Бибихин.2002.Язык.философии

62	1. СМЫСЛ СЛОВА

превращение его в терминосистему, отказ от есте­

ственного языка в случае если он не поддается мани­

пуляции - это тоже процесс, который нельзя оста­ новить договором. Язык настолько естествен, что нельзя условиться держаться обычного значения слов. Когда от слова Россия отказались, оно не заметило

этого и продолжало свою историю вместе с суще­

ством, которое за ним стоит. Когда ему было припи­

сано условное идеологическое значение, оно продол­

жало неофициально жить с видоизменившимся смыс­

лом. Но если ему попытаться официально предписать теперь, чтобы оно вернулось к своему старому значе­

нию, оно на корню станет условным знаком и пере­

станет естественно означать то, что означает, потому

что каждый раз придется сверять с идеологическим сознанием, действительно ли смысл, в каком мы со­ бираемся применить это слово, есть его обычный или принятый смысл. Когда сознание начинает следить за тем, чтобы слово применялось именно в своем есте­

ственном принятом смысле, для языка не остается

места. Естественный, он же родной, язык не знает, каким он должен быть, он просто такой какой есть.

Переделка слов в условные знаки происходит по существу когда сознание делает чужой язык предме­ том познания. Языковой барьер для переводчика по­ этому не столько незнание, сколько наоборот знание

чужого языка, т. е. отказ ему в статусе естественнос­

ти. Язык, становящийся предметом знания, ускольза­ ет от нас. Знание языка оставляет нас за его порогом.

5. ЯЗЫК И ЗНАНИЕ

Типичный вопрос педагогического крючкотворства «знаем ли мы свой родной яэык». В навязываемом от­

вете - «не знаем» - гораздо меньше поводов для сты­

да чем подозревают специалисты-педагоги. Этот от­ вет во всех случаях верен: родной язык мы не знаем. Мы на нем говорим. О ребенке не говорят что он изу­ чил родной язык; он просто заговорил на нем. На от­ вете «мы не знаем родной язык» следовало бы сми­ ренно остановиться. Выводить отсюда мораль: сделай­ те родной язык предметом своего познания - зна­ чит заранее вести себя уже так, как если бы было

решено и установлено, что почва родного языка не

наше существо, а наше знание и сознание. За этим

призывом стоит самоуверенность сознания, которо­

му кажется, что язык в его распоряжении.

ОТ непонимания того, что мы не знаем родной язык, лежит гладкая дорога к стратегии ликбеза. Ликбез

прежде всего языковая политика, установка на под­

чинение языка сознанию. Еще не скоро ликбез дей­

ствительно чему-то научит человека, но с первого же

шага доверие к естественному языку тут подорвано.

С переходом к установленному языку сознанию ка­

жется, что оно овладело универсальным инструмен­

том, которым оперирует с дивной легкостью. Оно

печалится что массы оказались не на высоте и плохо

воспринимают дискурс универсализма. Для стратегии

правильного языка уровень массы всегда оказывается

фатально низкий. На том земляном уровне однако

есть шанс встретиться с языком, тогда как на уровне

I. СМЫСЛ СЛОВА

знания, которое не знает что оно может быть ниже

незнания, ощутить язык как он есть уже не удастся.

Язык не предмет знания и располагается не в со­ знании. Знание иностранного языка ставит между нами и им непереходимый языковой барьер, из-за которо­

го иностранный язык не перестает быть странным. Соответственно странным становится язык перевода.

Изучение иностранного языка во сне разумеется нелепость. Но идея изучения языка во сне именно своей абсурдностью, благодаря своей абсурдности ис­ правляет собой другую идею, идею изучения, позна­ ния языка как предмета; показывает что с изучением языка дело обстоит не совсем просто; что изучение тут какое-то особенное. За идеей изучения языка во сне стоит та правда, что язык не в руках знания и по­

знания.

Вчитаемся в Чаадаева: «Неудовлетворительность философских приемов особенно ясно обнаруживает­

ся при этнографическом изучении языков. Разве не очевидно, что ни наблюдение, ни анализ, ни индук­ ция нисколько не участвовали в создании этих вели­ ких орудий человеческого разума? Никто не может

сказать, при помощи каких приемов народ создал свой язык. Но несомненно, что это не был ни один из тех

приемов, к которым мы прибегаем при наших логи­ ческих построениях».

Что язык не логическое построение, с этим согла­ сится почти каждый. Но почему «ни наблюдение, ни анализ, ни индукция» не участвовали в создании язы-

5. ЯЗЫК И ЗНАНИЕ

ков? Мы ведь восхищаемся, как это принято говорить,

«меткостью», причем именно «Народного» слова, о

каком прежде всего говорит Чаадаев. Меткость как будто бы требует наблюдательности и, значит, наблю­ дения. А Чаадаев подчеркивает: <(НИ наблюдение, ни анализ [...] нисколько не участвовали». Какая меткость без наблюдения?

у нас всегда есть наготове удобный выход из недо­ умения, в какое нас приводит мыслитель. По-види­ мому, Чаадаев «уловил» что-то верное в стихии_язы­

ка, однако «увлекся» и довел свою мысль до екраинос­

тю), отчего впал в «противоречиеэ. Что ж, дело ис­ следователя заключается как раз в том, чтобы «вскрыватъ» у своих мыслителей епротиворечияэ. По­ чему-то всего больше противоречий оказывается у крупных мыслителей. Размах их мысли не спас их от обвинений в непоследовательности, скорее наоборот. у их исследователей, историографов всегда оказыва­ ется зато достаточно проницательности, чтобы «объяс­ нить», чем противоречия еобусловленыв. Мыслителя извиняет его увлеченность. Исследователь обязан быть

критичным и не увлекаться.

Итак, налицо явственное противоречие. Разве мож­ но сказать, что наблюдение «нисколько: не участво­ вало в создании орудия человеческого разума, языка? Или мы все-таки рискнем вместе с Платоном пове­ рить, что ELKOS UQфОV ауора p.~ Л1'JрЕ'iv, человек большо­ го ума едва ли станет бредить и заговариваться. Для ума Чаадаева характерна медвежья хватка. Он редко

3 -1895

бб	1. СМЫСЛ СЛОВА

просто скользит по вещам; хватка может быть не очень ловкой, но всегда прочна, за одним обязатель­

но извлекается другое.

Наблюдение. В каком смысле оно участвует в со­ здании слова? В разговорном русском теперь можно услышать: передвигай кости, т. е. иди быстрее. Воло­ чить кости свои в словаре Владимира Даля пояснено: дряхлеть, быть хилым, с трудом ходить, т. е. то же, что волочить ноги. Но разве наблюдение приводит к тому что ноги оказываются костями? Еще пример: драть в разговорном русском значитраздирать иубегать. Наблюдением ли выяснено что убегание похоже на раздирание? Одно из значений слова познать тот же Владимир Даль поясняет примером: Адам же позна Еву, жену свою, и заченшн; ради Канна. Наблюдение ли позво­ лило догадаться что познание похоже на порождение?

Не надо думать что такие связи понятий (ноги - кости, драть - бежать, познавать - порождать) слу­ чайны. То, что нам кажется причудой, случайным раз­

говорным или вульгарным переходом, переносом, метафорой, на самом деле повторяется в разных язы­

ках, причем уже часто на вполне литературном, не

разговорном уровне. В немецком das Bein значит кость и нога. Древнегреческое Sра7ТЕ7'fj~ значит бегущшl и рых­ лый, та же связь бега и распадения на части. Польское rychly быстрый этимологически родственно нашему рыхлый, и оба слова связаны с нашим рушить. Литовс­ кое mukti значитудирать и отспаиватьо: Английское раз­ говорное tear away значит отрывать и быстро бежать. Не-

5. язык И ЗНАНИЕ

мецкое просторечное abhauen - отрубать и убегать; татарское чабу - косить, рубить, скакать, бежать; татарс­ кое к:uтy - откалывать, уходить, бежать; японское хакз­ ру - недоставать, быть отломанным, бежать, скакать. По­ добно тому знать и родственные слова в индоевро­

пейских языках переплетены со словами, означающи­ ми рождение, как в греческом уtуvс.tJj.LЩ рождаюсь, станов­ люсь и у,уvшакw познаю.

Подобные вещи в языке удивляют. Мы чувствуем что здесь что-то есть. Что именно, однако, определить гораздо труднее. Направленность внимания, анализ, раскрытие существа дела, что бывает при наблюде­ нии, - здесь этого нет. Схвачено что-то другое, мо­ жет быть, более бездонное чем в любом сколь угод­ ЯО внимательном наблюдении, но одновременно и неуловимое, взрывающееся смыслами. «Рвать» озна­ чает «бежать» возможно потому, что при резком раз­ рывании разлетаются обрывки, при раскалывании щепки. Или сам бег есть некоторого рода распаде­ ние, рассыпание группы, которая была цельной, пока кто-то в ней не бросился бежать? Или другой смысл: бегущий как бы не целен в самом себе, не собран и в

~M смысле распадается, расстается с прежним со­

бравным покоем. Или бег предполагает опасность, ПО1рllсение, разрушение плавного хода вещей - кста­ ТИ, паше слово бег родственно греческим ф/.f30fl-а, бе­ жать 6 страхе и ф6f30~ страх. Или скорее все эти смыс­ лы .вместе как-то сплавлены в причудливом объеди­ нении раздирания и бегства?

3*

68	1. СМЫСЛ СЛОВА

Одно ясно: рационализировать, свести к бесспор­

ному наблюдению то, что приоткрывается в смысле

слова, не удается; а с другой стороны, просто сбро­ сить такие вещи со счета как случайные нельзя. Мы бездумно пролетаем над безднами в языке. Каждая

бездна в ближайших своих частях кажется сначала прозрачной, но дна мы не видим, прозрачность ско-

ро кончается.

Ноги-кости, раздирание-убегание, знание-рождение.

Такие связи, завязываемые языком, назвать работой

народной наблюдательности значило бы пройти мимо непонятноГО, дерзкого до жути в этих связях. Зага­

дочные, неожиданные скачки в них не укладываются ни в наши представления о наблюдательности, ни ~ наши теории художественного образа и поэтическои

метафоры.

Голова называется в разных языках горшком. Фран- цузское tete происходит от латинского testa черепок, гор­ ШО1С, подобно тому как немецкое der Kopf голова пер­ воначально означало tcy601C. Нужна ли наблюдатель­ ность чтобы назвать голову горшком? Ноги - кости, голова - горшок. Здесь можно было бы заподозрить

черный юмор, мрачный нигилистический взгляд на человека, если бы связь тех же понятий не возобнов­

лялась аккуратно в разных языках. Наше слово «го­ лова» не имеет однозначно установленной этимоло­ гии, но СОСТОИТ в загадочном звуковом, ритмическом и метрическом сходстве со словами 1Сор06, череп, греч. КU7ТЕл.л.оv сосуд, лат. gubellus тоже сосуд, средневерхненем.

5. язык И ЗНАНИЕ

kubbel, опять какой-то сосуд. Мы, конечно, вольны отмахнуться от связи голова-горшок как от грубости, развязной шутки или как от напоминания о том мрач­ ном обстоятельстве что некогда части черепа исполь­ зовались вместо чаш, подобно тому как один совре­ менный поэт сказал, что пил из черепа отца. Однако в свете этого исторического факта естественно было бы ожидать что скорее сосуды будут называться го­ ловами чем наоборот; называть голову горшком зна­ чит заранее смотреть на нее как на заготовку для бу­ дущего предмета кухонного обихода. Думая, что го­ лова-горшок - дело «наблюдения», например того наблюдения что из голов изготовляются чаши, мы никак не выберемся из впечатления мрачной триви­

альности такого с позволения сказать взгляда на вещи.

Кроме того, мы пройдем мимо совсем другого стату­ са этой связи голова-горшок, а именно чего-то вроде образа сновидения. ОТ такого образа всегда расходится несколько лучей смысла. В самом деле, голова гор­

шок вовсе не только по внешнему сходству, но прежде

всего потому, что она варит. Образованное сознание

склонно отмахнуться от просторечного «котелок ва­

рит» (о сообразительном человеке) как от грубости, неблагородного снижения благородной мыслитель­ ной способности человека; оно выразится иначе: че­ ловеческий разум перерабатывает сырые впечатления от действительности. Но что такое переработка сы­ рого как не варка? От антропологии и этнографии

можно узнать, какими корнями вросло в человечес-

70	1. смысл СЛОВА

кую действительность различение сырого и варено­ го. В каком-то важном смысле вся культура стоит на превращении сырого в вареное. Варит во всем живот­ ном мире только человек. Брутальный по видимости

переход значения голова-горшок неотвратимо и гру­

бо вторгается в самую сердцевину человеческих пред­ ставлений о культуре, о претворении действительно­

сти «сознанием» и т. д.

Но И это еще не все. Голова - горшок. Какой гор­ шок? Не только тот, в котором варят, но и чаша, из которой пьют, и прежде всего пьянящие напитки на пиру. Бокал, от греч. f3аuкаЛТ] - еще одно трехслож­ ное слово, едва ли случайно созвучное слову голова', Так в голове горшке, голове чаше просвечивает но­ вый смысл: голова священный сосуд или сосуд с пья­

нящим напитком, как и ум - то в человеке, что спо­

собно к экстазу, восторженному безумию.

Действительно ли все это есть в слове голова или нет? Уводящие коридоры смысла мерещатся как в сновидении. В том же слове есть конечно и другие

1. Для трехсложных слов метатеза скорее правило чем исклю­ чение. Так, наша гUРЛRIIОО по-испански hirnalda; муравей - латинс­ кое formica, древнеиндийское уашга, древнеисландское maurr (пе­ рестановки шге, yrm, ymr, пгег). Пусть родство слов галова и бокал остается догадкой; достаточно того, что латинское testa не толь­ ко горшок, но и чаша. Понятно, что как раз в иррациональном слу­

чае метатезы возможности научного этимологического анализа

ограниченны. Тем не менее нет причин не обращать внимания на то, что три слога в одном корне для языка - как бы слишком много, и он перестает следить за соблюдением их порядка.

5. язык И ЗНАНИЕ

загадки, и не пришлось бы СЛИшком УДИВляться, если бы оказалось, что слово человек, этимология которого

тоже неясна, доисторически связано с голова, как если

бы людям вели счет по Головам. Конечно, это лишь

догадка в тумане, в котором мы неизменно тонем,

сделав всего лишь несколько шагов в историю слова.

И когда мы перестаем слышать в Слове его при­

звуки, как замогильный призвук в сближении ноги-ко­ сти, голова-черепок, где словно в кошмарном сновиде­ нии или в рентгене человек заранее оказывается ске­ летом, тот же ход смысла воСсоздается заново неэа­

висимо от древнего следа, оставшегося в Слове. Так

один французский автор ради смирения, чтобы по­ бороть в себе Свою горделивую самость, решил вести себя словно он уже умер и только непонятным чу­

дом еще как-то присутствует и движется среди лю­

дей. Чтобы не расставаться с таким самоощущением,

спасительным в трагические годы оккупации, он на­ вывал себя le реш сгапе, черепком.

Челооек-голова-черenок не столько наблюдение, сколь­

ко навязчивый многозначный образ из стихии сна. Чаадаев прав. Как язык не результат наблюдения или

поэтизации, так он и не следствие анализа, тем бо­ лее индукции. Язык только на первый взгляд кажет­

CIf классификацией вещей по родам, числам и т. д. Эта классификация Задумана даже как будто бы с большим размахом, когда и то, чего еще нет, заранее

охватывается готовыми классифицирующими инстру­ ментами языка. Но все проводимое языком упорядо-

1. СМЫСЛ СЛОВА

чение в действительности лишь жест упорядочения, по размаху, решительности и безрезультатности сно­ ва напоминающий жест сновидения. Так во сне мы бежим и остаемся на месте или расправляемся с вра­ гом, но он остается цел и невредим. Все проводимое

языком упорядочение только условная игра, заведо­

мо ничего не упорядочивающая и как бы напоказ под­

черкивающая свой условный характер словно нароч­ но для того чтобы никто не принял это за настоящее упорядочение, после которого не понадобилось бы другого, реального. Язык никогда ни в чем не связы­ вает нам руки и не мешает поверх своей классифика­ ции и независимо от нее провести любую новую. Ка­ залось бы, что проще классификации по родам, тем более по числам или по лицам. Язык однако не толь­ ко не проводит такую простейшую классификацию до конца, но как бы нарочно срывает ее. Этарыба са­ мец, рыба женского рода, самец мужского. В npyiJy плава­ ларыба, неясно, одна или несколько. Казалось бы, взяв­ шись классифицировать по признаку один - много, следовало бы довести дело до конца, но язык словно нарочно срывает эту классификацию. О втором лице можно сказать: Он, 8идите ли, не понимает. О первом лице: Прямо не знаешь, что делать.

Род, число, лицо в языке не настоящие род, число, лицо. Они языковые, игровые, условные, сновиденчес­ кие род, число, лицо. Чаадаев прав и тут: разумного анализа действительности, ответственного строгого

5. ЯЗЫК И ЗНАНИЕ

73

рокий жест всеобщего упорядочения, который слов­

но тут же предупреждает: все пока лишь условно, призрачно. Язык только замахивается на классифика­ цию, анализ, индукцию. Дальше приглашения осуще­

ствить эти операции по-настоящему он не идет.

Язык дерзко замахивается на раскрытие сути, уст­ ройства вещей, на их упорядочение, но как бы лишь условно обозначает эту работу, оставляя ее несделан­ ной и развязывая для нее руки.

Язык хоть бы сам себя упорядочил. Так нет же. Оди­ ночка - мужского или женского рода? Как будущее время от побеждаю? Как следует говорить - завидно или завпдно?

Даже миф в сравнении с языком больше наблюда­ ет, упорядочивает, классифицирует. Миф уже рацио­ нализация языка. Но ведь и миф пока еще не наблю­

дение, не анализ и не индукция.

Язык не знание и ускользает от познания потому, что устроен не как разум, а как сон. Он и не изобре­

тение, и не создание поэтического творчества. Кра­ сивое романтическое понимание языка как фолькло­

ра, тезис «искусство то же творчество в том самом смысле, в каком и слово» (Потебня) дает уже лишь

версию языка, заслоняет его эстетизацией и по-свое­

му из-за благовидности опаснее чем версия «язык сис­ тема знаков». Язык вовсе не «поэтически сотворен»

человеком, он скорее, если пытаться определить его происхождение и статус, приснился человеку и суще­

обобщения здесь не происходит. Делается лишь ши-

ствует с неотвязной убедительностью сновидения.

74	1. СМЫСЛ СЛОВА

Когда Потебня говорит, что «слово есть искусство,

именно поэзию), он прав только в меру протеста про­

тив утилитарного отношения к слову как произволь­

но наклеиваемой этикетке. Сам по себе тезис «слово

есть искусство, именно поэзию) настолько не стоит на

своих ногах, что Потебня тут же сбивается на другое

определение, слово есть «материал поэзии», стало быть еще не поэзия, и говорит о «выделении искусст­ ва из слова», стало быть само слово еще не искусство. Что же оно тогда такое? Оно «бессознательное твор­ чествов'.

О таком творчестве мы по определению мало что знаем. Потебня говорит о нем меньше чем о «внут­ ренней форме слова». А во «внутренней форме сло­ ва» Потебня видит то, что предполагается его роман­

тически-поэтическим пониманием: если слово поэзия

или материал поэзии, то внутренняя форма тоже не­ что поэтическое, образ, метафора. Если бы было так. Если бы внутренняя форма слова, например слова стол, действительно заключала в себе «всегда только

один признак», в данном случае «нечто простланное»

(cmoл от сmeлить)2, и такое образно-поэтическое ядро можно было бы нащупать в каждом слове или хотя бы во многих, у филологической науки был бы ключ к тому, что она была бы вправе назвать поэтикой язы­ ка. Но язык ускользает и от редукции к поэтическо-

1. Потебня А. А. Мысль и язык. - В КН.: Потебня А. А. Слово и

миф. М. 1989, с. 166, 176, 177.

2. Там же, с. 97.

5. ЯЗЫК И ЗНАНИЕ

75

му приему. Редукция языка к поэзии тоже редукция, и тут Потебня, враг позитивизма, движется, отталки­ ваясь от позитивизма, в широком русле сведения дей­

ствительности к ее скрытым пружинам - главного

занятия 19-ГО и большой части 20-ГО века. Однако во внутренней форме слова стол не только простилание,

постилание, но и стояние, прочная установленность;

потом, в простилании скрывается nрocmирание и нашим стол, стелю родственны греческое аТЕрУОУ грудь как ши­ рокая часть тела, немецкое Stim лоб и русское страна. В древнерусскомсталом назывался престол, трон, сиде­ ние, нечто установленное. В словенском стол также кресло и кровельныестропила. Устанавливание,проч­

ное поставление, простирание - смыслы, между ко­

торыми явная связь: простирается то, что устойчиво. В сочетании 1СняжеС1Сиu стол слышатся оба смысла, прочной установленности и простирания. Однознач­ ного образа, какой хотел видеть Потебня, внутри сло­

ва нет.

Окно согласно Потебне явная поэтическая метафо­

ра: око дома, то, куда смотрят или куда проходит свет.

Окно однако и само смотрит; вернее, дом как живое существо смотрит своими окнами. Эта уклончивость

смысла - то ли из дома смотрят, то ли в дом можно

заглянуть, то ли сам дом смотрит - делает внутрен­

нюю форму 01Сна (01СО) отличной от поэтической мета­ форы. Для метафоры здесь не хватает нацеленности. Такая расплывчатость родственнее сновидению, ког­

да мы не очень хорошо различаем, то ли мы сами

1. СМЫСЛ СЛОВА

говорим и глядим, то ли на нас глядят и о нас гово­

рят; ведь во сне тот, кто глядит на нас, может обер­

нуться нами же самими.

Почему слово при попытке сосредоточить на нем внимание расплывается? Оно нацелено лишь когда говорит; вынув его из контекста мы теряемся. Осно­

ва слова в значительности, которая тождественна зна­

чительности события. Событие всегда так или иначе событие мира. Значительность полна как мир. Об этой полноте однако нельзя сказать, что она такое. Спра­ шивая что, мы расстаемся с основой слова. Значитель­

ность, если можно так сказать, чуточку раньше свое­

го слова. Слово, каким мы его слышим, обрастает частными смыслами, подобно тому как самый длин­ ный сон выстраивается в короткий момент пробуж­ дения. Проснувшись, мы уже не имеем дела с этим моментом. Он неуловимо ускользает и мы остаемся

с тем на руках, что вдруг нагромоздилось в неулови­

мый момент.

Знание любого рода, включая внутреннюю форму, лишь часть истории слова, не опорный пункт внутри

слова и не ключ к слову.

б. СЛОВО и МЫСЛЬ. МЫ не распоряжаемся языком. Попытки назначить значения его знакам производят обратное действие, язык вместо высветления уходит в темноту. Всемогущество сознания, его способность назначить чему угодно быть чем угодно, казалось бы

6. СЛОВО И МЫСЛЬ

77

сродни всемогуществу знака. Однако всемогущество

сознания ограничено представлениями последнего.

Только с ними сознание может делать что хочет. На

знаки всемогущество сознания уже не распространя­

ется. Сознанию никогда не удавалось фиксировать и остановить их. Приписав знаку значение, например описанием, сознание неспособно удержать его от рас­ ползания, перехода, раздвоения, стирания. Знак бла­

годаря естественности своего значения вырывается на

волю. Это относится не только к знакам родного язы­

ка. В знаках терминосистемы происходит то же вы­ вертывание, требующее непрестанного фиксирующе­

го усилия для пресечения семантического развития в

неожиданные стороны. Самым строгим терминоси­

стемам не удается установить знаки раз навсегда в

желаемом значении. Система библиографического

описания оперирует очень немногими знаками: точ­

ка, запятая, точка с запятой, тире, косая черта, двой­

ная косая черта; остальные части описания задаются

списком. Никакими усилиями не удается приписать этим немногим простейшим знакам окончательные значения и по-видимому не удастся никогда. Дело не в недостатке дисциплины у работников, пользующих­ ся этой крошечной терминосистемой. Наоборот:

именно наивная готовность принять установленные

значения графических единиц лишает добросовест­ ных исполнителей приспособляемости к знаку, кото­ рый неизбежно обрастает непредвиденными значени­ ями. Уместно спросить, не оказывается ли мнимое

1. СМЫСЛ СЛОВА

всемогущество сознания лишь тенью всемогущества

знака.

Мы не в силах лишить себя естественного языка.

При отказе от него, при переходе на терминосисте­

му он становится невидим для нас и потому неприс­

тупен. Нашим родным языком становятся неясные

приметы.

Так или иначе мысль не может уместиться в пре­ делах системы. Собственный язык мысли - родной язык, каким бы нищим он ни был.

В теме «мысль и язык» важно не попасть в ловуш­ ку мнимой определенности, создаваемой союзом и.

Он кажется конкретизирует, потому что вещи, соеди- няемые, им,)берутся как бы уже не в своеи- безбрежной полноте, а только в аспекте их взаимодействия, т. е. в ограниченном объеме. Так человек и закон - вещи сами по себе безбрежные, но, соединенные со­ юзом u в рубрике «человек и закон», они суживаются до проблемы правонарушений. Конечно, тема право­ нарушений в свою очередь расплывется до безбреж­ ности. Но она реально имеет по крайней мере какую­ то первую ступень конкретности. Тема «мысль и язык», наоборот, создает только пустую иллюзию кон­

кретизации.

То, что время от времени появляются работы с та­

ким или сходным заглавием, пусть не создает у нас впечатления, что где-то сложился соответствующий научный предмет. Если в работах на тему «мысль и

6. слово и МЫСЛЬ

79

ны до большой отчетливости, то это сужение здесь в отличие от сужения понятий в теме «человек и за­

кою) не имеет смысла.

В самом деле, «МЫСЛЫ> тут начинают представлять

например в виде «определенных мыслительных со­

держаний», которые остается теперь, как это называ­ ется, «передатъ». Не принимается во внимание, что не только содержание, но и факт передачи, т. е. выбор

между молчанием и речью, вплоть до отказа мысли от сказанного (енет, я не то хотел сказатъв, «лучше бы уж я ничего не говорила), - тоже интимное дело мысли. Молчание, мы сказали, остается основой вся­ кой осмысленной речи. Для него в плоскости «мыс­ лительных содержаний. нет места.

От языка, в свою очередь, оставляется только акт

именования как сопоставления «означающего» с <юз­

начаемым». Текучесть знака, его способность и отсы­ лать к вещи, и нести на себе само ее присутствие, тем более то обстоятельство, что само молчание может неожиданно оказаться говорящим, остаются за схемой «мыслительное содержание находит себе словесное

выражение».

Отношение мысли к слову одновременно и свобод­ нее чем любые предлагаемые нам схемы, и обязатель­ нее, строже, чем схема может обосновать. Мысль сво­ бодна. Она безусловно может какое-то время или даже вообще всегда обходиться без слова. С другой

стороны, мысль связывает наше слово потому, что она

язык» эти понятия действительно оказываются суже-	всегда заранее есть уже смысл, требующий слова

80	1.	СМЫСЛ СЛОВА

и требуемый словом. Раньше всякого подыскания средств выражения для Мыслительных содержаний

мы или слышим СЛОВО мысли или не слышим его.

Подыскание слова для Мысли оказывается уже вто­ ричным поступком, пересказом, переводам неслыш­ ного СМысла. Слышимая речь это всегда уже некое «иначе говоря». «Иначе говоря» направлено в две сто­ роны, не только к тому, как я, иначе говоря, переизло­ жу свою мысль, которая с самого начала была смыс­ лом, т. е. еловом в своей основе, но и к самой пер­ вичной мысли. Конечно было бы смешно, если бы едва начиная говорить я пояснял: «иначе говоря...» Тем не менее всякое наше Высказывание с самого начала оказывается переводом. Мы говорим заведомо иначе чем как слышим или можем услышать слово мысли, и Вовсе не потому что плохо подыскали слова. ПО­ дыскивание слов, все равно удачное или неудачное, свидетельствует о работе интерпретации, одинаково имеющей место в том и другом случае.

Работа со словом поэтому оказывается не всегда

нужна. Отшлифовывая, оттачивая выражение, мы не обязательно приобретаем. Не случайно говорится.что

мысль ДОлжна быть схвачена. Чтобы слово могло схва­

тить мысль на лету, оно тоже должно быть летучим.

И т:кое слово в свою очередь надо схватить на лету. Двоиное схватывание: схватывяии-, мысли словом,

схватывание летучего СЛОва Мыслью. Древняя священ­ ная игра требовала, чтобы мяч, едва коснувшись паль­ цев играющих, был снова отбит. Малейшая задержка

6. СЛОВО И мысль

81

мяча в руке означала нарушение ритуала и соответ­

ственно грех, требовавший очищения. Виссариону

Белинскому, чувствовавшему эту летучую природу слова, казалось, что Пушкин не правит свои стихи; схваченное на лету слово ложится у поэта на бумагу однократно и окончательно. Белинский ошибся толь­ ко в факте, не в сути дела. Мастеру ничто не мешает снова и снова отрабатывать в черновиках до после­ дней виртуозности этот прием схватывания на лету. Закон слова - не задерживать его в наших руках для обработки, сразу отдавать его мысли - у опытного художника не нарушаен. ОТ повторения попыток схва­

тывание не становится менее внезапным и летучим,

наоборот.

С опозданием по-русски вышла книга Ганса Георга Гадамера «Истина и метод». О ее переводе к сожале­ нию нельзя сказать ничего веселого. Он производит то же впечатление, что и название: наука строит себе ме­

тод познания истины; давно она уже его строила, пока

не построила, и вот строит еще, снова длинно и скуч­

но. Так склоняет думать язык перевода. Стиль ориги­ нала другой. Философское слово Гадамера не уступа­

ет по высоте, строгости и прозрачности слову поэзии

и хорошей литературы. Гадамер говорит не о методе,

каким следует идти к истине, а о том, что метод никог­

да не поднимется - или не опустится - на тот уровень,

где у нас есть шанс встретиться с истиной. У истины всегда свой метод, не наш. Эпиграфом к этой боль­ шой - главной - книге Гадамера стоят стихи Рильке: