§ 3 Размыкание и специфическая открытость бытия

Логос – первая попытка помыслить язык онтологически. По М. Хайдеггеру, «к λóγος’у принадлежит непотаённость, άλήθεια»¹². Алетейа, или античная “истина”. Язык есть раскрытость онтическая, но не онтологическая. Бытие за языком любит скрываться. Истина бытия есть Ничто. Сущее открывается небезразлично и неспокойно. С ним всегда в чём-то дело. Характер бытия подручного есть имение-дела… Это, что-имеется-дело, есть онтологическое определение бытия этого сущего. Онтическая векторность экзистенциальных модусов не подлежит сомнению. «Присутствие конституируется разомкнутостью, т.е. расположенным пониманием»¹³. Постигать сущностную глубь настроений вместе с тем означает усматривать вот-разомкнутость как таковую в её экстатично-горизонтной устроенности. Мир как разомкнутый не есть что-то безразлично-нейтральное, но он разомкнут сущностно в меру настроений. Поэтому и внутримировые вещи, и соответствующий мир моих отношений обнаруживаются соразмерно настроениям. И здесь нас снова подстерегает соблазн дуального толкования, вроде стимул–реакция, тема–рема, топик–комментарий. Онтическая слитность стимула, содержания, выражения очевидна. Так же как очевидна методологическая условность и онтологическая неадекватность бинарных оппозиций. «Так и язык не просто исходно ведёт себя удивительно индифферентным образом по отношению к разделению мира на две чётко различающиеся сферы, на «внешнее» и «внутреннее» бытие, но более того, прямо-таки возникает впечатление, что эта индифферентность является необходимым моментом его сущности. Психическое содержание и его чувственное выражение предстают в языке настолько слитыми воедино, что содержание не существует как нечто самостоятельное и самодостаточное до выражения, а скорее обретает своё завершение в нём и вместе с ним. Оба, и содержание, и выражение, становятся самими собой во взаимном переплетении: значение, ими обретённое в соотнесённости друг с другом, не является простым внешним приложением к их бытию, а представляет собой именно тот фактор, что и порождает это бытие»¹⁴. Но бытие размыкается в модусе расположенности, онтологическую специфику которого нам предстоит выявить.

§ 4 Модус расположенности

Аристотель полагал, что онтологию должно в первую очередь интересовать сущее, а уж затем его бытие. Любопытно, что в основе большинства атомистических подходов, в том числе и позитивистских нового времени, лежит как раз Аристотелево понимание онтологии. Хайдеггер воспротивился такому приорату сущего над бытием и выдвинул собственный вариант (проект) фундаментальной онтологии, обратившись к бытию как к фундаментальной инстанции. Именно бытие задаёт («фундирует») всё сущее, делая его возможным. Dasein, или вот-бытие, предвосхищает и направляет всякую экзистенциальную аналитику. Человек как сущее интерпретирует в своих концептах всё прочее сущее в Мире. Он «задаёт антропологическое понимание сущего: мир истолковывается по образу человека»¹⁵. Сущее. Оно не просто антропоморфно. Антропоморфность сущего необходимо раскрыть. Сущее – родное, человечное. Человек видит сущее своими глазами. Переживает, оценивает.

Вселенная безразлична. Но раскрывается в модусе расположенности. «Дело-то всё в том, что мир амодален по своей природе. Он лишь выступает перед субъектом в той или иной модальности»¹⁶. Бытие предстает перед человеком соответственно природой заложенным способам со-бытия. Сущностность, истинность (степень) зависит от незамутнённости индивидуального сознания (психические расстройства, врождённые патологии, нервные стрессы, гегемония состояний: влюблённости, страха, томления и т.д.). Модус бытия экзистенции определяется через отношение с другими – вещами, миром, людьми. Субъект лишается фиксированных субстанциальных характеристик и в том числе «сущности». Субъективность не сводится также к внутренним переживаниям и эмоциям. Впору говорить об экзистенциальных модусах, а не о психологических состояниях, замкнутых в границах соматики. Модусы – фундаментальные атрибуты бытия. «То, что мы онтологически помечаем титулом расположение, онтически есть самое знакомое и обыденное: настроение, настроенность. До всякой психологии настроений, которая к тому же лежит ещё в полном упадке, следует увидеть этот феномен как фундаментальный экзистенциал и обрисовать в его структуре… Что настроения могут портиться и меняться, говорит лишь, что присутствие всегда уже как-то настроено. Частая затяжная, равномерная и вялая ненастроенность, которую нельзя смешивать с расстройством, настолько не ничто, что именно в ней присутствие становится себе самому в тягость. Бытие его вот в такой ненастроенности обнажается как тягота. Почему, неизвестно. И присутствие не может такого знать, потому что размыкающие возможности познания слишком недалеко идут в сравнении с исходным размыканием в настроениях, в которых присутствие поставлено перед своим бытием как вот. И опять же приподнятое настроение может снять обнаружившуюся тяготу бытия; эта возможность настроения тоже размыкает, хотя и снимая, тягостную черту присутствия. Настроение открывает, “как оно” и “каково бывает” человеку. В этом «как оно» настроенность вводит бытие в его “вот”»¹⁷. М. Хайдеггер правильно подмечает преднастроенность бытия при различных экзистенциальных модусах человека, однако воздерживается от объяснения причин возникновения подобных состояний, в частности переживания различных оттенков удовольствия. «Настроение настигает. Оно не приходит ни “извне” ни “изнутри”, но вырастает как способ бытия-в-мире из него самого… Настроение всегда уже разомкнуло бытие-в-мире как целое и впервые делает возможной настроенность на… Бытие-в-настроении не соотнесено ближайшим образом с психическим, само оно не внутреннее состояние, которое потом загадочным образом выплёскивается наружу и отцвечивает на вещах и лицах… Оно есть экзистенциальный основоспособ равноисходной разомкнутости мира, соприсутствия и экзистенции, поскольку последняя сама по сути есть бытие-в-мире»¹⁸. Разомкнутость формирует расположенность: «То, что выговаривается в словесном озвучении, – это не только членораздельная в меру значений открытость сущего, но вместе с тем (и притом специально) расположенность, настроенность вот-бытия. Собственным языковым уведомлением, собственным и специфическим озвучением расположенности вот-бытия являются интонация, модуляция, темп, является способ говорения. Интонация состоит в особом звучании, которое я придаю своей речи. Говоря, я модулирую свой голос, повышая и понижая его. Что касается темпа моего говорения, я могу говорить медленно и осторожно или быстро и торопливо. Даже этим способом моего говорения выговаривается не мой замкнутый в себе внутренний мир, выговариваются не внутренние ощущения, но в интонации, модуляции и темпе моего говорения выговаривается самостно-экстатично-горизонтно устроенная расположенность»¹⁹. Бытие стимулирует поведение. «Основной закон нашего поведения гласит, что поведение определяется ситуациями, реакция вызывается стимулами, поэтому ключ к овладению поведением заключается в овладении стимулами. Наше поведение – один из естественных процессов, основным законом которого и является закон стимула – реакции, поэтому основным законом овладения природными процессами является овладение ими через стимулы. Нельзя вызвать к жизни какой-нибудь процесс поведения, направить его по-иному, иначе, чем создав соответствующий стимул»²⁰. Под психологическим стимулом у Л.С. Выготского, конечно же, понимается его онтологический коррелят – “вот-бытие” сущего. «Мы можем сказать, что стимул становится мотивом при известных условиях, он вызывает к жизни сложное реактивное образование, внедряясь в известную систему сложившейся оценки установки и навыков. Это сложное реактивное образование, откристаллизовавшееся вокруг стимула, и есть мотив. Итак, при волевом выборе борются не стимулы, а реактивные образования, целые системы установок»²¹. Одним из ключевых факторов бытие-причастности представляется социальность личностной экзистенции – присутствие других.

«“Другие” означает не то же что: весь остаток прочих помимо меня, из которых выделяется Я, другие это наоборот те, от которых человек сам себя большей частью не отличает, среди которых и он тоже»²². Причём “со” и “тоже” присутствия следует понимать не столько географически, сколько экзистенциально. Экзистенции других взаимоувязаны и взаимообусловлены. Они событийствуют. «Следует… подчеркнуть, что язык обретает своё подлинное бытие лишь в разговоре, то есть при осуществлении взаимопонимания»²³. «Нельзя однако упускать из виду, что мы употребляем термин соприсутствие для обозначения того бытия, на которое внутримирно отпущены сущие другие. Это соприсутствие других внутримирно разомкнуто для присутствия и тем самым также для соприсутствующих лишь потому, что присутствие сущностно само по себе есть событие. Феноменологическое высказывание: присутствие есть по сути со-бытие, имеет экзистенциально-онтологический смысл… Присутствие экзистенциально определено событием и тогда, когда другой фактично и не наличен и не воспринят. Одиночество присутствия есть тоже событие в мире. Не хватать другого может только в событии и для него»²⁴. «Как событие присутствие тогда “есть” по сути ради других. Это надо понять как экзистенциальное сущностное высказывание»²⁵. Характер человекоприсутствия во всяком вот-бытие-присутствии априорен. «Как человеко-самость присутствие всегда рассеяно в людях и должно себя сперва найти… Ближайшим образом не “я” в смысле своей самости “есть”, но другие по способу людей. От них и как они я ближайше “дан” себе “самому”. Ближайшим образом присутствие это человек людей и большей частью таким остаётся… Собственное бытие самости покоится не на отделившемся от людей исключительном статусе субъекта, но есть экзистентная модификация людей как сущностного экзистенциала»²⁶. Вот-бытие, разомкнутое в модусе расположенности, с обязательным наличием фактора другого, артикулируется в речи.

В речи язык экзистирует фактично, реально-очевидно. «Экзистенциально-онтологический фундамент языка есть речь… Речь экзистенциально равноисходна с расположением и пониманием. Понятность и до усваивающего толкования всегда уже членораздельна. Речь есть артикуляция понятности. Она уже лежит поэтому в основании толкования и высказывания. Артикулируемое в толковании, исходное стало быть уже в речи, мы назвали смыслом. Членораздельное в речевой артикуляции как таковой мы назовём целым значений. Оно может быть разложено на значения. Значения как артикулированное артикулируемого всегда осмысленны. Расположенная понятность бытия-в-мире выговаривает себя как речь. Значимое целое понятности берёт слово. К значениям прирастают слова. Но не слововещи снабжаются значениями»²⁷. Последняя сентенция М. Хайдеггера принципиальна для экзистенциальной аналитики речекоммуникативной динамики. «Вовне-выговоренность речи есть язык… Язык может быть разбит на наличные слововещи. Речь есть экзистенциально язык… К говорящей речи принадлежат как возможности слышание и молчание»²⁸. И здесь просматриваются пока ещё очень смутные связи между онтологией речи и другими способностями (имеется в виду смех). Повседневный способ бытия речи – как артикуляция понимающего бытия-друг-с-другом – «осуществляет “общение” сонастроенности и понятность события… Событие в речи “выраженно” разделяется, т.е. оно уже есть, неразделённое только как не схваченное и присвоенное… Языковой индекс принадлежащего к речи оповещения о расположенном бытии-в лежит в тоне, модуляции, в темпе речи, “в манере говорить”»²⁹. Речь есть значимое членение расположенной понятности бытия-в-мире. В качестве конститутивных моментов к ней принадлежат: о-чём речи, проговорённое как таковое, сообщение и извещение. Это не свойства, какие удаётся лишь эмпирически “наскрести” в языке, но укоренённые в бытийной конституции присутствия экзистенциальные атрибуты, онтологически впервые делающие возможным нечто подобное языку. Человек говорит. Мы говорим наяву и в мечтах. Мы говорим постоянно, даже тогда, когда не произносим никаких слов, а только слушаем и читаем, и даже тогда, когда не слушаем и не читаем, а занимаемся работой или отдыхаем. Мы каким-нибудь способом постоянно говорим. Говорим потому, что говорение естественно для нас. Оно происходит не только по какому-то особенному желанию. То, что в мысли содержится симультанно, в речи развёртывается сукцессивно. Мысль не только внешне опосредуется знаками, но и внутренне опосредуется значениями. Повторимся, мысль – не последняя инстанция в процессе опосредования. «Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Действительное и полное понимание чужой мысли становится возможным только тогда, когда мы вскрываем её действенную, аффективно-волевую подоплёку. При понимании чужой речи всегда оказывается недостаточным понимание только одних слов, но не мысли собеседника. Но и понимание мысли собеседника без понимания его мотива, того, ради чего высказывается мысль, есть неполное понимание. Точно также в психологическом анализе любого высказывания мы доходим до конца только тогда, когда раскрываем последний и самый утаённый внутренний план речевого мышления: его мотивацию»³⁰. Но наш богатый внутренний мир, всё же, всегда почти не зависящим от нас образом рвётся наружу, чтобы быть услышанным, найти взаимопонимание и раствориться в толках. «Членораздельный звук льётся из груди, чтобы пробудить в другой личности отзвук, который возвратился бы снова к нам и был воспринят нашим слухом. Человек тем самым делает открытие, что вокруг него есть существа одинаковых с ним внутренних потребностей, способные, стало быть, пойти навстречу разнообразным волнующим его порывам»³¹. В звучащей речи – овнешнённая душа человека, ищущая себе подобную. «Звук возникает в нас, как трепетный стон, и исходит из нашей груди, как дыхание самого бытия. Помимо языка, сам по себе он способен выражать боль и радость, отвращение и желание; порождённый жизнью, он передаёт её в воспринимающий орган»³². Озвученные идеологии с разной степенью согласованности мастерят семиосферу. Но речь – это всегда толки. Homo lingualis ещё и Homo loquens – Человек говорливый. Усреднённые говоры людей формируют толки. Оторванные от вот-бытия, их породившего, они рискуют превратиться в слухи. Толки составляют основу фольклора и даже проникают в сферу искусства. «Песни, молитвенные формулы, изречения, сказки пробуждают желание выхватить слово из летучего потока диалога; их сохраняют, переиначивают, им подражают. Они становятся основой литературы, и тогда этот продукт духа и языка постепенно переходит от всей нации к индивидам; и перепоручается поэтам и наставникам народа, которых народ начинает всё больше противопоставлять себе»³³. Толки формируют, в свою очередь, смысловые предпосылки для интерпретации сущего. В усреднённом виде вот-бытие всегда уже как-то истолковано, его уже наделили понятливостью людские толки, в которых участвует и “я”. Горизонт истолкования (понимания) вот-бытия не столько оптический, сколько онтологический. Своими глазами я “упираюсь” в сущее, частью которого я себя также ощущаю. В речи (в широком смысле) присутствует моё понимание собственной событийности. «Расположение и понимание равноисходно обусловлены речью»³⁴. «Речь большей частью проговаривается и себя всегда уже проговорила. Она есть язык. В проговорённом однако всегда уже лежат тогда понимание и толкование. Язык как проговорённость таит в себе истолкованность понятности присутствия»³⁵. Без понимания трудно себе представить какую-либо форму существования. Даже клинические случаи, искажающие понимание, тем не менее, не лишают человека способности хоть как-то, но понимать. «В понимании экзистенциально лежит бытийный способ присутствия как умения быть»³⁶. Но понимание – это всегда взаимность. Чтобы понять мало одного умения говорить, но важно уметь и слушать. Только умолкнув можно услышать речь другого. «Взаимосвязь речи с пониманием и понятностью проясняется из одной принадлежащей к самой речи экзистенциальной возможности, из слышания. Мы не случайно говорим, когда не “верно” расслышали, что не “поняли”. Слышание конститутивно для речи. И как словесное озвучание основано в речи, так восприятие в слышании. Прислушивание к… есть экзистенциальная открытость присутствия как событие для других»³⁷. «В фундаментальной онтологии языка невозможно обойти слушание. Озвучивающее говорение есть голосовое, фонетическое говорение. По аналогии с этим слушание есть акустическое слушание. Однако подобно тому, как фонетическое говорение, или голосовое озвучение, по мере бытия фундировано в речи как обнаруживающем сказе, так акустическое слушание по мере бытия основывается на понимающем слушании»³⁸. М.М. Бахтин задолго до Ф.-В.фон Херрманна ввёл понятие “другого” как абсолютной инстанции ответного понимания, впервые с онтологических позиций заговорил о диалогичности языкового сознания. Слова Ф.-В.фон Херрманна лишь подтверждают идеи М.М. Бахтина: «Кто в речи-друг-с-другом не отвечает, словесно озвучивая, тот молчит. Его молчание – ответ. Своим молчаливым ответом он что-то говорит, даёт что-то понять, возможно, отчётливее, чем если бы он говорил, озвучивая. Так, мы говорим о “красноречивом молчании”. Молчание само есть модус сказывания, модус истолкования и формирования понятности сущего. Молчание также, в плане того, что и как оно есть, обращено к Другому. Молчание образует модус говорения-друг-с-другом. Оно изначально диалогическое, точно так же, как озвучивающее говорение и слушание»³⁹. Х.-Г. Гадамер отелеснивает процесс понимания, выводя его из тени абстракций на свет бытийной конкретики: «Зрение «как таковое», слух «как таковой» – догматические абстракции, искусственным образом редуцирующие соответствующие феномены. Восприятие всегда включает значение»⁴⁰. На фоне разомкнутого в меру настроений бытия в вот-бытие присутствия сущее получает артикуляцию в речи. Но и само сущее требует содержательного раскрытия его атрибутов.