Глава 2 Анализ снов в романе ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»
Сны в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» насыщенны символами и архетипическими образами. Кроме того, огромную роль в их структуре играют и интертекстуальные связи. Исследователь В.В.Сиганова говорит, что текст романа как бы включается в евангельский текст, а он, в свою очередь, обретает в романе живое воплощение. И это закономерно, ведь «библия как «Книга книг» и конкретно Новый Завет – прецедентные тексты глобального общечеловеческого масштаба – выступают своего рода «суперпрецедентами», универсальной интертекстуальной канвой в масштабах общепланетарного речемыслительного и собственно литературного процесса»13. И особенно показателен в этом отношении сон Алеши Карамазова о Кане Галилейской.
§1. Сон Алеши о Кане Галилейской
Так положил Иисус начало чудесам
в Кане Галилейской и явил славу Свою;
и уверовали в Него ученики Его.
Евангелие от Ионна,2:11
Федор Михайлович полностью передает обстановку, предшествующую погружению героя в сон. Это не случайно… В произведении присутствуют несколько пластов, два из них – библейский и психологический – для автора наиболее значимы. Они словно противопоставлены друг другу: принимая первый, полностью отрицаешь второй. Так сон о Кане Галилейской можно понять как чудо, ниспосланное свыше… Евангельские мотивы, которыми насыщено сновидение, это полностью подтверждают. Но есть и другой уровень прочтения (более поверхностный и простой) – сон был вызван событиями минувшего дня и окружающей обстановкой. Герой слышит евангельскую притчу и подсознание проецирует ее образы в сон. Но эта трактовка ошибочна! Федор Михайлович доказывает нам это через форму и образный ряд.
Девять часов вечера, скит старца Зосимы, «свежий и холодноватый» воздух, голос отца Паисия, читающего над гробом Евангелие… Алеша стоит на коленях и молится, но душа его никак не может найти покоя: «обрывки мыслей мелькали в душе его, загорались как звездочки и тут же гасли, сменяясь другими, но зато царило в душе что-то целое, твердое, утоляющее, и он сознавал это сам»… Звучат строки Евангелия: «И в третий день брак бысть в Кане Галилейстей, читал отец Паисий, и бе Мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученицы его на брак»… Божественное слово переносит героя в пространство сна.
Начинается сновидение с библейской притчи о Кане Галилейской, ее сутью и завершится: «Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже навеки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут»... Слова старца Зосимы о Христе являются переложением последнего стиха, завершающего рассказ о чуде: «Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской и явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его» (Иоанн гл. 2, ст. 11). По словам В.В.Сигановой, «Достоевский переводит его на язык художественного образа, венчающего повествование об уверовании еще одного ученика Христова: чудо продолжается в веках»14. А чудесный сон Алеши обретает свои рамки – их очерчивает евангельский текст.
В сновидении о Кане Галилейской есть ряд архетипических символов – для постижения смысла они очень значимы. Мы рассмотрим несколько ключевых образов: брак, пир, солнце и вино.
Пир. Издавна этот символ обозначал «союз, единение, веселое братское слияние»15. Он является замкнутым пространством, участники образуют тесное кольцо, оберегая друг друга и созданную гармонию – никакие беды и горести им здесь не страшны. Кроме того, пир можно соотнести с одним из важнейших принципов православной культуры – соборностью.
Брак. На языке символов это не только одно из семи христианских таинств, но и синтез божественного и человеческого, неба и земли, души и тела. Этот архетипческий образ встречается в священном писании не только в своем прямом значении (как, например, в притче о Кане Галилейской), но и в аллегорическом. Так в Ветхом Завете иносказательно говорится о браке Бога с народом Израилевым, в Новом — о Церкви как Невесте Христовой.
Вино. Сложный, амбивалентный символ. Вино олицетворяет собой познание - в нем есть имманентная глубина, отсутствующая в воде. Оценить этот тонкий напиток может не каждый, для этого нужен эстетический вкус, поэтому вино является и образом творчества (старец Зосима упоминает об Архитиклине). Но эти значения – второстепенны. Вот главное: в православии вино символизирует кровь Христову и используется при причастии. А смешанное с водой, оно образует жидкость, показывающую две природы в Христе — Божественную и человеческую. Причем Божественная характеризуется именно вином.
Солнце. Это один из самых древних архетипов… Но все многообразие его смыслов мы сейчас охватывать не станем. Федор Михайлович Достоевский обозначил для нас главный – мы знаем, что старец Зосима говорит о Христе. Солнце - символ Сына Божьего, который, подобно небесному светилу, несет духовный свет, согревая души, помогая решать проблемы и наставляя заблудших. Кроме того, по мнению религиозных проповедников, философов и публицистов, солнце — это формы сообщения между духовным и материальным мирами. А сон Алеши Карамазова о Кане Галилейской есть не что иное, как встречп с духовным миром.
\§2. Кошмар Ивана Федоровича
Как же ты жить-то будешь <…>,
с таким адом в груди и в голове…
Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»
«Сон разума рождает чудовищ»… Гениальный живописец Гойя, озаглавив так одну из своих картин, был как никогда близок к истине. Но точные его слова все же хочется продолжить: разума и …сердца. Порой ум, не имея опоры доброты и милосердия, сам создает себе мучителей и отпускает их в ночные кошмары. Сон, как верно заметил А.Рясов, это иногда и звено в цепи моральных пыток, которые мы учиняем над собой.
Кошмар Ивана Федоровича о черте – яркое тому потверждение. «Сон и реальность у Достоевского всегда оказываются трагически взаимообратимы, сон исследуется как воплощение архетипа, как странное и искаженное отображение реальности»16.
Сон Карамазова – один из самых противоречивых и сложных, он порождает у читателей массу вопросов. Главный из них: а спал ли Иван? Достоевский начинает главу с упоминания о тяжелой душевной болезни героя, и предостережения врача о возможных галлюцинациях. Утвердить точку зрения о том, что беседа со словоохотливым бесом, лишь метка «белой горячки» подтверждает еще один ориентир: слова самого Карамазова. "Ты моя галлюцинация" – в исступлении кричит он на нежеланного гостя. Казалось бы, автор говорит с нами прямо… Но это только на первый взгляд. Визит черта-«приживальщик» не имеет никакого отношения к помешательству.
Первым возражением выступит название главы: «Чорт. Кошмар Ивана Федоровича». Лексема «кошмар» указывает нам на категорию сновидения, причем совершенного особенного. Именно в страшных снах мы не чувствуем грани между реальностью и фантастикой, именно они обрушиваются на нас мгновенно и так неохотно выпускают из своих душных обьятий. Помимо художественной функции заглавия, в романе есть и другие доказательства того, что господин пожаловал к Ивану именно во сне. Пытаясь прогнать черта, Иван Карамазов мочит полотенце и прикладывает его своей голове, а затем отбрасывает его на стул. После пробуждения же он находит его "у туалетного столика<…>, чистое, еще сложенное и не употребленное". А стакан, которым Иван пустил в «оратора», чуть позже каким-то чудом оказывается на столе – прямо перед недоумевающим Иваном. Итак, в том, что встреча Ивана с бесом – сновидение, мы уверены.
Как мы уже упоминали, у Ф.М. Достоевского важен не только сам сон, но и его предверие. В данном случае он описывает это его особенно изящно: «…он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду и <…> упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг оказался сидящим некто, бог знает как вошедший, потому что его еще не было в комнате»… С первых строк мы погружаемся в таинственное пространство – смотрим глазами героя, человека, находящегося почти на грани сумасшествия. Пространство сна смыкается вокруг Иван плавно, почти неслышно и при этом мгновенно. Нет ни слова о том, как герою хотелось спать или, например, как он переменил свое положение… Достоевский достигает удивительного эффекта: видение, сон, «русский джентльмен» становится реальным!
Достоевский выписал образ лукавого живо и красочно. Он вышел даже несколько карикатурным, нелепым и смешным. Странный джентельмен напоминает и «белоручек-помещиков», и «приживальщика хорошего тона» - оба определения довольно-таки жалкие. В нем нет воли, уверенности, силы – подлости он и то делает "единственно по долгу службы и по социальному положению"…
Но удивительно: чем больше мы вглядываемся в образ этого беса, тем больше там отыскиваем черт Ивана Карамазова! Герой и сам с ужасом осознает это: «Ты воплощение меня самого, только одной впрочем моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых». Здесь проявляется мотив раздвоения личности, воплощения ее тайных и смутных темных желаний в уродливом и ненавистном двойнике, принципиально важный для понимания образа Ивана Карамазова и восходящий, помимо "Бесов", к одной из самых ранних повестей Достоевского - "Двойнику"17.
Именно этот образ воссоздает у Достоевского темы помешательства, ипохондрии, шизофрении. Если анализировать этот сон с точки зрения психоанализа, то он приведет нас к феномену диссонанса. Человеческая психика расщепляется вследствии невроза (состояние нашего героя вполне можно к нему отнести) или другого тяжелого психического заболевания. Человек утрачивает контроль над собой, страшно изменяясь или же вступает в диалог с собственным помутившимся рассудком. Карл Густав Юнг в книге «Человек и его символы» иллюстрирует это состояние сюжетом одного из художественных произведений – новеллой Стивенсона о докторе Джекиле и мистере Хайде. Мы полагаем, что повесть «Двойник» ы этом отношении не менее показательна.
Но вот с романом «Братья Карамазовы» дело обстоит иначе. Здесь нельзя не учесть еще одного уровня понимания сновидений – православного. Черт, явившейся к Ивану во сне, мог быть как наказанием (помешательство, а тем более его иллюзия – это огромная мука!), так и предостережением. Карикатурность «темного» гостя вполне может говорить о том, что он ненастоящий. Да, это действительно дурная половина Ивана. Об этом говорит и речь персонажа (перефразированные мысли Ивана и не более), и соотнесенность встречи с «Легендой о Великом Инквизиторе». Исследователь В.Н. Захаров пишет: «Там (в легенде – прим.авт.) "умный дух" — здесь дрянной и пошловатый мелкий черт, "самозванец", "приживальщик"»18… Иван Карамазов, увидев это пугающее недоразумение, должен понять: его идеи губительны, преступны и даже нелепы. Вот на кого он похож, когда проповедует их! То невыносимое чувство ужаса и сокрушительного стыда приносит Ивану первые сомнения – в своей правоте, жизненных целях, избранном пути. Формула «Все дозволено» разбита в пух и прах… В груди дрогнуло и забилось сердце. Для Алеши сомнения были ненужной поклажей, тяжелым и мучительным грузом, для Ивана же они целительны…