Застиранный ситец небес!
*
Всё желанней, как подходит зрелость,
Вера в беспредельность Бытия.
Если есть нездешние пределы,
Вечно там пребудем – ты и я.
Все придём туда без опозданья,
Реже в срок свой, чаще в срок иной.
Но пока я не готов к свиданью
С этой красотою неземной.
Я воздал положенное ближним,
Сад садил и обустроил кров.
Но ответ держать перед Всевышним
По большому счёту не готов.
Не успел ещё я просветлиться,
И не стал я полностью собой.
Надо мне сполна осуществиться,
Выявиться сердцем и душой.
Если есть неведомая сила –
Оберег в бездумье и гульбе,
То она меня превосходила.
Я за то признателен судьбе.
Многознанье не прибавит счастья.
Старят нас не годы – груз забот.
Научусь довольствоваться частью
Самой малой от земных щедрот.
Я простился с возрастом зелёным.
Пусть уводит дальше нить судьбы
Благодарно класть земле поклоны,
Отправляясь утром по грибы.
Мне милей с годами жизнь простая
С домиком бревенчатым в бору,
Где к руке доверчиво сбегает
Дымчатая белка поутру.
ПОЮЩИЙ ДОЖДЬ
Горизонт не светлеет,
Мерный шум у виска,
С неба сутками сеет
Обложная тоска.
Но для чахлых растений,
Для деревьев и нив –
Это очень весенний,
Целебный мотив!
Он из облачных клочьев
Льется вниз головой –
И на тощую почву
Наплывает травой…
*
Сверкает куст, сверкают горы,
А у земли белы бока.
И воздух пуст. Вдыхаешь холод
И выдыхаешь облака.
Вдали туман парит над речкой.
Кругом так чисто и светло!
Уже зима. И каждый встречный
Идёт, застёгнутый в тепло.
Голос травы
Не коси меня, коса.
Пусть меня живит роса.
Погоди еще денёчки,
если сроки и близки.
Ведь не все мои цветочки
распустили лепестки.
И не все еще шмели
цвет на лапки намели.
Не коси меня, коса!..
НА ВОДОПОЕ
У лесного водопоя
повстречались в мире двое...
Первый, вглядываясь в прорезь,
жадно целился, пока
тот, рогатый, в воду вперясь,
шумно втягивал бока.
Над речушкою небыстрой
по макушкам темных пихт
прокатился гулкий выстрел,
прокатился и затих.
Эхо смолкло за горами,
снова птицы стали петь.
... Как старался он ногами
удержать земную твердь!
КОЛОКОЛЬЧИК
В небе стаи курлычут прощально,
и листва облетает окрест.
В эту пору не знаю печальней
наших топких болотистых мест.
И когда я бродил по раздолью,
тем себя лишь порадовать смог,
что заметил на краешке поля
не по-здешнему синий цветок.
Тучи с севера зиму пророчат,
но про это ему невдомёк...
Что ж так поздно расцвёл,
колокольчик, –
безрассудный ты мой погремок?!
*
Первый снег. И прохлада. И воля.
И равнины нетронутый лист.
И гуляет по чистому полю
звук, похожий на медленный свист.
Словно чьи-то душевные муки,
отделившись от тела давно,
ходят-бродят по нашей округе,
сочетаясь в созвучье одно.
Только звук! Нарастая. По полю.
Вот и в сердце победно проник!..
И так сладко спасительной болью
разрешился томительный миг.
*
Как долго ждет природа обновленья!
Вот наконец и обозначен крен –
и на земле, как в первый день творенья,
настало время бурных перемен.
Вот этой луже завтра плавать в небе,
и жухлый снег кипит, журчит давно.
А в почве, там, откуда выйдет стебель,
уже лежит и теплится зерно.
И что вчера казалось хмурой высью,
сегодня синевою обдаёт...
И сердце радо, что теченье мысли
сливается с теченьем талых вод!
*
На родину еду, на родину еду.
Змеится дорога, купаясь в пыли.
Поляны и рощи то тянутся следом,
то вновь выплывают из дальней дали.
И всё, что ни вспомню, овеянный грустью
под мерные скрипы тележных колёс, –
порою подступит – мелькнёт и отпустит,
порою подступит – доводит до слёз.
По тайному зову, по давнему следу
сквозь редкий околок вдоль хлебных полей
на родину еду... На родину еду.
Поездки все реже и путь все длинней.
И всё, что ни встречу дорогой в селенье –
печаль об ушедшем глуши-не глуши –
всё снова приводит в глухое волненье
и мимо проходит в вечерней тиши.
И вновь это царство покоя и грусти
в мерцающей дымке родимых берёз
порою подступит – мелькнёт и отпустит,
порою подступит – доводит до слёз...
ПЕРЕПРАВА
После бурь и потрясений,
после майских гроз
берега бедой размыло,
затопило мост.
Ливень вытоптал долину,
оборвал цветы.
Грозный паводок вскипает,
пропадаешь ты.
Не добраться-перебраться
до заветных мест.
Никакой нет переправы
на сто вёрст окрест.
Беды слабыми руками,
нет, не развести.
И на тот желанный берег
лишь веслом грести...
Никакой не надо платы
мне за перевоз –
лишь суметь бы переправить
через реку слёз.
ВЕЧЕРОМ
Вот вернулась ты с работы.
У тебя усталый вид.
И лицо твоё
заботы
дня минувшего хранит.
Настроенье понимаю.
Близко к сердцу принимаю.
У плиты я хлопочу,
услужить тебе хочу.
И вот первый смех взлетает
у домашнего огня,
постепенно отпускают
от себя заботы дня.
Вновь лицо твое согрето
тайным и глубинным светом,
и, меня сводя с ума,
светит женственность сама!
*
Я жду задушевного друга.
Ко мне он с мороза войдет,
протянет улыбчиво руку,
доверчиво руку пожмёт.
Забудем, где правда, где сказка.
Нам незачем тайны беречь,
начнем без особой завязки
свою безоглядную речь.
И вот отдаляются беды.
Душа нараспашку. Цветёт!
И длится, и длится беседа,
и время, как в детстве, течёт.
ПЕСНЯ СОЛДАТКИ
Из поэмы «Два снимка сороковых годов»
Горя горького не знала
ни с какой я стороны.
Это время затерялось
по ту сторону войны.
Не трава засеребрилась,
не росой омылся луг –
слёзы долу покатились
в час бедовый, в час разлук.
Век бы глаз не отрывала
от родимого лица –
дорогого провожала
я на фронт из-под венца.
Мне ни весточки, ни вести
нет давно с передовой...
То ль повенчанной невестой,
то ль осталась я вдовой.
В снах я вижу, как над полем
ворон тяжело летит...
Неужели вдовья доля
сердце мне оледенит?
Неужели мой любимый
умер во поле от ран,
и война перерубила
мне судьбу напополам?
Всё, о чём вдвоём мечталось
в мирный год родной страны, –
неужели все осталось
по ту сторону войны?..
Александр КАТКОВ
Кемерово (г.р. – 1950)
ПУТЬ НА ИТАКУ
Пусть обнажится жизни горчайшая суть.
Но что б в бессилье от этой беды не заплакать,
Я вспоминаю тогда, что есть непотерянный путь
По сломанной жизни, по памяти – путь на Итаку.
На чёрный мой день я его для себя приберёг,
На чёрный мой день для грядущей однажды печали.
И сколько обманных пройти не придётся дорог,
Мой путь на Итаку кончается в раннем начале…
Я жизнь полюбил не за праздник премьерных кулис
И не разлюблю за случайность и краткость явленья.
Я суетно жил и пусть сбиты до крови колени,
Но путь на Итаку всегда выбирает Улисс.
Тот путь к тополям на осенний багряный пожар,
По листьям сгоревшим – в распахнутость гулкого дома,
К тропинке средь трав, по которой мальчонкой бежал
К смеющейся маме, в ее молодые ладони.
И небо моё никогда не померкнет окрест,
Не сгинет душа в безысходности боли и мрака,
Пока я живу на земле и пока на ней есть
Мой путь на Итаку, спасительный путь на Итаку.
ОТЦУ
Я проснусь – это яблоки сыплют со стуком
За пять тыщ километров в отцовском саду.
И не спится отцу. Что за сладкая мука
Ждать мою, запоздавшую к ночи, звезду.
Ах, отец, здесь и там сентябри на исходе,
Там и здесь обнажаются рощи берёз.
И в какой-то разгульной, безумной свободе
Ветер красные листья швыряет вразброс.
Не печалься, отец, не теряй в меня веры!
Люди правду рекут – я неправедно жил.
Но себя раздарил я, наверно, без меры
И любимым я был, и обманутым был.
Видно, сплетни и ветры хлестали недаром,
Только как же иначе отчизну любить?
Но почудится вдруг – я такой уже старый,
Что не хватит двух жизней разматывать нить.
А то вдруг – молодым над огромной страною
Я лечу, накреняясь на больное крыло.
И четыре утра. И восход предо мною,
Так, что кажется – сердце от счастья свело.
До свиданья, печаль и морока бессониц,
Жизнь, былая уже, черновик на столе.
Я лечу на восход. Наша правда и совесть
Ещё есть на земле. Ещё есть на земле.
*
Я ставни опять не запру на крючок
И лампу гореть до рассвета оставлю.
Пусть знает в траве безумный сверчок,
Что он не один распевает за ставней.
В такие-то ночи неслыханный грех
В любви не признаться всему мирозданью.
Давай же, сверчок, поликуем за тех,
Кого обнимают за крашенной ставней.
Признание наше – цикады и стих,
Спасение наше – рассвет и усталость.
Мы только потом пожалеем других
За то, что такая им ночь не досталась.
ПОКОЛЕНИЕ
Во времена тотального вранья
Взошло мое лихое поколенье
Среди литературного ворья,
Всех тех, кому и горе по колено.
Мы разбивали свой вишнёвый сад,
Забыв, что на дворе похолодало,
Что этот леденящий душу хлад
Рванулся из заглушек и подвалов.
И вот, когда пронырливым ферзям
Вручали олимпийские медали,
Спивались мои лучшие друзья,
Летели в ночь и там же пропадали.
Мы душеньку потешили сполна,
Что мы одни, что мы пока предтечи.
Но общая, одна на всех вина
Уже тогда легла на наши плечи.
*
Проживаем в годы позора,
Выживаем и мёрзнем во мгле
Средь разрухи,
раздора,
разора,
Средь бутылок на нищем столе.
Всё-то кажется –
где же надёга
На Россию, на нас, на меня?
И откуда прискачет подмога,
Стременами надежды звеня?
Ах, как матушка приболела!
Вкривь и вкось дороги ушли
От её болезного тела,
От бессмертной её души…
Что ж, поплачем.
А дальше?
А дальше?
Как надеяться я хочу:
Наши дети:
Иванушки, Даши
На ветру не погасят свечу.
*
Вот и выпали снега,
Вот и выпали.
Над планетой день стоит снеговой.
Мы до донышка октябрь вместе выпили,
до сих пор хожу с хмельной головой,
Всё проходит на земле,
всё кончается.
Эту истину поймёшь ты сама.
А пока высокий тополь качается ,
от октябрьских небес без ума.
И пока живу,
надеюсь и верую,
что окончатся мои холода.
Ты была моей последней, как первою...
Я тебя не разлюблю никогда.
МАМА
Самолетом пять тыщ километров,
Потом автобусом три часа,
Потом – из объятий дурманного лета
К маминым милым глазам!
И позабыв все слова приветные,
Приготовленные слова,
Выдохнуть: «Моя добрая… светлая…
… Жива…»
*
Приснились стихи,
я писал их лет восемь назад.
И только теперь,
этой долгой февральскою ночью,
сказали стихи мне:
«Ну, что же ты, брат,
зачем ты тогда это горе себе напророчил?»
Ах, если бы знать,
я бы их не писал никогда,
я двери б закрыл
и всю ночь целовался с любимой,
которая после мои развенчает года
и скажет, что я, а не мы эти годы сгубили.
А всё-таки нет!
Разве мог я тогда не писать
о том, что беда
во весь рост мне шагает навстречу,
о том, что нигде –
на июньской земле,
в небесах –
тех лет и той женщины больше не встречу.
ПАМЯТИ МАМЫ
Единственный на всей планете
Я ехал маму хоронить
И в призрачном, прозрачном свете
Дрожала тоненькая нить.
Под толщей чёрной снеговою,
В продутом тамбуре насквозь,
Хотел застать её живою,
Испить родник прощальных слёз.
Сибирью, а потом Уралом
Мчал поезд, рельсами звеня,
Туда, где мама умирала,
Напрасно ждущая меня.
Она застыла, успокоясь…
Ты, Боже, всё поведал ей –
Про опоздавший этот поезд,
О горькой памяти моей.
Здесь, не смирившийся с утратой,
Харон готовит свой извоз
Туда, где я лицо упрятал
В подушку, мокрую от слез.
*
Прямо в сад выбегали ступени,
Было их ровно пять у крыльца.
И под запах дождя и сирени
Я разбужен был песнью скворца.
В ожиданье восторга и счастья,
Доверяя скворцу,
наугад
Окна – настежь и сердце – настежь,
Пять
шагов,
пять
ступенек
и – в сад!
А в саду в деревах ликованье!
Горлопан, менестрель, этот спец,
В полуобморочном состоянье
Заходился от счастья скворец!
И прохладу июньского сада,
Ощущая кожею всей,
Я бежал до дальней ограды,
С головы и до пяток в росе.
И представьте, мне было так трудно,
Что бессмертья и вечности нет.
Просто было июньское утро
И мне было одиннадцать лет.
КОЛЯ-ЛИМБА
С каждым встречным в деревне знаком,
Подавая дрожащую руку,
Ходит он дурак дураком,
Знаменитый на всю округу.
Помутненья больной арестант,
Был и он на земле семилетним,
Но под драпающий «фердинанд»
Он попал по зиме в сорок третьем.
Он остался меж гусениц цел,
И с тех пор сорок мирных июней
Он, войны несмышлёная цель,
Распускает от радости слюни.
Коля-Лимба, ну спой «Камыши»!
И тотчас же на полном серьёзе
Коля-Лимба поёт от души,
Растирая чистейшие слёзы.
Он не помнит, наверно, войну,
Да и танк тот, наверно, не помнит.
И бросают монетку ему
На дрожащие мелко ладони.
Он свидетель неслыханных драм,
С каждым годом все больше седея,
Ходит эхом войны по дворам,
Где его осторожно жалеют.
ТОМАС-КИРХА В ЛЕЙПЦИГЕ
Зачем играют Баха? Ты
В полупустом соборе плачешь,
Как будто этим жизни платишь,
Устав от глупой суеты.
Казалось – жизнь прошла уже
И божеством и листопадом,
И ничего твоей душе
От этой музыки не надо.
Но там, на донышке души,
Слеза светлейшая мерцала
И как же нужно было мало,
Что б захотелось снова жить,
Что б захотелось на краю
Стыда, строки и полумрака,
Закрыв глаза, беззвучно плакать,
Не узнавая жизнь свою…
*
Моим товарищам
Поэты уходят.
Гудят сквозняки.
Темно на дворе
и повыбиты стёкла,
И главной уже не хватает строки,
Где жизнь под дождем и слезами
промокла.
А кажется, только что рядом ходил,
Вино распивал, балагурил беспечно,
И вновь это он,
так прекрасен и мил
На остановке заходит конечной.
Но скоро зима.
И грядут холода.
И мы, холодея всей кровью,
до дрожи,
За толщею снега уже никогда
Его различить напоследок не сможем.
*
Б. Л.
Мы заслужили эту жизнь,
Своих неверных, но любимых
С которыми на разных льдинах
Плывём без слёз и укоризн.
Но как же тянет иногда
Уйти в черёмуховый холод,
Где ты ещё почти что молод,
Где жизнь почти что молода.
Но, кажется, смешенье лет
Страшнее, чем кровосмешенье,
И горечь юных несвершений
Все глубже оставляет след.
Мой друг пропавший, возвратись
В распахнутость ночных вокзалов,
Где мы с тобой недодерзали,
И это, видно, на всю жизнь.
СУДЬБА
Потом это станет судьбой:
Прощанье с отчизною милой,
Ослепшее небо над миром,
Как мамин платок голубой.
И поезд на запад от Бреста,
Сначала вокзалы, потом,
Оставшись на стройках и фресках,
Вся Русь пропадет за холмом.
И юность начнется сначала,
Вернее, – продолжится вновь,
Но с необъяснимой печалью
Повенчана станет любовь
К вечерним готическим шпилям,
К домам, как к древнейшим томам,
В которых изысканным штилем
Смущали всеведущих дам,
И Гете, сдружившийся с чёртом,
И Лютер, швырнувший в него
Чернильницу с явным расчётом
Себя запродать самого,
Но главное – утренний Лейпциг,
Как праздник душе и уму,
Россия, моя Берегиня...
*
Всю ночь весна буянила
и с крыш текло.
И до утра таранила
капель стекло.
Пусть жизнь кружилась замятью
и всё же жаль,
что сдал, упавший замертво,
в сугроб февраль.
Ах, дом мой, моя улочка,
пришёл ваш срок.
Но вышел в город утречком,
а под ногой – ледок.
Вот так и боль, как улица,
как этот лёд,
то навсегда забудется,
то сердце рвёт,
то к вечеру хохочется
от разных вин,
то ночью жить не хочется
среди руин.
Но март не может иначе –
и с крыш течёт,
и каждая слезиночка
наперечёт.
РОЩА В НОЯБРЕ
Продуто, горестно в душе...
И меж ветвями, меж годами
лист на последнем вираже
еще кружит, не опадая.
И мир, продутый до краёв,
гудит по-прежнему от ветра,
а запоздалая любовь
не дождалась ещё ответа.
*
Я эту мысль додумаю потом.
Теперь бы мне с собою разобраться –
поставить точку, с памятью расстаться.
и пусть она летит за окоём.
Повадилась бессонница ко мне
ходить и ждать над самым изголовьем,
когда прощусь с единственной любовью,
лишь мутный свет появится в окне.
Но засыпаю, сны мои легки,
я чутко сплю, и мне под утро снится
та женщина, как чистая страница,
где нет еще нечаянной строки,
нет той строки, которая насквозь
малиновою нитью жизнь прострочит
и все до мелочей мне напророчит,
до бездны, до бессонницы, до слёз.
Я признаю, что виноват во всём,
но не будите, птицы, не будите.
Есть мысль одна, страшнее, чем открытье.
Но эту мысль додумаю потом.
*
Бывает миг, когда печально
припомнишь женщину одну,
как будто лето с иван-чаем
тебе поставили в вину.
Она ещё не понимала,
что ты исчезнешь навсегда,
и неумело обнимала
тебя, беспутного, когда
июнь в оранжевой рубашке
ее обманывал в лугах
и поцелуи, как ромашки,
цвели беспечно на губах.
Валерий КОВШОВ
д. Красный Ключ (1948 – 2008)
*
Всё кажется, будто вчера,
сбежав от учебников горьких,
кричали мы дружно «ура»
и приступом брали пригорки.
Всё кажется: ливни идут
и травы растут в поднебесье,
где звонкие крылья поют
свои ястребиные песни.
С тяжелых берёзовых сот
свисают пахучие грозди…
и можно всю ночь напролёт
смотреть на высокие звёзды.
Я там своё детство встречал
и верил, наверно, оттуда,
что боль и о прошлом печаль
придумали взрослые люди.
*
К обеду выпал первый снег…
К прозрачным окнам дня и дома
пришел от солнца чистый свет,
весёлый, яркий и огромный.
О смейся, солнечная высь,
повесели сегодня осень
за вызревший капустный лист,
за крепкие ее колосья.
Так, значит, славным пирогом
меня попотчует хозяйка
и обо мне, не о другом,
тепло подумает утайкой.
Я буду взгляд её ловить,
к скамье смущенно прирастая.
Она же будет говорить,
что снег, быть может, и растает.
*
Как сладко вдыхать из ладоней
Соломы подтаявшей прель
И слушать, как ветер талдонит,
Что скоро вернётся апрель –
Вернётся с печалью дорожной
И всем будет радости впрок…
А каждая ветка дороже
Всех за зиму сложенных строк.
*
Жизнь закрытых наглухо болот –
гиблых вод ползучее цветенье,
ветхих пней чуть видное свеченье,
серых дней гнилой круговорот.
Тишины и затхлости тоска,
Пустота, старенье, неподвижность…
Мне милее неба птичья живость
с холодком заречным у виска.
Пью свободы вызревшую сласть
с лепестков, кувшинок, из ладоней.
Чуть светлее небо,
тем законней
признаю его немую власть.
Принимаю подданство воды
в молодом стремительном движеньи!
Принимаю подданство звезды
в одиноком блеске и паденьи!
*
Если родиной память зовётся
О земле, что не кажется тесной,
пусть она навсегда остаётся недопетой единственной песней. Причитанья печальной метели не хочу слушать снова и снова, не хочу, как занозу из тела, рвать из горла прощальное слово. Слышу шорохи леса и снега, Вижу поле и дым над деревней… Он в крови, этот дикий и древний, зов инстинкта и запах ночлега.
*
Деревянная изба.
Черный кот сидит на крыше,
выше – длинная труба.
Дым кудрявый ещё выше.
Это видимость избы –
её азбучная внешность.
Это видимость судьбы –
её ровная поверхность.
На коньке не кот сидит,
а вещун с небесной кручи.
Из трубы не дым летит,
а тоска души горючей.
*
Провалялся я тридцать три года
на печи под названием Русь,
обходила меня непогода,
не тревожила долгая грусть.
Но у сказочной жизни развязка
наступила… И стала слышней
боль – последняя русская сказка
для беспечных её сыновей.
Слава сказке, я ночью заплакал,
словно только что правду узнал,
и сквозь слёзы заокал, заакал,
закручинился, загоревал.
*
Здесь, где любви и тепла колыбель,
где обживаю пространство и время,
бросив под ноги соломы беремя,
сооружу для ночлега постель.
Ночь хороша, если воздух звенит, перепел в поле мгновенья считает,плотный туман вдруг редеет и тает,освобождая свет вещих планид… Вещих – не вещих, но, если любитьжизнь не придётся любовью иною, хватит того, что бывало со мною здесь, в этом мире, где всё может быть.
ОТСУТСТВИЕ
Страшат грядущие скрижали
утробным благом наших дней,
где мы без меры нарожали
самоубийственных идей.
Отринь разумное от страха,
и станет жизнь пустой дырой,
где мысль компьютерным размахом
безумной тешилась игрой…
И ляжет слой культурной пыли
(какой идее на помин?)
на мегаполисы утиля
в траву забвения – полынь.
*
Душа и рассудок равны
мучительным чувством тревоги,
дрожанием тонкой струны,
которую страшно потрогать.
Попробуй-ка тут не сорвись,
когда поджидают возмездьем
то разума скользкая высь,
то чувства опасная бездна.
*
Над жизнью, забвеньем и славой
мерцает холодная высь.
Пустынно, легко, величаво
несметные звёзды зажглись.
Могу их приветствовать криком
с надеждой на отклик всерьёз,
глумясь над пространством великим
дерзанием нищенских грёз.
Не будет ответа… И всё же,
надежд моих призрачный вздор
для неба намного дороже,
чем собственный мёртвый простор.
*
Ночь. Бессонница. Тонкий рассвет.
Я на тихую улицу вышел,
кинул шапку в нетронутый снег,
Крикнул в небо… Никто не услышал.
Встал вопросом: «Что там впереди?»
Никому и себе не ответил,
не почувствовал сердце в груди –
ужаснулся… Никто не заметил.
Воздух чист, как глубокий родник.
Дом родной, как обрядовый идол.
Подожди!
Я еще не привык
доверяться надежде… Увидел.
*
Наверно, мы всё-таки дети
в пространстве, где тают черты
затерянных нами столетий
спрессованной немоты.
Наивно, легко, неустанно
мы верим сегодня пока
догадкам, что в будущем станут
бесплодными наверняка.
И всё же, наивность – не бремя…
Недаром, рождая испуг,
пружиной сжимается время
в ладонях невидимых рук.
*
Разлетелись рубленые строчки –
отощала рукопись вконец,
и дошёл до самой крайней точки
безрассудной юности гонец…
но не знает страха и системы
одержимость сердца, как весна,
ледяные взламывая стены,
оживляя в почве семена.
Ведь из трещин, впадин и развала
той земли, что выпластаю я,
вспыхнет вверх легко и небывало
свет надежды
к смыслу бытия.
*
Расстались. Нас жизнь не рассудит в награду за позднюю грусть.Что было, что стало, что будет, я знаю давно наизусть. Ты выплачешь зыбкую долю, ступив за поклонный порог, я встречу железную волю немилосердных дорог. Но в жизни тяжёлой, нескладной, где силу душа обрела, была моя даль неоглядной, как ты ненаглядной была.
*
Когда клянусь – не рву рубах,
давясь, земли не ем
и не топчу священный прах
традиционных тем.
Я помню жителей высот,
парнасских силачей,
что возводили звездный свод
над тьмой моих ночей.
Я помню их спокойный слог,
живую мысль и страсть,
и всё, к чему я ныне смог
с надеждою припасть.
Вот почему претит изыск
безродности слепой
и жалкий скомороший визг
над ветреной толпой.
*
Счастливой девочкой была,
наивной, ветреной, весёлой.
Столкнулась с горем – поняла…
И стала женщиной суровой.
Взойдёт ли утро на крыльцо, иль светлый день пойдет на убыль, я вижу хмурое лицо и жестко сдвинутые губы. Как больно ей беду скрывать у трудной жизни на примете. Как горько мне подозревать, что счастье есть на белом свете.
*
Юность кончилась.
Подорожала
жизнь, как мысль на пределе ума,
ближе к сердцу придвинулась,
сжала –
стала мыслью и сердцем сама.
Не поэт, не пророк, не предтеча,
не предвестник грядущих времен,
я смиряюсь с судьбой человечьей
с тем, что жив и любим, и влюблен.
А. БЛОК. ПЕЙЗАЖ 1917 ГОДА
Дым отечества… Ветер. Берёза.
Полумрак. Полудождь. Полуснег.
Бесконечно-равнинная проза
дня, которому имени нет.
Только в сердце, восставшем из дыма,
полумрак изгоняется в свет…
Это вспыхнуло новое имя
дня поэзии Родины – снег.
*
Хвала природе, разум – не паук,
и, слава Богу,
мысль – не паутина,
свободно и легко, без карантина,
пронизывает время, свет и звук.
Наверно так
с ответной глубиной
роднится жизнь без лишней корректуры,
осмысленная собственной волной,
осознанная собственной структурой.
Николай КОЛМОГОРОВ
Кемерово (1948 – 1998)
ВЗГЛЯД
Мне эти звёзды принадлежат,
и я им принадлежу.
Вот они россыпью в небе лежат,
а я на земле лежу.
Долго лежу, гляжу через тьму
и не хочу понять,
кто чья собственность? И почему
жить дано, умирать?
Да, не хочу понимать совсем
Что такое предел!
Был я всегда. И останусь тем,
Кем и всегда хотел:
Буду, руки раскинув, лежать
На пригорке земли.
Буду снова принадлежать
звездам, а мне – они.
*
От странной мысли вздрогну иногда:
на эту землю, где мороз и вьюга,
мы сметены с небесного листа,
чтоб мучиться
и не жалеть друг друга!
Но точно так же сердце говорит:
на эту землю, где мороз и вьюга,
где столько зла, где позабыли стыд,
мы посланы,
чтоб полюбить друг друга!
В ДЕРЕВНЕ
Задумаюсь. И долго в окно смотрю.
Зимние горы сверкают за низким оконцем!
И снова себя на мысли ловлю
о том,
что все безысходно под солнцем…
Но проснется любимая жена моя,
и скажу ей: «Доброе утро, рыжая воробьиха!»
И поцелую. И вся печаль бытия
куда-то улетучится тихо-тихо.
И домик наш бедный, который в сугробы врос,
вдруг покажется чем-то навек прекрасным!..
И выдумка эта растрогает почти до слёз,
и небо будет глубоким и ясным.
*
С теченьем лет, как это ни печально,
стал привыкать и я к тропе утрат.
И вот однажды, может, не случайно
забрел в места, где близкие лежат.
В той глубине, где засыпает птица,
где тихо так, что боязно дышать,
где холм луны в деревьях шевелится,
вселенную… до дна не увидать!
И вздрогнул я, и, сердцем цепенея,
увидел так, как видеть мог один
струящийся под звезды Водолея
водоворот кладбищенских осин.
Рос влажный хаос зелени бездомной,
стволы столпотворённые вокруг.
И было столько в этом красоты огромной,
что изумился я, забыв испуг.
Те дни, когда мы близких провожали,
во времени переиначил я,
и новыми – прозревшими – глазами
пытался вникнуть в тайну бытия.
Наверно, в сущности, так и выходит:
когда душа переживёт свой час,
не умирают люди, а уходят
и превращеньем удивляют нас.
*
Время осени… Первые утки
потянули пугливый косяк!
Дом за городом. Это не тут ли
жил и умер Борис Пастернак?
Еще помня окрестные тени
бальзамины в тяжелой росе,
замирающий смех в отдаленье
и прогулки его по шоссе.
Еще помнят живого поэта
изумрудные свечи дождей!
В перепалках вчерашнего лета
еще слышатся крики стрижей.
Где же он, предводитель дубравы,
корабельного бора вожак?
Увядают могучие травы,
скрип сосны, словно поданный знак.
Шорох птицы, души изумленье –
Это он! Но не слышно шагов.
Он в лукошке несёт, как виденье,
разноцветные саженцы слов.
И наощупь, теперь уж наощупь
озирает рукой пустыри,
где восходит раздвинувший рощу
ослепительный лемех зари!..
*
Проснешься утром… Что откуда,
спросонок разу не поймешь.
Стоит холодная посуда,
и по столу струится нож.
Надолго инеем кромешным
Зарос большой квадрат стекла.
Ни о каком событье внешнем
еще и речь не потекла.
И мысли первые случайны,
и вьюги плавающий звук.
В углу на ниточке молчанья
озябший лепится паук.
*
В час предпоследний, вспоминая о вас обо всех,
шел я один и просыпал полузабытые строки.
А в грозовых тучах загромыхал чей-то смех,
да так, что порхнули в ельник перепуганные сороки!
И чтобы слишком не загрустить оттого, что был,
что эту шумную жизнь, как пустяк, забуду,
любимые человеческие слова я вслух говорил
и наклонялся в траву к вечнозелёному её люду.
И к летнему небу улыбчивое лицо поднимал,
словно и оттуда кто-то сюда наклонялся,
нас, крошечных, разглядывал, называл
и именами нашими откликался…
*
Снова ты в этом мире! Мокрые вздохи деревьев, –
видно, совсем недавно тёплый прошёл дождь!
Птицы не гомонят, а на полях за деревней,
как буруны перекатов, журчит созревшая рожь.
А в небесах светло, будто за облаками,
души давно забытых взгрустнули едва-едва
о голубой земле, которую ты руками
ласково обнимаешь, пока бормочет листва.
Снова ты в этом мире, где паровозик строчит
шов поворота и – вверх кувыркается дым,
где оживает сад и под горой ворочает
яблоневые кусты, полные голубым…
Непобедима жизнь! Бронза и мякоть плода!
Эти плоды ешь, эти дожди пей!
И запрокинь лицо перед рекой небосвода,
и говори с улыбкой: лей, мое небо, лей!..
*
В. Крекову
Зима летит! И долго в вышине
клубящиеся горы носит ветер.
Обвалы одуванчиков небесных
на этот город валятся с утра.
Вокруг бело, и нет ещё тропинок,
когда, по другу вновь затосковав,
иду к нему в далекое заречье,
минуя мост, теченье, дамбу, свет
облепленных кустов, канав, обочин…
Взбираюсь по горбатым переулкам,
но шапку обронил и съехал вниз,
где свадьбу на соседней улице играют
и пляшут гости, высыпав на двор…
И вот, намаявшись, хоть выжимай рубаху,
знакомый дом по ставням нахожу.
Он весь зарос щетиною малины,
крыжовником и рябью снегирей.
Чу! Россыпью вспорхнули эти птицы!
Стучу с разбега красным кулаком
в кривую дверь и, как в каменоломню,
с порога – в низкий сумрак захожу.
Меня товарищ мой по-братски обнимает.
Он прям, как звездочёт, и головою
почти достал белёный потолок.
На ржавой печке дребезжит, вскипая, чайник,
и вкусен пар картофелин варёных,
и мы за стол садимся не спеша…
Уютно здесь, в жилище неказистом!
И радостно, что есть на свете дом,
куда легко прийти, буробя первопуток,
и первый снег стряхнуть с воротника.
Начало той поры великолепной,
когда свежо, когда встают всей толщей реки,
сегодня вновь мы дружески отметим
за музыкой и чтением стихов.
И у окна, где нестерпимо ярок
огромный косогор, заполнивший всё сердце
сквозным столпотвореньем тополей,
в какой-то миг охватит нас молчанье
и дух скует на несколько минут
видением земли преображённой!..
*
Не спеши, о зеленое лето,
столь недолгое в нашем краю!
Лопуха благородная лепка
мне напомнила чашу твою.
Наклоняясь, приник без опаски,
различив отраженье лица,
и живительной влаги, как в сказке,
весь глоток замахнул до конца!
Если это не вихри очнулись,
Кто извлек мою душу из тьмы?
И, как к глухонемому, вернулись
речь и слух после мёртвой зимы.
Под морозами спины сутуля,
мы намёрзлись на родине так,
что до самой средины июля
нам еще не согреться никак.
Но услышал я милую гостью –
за оврагом кукушку в кустах,
и увидел, как белою гроздью
дозревают дожди в небесах.
Где трепещет осинник у взгорья
и смолою текут кедрачи,
в грудь ударило воздухом поля,
будто от раскаленной печи!..
*
Слышу дни, когда дом наполнялся,
оживал голосами друзей.
Неуклюжий дымок поднимался
из трубы по-над баней моей.
Сохли веники, мята, вербейник
на тесовой веранде, где чай,
где балованный всеми затейник
острословил как бы невзначай.
Кто-то спорил об истинах старых,
как ни странно, всегда молодых,
о стихах и любви, о Стожарах,
о загадках явлений иных.
В это теплое время босое,
когда сутки почти что светло,
нисходило к нам нечто большое
и товарищами нарекло.
Мы спускались тропою к колодцу
по малиннику и пихтачу,
где студеная прозелень льётся,
намечая начало ручью.
Но горячего воздуха токи
протекали за ворот с виска,
и от хвои, опавшей под ноги,
там пружинила почва слегка.
Как оттягивал руки подземный
холодок, заключённый в ведро!
Как внезапно тоской сокровенной
на мгновение сердце свело!
Вот свисток электрички поранит
за тайгой вечереющий свет,
одиночество за спину встанет.
Помашу вам легонько вослед.
А когда от затихшей опушки
возвращусь молчаливый назад –
долго мне в деревянной ракушке
шутки, возгласы ваши гудят!..
*
Есть паузы в осенней непогоде,
когда и ветер в сердце не дохнёт!
И тишина, мелькнувшая в природе,
сама себе отчёта не даёт.
Ещё повсюду запах сенокоса
и копна, как лохматые дома.
И тень тайги, поставленная косо,
преломлена речушкою до дна!
Где душным днём видней из-под ладони,
как ледники сверкают в небесах,
припомнишь вдруг о брошенном кордоне
в густых, как смоль, нехоженых лесах.
Там синевой долины обмелели,
и тем глубинка эта хороша,
что смотришь в мир как бы из колыбели,
наивностью открытья дорожа!
В простой избе с просветом в три оконца
когда-то жил большой семьёй лесник,
и в ельнике, где бродят пятна солнца,
над ним давно сомкнулся материк.
Лишь с безымянным памятником вровень
здесь каждый год июньскою порой
цветут в обнимку жаркий марьин корень
и крестиками шитый зверобой!..
*
Пусть так будет: опять оживут
дни мои, и раздумья, и чувства!
Эти пригоршни светлых минут
ощущения вечного русла!
Пусть вернётся в немое зерно
жизнь моя, взматеревшая древом.
И свершится, чему суждено,
не пустыми ловами, но хлебом.
И всё глубже во зрелость входя,
а судьбою дано, так и в старость,
буду юноша, отрок, дитя,
что когда-то слезой умывалось!
Эти ветры, влетевшие мне,
в колыбель и грозой, и метелью,
как преданья о русской земле –
пусть гремят и над смертной постелью!
Ибо ласковей нет ничего,
чем тепло материнского поля.
Ибо выше чела моего
неусыпна Отцовская воля!..
*
Пора кучевых облаков,
июльского зноя вершина!
Под синею толщей веков
развернута свитком равнина.
Глазами нырну в глубину,
ковыльные версты читая, –
увижу какую страну
с лесами, хлебами без края?
Увалы китами плывут,
змеятся таинственно реки,
горячие вихри бегут
в дрожащие маревом степи.
Э-эй, наливные поля,
селенья за вольницей далей –
неужто все это земля,
которую русской назвали?
Россия… На тысячи лет
идут о тебе разговоры.
Ты кровью скрепила завет
возделывать эти просторы.
Твои ожиданья пойму,
но лемех былых поколений
так тяжек, что приподниму –
и в землю уйду по колени!..
*
Храм не храм, а как будто бы облако
и луга, и щетина лесов,
и следы позабытого волока
к горизонту, в страну праотцов –
вот такою, широкой и древнею,
Русь, еще открываешься ты!
И люблю над твоими деревьями
звёздный ворох ночной немоты.
Знать не знать бы, что где-то за далями
потрясён человеческий дух
и сгибает земными печалями
столько вдов, и калек, и старух!
Но в пространстве, где плавают спутники,
и на тверди болящей, земной
узел жизни, завязанный судьбами,
напитался единой виной.
Потому
над равниною мглистою
нет мне радости и полноты,
что слезою своей материнскою,
Русь, еще омываешься ты!..
*
Ни трав, ни цветов – только полдень сырой
да ветер несётся толчками!
Пустынною острою этой порой
и слякоть мила под ногами.
Пойду я пытать одиночество дум
подальше, подальше от дома,
чтоб этот древесный мятущийся шум
рвал душу и сердце знакомо.
Навстречу мне встанет полей чернота,
суровость в чертах и во взорах…
Но, отчина, в этом твоя красота,
и сладко мне зябнуть в просторах!
Родные, родное… В который уж раз
утешусь крупицей печали,
что страшному жребию Бог не отдаст
и эти забытые дали.
*
Как сокол парит на воздушном столбе,
как будто покоится в синих глубинах,
так зоркое сердце само по себе
как будто покоится в далях родимых!
Неведомо как, неизвестно куда,
как дым от огня, как стена грозовая,
как сны об отчизне, уходят года,
но видится каждая мелочь живая.
Клубится пространство вверху и внизу.
И лица родные, и ветры родные
солёною былью текут по лицу
в какие-то дни и понятья иные.
Как будто бы этих широт и высот
и этих глубин окончанья не зная,
сам дух покаяния в сердце идёт,
берёз троеперстием нас охраняя.
*
Под хорошо отбитою косою
цветы и стебли валятся стеной.
Пройду покос и влажною травою
сталь оботру, блестящую, как зной.
И будет утро дня переливаться
тенями всеми, воздухом тайги.
И не устанет жизнь называться
всё, что увижу я из-под руки.
Вон, по низинам, скрытое движенье
истоков рек, студёных родников.
Вон, на бугре, прощенье и забвенье
кладбищенских родных березняков.
И эта ширь неназванного луга,
и светлые рубахи косарей.
И этих трав полёгшая округа
в росе и мощи зрелости своей.
*
На закате не вижу, не слышу
шумный натиск мелькнувшего дня.
Дует ветер на темную крышу,
лес и поле в насечке огня.
Через поле с клоками соломы
костоломный идет холодок.
На глухие лесные схороны
край вечернего морока лёг…
Я помедлю, я только помедлю,
задержусь у закрытых ворот:
вижу, слышу, как жизнью и смертью
время осени дышит с болот.
Знаю, чувствую эту истому
подступающей тайны земли,
как щадящую волю к простому
выражению нашей любви.
Но и Слово, что было в начале,
выше в мире которого нет,
тем пронзительней чувством печали,
тем прекрасней впадением в свет.
*
Лежать в траве и в небеса глядеть,
где два орла в бездонности могучей
кругами ходят, обнимая твердь,
и вровень с темной грозовою тучей.
Я так люблю их непонятный ход,
предгрозовое это состоянье,
весь блеск и страх надмирного шептанья
текучих перепутанных высот!
Среди холмов и тёмных берегов,
где все слилось и длиться не устанет,
таинственно кивая из веков,
отец и мать мне зренье затуманят.
И как лежу среди ромашек я,
так и в небесном вихре пропадая,
в одном порыве, в счастье бытия
душа летает, плача и рыдая!..
Виталий КРЁКОВ
Кемерово (г.р. – 1946)
*
Я жил за той за синею чертою,
Там, где свелись к нулю мои труды,
И юная рябина надо мною
Горела выше видимой звезды.
В разгаре август грозами варначил,
И как слова давно минувших лет,
Я слышал: "Даше на соседней даче
Велели брать малину на десерт".
*
Наша бедность граничила с Богом...
Память сердца всегда дорога.
За сухим ископыченным логом
На закате темнели стога.
Вот и сумерки встали стеною:
Резкий блеск одиноких огней,
И пастух одинокий в ночное
Гонит за день уставших коней.
Наша бедность... В бурьяне избушка
Да ведро над печною трубой,
Много неба и хлеба горбушка
В летний день с родниковой водой.
Одуванчиков жёлтых обнова,
На прополке картофеля мать...
Неустанно, как доброе слово,
Хорошо это всё вспоминать.
*
Волочусь километрами.
Все любимо всерьез.
Днем апрельским заветрены
Колки голых берёз.
Облака поналеплены,
Одежонка бедна,
В ней навязли, нацеплены
Мудрых трав семена.
Жизнь никак не дотянется
До хороших рублей.
Обувь, чую, развалится
В чернозёме полей.
Скажет мать: «Всё в порядке», – мне.
Будет после труда
Стол с обжитыми лавками
И простая еда.
*
И оттого, что в этом хлебе
Кому-то, а не мне везло,
Я жаждал, чтоб в осеннем небе
Завязло лебедя крыло.
Кричал ему: "Постой, товарищ!
Пусть груды зёрен на току –
Ты дожинать мне оставляешь
С полей созревшую тоску".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но здесь душа моя прославит
На небе облачную рябь,
Лес хвойный в золотой оправе,
Плугами вспаханную зябь.
Всё чаще, уходящим, в спину
Глядит отчаянье полей...
Я, замерзая, не покину
Предела родины своей.
*
Как год за гранью февраля,
Уйду, оставив труд полезный,
Другие обживать края,
Рассматривать другие бездны.
И как большой судьбы исход –
Свидание с отчизной милой,
На чёрный сумрак упадёт
Цветная тень моей любимой.
Она – воскресная родня
Под долгим и бесслёзным взором,
Так обделившая меня
Обыкновенным разговором.
*
Как остро чувствуют глаза:
Над крышами нависла нега,
Собачий лай и голоса,
Воскресшие от хлопьев снега.
Герани поздней алый ком
В окне. Забота утро будит.
Уже за ранним молоком
Спешат с бидончиками люди.
И там, где замирают дни,
Высокое тревожит слово.
Как будто детство пронесли
Охапкой сена молодого.
*
Садим клубни на дальних полях
И по-птичьи присядем на отдых.
Эта рощица – белый сквозняк.
Эта роща – нетронутый воздух.
Эти пашни – земли чернолом –
Мне увиделись присно и ныне.
И купальница красным зрачком
Снова манит в зеленой низине.
ПОД КРОНАМИ И ОБЛАКАМИ
Там, где в погоду, в непогоду
Спаситель нищенствует с нами,
Люблю закаты и восходы,
Под кронами и облаками.
Ночь тёмная пройдёт остудно.
Узор ветвей в предзимье чёткий.
И наступающее утро
Работает каминной топкой.
И я опять, опять мечтаю
Уйти в мой край, что сердцу ближе.
Где светлый дух в пути познаю
И церковь божию увижу.
Где в тихом поле странник встречный
Прошелестит судьбою робкой.
Где далеко – далёко вечер
Работает каминной топкой.
*
Наде
Здесь тополя – с рождения Христа.
Здесь мне с тобою вековать - стараться.
Здесь вечер лет примерно на полста
И облака над нами лет на двадцать.
Твой шёлк волос струится испокон,
В глазах – неостывающее лето.
И вся ты – излученье вешних крон,
Где времена и перемены цвета.
Мне никогда не пережить тебя.
В безлюдный вечер серединным маем
На лошади мы выедем в поля
И борозды картошкой забросаем.
*
С. Донбаю
Незабудки голубеньким снегом
На зелёном лугу вновь и вновь
Вопрошают: «Мы разве не небо?
Разве мы на земле не любовь?»
И прохладят любимым,
далёким
С детских лет. Вот уже потому
Эту весть о покое высоком
Принимаю один к одному.
Здесь, где северный ветер
наводит
Облаков необъятную мощь
И просёлок, петляя, уходит
В занавесы редеющих рощ,
Слёзы смоют безумство
и важность…
Всемогущий! На лике земли
Ты прости и хоть в малую тварность
На исходе пути посели.
Незабудками, веточкой вербы
Наши души проклюнутся вновь,
Вопрошая: «Мы разве не небо?
Разве мы на земле не любовь?»
*
Об ушедших душа отболит ли?
Этот путь в царство Божье не прост.
Пела голосом тонким молитву,
Наводила соломенный мост.
Скрыт туманами берег великий,
Но на пристани, где перевоз,
Проступали их тихие лики,
Что блины зеленящих берёз.
Ожидали, любили, просили,
И понятно лишь было одно:
Это нам, детям бедной России,
Отстрадать на земле суждено.
Будем нищими плакать над бездной,
Но бурьянника ветхая рать
Как всегда будет мёдом небесным
В дни суровые сердце питать.
*
М. Чертоговой
Отошли, отцвели, отлучились…
И, как будто во чреве земли,
В нижнем храме усердно
молились,
В темноте свечи тонкие жгли.
И рассвет – словно Божие тело.
Слышен сквозь благодать разговор:
– На свечах твоя страсть отгорела.
Посвящаем тебя в рясофор.
*
О жизнь монеткой изотрусь,
Вконец растрачу дар сердечный,
С тяжёлой головой проснусь,
В избушке низкой на Заречной.
Но труд от всех падений спас.
Мысль проплыла в оконной раме:
«Как хорошо, что есть аванс
И три рубля еще в кармане,
Что прожитое, ровно дым,
Коль сортностью был ниже средних».
Уже вода под подвесным –
Тяжёлая, в листах осенних.
Шаг сделаю, другой, еще,
В туманное завязну утро,
Увижу девичье лицо
И станет солнечно и мудро.
И поведет мечту вперед –
Подумаю: «Откуда милость?