорах, терпя порой лишения и теряя родных 29.
«Истории» Иоанна Кантакузина охватывают в основном период его активной политической деятельности — с 1320 по 1356 г., касаясь спорадически и более позднего времени (до 1362 г.). Провозглашая, подобно другим поздневизантийским историографам, принцип «исти-
ны» как закона для историка (Cant. I. Р. 10.7; II. Р. 12.3; 368.21—369.3; 370.8; 450.2—9; III.
Р. 8.6; 364.7—9), автор, скрывающийся под псевдонимом Христодул, на самом деле столь же далек от объективизированного рационализма Акрополита, сколь и от гуманистической уравновешенности в оценках Григоры. Кантакузин предельно субъективен; он сосредоточен на себе, своих деяниях и замыслах.
Чрезвычайно интересны результаты анализа лексики Иоанна Кантакузина: наиболее частыми являются термины, обозначающие прибыль, пользу, денежную выгоду (κέρδος, λυσιτελεΐν), а также страх и обман 30. {286}
Как литератор Иоанн Кантакузин следует стилю Фукидида, заимствуя подчас описания целых эпизодов, как, например, знаменитой чумы 1348 г. 31 Однако такая сюжетная «цитата» использована поздневизантийским историком так, что повествование актуализируется личным свидетельством автора — современника событий.
Описание общеполитического положения империи, теснимой турками и сербами, зависимой от итальянцев, картина упадка экономики и финансов составляют фон, на котором разыгрывается борьба политических группировок 32. Пружиной многих политических движений автор считает человеческую зависть (φθόνος).
Противниками Кантакузина в его борьбе со сторонниками Иоанна V Палеолога были не только приверженцы законного василевса (императрица Анна, Алексей Апокавк и др.), но и народ (δη;˜μος) (Ibid. III. Р. 255.9—11; 284.23—285.2; 290.6—291.2; 304.17.—305.3; 305.23— 306.5): «Не только в Византии, но и в других городах толпы народа вверились новому василевсу». «Народ» — одна из наиболее активных действующих сил в «Истории» Кантакузина 33
(Ibid. I. Р. 518.20; III. Р. 277.16—17; ср.: I. Р. 476.20 и др.). Этот термин у него не просто «насе-
ление» (социально нейтральное). Он не тождествен в понимании историка и понятиям, обозна-
чающим «толпу» или «массу» (ο;’; ´χλος — Ibid. II. Р. 12.22, или πλη;˜θος — Ibid. II. Р. 16.3— 4), а является социально-политической категорией (Ibid. I. Р. 271; II. Р. 176.10—11; III. Р. 34.7; ср. II. Р. 576. 8 сл.; II. Р. 545.2 сл.) 34. Народ у Кантакузина включает в себя как ремесленников, так и солдат и даже купцов; всех их объединяет враждебность к «динатам» в условиях соци- ально-политического кризиса в империи и гражданской войны. По сравнению с произведениями исторической мысли XI — начала XIII в., где (будь то у Пселла, Евстафия или Никиты Хониата) серьезное внимание уделяется подчас массовым движениям, труд Иоанна Кантакузина представляет новый этап в социально-политической конкретизации и терминологизации поня-
27Dölger F. Johannes VI Kantakuzenos als dynastisher Legitimist // Παρασπορά. Ettal. 1961; S. 194—207.
28Франчес Э. Народные движения осенью 1354 г. в Константинополе и отречение Иоанна Кантаку-
зина // ВВ. 1964. Т. 25. С. 144 и след.; Matschke К.-Р. Fortschritt und Reaktion in Byzanz im 14. Jh. В., 1971. S. 197 ff.
29Максимовић Л. Политичка улога Іована Кантакузина после абдакације (1354—1383) // ЗРВИ. 1966.
Кн. 9. С. 121 и сл.; Nicol D. М. The Abdication of John VI Cantacuzene // BF. 1967. Bd. 2. S. 269—283.
30Kazhdan A. P. ĽHistoire de Cantacuzène en tant qu’oeuvre littéraire // Byz. 1980, Т. 50. P. 294 sq.
31Hunger Н. Thukydides bei Johannes Kantakuzenos. Beobachtungen zur Mimesis // JÖB. 1976. Bd. 25. S. 185; Miller T. S. The Plague in John VI Cantacuzenus and Thucydides // Greek. Roman and Byzantine Studes. 1976. Vol. 17. Ρ. 393 sq.
32Ср.: Teoteoi Т. La conception de Jean VI Cantacuzène sur ľétat byzantin, vue principalement à la lumière de son Histore // RESEE. 1975. Т. 13. Р. 167—185.
33Weiß G. Joannes Kantakuzenos — Aristokrat, Staatsmann, Kaiser und Mönch — in der Gesellschaftsentwicklung von Byzanz im 14. Jahrhundert. Wiesbaden, 1969. S. 70 ff.
34Ср.: Brǎtianu G. I. «Democratie» dans le lexique byzantin à ľépoque des Paléologues // Меmorial L. Petit. Bucarest, 1948. Р. 36.
тия «народ»: «социологизация» исторического мышления становится завоеванием византийского историзма XIV в.
Стремясь стабилизировать внутриполитическое положение, Иоанн Кантакузин, поддерживая исихастов, добился официального синодального закрепления победы сторонников Паламы 35. Об этом немало сказано в историческом труде экс-императора. В оценках исихазма также проявилось идейное различие между Кантакузиным и Григорой. Платонизму Григоры противостояла приверженность его соперника идеям Аристотеля. В противоположность Григоре, признававшему власть судьбы (Тихи) над человеческими судьбами, не исключающей, однако, и свободы выбора, {287} Кантакузин полностью ставит деятельность человека в зависимость от божественного Промысла, также сближая его с изменчивой Фортуной (Тихой). В его мемуарах нашел отражение тот кризис, в который все более втягивалась империя 36.
Исторический труд Иоанна Кантакузина в сравнении с предшествующими и современными уникален. Его субъективизм состоит в искусстве поставить в центр повествования герояавтора, его гомогенность — в умелом подчинении материала проводимой идее. Все здесь служит фундаментальной задаче: убедить читателя в искренности, честности, доброй воле писате- ля-героя.
Если говорить о византийском гуманизме, то исторический труд Иоанна Кантакузина представляет собой еще одну эманацию этого явления как отражения эпохи кризиса византийского общественно-культурного развития «трагического XIV века» 37. Однако в дальнейшем эти аспекты исторической мысли, сопоставимые с гуманистическим мировосприятием, не получили достаточного развития в византийской историографии, оставшись лишь частной тенденцией в творчестве того или иного историка.
Наряду с монографическими описаниями византийской истории в палеологовской Византии продолжали развиваться и историографические жанры более узкого тематического диапазона. Так, история церкви была в начале XIV в. вновь осмыслена Никифором Каллистом Ксанфопулом. Его «Церковная история» доходила, по-видимому, по крайней мере до начала Х в. (сохранился регистр содержания последних пяти книг труда, доведенный до 911 г.). Сам же текст, сохранившийся в 18 книгах, оканчивается смертью императора Фоки (610 г.). Идея обобщения всемирного исторического процесса сводится здесь лишь к сфере церковной истории: описание Никифора Каллиста Ксанфопула охватывает весь «кафолический» мир церкви. Не исключено, что эта идея была заложена уже в неизвестном церковно-историческом источнике Никифора, возникшем, как считают, в Х в. Тем самым формирование «всеобщеисторической» концепции христианской церкви следовало бы отнести к развитию византийской исторической мысли в IX—Х вв. Важно, однако, то, что эта идея подхвачена и развита именно в XIV в., когда схизма с латинским Западом достигла своего завершения и церковное разъединение стало столь губительно сказываться на дальнейшем развитии европейской культуры.
Никифор Каллист Ксанфопул хорошо известен не только как церковный автор (он, согласно традиции,— автор Синопсиса Священного писания, духовных стихов, парафразы на чудеса Николая Мирликийского и др.), но и как светский историк: под его именем известно «Взятие Иерусалима», продолжающее традиции подобных описаний в византийской историографии предшествующей поры.
Если историко-церковные повествования палеологовской Византии воспроизводят на новом уровне идеи социокультурного развития прошлых эпох, то византийская историкогеографическая литература XV в. выступает с точки зрения развития исторической мысли как некое новое {288} явление по сравнению с предыдущим периодом. Это прежде всего и описание Ласкарисом Кананом своего путешествия в 1438—1439 гг. в Скандинавию и Прибалтику. Гипотетически его иногда идентифицируют с Иоанном Кананом — автором описания осады Константинополя войсками Мурада II летом 1422 г. В этом сочинении уже сформированы основные принципы позднепалеологовского историописания.
35Meyendorff S. Inlroduction à ľétude de Grégoire Palamas. Р., 1959. Р. 130 sq.
36Поляковская М. А. Димитрий Кидонис и Иоанн Кантакузин: (К вопросу о политической концепции середины XIV в.) // ВВ. 1980. Т. 41. С. 182; Она же. Общественно-политическая мысль Византии (40— 60-е годы XIV в.). Свердловск, 1981. С. 27 и след.
37Weiß G. Op. cit. S. 2—3.
ВXV столетии характер и тематика византийской историографии существенно меняются. Большинство исторических сочинений этого времени создано уже после падения Константинополя в 1453 г. и под непосредственным впечатлением от этого события. Осознание причин и последствий этой катастрофы для греческого народа стало основной задачей монументальных полотен византийской историографии. Свое внимание историки концентрировали главным образом на злободневных политических проблемах, самой жгучей из которых была османская агрессия. Помимо крупных исторических сочинений (Дуки, Критовула, Сфрандзи, Халкокондила), о которых речь пойдет ниже, в исторической литературе поздней Византии имеются менее значительные локальные хроники, посвященные осаде Константинополя войсками Мурада II (уже упомянутый Иоанн Канан), захвату османами Фессалоники (Иоанн
Анагност), Флорентийскому собору 1439 г. (Сильвестр Сиропул) и падению Константинополя 38. Неизменно значительный вес в исторических трудах того времени, крупных или локальных, занимает османская история, трактуемая в зависимости от политической ориентации того или иного автора либо как триумфальное шествие завоевателей, либо как цепь трагических катаклизмов в судьбе христианских народов Юго-Восточной Европы. Историки этого времени в отличие от предшественников не были связаны со столичными литературными салонами, за редким исключением не проявляли склонности к философским рассуждениям и богословской полемике. В большинстве своем они были выходцами из провинциальных кругов греческой знати. Они принимали активное участие в политической жизни разобщенных византийских земель, разделяя все тяготы их бедственного положения. Подобная сопричастность историческим событиям, ознаменовавшимся крушением империи и потерей многих духовных ценностей, казавшихся на протяжении тысячелетия незыблемыми, не могла не отразиться на мировоззрении историков, придав в ряде случаев особую полемическую направленность их трудам.
Вэтом отношении характерным памятником исторической мысли того времени является сочинение византийского писателя Дуки (ок. 1400 — после 1462) (Ducas. Р. 28—29). Грек из Малой Азии, которая задолго до его рождения попала под власть османов, он провел свою жизнь при дворе итальянцев генуэзского подданства, властителей острова Лесбос, исполняя обязанности секретаря-переводчика и дипломата. Его дед Михаил происходил, по словам автора, из знатного рода Дук, был сторонником Иоанна VI Кантакузина и после его поражения был вынужден бежать из Константинополя в Эфес. Очевидно, семья писателя в силу житейских обстоятельств не смогла возвратиться в столицу и, разделяя участь всех эмигрантов, должна была поступить на службу к иноземцам: дед — к эмиру Айдына, а внук — сначала к правителю Новой Фокеи {289} Джованни Адорно, а затем к хозяевам Лесбоса — семейству Гаттелузи-Палеолог.
Тема труда Дуки — история завоевании османами византийских земель и борьба с завоевателями народов Юго-Восточной Европы. Сочинение соответствует жанру исторической хроники: события турецкой и византийской истории освещаются в хронологическом порядке с 1341 по 1462 г. Отступления от этого принципа крайне редки — лишь при необходимости объяснить причину какого-либо явления. Значительная часть труда посвящена описанию осады и штурма Константинополя и дальнейшей экспансии османов на Балканах, в Передней Азии и на островах Эгейского моря. Большая часть сочинения написана в 1453—1455 гг. Она обработана, производит впечатление завершенности: автор придерживался определенного плана, элементы которого хорошо скоординированы, расположение материала диктуется нормами логики, историк объясняет свои намерения, отсылает к предыдущему повествованию, к источникам информации; речи персонажей (с их аргументами и контраргументами) продуманны и не слишком длинны. Через все произведение проходит мысль о неминуемой катастрофе империи, и писатель стремится выяснить причины, почему Константинополь оказался поверженным. Скорбным, проникнутым искренним чувством плачем по городу, представляющим собой переложение библейского плача Иеремии на падение Иерусалима, намеревался сначала Дука закончить свою историю (Ducas. XLI), но, по его словам, победило желание продолжить повествование до ожидаемой им гибели династии Османов и краха их злодеяний (Ibid. XLII. 14). Второй раздел сочинения носит иной характер: это беглые заметки хрониста, в которых, одна-
38 Moravcsik Gy. Buzantinoturcica. 2. Aufl. В , 1958. Bd. I. S. 128—129, 159, 246—248, 320.
ко, изложенные по годам события передаются гораздо подробнее, с документальной точностью.
Дука опирался в основном на собственные наблюдения и рассказы очевидцев, но был знаком и с сочинениями своих предшественников — Никиты Хонита, Иоанна Анагноста, Никифора Григоры, возможно, Иоанна Кантакузина. Он хорошо осведомлен как в античной мифологии и истории, так и в богословских вопросах. В его повествование органически вплетены образы Священного писания, цитаты из ветхозаветных пророчеств, псалмов, евангелий. Они всегда уместны, точны, немногословны, к ним он прибегает в наиболее драматических местах. Текст истории насыщен в то же время сравнениями, почерпнутыми из древнегреческой литературы, с непременной архаизацией топонимов и этнонимов. Точные транскрипции итальянских, турецких, персидских, славянских и французских названий, терминов и выражений говорят о знании автором нескольких языков. Употребление историком иностранных слов (для передачи которых греку не хватало ни букв, ни звуков) было знамением времени: находясь в тесном общении с соседними народами, византийцы не могли не обогащать свою лексику заимствованиями из чужих языков. Переходная эпоха выразилась в варваризации греческого языка, свойственной и литературе того времени. Манера изложения историка простая, естественная, эмоциональная, по выражению Магулиаса — журналистская 39. Характеристики персонажей немногословны, лишь в исключительных слу-{290}чаях даются развернутые описания внешности или психологические характеристики героев. При этом Дука часто прибегает к пословицам, сравнениям из мира животных, каламбурам, острит и иронизирует.
Манера письма Дуки преимущественно повествовательно-событийная. Его внимание сосредоточено в основном на событиях недавнего прошлого или на их причинах. Географический ареал ограничен странами Средиземноморского побережья, Юго-Востока Европы, Малой Азии; изредка упоминаются государства Северной и Восточной Европы, Передней Азии и Кавказа. Особенно ценный материал его труд содержит по истории становления османской державы, ее взаимоотношений с тюркскими эмиратами, Византией и итальянскими колониями на Леванте. Особенности биографии и социального положения автора обусловили некоторые его интересы как писателя: Дука сообщает уникальные сведения о разработке и технологии изготовления квасцов в итальянских владениях (Ibid. XXV. 4), он дает единственное в своем роде подробное описание — со слов очевидцев — социально-религиозной программы восстания низов турецкого населения (1416 г.) (Ibid. XXI. 11—14) 40. Уже сам по себе интерес к производству и социальным вопросам — свидетельство появления в историографии нового исторического ви;´дения.
Много внимания уделяет Дука вопросу о заключении унии православной и католической церквей на Ферраро-Флорентийском соборе 1439 г. Автор склонен рассматривать унию прежде всего как политическое соглашение, считая конфессиональные споры второстепенными. Дука уверен, что уния не задевает религиозного чувства, внутреннего мира человека, называет пустыми разногласия по обрядовым вопросам, оскорбительным отказ противников унии от общения с ее сторонниками. Распри, разжигаемые монашеством в связи с унией в рядах православной партии, он считал в сложившейся обстановке опасными и вредными. Трезво оценивая международное и внутреннее положение Византии, писатель полагал, что единственно возможным выходом в борьбе с османами является союз с Западом. Это было вынужденное латинофильство, вызванное не меркантильными, а политическими мотивами. Признание возможности рациональными методами влиять на ход событий, убеждение в том, что человек — активное действующее лицо в истории, отличало мировоззрение Дуки от фатализма торжествовавших победу исихастов-паламитов. Историк осуждает их позицию непротивления. Ощущение морального упадка общества, сознание обреченности империи не вызывают у писателя эсхатологических настроений. Чувство безысходности смягчено надеждой на близкую гибель вслед за Палеологами династии осман (Ibid. XLII. 14). Вера в услышанное им предсказание на этот счет вселяла подобие оптимизма, а мечты о возмездии придавали ему силы в тягостном труде описания османского могущества.
39Doukas. Decline and Fall of Byzantium to the Ottoman Turcs // An annot. transl. of «Historia TurcoByzantina» by H. J. Magoulias. Detroit, 1975. Р. 40.
40См.: Красавина С. К. Византийский историк Дука о восстании Берклюджи Мустафы // Общество и государство на Балканах в средние века. Калинин, 1980. С. 38—44.
Несмотря на то что по долгу службы автору приходилось отстаивать перед османами интересы западных пришельцев, к которым он относился весьма критически 41, он сохранил сознание своей принадлежности к ви-{291}зантийскому миру. Дуку считают самым ортодоксальным из поздневизантийских историков 42. Ему присуще искреннее уважение к византийским институтам, безусловная поддержка государства в его отношениях с церковью, чувство превосходства ромеев перед другими народами, которых «Всевышний карает за выступления против империи» (Ibid. VI. 2). Однако идея богоизбранности ромеев в политической ситуации XV в. выглядела уже анахронизмом. Во всяком случае, Дука передает распространенное во время османской осады пророчество о предстоящей гибели Константинополя как искупительной жертвы во имя спасения остальных христианских народов (Ibid. XXXVIII. 13). Иначе говоря, греки для автора — отнюдь не весь христианский мир, а только часть его.
Видение мира историка основано на идее строгой моральной упорядоченности, на вере в справедливость Всевышнего 43. Движущая сила истории — божественный Промысл, но он соединяется в историческом сознании автора с признанием роли субъективного фактора в истории, с рациональным подходом в объяснении отдельных событий. По мысли Дуки, перемены в исторической судьбе Византии — дело Провидения, но причины их — в столкновениях земных интересов: в клятвопреступлении, меркантильности, отсутствии единства, политической близорукости и т. п.
Зачатки исторического прагматизма проявляются у Дуки не только во взгляде на историю как соединение усилий человека и божества, но и при рассмотрении религиозных вопросов в политическом ракурсе, в осторожном отношении к устным источникам, критической оценке действий личности и социальных групп, надежде на возможность изменения хода дел усилиями людей.
Еще более прагматический взгляд на историю демонстрирует современник Дуки писатель Михаил Гермодор Критовул (? — после 1467), который родился и провел большую часть своей жизни на острове Имврос. Он был выходцем из известной и богатой семьи, что позволило видному гуманисту Чириако из Анконы, посетившему остров в 1444 г., назвать сопровождавшего его историка знатнейшим имвриотом (Critob. Р. 10). Критовул являлся автором нескольких богословских сочинений. Он принимал деятельное участие в политической жизни родины. После завоевания Константинополя, когда архонты и правители Имвроса бежали на более отдаленные острова, историк стал во главе партии конформистов. В 1456 г., во время экспедиции военного флота папы с целью возвращения островов Эгейского архипелага под власть итальянцев, он возглавил антилатинское движение и вел переговоры о сдаче острова османам. После окончательного захвата турками островов в 1466 г. судьба историка не ясна. Вероятно, он перебрался в Константинополь: во время страшной чумы в городе летом 1467 г. он был там. Возможно, здесь он и получил заказ от султана описать историю его деяний. Видимо, Мехмед остался недоволен сочинением Критовула, так как оно не получило распространения и долгое время оставалось неизвестным. {292}
Труд Критовула состоит из пяти глав и охватывает период с 1451 по 1467 г. История снабжена двумя введениями: первое — в виде длинного письма-посвящения султану, из которого можно заключить, что произведение посылалось ему на просмотр; другое — в форме предисловия к сочинению, где автор сообщает о намерении написать в дальнейшем более раннюю историю османов, чтобы показать причины их превосходства над другими народами. Рукопись имеет пропуски, исправления и надписи на полях. Написано сочинение сухо и однообразно, много общих фраз, заметно подражание Фукидиду в стиле и композиции, в архаизации языка. Мехмед II Завоеватель представлен мудрым правителем, любителем философии, покровителем наук и искусства, защитником торговли и мореплавания. Критовул восхваляет его заботы о развитии кораблестроения, строительстве дорог и портов и т. п. Протурецкая ориентации автора объясняется близостью историка к торгово-ремесленной прослойке греческой знати 44, со-
41Красавина С. К. Политическая ориентация и исторические взгляды византийского историка XV в. Дуки // Проблемы всеобщей истории. Казань, 1967. Т. 1. С. 269—270.
42Turner С. J. G.. Pages from Late Byzantine Philosophy of History // BZ. 1964. Bd. 57, fasc. 2. S. 346—
373.
43Красавина С. К.. Мировоззрение и общественно-политические взгляды византийского историка Дуки // ВВ. 1974. Т. 34. С. 105.
44Удальцова З. В. Предательская политика феодальной знати Византии в период турецкого завоева-