arendt-kh-istoki-totalitarizma

неприязнь к национальным институтам и всем национальным партиям и с большей яростью обрушивался на них56.

Презрительное безразличие империалистических политиков к вопросам внутренней политики было, однако, повсеместным явлением, но особенно характерно оно было для Англии. Не без влияния "партий над партиями", вроде "Союза примулы", но все-таки главным образом по причине империализма двухпартийная система выродилась в систему передней скамьи, что привело к "уменьшению могущества оппозиции" в парламенте и к возрастанию "власти кабинета по отношению к палате

общин"57. Разумеется, и это все подавалось как политика, стоящая над партийными распрями и частными интересами, проводимая людьми, претендующими на выражение мнения нации как целого. Подобный язык неизбежно привлекал к себе и вводил в заблуждение как раз тех, в ком еще теплилась искра политического идеализма. Клич единства в точности напоминал боевые кличи, которыми народы испокон веков сзывались на войну, и тем не менее никто не распознал в этом провозглашенном всеобщем и постоянном средстве — единстве — микроба всеобщей и постоянной войны.

Правительственные чиновники более активно, чем какая-либо иная группа, соучаствовали в этой националистической разновидности империализма и несут ответственность за то, что национализм и империализм перепутались между собой. Национальные государства зависели от созданной ими гражданской службы, постоянного корпуса чиновников, несущих службу независимо от классового интереса и смен правительств. Их профессиональное достоинство и самоуважение — особенно в Англии и Германии — проистекали из того, что они были слугами всей нации. Они были единственной группой, непосредственно заинтересованной в поддержании фундаментальной претензии государства на независимость от классов и фракций. То, что авторитет самого национального государства в значительной мере опирался на экономическую независимость и политическую нейтральность его служащих,

56См. главу восьмую настоящего издания.

57Hobson J. A. Op. cit. P. 146 ff. "Нет сомнения в том, что власть кабинета по отношению к власти палаты общин возрастала неуклонно и стремительно и, похоже, продолжает возрастать", — отмечал виконт Брайс в 1901 г. (см.: Bryce J. Studies in history and jurisprudence. 1901. Vol. 1. P. 177). О том, как действовала система передней скамьи, см. также: Chesterton С., Belloc Н. The party system. L., 1911.

210

становится очевидным в наше время; упадок национальных государств неизменно начинался с коррумпирования постоянной администрации и с появления всеобщей убежденности в том, что чиновники оплачиваются не государством, а имущими классами. В конце столетия имущие классы настолько укрепили свое господство, что государственному служащему стало просто смехотворно сохранять вид, что он служит нации. Разделение на классы поставило их вне социального целого и вынудило сформировать собственную клику. В колониальных администрациях они избежали этой фактической дезинтеграции национальной целостности. Управляя иноземными народами в далеких краях, они лучше, чем если бы оставались дома, могли претендовать на роль героических слуг

нации, "своими делами прославивших британскую расу"58. Колонии уже перестали быть просто "громадной системой социального вспомоществования высшим классам", как об этом еще мог писать Джеймс Милль, им предстояло стать становым хребтом британского национализма, который открыл в господстве над отдаленными странами и управлении иноземными народами единственный способ служить британским и никаким иным, кроме как британским, интересам. Служащие в колониях действительно поверили, что "нигде особый гений каждой нации не заявляет о себе так явственно, как в системе ее взаимоотноше-

нии с подчиненными расами"59.

И действительно, лишь вдали от дома мог гражданин Англии, Германии или Франции чувствовать себя только англичанином, немцем или французом. У себя на родине он был так опутан экономическими интересами или социальными лояльностями, что подчас ощущал себя ближе к членам своего класса из другой страны, чем к людям иного класса в своей собственной. Экспансия вдохнула в национализм новую жизнь и потому была воспринята в качестве инструмента национальной политики. Члены новых колониальных обществ и империалистических лиг чувствовали себя "далеко отстоящими от партийных распрей", и чем

58Из речи лорда Керзона на открытии мемориальной доски лорду Кромеру (см. Zetland L. J. Lord Cromer. 1932. P. 362).

59Bell H. Op. cit. Part 1. P. 300.¶ Подобные же настроения господствовали в голландских колониальных учреждениях. "Высочайшие задачи, беспрецедентные задачи — вот что ожидает работника гражданской службы Ост-Индии... как к высочайшей чести следует относиться к работе в ее рядах... в рядах отборного персонала, осуществляющего миссию Голландии в заморских землях" (см.: Kat Angelino A. D. A. de. Op. cit. Vol. 2. P. 129).

211

дальше они отстранялись, тем крепче становилась их вера в то, что они

"представляют только национальные цели"60. Это показывает, в каком отчаянном положении оказались накануне империализма европейские нации, какими хрупкими стали их институты, какой устаревшей выглядела их социальная система перед лицом возросших производительных возможностей человека. Избранные же средства спасения также были плодом отчаяния, и в конечном счете лекарство оказалось опасней недуга, который оно к тому же и не вылечило.

Союз капитала и толпы можно сыскать в генезисе любой последовательно империалистической политики. В некоторых странах, особенно в Великобритании, этот новый союз чрезмерно богатых с чрезмерно бедными возник в заморских владениях и ими ограничился. Так называемое лицемерие британской политики было результатом здравого смысла английских государственных деятелей, проведших четкую грань между колониальными методами и политикой у себя дома, весьма успешно избежав тем самым эффекта бумеранга, который империализм оказывал на политику метрополии. В других странах, особенно в Германии и Австрии, союз этот проявил себя в самих странах в форме пандвижений, а во Франции — в меньшей степени — в так называемой колониальной политике. Целью этих "движений" была, так сказать, империализация всей нации (а не только ее "излишней" части), такое соединение внутренней и внешней политики, которое позволяло бы организовать нацию на ограбление иноземных территорий и постоянное уничижение чуждых народов.

Порождение капиталистической организацией толпы было подмечено давно, а на ее усиление старательно и озабоченно указывали все выдающиеся историки XIX в. Из этих наблюдений вырос исторический пессимизм — от Буркхарда до Шпенглера. Но чего не смогли уловить историки, с грустью сосредоточившиеся на этом явлении, так это того, что толпу нельзя было отождествлять с растущим индустриальным рабочим классом и уж тем более — с народом в целом, что состояла она фактически из отбросов всех классов. Такой ее состав создавал впечатление, что толпа и ее представители отказались от всех классовых различий, что те, кто стоит вне разделенной на классы нации, и есть народ как таковой (Volksgemeinschaft, как сказали бы нацисты), а не искажение

60Председатель германского ‘‘Kolonialverein’’ Гогенлоэ-Лангенбург (1884 г.) См.: Townsend М. Е. Origin of modern German colonialism, 1871−1885. N.Y., 1921.

212

и карикатура на народ. Исторические пессимисты понимали глубокую безответственность этого нового социального слоя и правильно предвидели возможность превращения демократии в деспотизм во главе с тиранами, поднявшимися из толпы и опирающимися на нее. Чего им не удалось понять, так это того, что толпа является не только отбросом буржуазного общества, но и его побочным продуктом, непосредственно им производимым и потому от него неотделимым. По этой причине они не заметили и постоянно возраставшего в высшем обществе восхищения уголовным миром, красной нитью протянувшегося через весь XIX в., непрерывного, шаг за шагом, отступления во всех вопросах морали и растущего пристрастия к анархическому цинизму этого собственного своего детища. На рубеже века История Дрейфуса показала, что во Франции уголовный мир и высшее общество так тесно срослись, что его "героев" среди антидрейфусаров было трудно отнести или к тому, или к другому.

Это чувство родства, соединение прародителя и отпрыска, классически изображенное уже в бальзаковских романах, идет впереди всех практических экономических, политических и социальных соображений и заставляет вспомнить о тех фундаментальных психологических свойствах западного человека нового типа, которые описывал Гоббс три столетия назад. Правда, только в результате опыта, приобретенного буржуазией во время предшествовавших империализму кризисов и депрессий, высшее общество признало-таки наконец свою готовность принять выдвинутые Гоббсом в его "реализме" революционные перемены нравственных стандартов, вновь выдвигаемые теперь толпой и ее вождями. Сам факт, что "первородный грех" "первоначального накопления капитала" потребует дополнительных грехов, обеспечивающих системе ее дальнейшее функционирование, гораздо действеннее, чем и ее философы, и ее уголовный мир, убедил буржуазию в необходимости отбросить сдерживающие начала западной традиции. В конечном счете это побудило немецкую буржуазию сбросить лицемерную маску и открыто признать свое родство с толпой, со всей определенностью взывая к ней встать на защиту своих собственнических интересов.

Примечательно, что это должно было случиться в Германии. В Англии и Голландии развитие буржуазного общества происходило относительно спокойно, и буржуазия в этих странах веками чувствовала себя уверенной и свободной от страха. Однако ее возвышение во Франции было прервано Великой народной революцией, последствия которой помешали буржуазии насладиться своим превосходством. А уж в

213

Германии, где буржуазия не достигла полного развития вплоть до второй половины XIX в., ее возвышение с самого начала сопровождалось ростом революционного рабочего движения, имеющего почти такую же давнюю традицию, как и ее собственная. Само собой разумеющимся было то, что, чем менее защищенным чувствовал себя буржуазный класс у себя в стране, тем скорее он стремился сбросить тяжкое бремя лицемерия. Родство высшего общества с толпой высветилось раньше во Франции, чем в Германии, но в конце концов оказалось одинаково сильным в обеих странах. Франция, однако, ввиду своих революционных традиций и относительно слабой индустриализации, произвела на свет относительно немногочисленную толпу, так что ее буржуазия в итоге была вынуждена искать помощи за границами страны и вступить в союз с гитлеровской Германией.

Каким бы ни был в деталях характер продолжительной исторической эволюции буржуазии в различных европейских странах, политические принципы толпы, какими мы видим их в империалистических идеологиях и тоталитарных движениях, обнаруживают поразительно прочное сродство с политическими установками буржуазного общества, если очистить их от лицемерия и освободить от уступок христианской традиции. Что же в недавнее время сделало нигилистические настроения толпы столь интеллектуально привлекательными для буржуазии, так это принципиальная позиция, уходящая в глубь времени дальше того момента, когда народилась нынешняя толпа.

Другими словами, у несоответствия между причиной и следствием, характеризовавшего рождение империализма, были свои резоны. Случайное стечение — созданное перенакоплением излишнее богатство, нуждавшееся в помощи толпы, чтобы найти себе надежное и выгодное помещение, — привело в действие силу, всегда находившуюся в основании буржуазного общества, хотя и бывшую укрытой за благородными традициями и всем тем лицемерием, о котором Ларошфуко говорил как о комплиментах, раздаваемых добродетели пороком. В то же время абсолютно беспринципная политика силы не могла осуществляться, пока под рукой не оказалась масса людей, достаточно свободных от принципов и многочисленных, чтобы превзойти способность государства и общества удерживать их в рамках. Тот факт, что эта толпа смогла быть использована только империалистическими политиками и вдохновлялась только расистскими доктринами, создавал впечатление, что один только империализм и способен разрешить мрачные внутренние экономические и социальные проблемы современности.

214

Правда, в философии Гоббса нет ничего от современных расовых доктрин, не только возбуждающих толпу, но и — в своей тоталитарной форме — очень ясно обозначающих формы организации, посредством которых человечество может довести бесконечный процесс накопления капитала и могущества до своего логического завершения в самоуничтожении. Но Гоббс, по меньшей мере, снабдил политическую мысль предпосылкой для всех расовых теорий, в принципе исключив идею человечности, единственно и могущую служить регулятивной основой международного права. Исходя из того, что международная политика обязательно выходит за пределы человеческого договора, пребывает в области нескончаемой войны всех против всех, являющейся законом "естества", Гоббс предложил наилучшее теоретическое основание для тех натуралистических идеологий, полагающих, что нации — это племена, разделенные самой природой, ничем друг с другом не связанные, не осознающие родового единства человечества и если и имеющие нечто общее, так только инстинкт самосохранения, унаследованный человеком от животного мира. Если идея человечества, самым решительным символом коей является общность происхождения человеческих видов, утрачивает свою ценность, нет ничего более убедительного, чем теория, по которой красная, желтая и черная расы людей произошли от других, нежели белая, видов обезьян, и все поэтому обречены природой воевать друг с другом до полного исчезновения с лица земли.

Если окажется правдой, что мы являемся узниками гоббсовского бесконечного процесса накопления могущества, тогда организация толпы неизбежно примет форму превращения наций в расы, так как в условиях накапливающего общества не остается другой объединяющей связи между индивидами, которые в самом процессе накопления могущества и экспансии утрачивают все естественные привязанности к другим сопланетянам.

Расизм действительно может означать конец западного мира, а с ним

— и всей человеческой цивилизации. Когда русские станут славянами, французы возьмут на себя роль командующих force noire, англичане превратятся в "белых людей", как это уже под влиянием пагубных чар сделали немцы, объявив себя арийцами, — эти перемены будут знамением конца западного человека. Ибо, что бы ни говорили ученые мужи, раса в политическом смысле есть не начало человечества, а его конец, не утро народов, а их закат, не естественное рождение человека, а его неестественная смерть.

215

6. РАСОВЫЙ ОБРАЗ МЫСЛИ ДО ПОЯВЛЕНИЯ РАСИЗМА

Если, как иногда утверждают, расовый образ мысли был немецким изобретением, тогда "немецкий образ мысли" (что бы это ни означало) одержал победу во многих частях духовного мира задолго до того, как нацисты начали свою злосчастную попытку завоевания мира. В 30-е годы гитлеризм пользовался международным и европейским влиянием, поскольку расизм, хоть он и был государственной идеологией только в Германии, в других странах тоже представлял собой мощное течение в общественном мнении. До того, как в 1939 г. немецкие танки начали свой разрушительный поход, немецкая машина политической войны уже давно действовала, поскольку — в политической войне — расизм, как было точно рассчитано, был более могущественным союзником, чем любые платные агенты или подпольные организации пятой колонны. Опираясь на почти двадцатилетний опыт различных столиц, нацисты были уверены, что лучшей их "пропагандой" будет сама их расовая политика, от которой, несмотря на многие иные компромиссы и нарушенные обещания, они никогда не отходили из конъюнктурных сообра-

жений1. Расизм не был ни новым, ни секретным оружием, хотя никогда прежде он не использовался с такой основательной последовательностью.

Историческая правда состоит в том, что расовый образ мысли при том, что корни его уходили глубоко в XVIII в., в XIX в. внезапно охватил все западные страны. С начала нашего столетия расизм становится мощной идеологией империалистической политики. Он, естественно, вобрал в себя и оживил все прежние разновидности расистского мышления, которые, однако, сами по себе едва ли смогли бы создать или, коли на то пошло, выродиться в расизм как Weltanschauung или идеологию. В середине прошлого века к расовым взглядам все еще подходили с позиций политического благоразумия. Токвиль писал Гобино относительно его

теорий: "Они, вероятно, неправильны и безусловно вредны"2. Только в конце века за расистским образом мысли стали признаваться достоинства и важность, как если бы это было одним из серьезных достижений

1После заключения советско-германского пакта нацистская пропаганда прекратила все нападки на "большевизм", но не отказалась от своих расистских установок.

2Lettres de Alexis de Tocqueville et de Arthur de Gobineau // Revue des Deux Mondes. 1907. Vol. 199. Письмо от 17 ноября 1853 г.

216

в духовном развитии западного мира3.

Вплоть до роковых дней "свары из-за Африки" расовый подход оставался одной из многих свободных точек зрения, которые в общем контексте либерального мышления сталкивались и боролись друг с другом,

стараясь привлечь общественное мнение на свою сторону4. Лишь немногие из них стали до конца развитыми идеологиями, т.е. системами, основывающимися на одной идее, достаточно сильными для того, чтобы привлечь и убедить большинство людей, и достаточно широкими, чтобы служить им руководством в разнообразных ситуациях и перипетиях повседневной современной жизни. Ибо идеология отличается от просто точки зрения тем, что она претендует на обладание либо ключом от истории, либо разгадкой всех "проблем мироздания", либо окончательным знанием скрытых всеобщих законов, управляющих природой и человеком. Немногие идеологии завоевали достаточно выдающееся положение, чтобы выжить в жестокой конкурентной борьбе за влияние на умы людей, и только две достигли вершины и, по существу, победили всех остальных: идеология, толкующая историю как экономическую борьбу классов, и та, что толкует историю как природный процесс войны рас. Обе они оказались настолько привлекательными для масс, что смогли получить государственную поддержку и утвердиться в качестве официальных государственных доктрин. Но и далеко за пределами тех мест, где расовое или классовое мышление превратилось в обязательный способ мыслить, свободное общественное мнение настолько прониклось им, что не только интеллектуалы, но и широкие массы народа не приемлют более такие изложения фактов прошлого и настоящего, которые не согласовывались бы с одной из этих двух точек зрения.

Колоссальная убеждающая способность, присущая главным идеологиям нашего времени, не случайна. Убеждение невозможно, если оно не взывает к опыту или к желаниям, другими словами, к непосредственным политическим нуждам. В этих делах убедительность опирается не на научные факты, как хотели бы внушить нам представители различных дарвинистских направлений, и не на исторические законы, как это

3Лучшее историческое описание расовых подходов в контексте "истории идей" см.: Voegelin Е. Rasse und Staat. Tuebingen, 1933.

4Все многообразие конфликтующих идей XIX в. описано в: Hayes С. J. Н. A generation of materialism. N.Y., 1941. P. 111−112.

217

представляют историки, силящиеся открыть законы подъема и падения цивилизаций. Любая развитая идеология создается, поддерживается и совершенствуется как политическое оружие, а не теоретическая доктрина. Правда, иногда, и так именно и произошло с расизмом, идеология меняет свой первоначальный политический смысл, но никакая из идеологий не мыслима без непосредственного контакта с политической жизнью. Научный аспект в идеологиях вторичен и появляется в них, во-пер- вых, ради придания им формы неопровержимой доказательности, а вовторых, из-за того, что и сами ученые, подпав под действие их убедительной силы, перестают интересоваться результатами своих исследований, покидают свои лаборатории и устремляются проповедовать массам

свои новые взгляды на жизнь и мироустройство5. Этим проповедникам от "науки", а не каким бы то ни было научным открытиям мы обязаны тем, что сегодня нет ни одной науки, в понятийную систему которой не проник бы глубоко расовый подход. Это опять-таки заставляет историков, многие из которых склонны обвинять в появлении расового образа мысли науку, ошибочно принимать результаты определенных филологических или биологических изысканий за причину, а не за следствие

расового подхода6. Ближе к правде будет обратное. Как показывают

5"Начиная с 70-х годов Гексли забросил собственную исследовательскую работу — настолько поглотила его роль "дарвиновского бульдога", облаивающего и кусающего теологов" (Hayes С. J. Н. Op. cit. Р. 126). Недавно нацистский автор X. Брюшер с восхищением отметил страсть Эрнста Геккеля к популяризации результатов научных изысканий, по крайней мере такую же сильную, как и страсть к самой науке (см.: Bruecher Н. Ernst Haeckel, Ein Wegberreiter biologischen Staatsdenkens // National-sozialistische Monatshefte. 1935. No. 69).¶ В качестве демонстрации того, на что способны ученые, можно привести два в общем-то крайних примера. В обоих речь идет об ученых с хорошей репутацией, писавших во время первой мировой войны. Немецкий искусствовед Иозеф Штрциговски в своей работе "Altai, Iran und Volkerwanderung" (Leipzig, 1917) открыл нордическую расу, состоящую из немцев, украинцев, армян, персов, венгров, болгар и турок (S. 306−307). Медицинское общество Парижа не только опубликовало доклад об открытии "полихезии" (чрезмерной дефекации) и "бромидроза" (издаваемого телом другого запаха) у представителей германской расы, но и предложило вылавливать немецких шпионов на основании анализа мочи; "обнаружилось", что моча немцев содержит 20 процентов несвязанного азота, а не 15 процентов, как у других рас (см.: Barzun J. Race. A study in modern superstition. N.Y., 1937. P. 239).

6Это quid pro quo частично проистекало из чрезмерной старательности, с которой исследователи подмечали каждый случай упоминания расы. Поэтому они за ярко выраженных расистов выдавали и относительно безобидных авторов, у которых расовая точка зрения носила характер одного из возможных и иногда весьма интересных способов объяснения. Такие объяснения, безобидные в своей основе, служили ранним антропологам отправной точкой для дальнейших исследований. Типичным примером является наивная гипотеза известного французского антрополога середины прошлого века Поля Брока, пола-

218

факты, принципу, согласно которому "кто силен, тот и прав", понадобилось несколько столетий (с XVII по XIX в.), чтобы овладеть естествознанием и произвести на свет "закон" о выживании наиболее приспособленных. Или другой пример. Если бы теория де Местра и Шеллинга о диких племенах как пришедших в упадок остатках бывших народов так же хорошо соответствовала политическим установкам XIX в., как теория прогресса, мы, вероятно, никогда не услышали бы о "примитивных народах", а ученые не тратили бы свое время на поиски "недостающего звена" между обезьяной и человеком. И обвинять тут нужно не науку как таковую, а скорее отдельных ученых, оказавшихся столь же загипнотизированными идеологиями, как и их обычные сограждане.

То, что расизм является главным идеологическим оружием империализма, настолько очевидно, что многие ученые, как бы боясь вступить на путь провозглашения банальных истин, предпочитают ложно толковать расизм как своего рода преувеличенный национализм. Вне поля зрения обычно оказываются ценные работы ученых, особенно французских, доказывающих совершенно особую природу расизма и его тенденцию к разрушению национального политического тела. Наблюдая гигантское состязание между расовым и классовым подходами за господство над умами современников, некоторые из них склонны видеть в одном выражение национальных, а в другом интернациональных веяний, считать один психологической подготовкой национальных войн, а второй — идеологией войн гражданских. Это оказалось возможным изза наблюдавшегося во время первой мировой войны причудливого смешения старых национальных и новых интернациональных конфликтов,

гавшего, что "мозг каким-то образом связан с расой и измерение черепа является лучшим способом проникновения в суть работы мозга" (цит. по: Barzun J. Op. cit. P. 162). Очевидно, что такое предположение, не подкрепленное какой бы то ни было теорией природы человека, может вызывать лишь улыбку. Что касается филологов начала XIX в., чье понятие "арийства" заставляет почти каждого специалиста в области расизма видеть в них пропагандистов или даже зачинателей расового подхода, то они ни в малой степени в этом не повинны. Когда они выходили за пределы чистой науки, это было продиктовано их желанием включить в единое культурное братство как можно большее число наций. По словам Эрнеста Сельера (Seilliere Е. La philosophie de l’imperialisme. 4 vols. 1903−1906. Vol. 1. P. XXXV), "наблюдалось своего рода опьянение: современная цивилизация поверила в то, что она открыла свою родословную... и на свет родилось некое органическое целое, объединяющее в единое братство все нации, в чьих языках обнаруживается хоть какое-нибудь сродство с санскритом". Другими словами, эти ученые все еще принадлежали гуманистической традиции XVIII в. и разделяли ее энтузиазм относительно экзотических народов и культур.

219