Бибихин.2002.Язык.философии

}22	III. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

видно, что он такое и чего от него можно ожидать, а

по его делам - чем он занят и что ИЗ этого получит­

ся. Все высвечивающую телевизионную камеру заме­ няли слухи. Была более прочная чем теперь и более чуткая (нервная) сеть общественных связей, включая духовные, которые мы теперь считаем необязатель­ ными для общежития, относящимися к личной ре­ лигиозной сфере.

Религия стала теперь лишь одной из сторон нашей жизни. Мы пережили эпоху Просвешения, которая потеснила тьму Средневековья, так что религиозная темнота у нас уже соседствует со светом Просвеше­

ния и на нее стало возможно посмотреть со сторо­

ны. В Средние века независимо рассмотреть ее извне было гораздо труднее. Мы теперь прочно забыли, ка­ ким было существование человека до эпохи Просве­ щения (шире, Ренессанса), когда не было выбора, при­ надлежать или не принадлежать к религиозной сти­ хии. Если какой-нибудь стилизатор в наше время го­ ворит о себе «я человек средневекового миросозер­

цания», то он может так заявлять только потому, что

напрочь забыто, насколько ситуация средневекового

человека исключала принятие им решения о присо­

единении или неприсоединении к тому или иному

миросозерцанию. Стилизатор не замечает за собой, что как выбирающий быть тем или другим по миро­ воззрению он продукт Просвещения, результат того,

что он давно уже имеет возможность смотреть и смот­

рит на Средневековье со всем его миросозерцанием

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

}2}

снаружи. Мы привыкли ориентироваться внутри ис­ торической перспективы. У нас закружилась бы го­ лова, если бы мы попробовали или, вернее, если бы

нам удалось испытать, что это значит - не иметь воз­

можности посмотреть на закон веры со стороны.

Это не значит, что темные века от нас уже очень

далеки и неотвратимо отдаляются. Невозможность

даже отчасти почувствовать, что означает погружение в средневековую темноту, не результат чрезвычайной прочности утвердившегося Просвещения. Телевизор заглядывает в самые отдаленные уголки мира, но именно в качестве дальновидящего прибора он зас­ лоняет от нас то близкое, которое ближе к нам чем экран. Может быть, темнота Средневековья всегда

готова захватить нас так же внезапно, как в бесснеж­

ный октябрьский день темнота наступает почти сра­

зу после того, как светили яркие косые лучи солнца.

Конец книги Жака Деррида о Хайдеггере и вопро­

шании похож на заклинание: «Продолжать говорить

[...] не прерывать между поэтом и вами, т. е. точно

так же и между вами и нами, этот диалог. Достаточ­

но не прерывать беседу, даже когда уже очень поздно. Дух, который бодрствует, возращаясь к началам, все­ гда сделает остальное. Через пламя или пепел, но с неотступностью совершенно Другогов'. Одно и то же (тождественное) изменяет, кончается, но Другое не изменяет и не кончается. Когда становится поздно и

1. DerridaJ De l'esprit. Heidegger et la question. Р.: Galilee 1987-

11*

III. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

наступаеттемнота, горение духа не обязательнопре­ кращается.Дух не прекратилсяв Темные века. У I:Ie-

го только не стало просвещенной стороны, из кото­ рой можно было бы смотреть на темную сторону, Темнота наступила не потому, что перестали прихо­ дить светлые умы, как было прежде. Бессмысленно говорить, что Плотин талант не такой величины, как Платон, и потому свято и слепо следует за Платоном как во тьме за фонарем. Изменилось не дарование приходящих в мир мыслителей, а время. Ни при ка­

ких обстоятельствах ни один человек уже не мог ос­

мелиться сказать: «Я просто спрашиваю, свободно ищу, выясняю». Стало необходимо, - нам это стран­ но, как странно идущему днем идти на ощупь, - дер­

жаться надежного авторитета.

Филон Александрийский, родившийся на 15-25 лет раньше Христа и умерший спустя 10-20 лет после него, сформулировалдело философии на полторы тысячи лет вперед: «Философия служанка (рабыня)

мудрости (софии)» (De congressu eruditionis gratia 79)·

Платон для Филона не меньший авторитет, чем ав­ тор библейского Пятикнижия Моисей. Филон от Пла­ тона знает и повторяет, что философия, будучи шко­ лой добродетели, заслуживает и достойна избрания

сама ради себя как то, чему человек должен отдать себя; она самоценное благо, а не средство. Все так. И тем не менее она предстанет «более почтенной», если заниматься ею будут ради богопочитания и бо­ гоугождения (там же, 80: 4>Lлоuофlа SОUЛ7J uофlа~ [...]

18.СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

,/ . '

<;О"

,

()'

,

,

()'

,~

,

аофих

ое €7ТtUТТj/.LТj

€LWV

ка:

av

РW7ТtVWV кал TWV TOVTWV

"

[] .....

I

\

1"

~,

t

,t

I

I

atTtWV

... таита

I\€Y€Tat /.L€V €Lvat OL

аита сирез:а, U€/.LVOT€pa

Ое фаlVОtт'

<av>,

€;

()€Ou

ТL/.Lfj~

ка, ap€uK€la~

Ёv€ка

E7ТLTТj­

O€иoLTO). Первое, что ассоциировалось в античности со словом философия, и первое, что Филон знал о ней от божественного Платона, было это: философия сво­ бодная наука, лучше и выше всех свободных наук. Но когда Филон говорит «философия служанка (рабы­ ня)», он вовсе не восстает против Платона и не соби­ рается перевернуть его с головы на ноги! Философия остается всё такой же свободной. Только ее свобода видит теперь перед собой нечто настолько безуслов­ ное, настолько высокое, что со всей своей неподор­ ванной независимостью философия свободно идет в свободные рабыни софии. София определяется как наука божественных и человеческих вещей и их при­ чин. Наука о божественных вещах - то же, что тео­ логия, - имеет дело с самим Богом. Перед Богом не стыдно и свободному человеку быть рабом.

Разве для Платона не существовало бога? Сократ и Платон соблюдали обычаи и обряды государственной религии. Сократ говорит в «Апологию), что признает как богов вообще, так и отечественных, поэтому об­ винитель Мелет неправ, будто Сократ учит чему-то другому чем благочестию. Последние слова Сократа перед смертью были о боге, правда, не о собственно афинском, но о таком, который в Афинах тоже по­ читался. Подавший цикуту «сказал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет. Холод добрался уже

111. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

до живота, тогда Сократ раскрылся - он лежал заку­

тавшись - и сказал (это были его последние слова): "Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте"». Выздоровевший в благодарность приносил жертву Эскулапу.

Спорить нельзя, Сократ и Платон тоже почитают богов. Перед ними их свободная философия тоже склоняется с почтительной преданностью. Разница между благочестием Сократа и Филона однако оче­ видна. Та же разница разделяет бесписьменность Со­ крата от, каэалось бы, такой же бесписьменности Ам­ мония Саккаса, который был для Плотина настолько же решающим учителем, насколько Сократ для Пла­ тона. Плотин «к философии обратился на двадцать восьмом году и был направлен к самым видным алек­ сандрийским ученым, но ушел с их уроков СО сты­ дом [за этих ученых] и с горечью, как сам потом рас­ сказал одному из друзей; друг понял, чего ему хоте­ лось в душе, и послал его к Аммонию, у которого Плотин еще не бывал; и тогда, побывав у Аммония и послушав его, Плотин сказал другу: вот кого я искал. С этого дня он уже не расставался с Аммонием и про­ вел у него в обучении полных одиннадцать лет». Ам­ моний, по-видимому, не входил в число александрий­ ских ученых или не хотел этого. ОН ничего не писал. С другими учениками Аммония «Плотин заключил уговор никому не раскрывать учений Аммония, ко­

торые тот им поведал в сокровенных своих уроках...

Первым уговор их нарушил Геренний, за Гереннием

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

327

последовал Ориген... Но Плотин еще долго ничего не хотел записывать, а услышанное от Аммония встав­ лял лишь в устные беседы» (Порфuрud, Жизнь Плоти­ на). Здесь разница между тем, как не писал Сократ, и тем, как не стал писать Аммоний. Сократ не писал, чтобы не расставаться с живым общением, отдав зву­ чащую мысль мертвой букве. В остальном Сократ раз­ говорчив и открыт всему городу. Аммоний открыл себя только ближайшим ученикам и сделал это так, словно говорил сам с собой. Он предпочитал слову

молчание.

На риск разгласить свое молчание в слове мысль идет не всегда. Умолкающая мысль не перестает быть мыслью. Молчание говорит без слов. Слово может стать изменой тому, о чем нужно молчать. Конечно,

есть риск и в молчании, которое остается только мол­

чанием; оно будет истолковано не как оно хочет, если не скажет само себя. Но слишком легко сказать не то, не так, не все. Средневековье, начавшееся в фило­ софии раньше Плотина и его учителя Аммония Сак­ каса, было такой школой молчания о тайне боже­

ственного присутствия, которая не хотела размени­

вать его на монету слова и одновременно знала, что

само по себе молчание сохранить себя не может: оно всегда говорящее. Средневековье молчит тем спосо­ бом, что все время говорит, охраняя свое молчание не собственным словом, которое слишком связано с риском, а безошибочным словом авторитета, Священ­ ного писания или божественного философского учи-

328	III. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

тельства. Достоверное чужое слово вернее. Оно не бывает само по себе задето ошибочным истолкова­

нием, которое целиком остается на совести толкова­

теля. Оно прямо сообщено Богом и записано проро­ ками, божественным пророком Моисеем или гречес­ ким Моисеем, божественным Платоном.

Средневековье знает, что глухо молчать значит как раз не хранить молчание, подставив себя произволь­

ным перетолкованиям, и что сохранить молчание можно только словом, но ради надежности хранения

оно хочет хранить молчание единственным, уникаль­

ным, безусловным словом божественного авторите­ та. Средневековое слово несобственное. Человеческое существо тут молчит, запретив себе говорить, не выс­ вечивает, не просвещает себя, запирает себя в келью, чтобы не вспугнуть дух. В молчаливой темноте оно начинает нуждаться в надежном водительстве. Что­ бы продолжалось исступление потонувшего в священ­ ной тайне, ослепшего от божественного блеска, сле­ пой должен держаться за руку зрячего. Заветное со­ хранит себя, если ты замкнувшись в молчании будешь

вспоминать неложное слово.

В том, чтобы, имея глаза, ни во что не вглядывать­ ся самому и доверяться руководителю, было юродство. Средневековое изображение человека обычно оста­ навливает нас уродством. Юродивый не хочет разви­ ваться. Он застыл, словно исступив из себя. Его дух не ослаблен, наоборот, так силен, что покорил тело, приучил терпеть холод и голод, носить вериги. Дух

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

однако оглушен, предстоит потрясающему сверхчело­ веческому началу в ступоре, запечатал себя. Темнота, в которой потонул этот непросвещенный дух, не тем­

нота невежества, или она темнота такого невежества

которое сродни безумной мудрости. Словамиурод, юр:а

в старославянском и церковнославянском передано

греческое р,шро<;, важное слово апостола Павла. «Хри­ стос послал меня [...] благовествовать, не в промудро­ сти слова, чтобы не истощить креста Христова. Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, - сила Божия. Ибо написано: погуб­

лю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну.

Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премуд­ рости Божией, то угодно было Богу юродством про­ поведи спасти верующих». Каким бы отточенным и изощренным ни было человеческое слово, оно ложь, при?,упляет остроту несказанной тайны, делает пре­ снои ее соль, которою должен осолиться мир чтобы не сгнить. Без соли он испортится, как мясо в тепло­ те. Любая сколь угодно глубокая человеческая муд­ рость не на высоте той божественной соли, которая в Кресте Иисуса Христа; человеческое остроумие до остроты небесной софии не достигает. Дважды ска­ занное здесь (1 Кор 1) апостолом Павлом слово p,wpla имеет немного различающиеся грамматические фор­ мы и противоположное значение. Для мира, погиба­ ющего от того что в нем всё пресно и нет соли, кото-

330	Ш. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

рая спасла бы его среди жара страстей, крест Хрис­ тов кажется глупостью, юродством, уродством, безу­ мием. На самом деле однако безумием оказывается

хваленая человеческая мудрость, не умевшая. скло­

ниться перед мудростью Бога, - склониться в том смысле, в каком Филон Александрийский, близость к кому прослеживают у Павла, делает свободную фи­ лософию рабыней нечеловеческой софии.

Юрод нуждается в опекуне. Средневековье имеет опекуном слово божественного авторитета. Верую­ щий ум следует за авторитетом - и это значит, что он ведет себя не так, как вел себя авторитет, восхо­ дивший к своим прозрениям. Средневековье не сле­ дует авторитету. Плотин следует за Платоном и зна­ чит не следует за ним: не спрашивает обо всем, не от­ дан вольному исканию. Признав авторитет своего свя­ щенного писания, философия становится преданием, т. е. традицией, хранением и сбережением авторов. Не переставая быть свободной, она отдает свою неза­

висимость тому, перед кем не зазорно склониться.

Именно тем, что предание не хочет быть ничем дру­

гим, кроме верного следования писанию, предание

становится чем угодно, только уже не писанием - не

слышанием и записью того, чего еще никогда не слы­

шало человеческое ухо. Чтобы указать преданию на тот очевидный факт, что оно отличается от слова пи­

сания именно 'потому, что хочет это исходное слово

хранить, нужно было вывести предание из его доб­ ровольной слепоты. Этим занялось Просвещение.

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

331

Священное юродство сродни экстатической радос­

ти, которую исследователи угадывают в подводном

течении средневековой истории. Экстаз дает о себе знать в безумии юродства. Говорят о неединстве сред­ невековой идеологии; христианство не было таким

мировоззренческим монолитом, как мы склонны его

представлять. Наверное. Вещи всегда не так просты как представляются с первого взгляда. Однако суще­ ство Средневековья не определялось идеологией. Оно скреплено не воззрением на мир, а вкусом к мудрой

темноте и к юродствующему экстазу, что и в иудаис­

тском, и в исламском, и в языческом Средневековье было таким же как в христианском. Это был вкус к

молчанию, которое не хотело рисковать разглашени­

ем себя и скрывалось в юродство. Нужен был вкус к безумству, чтобы так изображать человека, как его намеренно, неуклонно изображает Средневековье; чтобы в упор не видеть вещи такими, какими они ка­ жутся; чтобы предпочитать темноту, непонятность свету. Мы не претендуем здесь на понимание Сред­

невековья; это непосильная нам и не наша задача.

Наша цель не разгадать его загадку и дать ему опре­ деление, а обозначить тот высокий порог, через ко­ торый обязательно придется переступить каждому, чтобы приблизиться к средневековой мысли. Это по­ рог священного безумия, мории, юродства. Просве­ щение начнется с издевательства над морией (у Эраз­ ма Роттердамского) и с пафоса возрастания. Юроди­

вое нежелание роста отшатывалось от прогресса.

332	III. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

у Августина есть эпитет для прогресса - «смерто­ НОСНЫЙ».

Средневековая мысль следовала несобственному, в

двух взаимосвязанных значениях, слову: во-первых, не

нашему, божественному, авторитетному слову; во-вто­

рых, косвенному слову, которое именует вещи, не

именуя, и говорит так, что молчит, не давая слово

молчанию как таковому. Исследователи (Эрвин Па­ нофски) находят, что если бы Плотин написал эсте­ тику (ее так или иначе вычитывают из плотиновских «Эннеад»), то была бы теория нереалистического сред­ невекового изображения. Когда Плотин решил нако­

нец учить и открыл свою школу, впечатление от его

лекций было такое, словно он, нарочно путая своих слушателей, учит их беспорядочному мышлению и пустякам. Редактированием не смогла быть исправле­ на небрежность его стиля, не заботящегося о том, как и что в нем поймут и поймут ли. Его синтаксис сцеп­

лен не столько грамматическими средствами, сколь­

ко связью мысли. Для Дионисия Ареопагита, у кото­

рого имеются начала эксплицитной эстетики, юрод­ ское изображение Божества предпочтительнее упо­ добляющего, которое силится передать его черты и все равно остается безнадежно несоизмеримым про­ образу. Конечно, юродство не монополия средневе­ ковья. Юродство видели у Сервантеса, часто у нас, на­ пример, в литературном жесте В. В. Розанова. Но в Средневековье оно выступает лицом всей эпохи. Сво­

ИМ юродствующим лицом та эпоха повернута к нам,

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

333

как наша эпоха повернута к нам лицом просвещения,

множеством прожекторов силящегося высветить тьму. Средневековье говорит о другом мире. Исследова­

тели с огорчением констатируют: о земном мире из

средневековых сочинений часто бывает возможно что­ то (немногое) узнать только косвенно. Средневековое слово не полный голос человеческого существа. Оно

всегда произносится к слов~ вставляется в заранее готовые ячейки, подобно тому как средневековое ис­ кусство никогда не свободно в выборе темы. Оно ис­ кусство по случаю. Средневековая поэзия пишется как вставки в богослужение там, где оставлены подлежа­

щие заполнению окошки, или как инкрустации в ук­ лад жизни замка (города). Произносимое всегда к сло­

ву и истолковывающее слово авторитета, средневеко­

вое слово никогда не звучит самостоятельно и нуж­

дается в восстановлении своего контекста. Ни мысль,

ни поэзия в ту эпоху не говорят открытым голосом.

Они косноязычат не от невежества, а от экстаза. Схо­

ластические доказательства имеют жесткую логичес­ кую форму, но одновременно производят впечатле­ ние речи, которая стала ритмической от восторга.

Не раз отмечалось, что схоластические доказатель­ ства бытия Божия в действительности ничего не до­ казывают и не могут доказать. Про-настоящему до­ казательств никому не требовалось. Достаточно было Священного писания. Предполагавшийся им опыт божественного присутствия не оставлял после себя уже никаких сомнений. Логика Средневековья была

334	Ш. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

тоже своеобразным юродством, втискиванием мысли в рамки силлогизмов тогда, когда мысль была готова забыться в экстазе. Если бы пошатнулся хранимый мир веры, если бы в него прокрался холод сомнения, логические плетения никому бы уже все равно не по­ могли. Они предполагали устроенность духа и под­

держивали ее, созданную не ими, а принятым словом

откровения. Если бы средневековое здание духовно­

го устроения пошатнулось, средневековое слово не

умело бы его восстановить, и потребовал ось бы вслу­

шиваться уже не в слово авторитета, а в сами вещи.

Пошатнувшесся здание традиции самой традицией восстановлено быть не может. Здесь требуется возвра­ щение к тому, откуда берет свое начало всякая тра­ диция, т. е. не к навыкам сложившейся культуры, а к опыту рискованного вслушивания в несказанное. От­ крытое искание возобновилось в Европе, когда сред­ невековое здание действительно пошатнулось. Что-то подобное неизбежно будет происходить всякий раз, когда начинают рушиться исторические постройки.

Средневековье, темные века - не существенное и не точное именовение. Оно обозначает как будто бы

период времени, однако на деле другое, что может

иметь место в разные эпохи. В том, что касается фи­ лософии, можно назвать его временем ответов. В Средние века недопустимы открытые вопросы; доз­ волены лишь такие, на которые мысль обязана и го­ това дать ответ. Средневековье любит вопросы, сочи­ няет пространные рассуждения в вопросной форме,

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

335

но заранее ясно, что на каждый вопрос имеется от­ вет. Вопрос задается, чтобы спровоцировать известный ответ, напомнив о его наличии. Открытыми могут

оставаться только несущественные вопросы, на кото­

рые, впрочем, тоже заранее дан тот ответ, что ответ

на подобные вопросы необязателен. Например, нева­ жен и открыт вопрос о форме и размерах земли, о числе и устройстве звезд. Закрытость всех существен­

ных вопросов связана, конечно, со следованием авто­

ритетам, которые таковы именно потому, что заранее

содержат в себе все важные ответы. Конечно, отве­

ты - каждый в отдельности и система ответов в це­ лом - никогда не отвечают до конца. Поэтому каж­ дый ответ требует уточнения, и так в принципе без конца. Пространство мира покрывается сетью отве­ тов, которых все равно всегда мало для последней полноты. Вопросы Средневековья содержатся в отве­ тах и в их очевидной незавершенности. Если научить­

ся вычитывать в средневековых ответах вопросы, мы

увидим движение ищущей мысли под гнетом однаж­ ды принятых и впредь обязательных решений. Под ответами прячутся вопросы. Но их разработка не мо­ жет начаться иначе как с ответов и в форме ответов.

Средневековье хранило чистоту своей мысли, ко­ торой угрожала открытая античная философия, и не раз запрещало преподавание аристотелевской онто­ логии, иногда даже этики. Их было опасно изучать, потому что не было просвещения, научившего бы критически относиться к слову. Слову авторитета вве-

ш. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

рялись, как слепой (или закрывший глаза) руке веду­ щего. Экстаз - своего рода сон. Погружающийся в сон должен быть уверен, что ему, беззащитному, не внушат недолжного слова. Недоброкачественный гип­ нотизер опасен для усыпленного. Просвещенному,

зрячему, не закрывшему глаза слово не опасно; так в

нашу эпоху всякий может говорить без большого вре­ да для других что угодно. Средневековье погружено в божественный гипноз, поэтому всякое слово звучит

с действенностью, на которую имеет право только го­

лос безупречного авторитета. Экстатик беззащитен как лунатик. Священнобезумствующий, юродствую­ щий в своем молчании как в вещем сне говорит с Бо­

гом и Его пророками, но именно поэтому ни к кому другому прислушиваться не должен. Не очень суще­ ственно, будут ли после этого его слова похожи на речи спящего, загипнотизированного или сумасшед­ шего. Ведь цель слов здесь не именовать Бога, кото­ рому человек в завороженном молчании и без слов уже так близок, как ближе не может быть. Опыту встречи с Богом не обязательно решать проблему бытия, ориентироваться в окружающей среде с помо­ щью учения о природе, не обязательно иметь миро­ воззрение, даже не обязательно помнить догматику.

Есть мнение, что христианство было предано в сво­ ей сути, когда смешалось с философией и культурой. В своей сути христианство - огонь духа. В том, что вера, имеющая право на существование, должна ос­

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

337

Религия откровения вправе сказать, что она полна со­ бой и не нуждается в подпорках философии, миро­ воззрения, искусства; подсовывание ей этих подпорок отрывает ее от почвы. Израиль (евидящий Бога», т. е. тем самым уже имеющий все) никогда не откажется от своей исключительности. Вера не смешивается с размазанной вокруг нее культурной кашей. Ничего ей

там не надо, ни к чему она там не привязана, ни от

чего в философии не зависит. Но это значит, что вера и ни от чего не отталкивается. Священная книга от­ кровения Израиля и в своем Ветхом, и в Новом заве­ те - не создание замкнувшегося кружка. Именно не­ зависимость веры придает ей культурную незакомп­

лексованность.

Библия это встреча с целым миром. В целом мире

из-за отрешенности от него для веры нет ничего, чего

ей надо было бы сторониться. Из-за исключительно­ сти ее откровения она может дарить себя миру. Чем уникальнее откровение, тем беспристрастнее оно ко всей культуре. Таким образом как раз благодаря сво­ ей безусловной отрешенности от всего христианство оказалось сродни всему. Рядом с христианством поз­

дняя эллинистическая культурная религия, знавшая

ипонимавшая все религии и все их готовая соеди­

нить в своем синтезе, проиграла именно потому, что,

впитывая и включая все подряд, никогда не могла доб­

раться до всего, прочесть все священные книги хал­

деев, гимнософистов, магов, египтян, хотя бы пото­

таваться простейшим огнем, ошибки быть не может.

му что тех книг были тысячи или десятки тысяч. Она

зз8	III. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

обнаруживала, что везде речь идет о всеединстве, но,

удлиняя свои ритуалы, никак не могла сделать их до­

статочно разнообразными, чтобы они включили в себя все богатство других религий. Экуменическая фило­ софско-художественно- магически-мистическая всере­ лигия Прокла чуть было уже не констатировала с ус­ талым удовлетворением: слава богу, все подобрано,

все включено; но нет, вне синтеза оставались еще серы

(китайцы), а до них было слишком далеко. В отли­

чие от того раннехристианское настроение в своей

отрешенности, не желая знать никаких синтезов, луч­

ше сумело собрать все в мире вокруг своего огня. За­

явка на исключительность ревнива и в соревновании

с другим вбирает в себя все то, что достойно сорев­

нования. Синтез всегда что-то упустит, одно недооце­

нит, другое иерархически поднимет; непримиримая

исключительность раннего христианства ревнивым

отношением ко всему бросала культуре вызов возвы­

ситься до той же уникальности и тем самым откры­ вала ей дорогу восстановления. Христианский апока­

тастасис движется не путем слияния, а путем разме­

жевания, но различение работает на различаемое, за­ ставляя его возвратиться к своей чистоте, в которой оно уже не подлежит отталкиванию. Предательство христианства произошло, когда оно было сплавлено с разумом и превратилось в религиозную философию. Ошибка заключалась не в том, что плохая или не со­ всем хорошая философия испортила хорошее хрис­

тианство, а в том, что христианство стало смешиваться

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

339

с философией, когда не обязано было этого делать. При своей исключительности вера настолько другое философии, что не нуждается даже в споре о грани­ цах. Они не два соседних государства. По этой при­ чине чистая вера не теснит философию. И наоборот. Отношение между ними другое, чем отталкивание

или размежевание.

Христианство пришло как диаметральная противо­

положность синкретизму, но именно из-за неслиян­

ности с философией оно дало свободу ей. В 1229 г. Парижский университет, тогда центр европейских философии и богословия, почти в полном составе ушел из Парижа. Тогдашний епископ Парижа, спро­ воцировавший скандал стеснением университетских свобод, решил, что будет только лучше, если магист­ ры философскихискусств, скрытыеязычники,прекра­ тят свои сомнительные вторжения с философской логикой в истину веры; пусть преподаютлюди насто­ ящей веры, монахи нищенствующихорденов, доми­ никанцы и францисканцы. Философы-профессиена­ лы несколько десятилетий подряд не могли успоко­ иться и напоминали босым подпоясаннымверевкой монахам, что философия не их дело. Однако благо­ даря АлександруГейлскому,АльбертуВеликому, Бо­ навентуре, Фоме Аквинскому Аристотель вошел в христианскиймир, и в томистском богословииарис­ тотелизм благодаряпостоянномустрогомуразграни­ чению веры и мысли получил статус официального учения католическойцеркви. Монахи ввели Аристо-

III. ОПЫТ ЧТЕНИЯ

теля в самую сердцевину католичества с такой пол­ нотой, которую артисты (профессора философских искусств, artes) не могли обеспечить. Единственное, на что было неспособно Средневековье, - это -пере­ стать оценивать Аристотеля с- точки зрения того, при­ годен ли он быть авторитетом, или, может быть, све­

точем нужно признать не его, а другие источники.

Средневековое тысячелетие кончилось, когда уход от мира перестал восприниматься однозначно. Мона­ шеский удел больше не казался блестящим разреше­ нием всех узлов. Средневековое слово, оставаясь не­ собственным (чужим), не могло сберечь покоя на дне человеческого существа. Собственное слово челове­ ческому существу вернули поэты-философы Данте, Петрарка и Боккаччо. С ними на европейскую сцену возвращается Писание, т. е. некосвенное отношение к вести. Притом разрыва с Преданием не происхо­ дит. История приобретает небывалую необратимость. «Старое солнце уже не светит» - эти слова Данте от­

носятся не к христианскому откровению, а к автори­

тету или, точнее, к такому устроению, когда добро­ вольная слепота вверяла себя для хранения слову ав­ торитета. Было бы слишком опрометчивым сказать, будто человек отныне взял в свои руки решение, ка­ кому Богу следовать - Ренессанс не изменил Хрис­

ту, - но оправдывать свою принадлежность к исклю­

чительной истине человек должен был отныне сам, не препоручая себя готовому вероучению. Слово ав­ торитета, сказанное другим вместо того, чтобы чело-

18. СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ

341

век нашел его сам, больше не светит. Время измени­ лось, и, ощущая это, мы еще далеки от способности

определить, в чем именно заключалось существо это­

го изменения. «Само время изменилось», как пишет в длинном письме к другу стареющий Петрарка. Со­ хранить благочестивое молчание, запершись в «келье сердца», стало невозможным. Бегство от мира теперь казалось не спасением, а малодушием. Мир сделался хрупким и требовал защиты. Слово авторитета уже не могло обеспечить руководством все случаи новой жизни. Человеку, чтобы не потеряться, сделалось не­ обходимым найти свое, собственное слово для неска­ занного. Началось новое искание мысли и поэзии с новым, небывалым риском.

Средневековой школе были так или иначе извест­ ны все вопросы философии, но не как открытые. Они

заранее перекрывались ответом, отсылающим к воле

Создателя. Этот заранее разрешавший все вопросы ответ был, конечно, кричащим вопросом, который не воспринимался как вопрос и был приглашением не к исканию, а к молчанию. Мы поэтому не можем встре­ титься со средневековым человеком. Он сосредото­ чен на молчаливом разговоре с Богом, дающем о себе знать только условными знаками. Из-за того, что в средневековой темноте человек, вверивший себя ав­ торитету, не видит себя, он не знает, что по-настоя­ щему происходит с его собственным существом. Свя­ щенное слово казалось бы должно надежно хранить его. Но уверен ли он, что достаточно проникся непо-