***Речь идет о книге н. Минского «При свете совести» (примеч. Сост.).

21

Нельзя, конечно, назвать сплошь фантастическим изложе­ние истории нашего умственного развития, сделанное г-ном Минским. В нем есть и подлинные, несомненные факты, но бла­годаря точке зрения автора они являются в разных странных ра­курсах. Г-н Минский, может быть, прав, относя начало нашего «народолюбия» примерно за полвека назад. Приблизительно около этого времени идея освобождения крестьян не только до­статочно созрела в сознании известной части общества, но и по­лучила некоторую, очень, конечно, слабую возможность выра­зиться в печати. Дело, однако, в том, что и тогда существовали в самом обществе отнюдь не «народолюбивые» течения, не пре­кращавшиеся и после того, как освобождение стало фактом, не прекращающиеся и сейчас. Затем надо принять во внимание, что крепостное право составляло основу всей нашей жизни дорефор­менной, падение которой неизбежно должно было отразиться на всех сторонах общественной жизни. И та или другая из этих ре­формированных сторон — правильный суд, земское самоуправ­ление и проч. — могли казаться многим ценнее, чем основная реформа. Не то чтобы они ее не желали; напротив, они привет­ствовали ее с искренней радостью, но главным образом ввиду тех дальнейших реформ, которые неизбежно должны были за нею следовать. Таков был тот же Катков, идеалом которого в первую пору его публицистической деятельности была тогдаш­няя свободная, но отнюдь не демократическая Англия (с тех пор и в Англии много воды утекло). Что касается славянофилов, то в их учении демократические элементы несомненно были, но на­прасно все-таки г-н Минский думает, что они носили мурмолки и кафтаны в качестве «народной» одежды — это был «нацио­нальный» костюм. Если же г-н Минский не хочет признавать этого различия, то он должен по крайней мере признать, что вре­мя мурмолок и кафтанов было вместе с тем временем горячих споров о вопросах религиозных, богословских, философских. Западники и славянофилы с одинаковым увлечением отдавались этим спорам об «общностях», о «добре и зле, красоте и вечнос­ти». Напомню только характернейший рассказ Тургенева, при­водимый во всех биографиях Белинского. Рассказав, как мучи­ли Белинского «философические вопросы о значении жизни, об отношениях людей друг к другу и к Божеству, о происхождении

22

мира, о бессмертии души и т.п.», Тургенев продолжает: «Ис­кренность его действовала на меня; его огонь сообщался и мне, важность предмета меня увлекала; но, поговорив часа два-три, я ослабевал, легкомыслие молодости брало свое... я думал о про­гулке, об обеде, сама жена Белинского умоляла и мужа, и меня хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти прения, на­поминала ему предписания врача... но с Белинским сладить бы­ло нелегко. «Мы не решили еще вопроса о существовании Бо­га, — сказал он мне однажды с горьким упреком, — а вы хоти­те есть!»

Всё умственное течение, сказавшееся в этом трогательно-на­ивном восклицании Белинского, осталось вне кругозора г-на Минского. И многое другое еще. С течением времени острота во­просов, так занимавших первых славянофилов и западников, ос­лабела... Г-н Минский разумеет, очевидно, те общественные идеи и чувства, которые находились в связи с идеей и фактом освобождения крестьян...

И напрасно г. Минский думает, что в составе так называе­мых «идей 60-х годов» не было ничего, кроме «народолюбия» и тем паче «идеалов деревни». Вопросы деревенской жизни, есте­ственно, занимали выдающееся место в литературе того времени, но слишком многое в ней никоим образом не могло вместиться в «идеалы деревни». Самое «народолюбие» отнюдь не ограничива­лось деревней, а распространялось на все трудящиеся классы, среди которых крестьянство составляло, конечно, громадное большинство. Но и множество других теоретических и практиче­ских вопросов сплеталось с идеей освобождения. И немудрено, что на первых порах люди впадали в частые ошибки и увлече­ния, Предавались неосновательным надеждам и т.п. Но все это были частности, которые при дальнейшем нормальном ходе раз­вития сами собой сгладились бы. Зерно же тогдашних идей жиз­неспособно и доселе и будет жизнеспособно еще многие и мно­гие годы. Но именно нормального-то хода развития судьба нам и не дала. Первое значительное уклонение от правильного пути мы встречаем уже во второй половине 60-х годов в⁵ виде эпиде­мии увлечения естествознанием; то, что было дотоле лишь одним из элементов миросозерцания, стало его основою; в частности, «народолюбие» ушло на задний план, уступив место выработке

23

правил личного поведения «мыслящих реалистов». При этом во­просы «о добре и зле, о красоте и вечности» отнюдь не игнори­ровались «мыслящими реалистами»: напротив, они ими очень многр занимались, и если их решения не нравятся г-ну Минско­му (не нравятся они и мне), то из этого не следует, что их не бы­ло. Мимоходом сказать, столь же неосновательно утверждает г-н Минский, будто «следовавшее затем морально-религиозное дви­жение опять неминуемо привело к мужицкому платью и к заве­ту пахать землю». Здесь разумеется так называемое «толстовст­во». Но, как известно, граф Толстой лишь начал «народолюбием», а кончил пропагандою психической и физической гигиены... по все вопросы, волнующие г-на Минского, - о вер­ховной цели жизни, о страхе смерти, о вечных истинах — вол­нуют и, графа Толстого, и его недавно еще довольно многочислен­ных, последователей...

. «Почему мы отказываемся от наследства?», «В чем главный недостаток наследства 60 — 70-х годов?» — так характерно были озаглавлены две статьи г-на В. Розанова, напечатанные в 1891 г. в «Московских ведомостях». Напоминаю эти заглавия именно ради их характерности, потому что до самих статей нам здесь де­ла нет: какие «мы» включает в себя г-н Розанов — это пусть ос­танется без рассмотрения. «Отказов от наследства» и без того много. Начали «народники» еще в 70-х годах. Покойный Гайдебуров, покойный Юзов, г-н П.Ч. и многие другие объявили, что наступила пора сказать «новое слово». Отказ от наследства и провозглашение нового слова были очень шумны и задорны, а состояло это слово в том, что в основу миросозерцания был взят опять-таки один из элементов «наследства» - деревня, не толь­ко с ее интересами, а и с ее мнениями, и все это густо сдобрено узким национализмом. Затем последовал новый отказ от наслед­ства под предводительством гг. Абрамова и Дистерло во имя «светлых явлений», «малых дел», уважения к «действительнос­ти» и «пантеистического миросозерцания».

«Идеалы отцов и дедов над нами бессильны», — писал один из отказывающихся. Одновременно с этим г-н Волынский начал «тихую, робкую борьбу» во имя «новой мозговой линии», како­вую борьбу повел уже потом с полною развязностью...

24

Г-н Минский продолжает: «Наконец, в последнее время у нас возникло нечто вроде философского движения. Но... вместо философии общество занялось мнимофилософскими спорами о законах экономического развитии в применении к судьбам рус­ского народа». Г-н Минский разумеет здесь «диалектических ма­териалистов» (почему я употребляю именно этот неуклюжий ти­тул, читатель увидит ниже). Но ему должно быть известно, что эти люди не желают состоять ни в какой преемственной связи с прошлым и решительно отказываются от наследства; при этом не только об «идеалах деревни» или «мужицком платье» не может быть речи, но и будто бы всегда присущая русским людям «за­бота о судьбах деревни» отступает далеко на задний план. А за­тем, я не понимаю, почему г-н Минский утверждает, что эти лю­ди занимаются законами экономического развития «вместо фи­лософии». Не «вместо», а вместе, рядом с философией. Правда, их философские взгляды еще не вполне выяснились: г-н Струве тяготеет к новой немецкой так называемой критической филосо­фии, гг. Бельтов и Каменский¹ воскрешают гегельянство, г-н Туган-Барановский... впрочем, об нем не знаю. Во всяком случае, г-н Минский должен порадоваться по крайней мере решительно­му заявлению г-на Каменского: «Метафизика опять начинает привлекать к себе русские умы»...

К нам неоднократно, устно и письменно, обращались с во­просом, почему мы оставляем без возражения многочисленные выходки журнала «Новое слово» против нашего журнала или его отдельных сотрудников (главным образом, кажется, против пишущего эти строки)... К такому воздержанию нас побуждали разные соображения. Некоторые из них я изложу.

Во-первых, сплошь и рядом возражать было не на что: отве­чать на щипки щипками или доказывать, что не было резона вас щипать, — ребячество, которым мы, может быть, и доставили бы удовольствие «Новому слову», но для которого у нас нет ни времени, ни охоты.

Затем, «Новое слово» теперешней редакции есть журнал но­вый, и нам казалось, что необходимо дать ему высказаться, вы­яснить свои взгляды, не вставляя ему на первых же порах, по