Марксизм и философия языка 303

никацией в узком смысле), а словесным выражением какой-нибудь потребности, например голода, мы убедимся, что оно всецело ориентировано социально. Оно прежде всего ближай­шим образом определяется участниками события высказывания, и близкими и далекими, в связи с определенной ситуацией: ситуация формирует высказывание, заставляя его звучать так, а не иначе, как требование или как просьбу, как отстаивание своего права или мольбу о милости, в стиле витиеватом или, простом, уверенно или робко, и пр. и пр.

Эта ближайшая ситуация и ближайшие социальные участ­ники ее определяют окказиональную форму и стиль высказыва­ния. Более глубокие пласты его структуры определяются более длительными и существенными социальными связями, к кото­рым говорящий приобщен.

Если мы возьмем высказывание в процессе его становления еще «в душе», то сущность дела не изменится, ибо структура переживания столь же социальна, как и структура его внешней объективации. Степень осознанности, отчетливости, оформлен-ности переживания прямо пропорциональна его социальной ориентированности.

В самом деле, даже простое, смутное осознание какого-ни­будь ощущения, хотя бы голода, без выражения его вовне, не может обойтись без какой-нибудь идеологической формы. Ведь всякое осознание нуждается во внутренней речи, во вну­тренней интонации и в зачаточном внутреннем стиле: возможно просительное, досадливое, злобное, негодующее осознание сво­его голода. Здесь мы перечисляем, конечно, только грубые и резкие направления внутренней интонации, на самом же деле возможна весьма тонкая и сложная интонировка переживания. Внешнее выражение, в большинстве случаев, только продол­жает и уясняет направление внутренней речи и заложенные: уже в ней интонации.

В каком направлении пойдет интонировка внутреннего ощу­щения голода — это зависит как от ближайшей ситуации пере­живания, так и от общего социального положения голодающего. Ведь этими условиями определяется, в каком ценностном кон­тексте, в каком социальном кругозоре будет осознаваться пере­живание голода. Ближайший социальный контекст определит тех возможных слушателей, союзников или врагов, на которых будет ориентироваться сознание и переживание голода: бу­дет ли это досада на злую природу, на судьбу, на себя самого, на общество, на определенную общественную группу, на опре­деленного человека и пр. Возможны, конечно, различные сте­пени осознанности, отчетливости и дифференцированности этой

304 В. Н. Волошинов

социальной ориентировки переживания; но вне какой бы то ни_> было ценностной социальной ориентации нет переживания. Даже плач грудного ребенка «ориентирован» на мать. Воз­можна призывающая, агитирующая окраска переживания го­лода: переживание будет строиться в направлении к возмож­ному призыву, агитационному доводу, осознаваться в форме протеста и пр. и пр.

В отношении к потенциальному (а иногда и явно ощущае­мому) слушателю можно различать два полюса, два предела, между которыми может осознаваться и идеологически офор­мляться переживание, стремясь то к одному, то к другому. На­зовем эти пределы условно: «я — переживание» и «мы—пере­живание».

Собственно «я—переживание» стремится к уничтожению; оно теряет по мере приближения к пределу свою идеологиче­скую оформленность, а следовательно и осознанность, прибли­жаясь к физиологической реакции животного. Стремясь к этому пределу, переживание утрачивает все потенции, все ростки со­циальной ориентации, а поэтому теряет и свое словесное обличие. Отдельные переживания и целые группы их могут прибли­жаться к этому пределу, утрачивая свою идеологическую ясность и оформленность и свидетельствуя о социальной неуко­рененности сознания.¹

«Мы — переживание» вовсе не темное, стадное переживание: оно дифференцировано. Более того, идеологическая дифферен­циация, рост сознательности прямо пропорционален твердости и уверенности социальной ориентации. Чем крепче, организо­ваннее и дифференцированнее коллектив, в котором ориенти­руется индивид, тем ярче и сложнее его внутренний мир.

Возможны различные степени «мы — переживания» и раз­личные типы его идеологического оформления.

Допустим, что голодающий осознает свой голод в разрознен­ном множестве случайно голодающих (неудачник, нищий и пр.). Переживание такого деклассированного одиночки будет специ­фически окрашено и тяготеть к определенным идеологическим формам, амплитуда которых может быть достаточно широкой: смирение, стыд, завистливость и др. ценностные тона будут окрашивать его переживание. Соответствующие идеологические формы, в направлении которых будет развиваться пережива­ние,— индивидуалистический босяцкий протест или покаянное мистическое смирение.

¹ О возможности выпадения из социального контекста группы сексуаль­ных переживаний человека и связанной с этим утраты словесной осознанно­сти см. книгу: Волошинов В. Н. Фрейдизм. М.: ГИЗ, 1927. С. 136—137.

Итак, теория выражения, лежащая в основе индивидуали­стического объективизма, должна быть нами отвергнута. Орга­низующий центр всякого высказывания, всякого выражения — не внутри, а вовне: в социальной среде, окружающей особь. Только нечленораздельный животный крик, действительно, организован изнутри физиологического аппарата единичной особи. В нем нет никакого идеологического плюса по отноше­нию к физиологической реакции. Но уже самое примитивное человеческое высказывание, осуществленное единичным орга­низмом, с точки зрения своего содержания, своего смысла и зна­чения, организовано вне его,— во внеорганических условиях социальной среды. Высказывание, как таковое, всецело продукт социального взаимодействия, как ближайшего, определяемого ситуацией говорения, так и дальнейшего, определяемого всей совокупностью условий данного говорящего коллектива.