новая папка 1 / 310552

ХХ век дал татарской литературе новое дыхание. Ушедшее столетие оказалось весьма плодотворным для национальной культуры и словесности. Нельзя не назвать тех имен, которые уже стали полноправными классиками татарской литературы: Галимджан Ибрагимов, Мажит Гафури, Фатых Амирхан, Галиаскар Камал, Фатхи Бурнаш, Хади Такташ, Адель Кутуй, Хасан Туфан, Туфан Миннуллин и многие другие.

Объем настоящего учебного пособия не позволяет подробно рассмотреть героический подвиг Мусы Джалиля (настоящая имя Муса Мустафаевич Джалилов (Залилов), 1906-1944), поэтому придется ограничиться узловыми моментами. Довоенный период его жизни и творчества позволяет говорить о нем, как о сложившемся поэте и публицисте. Джалиль искренне принял идеалы Октябрьской революции и не мыслил свою жизнь вне границ Советского Союза, хотя в конце 1930-х годов на его глазах происходили аресты его коллег и знакомых. На фронт ушел добровольцем, не прекращая заниматься поэтическим творчеством. Уже позже современники установили из его стихов, что он не представлял свое существование во вражеском застенке, на крайний случай оставив для себя последний патрон. Но именно в плену каждый день его жизни становится равным дерзкому вызову смерти, доказательным правом оставаться человеком в нечеловеческих условиях.

Его подпольная антифашистская деятельность подробно описана в книгах и публикациях татарских исследователей Г. Кашшафа, Ш. Маннура, Р. Мустафина, Р. Бикмухаметова и др. Хитростью усыпив бдительность нацистского лагерного начальства, М. Джалиль сумел не только определенное время заниматься контрпропагандой, распространяя листовки и воззвания, но и, в итоге, помочь нескольким военнопленным, которым удалось уйти к советским партизанам. Готовилась вторая подобная акция, но из-за предательства одного из членов подпольного комитета антифашистская группа была раскрыта.

Вне всякого сомнения, главным подвигом поэта стали «Моабитские тетради» (1942-1944, авторское название книги – «Мои песни»), обна-

ружение которых уже было чудом. Первая тетрадь была вынесена из тюрьмы узником Моабита Габбасом Шариповым, который уже во французском лагере для военнопленных передал ее военнопленному Нигмату Терегулову. Именно он привез ее в Казань в марте 1946 года, после чего она была передана в Союз татарских писателей, вторую – переслал в столицу Татарской АССР в 1947 году бывший сокамерник М. Джалиля бельгиец Андре Тиммерманс, получив ее из рук самого автора. Но публикация затянулась почти на десятилетие – над именем поэта тяготело обвинение в предательстве и сотрудничестве с гитлеровским командованием. 25 апреля 1953 года состоялось, в сущности, второе рождение М. Джалиля, теперь уже в бессмертие – в «Литературной газете» было опубликована первая подборка стихов из «Моабитских тетрадей». Позже ему было присвоено звание Героя

11

Советского Союза и присуждена Ленинская премия в области литературы. До сих пор существует гипотеза о возможном существовании где-то в недрах татарского ФСБ третьей тетради Джалиля.

Открывая «Моабитские тетради» мы хорошо понимаем, что перед нами книга, созданная в особых условиях, и к ней неправомерно применять привычные критерии литературоведческой науки. В то же время, погружаясь в чтение стихов Джалиля, мы неожиданно для себя делаем открытие, что, находясь в фашистском застенке, поэту удалось написать лучшую книгу своей жизни.

Поэзия М. Джалиля вся пронизана острыми, живыми чувствами, которые легко передаются читателю – настолько глубоко поэт использовал возможности своего слова. Джалилю не перед кем лукавить и скрывать свои переживания, в этом смысле героизм лирики «Тетрадей» не столько в обращении к эпическим образам восточного фольклора, сколько в простых, узнаваемых признаниях («Прости, Родина!», «Воля», «Неотвязные мысли», «Расставанье», «Каменный мешок»). В противовес им появляются поистине пророческие стихотворения о грядущей победе, о торжестве советского оружия («После войны», «Сталь», «Помощь весне», «Утешение»). Особенно потрясает уверенность поэта, что победа над врагом придет в мае.

В «Моабитских тетрадях» встречаются и описания зверств фашистских палачей («Нагрянул Иоганн и клокоча…», «Варварство», «Палачу», «Тюремный страж»). Среди этих произведений больше всего поражает детально описанные страдания ребенка перед казнью в стихотворении «Варварство», что крайне редко встречается в поэзии, созданной за колючей проволокой. При этом нигде автор не опускается до ярости, не посылает проклятий немцам, Германии. Находясь под пыткой, он просто пытается спросить:

Ты ударил меня, германский парень, И еще раз ударил… За что? Ответь!

Для Джалиля это по-прежнему страна высокой культуры (Гете, Гейне, Шиллер, Бетховен), активных борцов за свободу (Цеткин, Тельман). Те, кто сейчас у власти в Германии, для поэта не являются наследниками этой культуры, это просто «свора борзых», а хозяин подобен клопу.

Публикация стихов «Моабитских тетрадей» шла постепенно. Самыми последними были напечатаны шуточные стихи, поскольку современники не сразу поверили, что в столь жутких условиях может найтись место и время для улыбки и даже смеха. Конечно, не все шуточные стихи заканчиваются на радостной ноте. Стихотворение «Любовь и насморк» является ярким тому примером: поэт не забывает, где он находится. Но эти юмористические стихи, написанные с опорой на родной фольклор – еще одно подтверждение ясной уверенности Джалиля в неизбежность нашей победы. Поэт, очевидно, твердо верил, что его крохотные тетрадочки переживут его, поэтому так тщательно отбирал для них стихи (многое, написанное Джалилем в тюрьме,

12

до нас не дошло, потому что было уничтожено самим автором). Каждое слово «Моабитских тетрадей» обращено не только к современникам поэта, но и к нам, потомкам. Слово было его главным оружием, и оно в итоге победило неумолимое течение времени. Голос поэта продолжает призывно звучать из бесконечности бессмертия:

В песне зажег я огонь, исполняя Сердца приказ и народа приказ. Друга лелеяла песня простая, Песня врага побеждала не раз.

Рустем Адельшевич Кутуй (1936-2010) – татарский поэт и прозаик,

всю жизнь писавший на русском языке, активно переводивший татарских классиков для русского читателя. Его творчество дает обильную пищу для размышлений о специфике передачи национального мышления средствами другого языка. В таком ракурсе особый интерес приобретают те произведения, в которых автор обращается к темам исторического прошлого России и Татарстана, осмысляет именно свое национальное мироощущение («Маляры у Казанского Кремля», «Происхождение», «Курай» и др.) Мы видим, что поэта волнует не столько присутствие сугубо татарского, но восточного степного корня в восприятии пространства. Конечно же, поправка на время неизбежно дает о себе знать – художник помнит, что он живет в ХХ столетии. Несколько его проникновенных стихотворений посвящено памяти Мусы Джалиля («Последняя ночь», «Слушаю время»).

Специфика именно татарского характера получает свое, казалось бы, неожиданное раскрытие в стихотворениях, обращенным к образам родной природы. Стихотворение «Свиреп татарник – черный корень…» одно из самых запоминающихся:

Лист жестковат,

Щеки не любит,

Зато весной У речки слезы он голубит, а сам седой.

Скрытая, неброская красота позволила, по мнению Кутуя, татарам сохранить себя в истории, но именно эта внешняя непримечательность и порой даже жесткость таит в себе подлинное милосердие и сострадание. Так и лирика русскоязычного татарского поэта полна не показной, а скрытой нежностью к окружающему миру. Это внутренне чувство обращено и к русской деревне, русской природе («Утро», «На просторе», «Гроза») и простому русскому человеку («Я чаще слушаю старушек…»). Р. Мустафин пишет: «Споры о том, чей писатель Р. Кутуй, «наш» или «не наш», со временем улеглись. Да и не в этом дело. Ясно одно: такое явление стало возможным именно на стыке двух культур, татарской и русской и шире – в точке соприкосновения Востока и Запада».

13

Традиции творчества на нескольких языках в современной татарской литературе продолжает весьма успешно развивать поэт Ренат Харис, свободно пишущий на татарском, русском, башкирском, чувашском, английском языках.

Башкирская литература. Истоком культуры и литературы башкир (самоназвание – «башкорт») стал тюркский эпос «Урал-батыр». Под его влиянием дал обильные всходы национальный фольклор восточного характера: дастаны, газели, касыды и др. В XVIII веке появляется своя литература, существовавшая до середины XIX века в рукописной форме. Языком башкирских писателей в то время был так называемый язык «тюрки» – общий татарский язык. Позже литературный татарский язык активно использовался башкирским авторами. Всероссийскую известность башкирская поэзия получила благодаря недолгой, но яркой, героической жизни Салавата Юлаева (1752-1800). Его творчество относится к типу поэтовимпровизаторов, которых в Башкирии называли сэсэнами. Личность во многом легендарная, Юлаев оставил после себя глубокий след в сознании башкирского народа, его песнях и сказаниях.

Во второй половине XIX века в национальной литературе появляются первые ростки реалистического направления. Существенный поворот в развитии родной литературы удалось совершить поэту и прозаику Мажиту

Гафури (настоящее имя Габдулмажит Нурганиевич Гафуров, 18801934), писавшему на двух языках – башкирском и татарском, поэтому оба народа считают его своим классиком. Ранние его произведения были наполнены просветительскими чертами и дидактизмом, но после того, как он с увлечением приобщился к русской литературе XIX века, его творчество приобретает явное тяготение к критическому реализму. В молодости Гафури несколько раз дружески встречался с Г. Тукаем, после его ранней смерти посвятил ему свое стихотворение.

В зрелые годы М. Гафури испытывал неподдельный интерес к жизни простого человека, человека труда, что нашло отражение в его книгах. В послереволюционное время он активно занимался созданием и развитием журналистики, периодической печати на башкирском языке. На его прозу 1920-х годов значительное влияние оказало творчество М. Горького. Одно из самых выразительных произведений позднего периода его творчества – повесть «Черноликие» (1927), написанная на основе реальных событий. Прекрасное знание народной жизни рубежа веков, психологическая убедительность представленных образов, национальный колорит почти сразу сделали повесть известной и любимой у башкирских и татарских читателей. Образы Галимэ и Закира демонстрируют синтез традиций критического реализма и восточных лирических произведений. Страдания Галимэ по ходу повествования все более увеличиваются, и постепенно она остается один

14

на один почти со всем ополчившемся на нее миром (Закир, будучи мужчиной, все же испытал на себе меньше унижений, чем его возлюбленная).

Именно изощренные (даже, можно сказать, извращенные) издевательства над Галимэ со стороны муллы-хазрета и шакирдов более всего поразили читателя. Эти сцены впоследствии дали возможность в советской критике говорить об антиисламском, антирелигиозном содержании повести Гафури, о беспощадном «срывании масок» с татаро-башкирского духовенства. С нашей точки зрения, автор критически изображает не «религиозный дурман», а одну из вековых греховных страстей человеческой натуры – лицемерие, которое может дать богатые всходы на внешне духовной жизни при отсутствии серьезного внутреннего основания. Ненависть к Галимэ основана не только на показном благочестии, на якобы приверженности законам шариата, но и на скрытой зависти людей к счастью героини, к ее чистому сердцу и доброй душе. Зло не выносит близкого присутствия рядом с собой подлинной чистоты и любви, что мастерски показывает М. Гафури. В то же время исповедующий законы реализма писатель предлагает нам далеко не однозначное деление персонажей на мучителей и страдальцев. Происходящий серьезный психологический надлом в душе дяди Фахри доказывает, что человек в глубине своей совести осознает, что он творит беззаконие, жить двойными стандартами ему оказывается не под силу. В итоге читатель начинает отчетливо понимать, к кому именно обращен горький смысл названия повести.

Значительный след оставила в башкирской литературе второй полови-

ны ХХ века поэзия и проза Мустая Карима (настоящее имя Мустафа Сафич Каримов, 1919-2005). Писатель прожил долгую, насыщенную жизнь. В ХХ веке он был своеобразным полпредом башкирской культуры и литературы, каковыми были Р. Гамзатов, К. Кулиев, Д. Кугультинов для своих народов. Живое влияние поэтического мировосприятия ощущается во многих его книгах и, конечно же, в вошедшей в программу по родной литературе башкирской средне-образовательной школы повести «Долгоедолгое детство» (1978). Особое построение хронотопа повести отражает авторскую задачу – показать неразрывную связь времен, глубокий смысл в, казалось бы, незначительных событиях, произошедших в детстве человека. Написанное на основе автобиографического материала, произведение открывает возможность уже взрослому читателю сравнить непосредственность детского мировосприятия с умудренным жизненным опытом взрослого человека. Логика авторского повествования обнаруживает, что многое из впитанного человеком в детстве отразится в его будущей жизни уже на совершенном ином уровне. В этом смысле повесть М. Карима оказывается близка поэтике произведений модернистской литературы, в частности, роману И. Бунина «Жизнь Арсеньева», русским романам В. Набокова.

15

Неспешное течение человеческой жизни, следующее скрытой от суетного взгляда логике и красоте, стремится преодолеть почти любую дисгармонию, с которой столкнулся в своем детстве главный герой. Драка Пупка с Огуречной Головой оборачивается самой тесной верностью и дружбой, а сам некогда драчливый мальчишка, носящий уже другое имя, погибает героической смертью, спасая человеческую жизнь. В страшной войне жизнь бывшему Пупку спасает тот, кого в детстве жестоко унижали. Видеть только добро в жизни учит главного героя Старшая Мать, сама не знавшая настоящей любви мужа, но от этого не ставшая ни озлобленной, ни равнодушной.

Старшая Мать – образ привычный для литературы, созданной в исламской культуре, в повести «Долгое-долгое детство» все же занимает особое место. Несмотря на то, что автор изображает мусульманский мир, духовной опорой его, нравственным мерилом оказывается женщина. Ее слово оказывается одинаково значимо и для ребенка, и для взрослого. Уже во взрослой жизни бывший Пупок понимает глубокую мудрость ее оценок и характеристик того или иного события или человека. Без ее активной помощи и благословения не рождаются дети в ауле. Она каждому, за исключением одного единственного человека, дает свое напутствие и свой подарок перед смертью. Позже для героя-повествователя ее органично заменяет Младшая Мать (фактическая мать Пупка). Между двумя матерями никогда не было даже тени конфликта, и это тоже заслуга Старшей Матери.

М. Карим честно показывает и беспощадную человеческую жестокость, но не в ней подлинная сущность человека. Уже на закате своей жизни Младшая Мать передала своему сыну еще одну вечную мудрость: «И от рассыпавшихся угольков белый снег черным не станет...». Именно эта финальная фраза позволила автору в самом начале книги сделать важное предупреждение: «Книга эта про людей, которые не изжили в себе веру в чудеса. <…> Жизнь их чуть-чуть выше нашей каждодневной жизни... Терпимее и милосерднее они друг к другу тоже немного больше нашего; обвинять, осуждать кого-то не спешат. И смерть, и счастье эти люди принимают с достоинством. От радости не скачут, с горя не сгибаются.

Может, кто и спросит:

"Неужели в вашем ауле только такие люди жили?" – так я отвечаю заранее:

– Я видел только таких. Других как-то не запомнил».

Удмуртская литература. Финно-угорская народность удмуртов получила свою литературу на рубеже XIX-XX веков, когда ученый-этнограф Григорий Егорович Верещагин опубликовал первое записанное им стихотворение на удмуртском языке. Первые удмуртские писатели и поэты (Иван Васильев, Иван Михеев, Кедра Митрей) были одновременно и просветителями своего народа, активно собирали и изучали родной фольклор, писали

16

на двух языках – русском и удмуртском. Крупнейший вклад в развитие национальной литературы внес этнограф, фольклорист, педагог, лингвист, литературовед, поэт, прозаик и критик Кузебай Герд (настоящее имя Кузьма Павлович Чайников, 1898-1937). С 12 лет он начал собирать народные песни удмуртов, пословицы, загадки. Примерно с того же возраста он пытается писать первые, пока еще подражательные стихотворения. Учась в семинарии, выпускал свой рукописный журнал. Уже в молодости проявил живую склонность к педагогической деятельности. После Октябрьской революции, стал открывать первые детские дома для сирот. Именно 1920-е годы – являются пиком его деятельности во всех сферах – в педагогике, журналистике, этнографической науке, поэзии и критике. Поэт занимается сравнительным изучением русского и удмуртского стихосложения, переводит свои стихи на русский язык. Активно пишет и стихи и рассказы для детей. В мае 1932 года был арестован и обвинен в создании шпионской контрреволюционной повстанческо-террористической организации «Союз освобождения финских народов» (СОФИН). Только по ходатайству М. Горького расстрел был заменен ссылкой на Соловки. В 1937 году был вторично осужден особой тройкой НКВД и приговорен к расстрелу. Лишь в конце 1980-х годов удалось установить точную дату гибели поэта – 1 ноября 1937 года. Более четверти века в удмуртской критике могли навешивать уничижительный ярлык «гердовщина» (аналогичное русской «есенинщине»). После реабилитации имени поэта обнаружилась проблема с возвращением его наследия к читателю. К сожалению, большая архива Герда (научные и педагогические работы) в настоящий момент считается утраченной.

К. Герд отмечал, что писать по-русски он учился у В. Брюсова, В. Маяковского, А. Блока, С. Есенина. Привлекала его и русская классическая поэзия: А. С. Пушкин, Н. А. Некрасов, А. А. Фет. Основательно изучал он и родственную удмуртам по языку поэзию венгров и финнов, сам хорошо знал эти языки. Современные удмуртские исследователи отмечают, что автопереводы Герда на русский язык порой даже более мелодичны, нежели оригиналы, написанные на родном языке. По всей видимости, это понимал

исам автор – удмуртский литературный язык тогда еще только развивался.

Вего творчестве, время которого насчитывает всего около пятнадцати лет, отражается активное желание привить фольклорные жанры к литературному древу с одной стороны, и приобщить европейские жанры поэзии к национальным формам – с другой. В удмуртской народной поэзии существует достаточно развитые жанры: двустишия, четверостишия, шести-, семи-

идаже десятистишия. Собрав и проанализировав богатый материал, К. Герд стремился отразить его в своей русскоязычной поэзии, что ему во многом удалось (лирический цикл «По народным мотивам»). В то же время русская поэзия Серебряного века его привлекала именно богатством жанровых форм, которые активно использовали поэты-символисты (В. Брюсов,

17

К. Бальмонт). Особенно Герда привлекали сонет и триолет, которые он приобщал уже к удмуртскому языку («Солнце воспеть»).

Большой интерес у Герда как этнографа и поэта был к родной уходящей в прошлое языческой культуре удмуртов. Сохранившиеся публикации и научные работы свидетельствуют о глубоком изучении уцелевших памятников и обычаев. На фоне стихов, посвященных революции и новому строю, рельефно выделяется лирика, обращенная к своей малой родине. Примечательно, что К. Герд не стремится приукрашивать вотяков и «Страну Вотляндию».1 Удмурт силен своей внутренней стойкостью к вызовам суровой природы:

Я – сын угрюмого Прикамья, Удмурт, заброшенный в лесах. Привык к болотам, тростникам я, Где нет следов от колеса.

Моя душа дика, как дебри, И холодней самой зимы… Все мускулы мои окрепли

В борьбе с упорным богом тьмы!

Этот человек действительно никогда не видел моря, как говорится об этом в одноименном стихотворении, наполненном есенинским отголосками, но у него есть своя стихия:

Мое море – просторы полей, Где в волнах, точно в море, удмурты,

Жнут свой хлеб, пригибаясь к земле.

У К. Герда были, как указывают исследователи, богатые планы по развитию национальной поэзии. Очень многое не сбылось, слишком мало времени было ему отпущено судьбой. Но и то, что он успел, до сих пор для удмуртской литературы является путеводным маяком. Двуязычная поэзия предлагает возможности для сравнительного анализа и подталкивает к новым открытиям. Именно с оглядкой на поэзию К. Герда в новейшей удмуртской литературе развивается поэтическое направление этнофутуризма. Ученые не теряют надежд на обнаружение новых архивных материалов. Его путь в родной литературе продолжается:

Наши посевы – слова – Взойдут у дорог золотою стеною,

Будут шуметь, наклоняясь волною Наши посевы – слова.

Страстное желание поэта сбылось. Среди множества имен удмуртских поэтов и писателей нельзя не назвать Ашальчи Оки, Трофима Архипова, Николая Байтерякова, Флора Васильева, Игнатия Гаврилова, Геннадия Кра-

1 Вотяки – так до ХХ века преимущественно называли удмуртов в исторических и государственных документах. Сам Герд искренне надеется, что в итоге это название уйдет в прошлое (см. об этом стихотворение «Вотяк».

18

сильникова, Генриха Перевощикова и других авторов, активно развивавших в ХХ веке родную словесность.

Чувашская литература. Культура чувашского народа (самоназвание – чаваш) также восходит к истории существования Волжской Булгарии. С тех времен до нас дошла древнечувашская руническая письменность, сделанная на могильных памятниках. Во время правления Екатерины II были первые попытки дать чувашам свою письменность на основе кириллицы – так называемый старописьменный период. Новый этап в развитии чувашской литературы связан с просветительской деятельностью Ивана Яковлевича Яковлева, создавшем в 70-х годах XIX века первый чувашский букварь на основе новой кириллической письменности. Он же написал и издал первые рассказы и притчи на чувашском языке. В их основу легли фольклорные источники. Главным делом своей жизни И. Яковлев считал перевод книг Священного Писания на чувашский язык. В силу своего преклонного возраста до конца этот замысел ему так и не удалось осуществить. В конце XIX века у чувашей появились и свои повести.

Главная заслуга в коренном реформировании чувашской поэзии при-

надлежит Михаилу «Мишши» Сеспелю (настоящее имя Михаил Кузь-

мич Кузьмин, 1899-1922). Его период серьезного творчества отмечен сверхкраткостью – всего чуть более пяти лет – 1917-1922. Ему предшествовала кропотливая работа по изучению русского силлабо-тонического стихосложения, насущно необходимое, по мнению поэта, для родной литературы: «…нужен такой размер, который заставлял бы скрежетать зубы, сверкать молнию перед глазами, услышать гогот и топтание ног. У чувашей еще нет такого…». До него чувашская поэзия была, в основном, силлабической. Активно работал с метром и ритмикой чувашского стиха. Использовал также свободный стих. На М. Сесспеля большое влияние оказало творчество М.Ю. Лермонтова, Т.Г. Шевченко, Н.А. Некрасова, А.В. Кольцова, Л.Н. Толстого, Э.Л. Войнич, песни нидерландских повстанцев (гезов).

Лирика Сеспеля наполнена гражданскими мотивами, искренней верой в приближение лучших времен для чувашского народа. Эти надежды неразрывно связаны у поэта с особым ощущением родного языка, без обновления которого он не мыслил светлого будущего: «Во имя чувашского языка все будем едины» – был его принцип, который он сформулировал в 1918 году. В программном стихотворении «Чувашский язык» художник рисует историю, прошлое и радостное будущее национального языка. Без него не представлял Сеспель само существование народа – стихотворения «Чуваш! Чуваш…», «Сыну чувашскому»:

Приди скорее и наполни Звучаньем новым нашу речь, Чтоб слово пламенем чистейшим Могло сердца людей зажечь.

19

Родной язык для М. Сеспеля – не только начало новой жизни для чувашей, это обращение к Вечности, прямая связь с ней. Первоначально осуществление этой идеи поэт связывал с Октябрьской революцией, но после нарастания гражданской войны в стране, видя страдания чувашей, у него начинается духовный и душевный кризис. Некоторое время у него была идея создать Партию чувашского народа, но, ненадолго попав под маховик революционных репрессий, чудом избежав расстрела, исключенный из членов ВКП (б) отходит от активной работы. Его стихи последнего года жизни (1921-1922) полны трагизма и мрачных предчувствий:

Что держу я, ладонь кровяня, Рву, кромсая вот этой строфою? Это – Сеспеля сердце живое Еще бьется в руках у меня.

Лечение в Крыму и на Украине помогло лишь ненадолго. Поэт сам решил поставить точку в своей жизни и 15 июня 1922 года покончил с собой. Несмотря на страшный финал, художественное наследие М. Сеспеля демонстрирует потрясающую любовь к жизни и родной Чувашии. Само чувашское слово, как мы уже отмечали, вызывало в нем прилив духовной энергии, пробуждало творческие силы. Именно вопреки его добровольному уходу из этого мира звучит его убежденное слово: «Настанет время – и будет слышна чувашская песня. Чистое небо, простор света белого, солнце красное воспоет чуваш. В чувашской песне поднебесная трель жаворонка зазвенит. Зашумит морская волна, зашелестит лес, зеленью покроются бескрайние луга. Стон древней тоски будет услышан, счастье откроется взору. Вдоль берега Адала весь белый свет струнами гуслей зазвучит – и это будет чувашская песня». Именно эта вера Сеспеля не оказалась бесплодной. Имена Педера Хузангая, Николая Шубоссинни, Гаврила Коренькова, Василия Митты стали подлинным украшением чувашской поэзии.

Среди чувашских поэтов ХХ века нельзя не отметить особый язык ли-

рики Геннадия Айги (урожденный Геннадий Николаевич Лисин, 19342006). Поэт никогда не скрывал, что у истоков его художественного мира стоят имена русских футуристов – В. Хлебникова, Б. Пастернака, В. Маяковского, А. Крученых, К. Малевича. Ранний период его творчества связан с родным языком, позже поэт переходит на русский язык. В то же время он занимается активными переводами французских, венгерских и польских поэтов на чувашский язык, составляет антологию чувашской поэзии. Все же русскоязычная лирика Г. Айги стала наиболее известной среди ценителей авангардной поэзии. Автор в одном из интервью так объясняет выбор языка своего творчества: «Мой переход на русский язык был вызван несколькими причинами. Ограничусь приведением двух из них. Искусство для меня – область трагического. В то время, когда я становился как поэт, область трагического для меня находилась сфере русского языка, – короче, на нем я мог высказаться «до предела», «до конца», «по существу». Второй причи-

20