А.Н.Лук - Эмоции и личность

осуществляться прежде, чем животное попадет в гибельную ситуацию, и неправильность его представлений будет доказана роковым для него образом. Естественный отбор закрепил это полезное и важное свойство нервной системы.

Подобный механизм достался и человеку от его животных предков. Но у человека есть существенная надстройка: он черпает сведения о мире с помощью языка, используя таким путем не только личный опыт, но и опыт других людей. Прямой опыт имеет преимущество непосредственности, но он очень узок. Косвенный опыт шире, хотя неизбежно встает вопрос о его достоверности.

Человек заинтересован в том, чтобы его сведения об окружающем мире были правильными. Он хочет обладать истиной. В то же время людям порой бывает выгодно ввести в заблуждение других, скрыть свои намерения, исказить события. Поэтому в человеческих взаимоотношениях возможны разнообразные оттенки полуправды, лжи, обмана. Здесь и лежат корни лицемерия— спутника всякой несправедливости.

Несовпадение факта и его словесного описания, как правило, неприятно человеку. Особенно это бросается в глаза при наблюдении за детьми; восприятие фальши им физически тягостно — именно поэтому они порой не могут удержаться, чтобы не уличить взрослых в отклонении от истины (исключение составляют игровые ситуации). А собственная преднамеренная ложь вызывает у ребенка сдвиги вегетативной нервной системы — изменение дыхания, расширение сосудов кожи (покраснение лица), усиленное потоотделение. Да и взрослые часто краснеют, когда им приходится лгать. «Врет и не краснеет» — так говорят о закоренелых лжецах.

Заметим, что детям может быть приятна сама по себе «игра словами» и «игра образами», без утилитарных целей. Детские фантазии нельзя считать ложью, и бояться их нечего. Игра словами и образами показывает, что ребенок уже соотносит образы с их словесными обозначениями и ему доставляет удовольствие говорить, что собака мяукает, а синицы подожгли море. Таким путем он самоутверждается, радуясь силе собственного разума. Это одно из первых проявлений чувства юмора.

Потребность выразить свои представления и мысли — проявление врожденного стремления к общению с себе подобными. Но иногда «обнародование» своих мыслей

невыгодно, и человек сознательно оценивает это обстоятельство. Соответствующие «корковые модели» затормаживаются. Параллельно с этим формируются другие модели, «обманные». Они и получают речевое выражение, и являются ложью в отличие от добросовестного заблуждения.

«Говорить правду легко и приятно»,— утверждал булгаковский Иешуа Га-Ноцри. И это действительно так — в подавляющем большинстве случаев. А затормозить истинные модели, создать ложные, а затем высказать их вслух — это дополнительная, порой непосильная нагрузка на нейрофизиологические процессы мозга. Об этом знал следователь Порфирий Петрович из «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевского:

«Он-то, положим, и солжет, то есть человек-то, и солжет отлично, наихитрейшим манером, тут бы, кажется, и триумф, и наслаждайся плодами своего остроумия, а он хлоп! да в самом-то интересном, в самом скандалезнейшем месте и упадет в обморок... Солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать».

Но даже если внешне реакция на собственную ложь заторможена и не бросается в глаза, ее все же можно зарегистрировать приборами. Понадобились бы более совершенные аппараты, чем нынешние детекторы лжи, но они в принципе могут быть разработаны. Это увлекательная тема (пока для писателей-фантастов) — каковы будут социальные последствия повсеместного внедрения приборов, надежно сигнализирующих: врет!

Одного лишь врожденного стремления к истинности представлений о мире недостаточно, чтобы стать правдивым человеком. Врожденным может быть лишь стремление к обладанию истиной, а правдивость надо воспитывать. Если ребенок растет в обстановке обмана и лицемерия, ложь становится для него привычной. Он приучается лгать, «не моргнув глазом». К чему это может привести, расскажем в разделе «Патологические лгуны».

В классово-антагонистических обществах с самого раннего детства церковь и школа внушают ребенку нравственные нормы поведения, а от взрослых часто требуют действий, идущих вразрез с этими нормами. Такое вынужденное лицемерие, превращаясь во «вторую натуру», приводит к тяжелым последствиям — потере способности самостоятельно мыслить и принимать решения, к деградации личности. Хотя непосредственная реакция на ложь

102

103

как будто подавлена, но полностью она не уничтожается, и при длительном накоплении оборачивается разными нарушениями, вплоть до психопатизации личности (капитан Лебядкин из «Бесов» Ф. М. Достоевского).

Есть такое слово — «изолгался», то есть стал отъявленным лгуном. В нем явно сквозит наряду с презрением оттенок жалости. Не случайно изолгавшиеся люди испытывают подчас непреодолимое желание «покаяться», сознаться, «повиниться» хотя бы перед близкими людьми. Бремя лжи для оступившихся людей нередко оказывается непосильным.

Вероятно, этим глубинным стремлением к правде объясняется тот замечательный факт, что правда обладает силой убеждения, которой не обладает никакая ложь. Конечно, есть и другая причина: ложь может быть только правдоподобной, а правда, сколь бы невероятной ни казалось, несет в себе высшую достоверность — достоверность объективной действительности. Искуснейшие хитросплетения лжи, поддержанные могучими силами, всегда в конце концов рушились, а правда, казалось бы, навеки погребенная, вставала живой и нетленной.

Известно, что художники нередко создают правдивые произведения вопреки собственным общественно-полити- ческим симпатиям. На это указал Ф. Энгельс в письме к Маргарет Гаркнесс: «Бальзак по своим политическим взглядам был легитимистом... Но при всем этом его сатира никогда не была более острой, его ирония более горькой, чем тогда, когда он заставлял действовать именно тех мужчин и женщин, которым он больше всего симпатизировал... Единственные люди, о которых он всегда говорит с нескрываемым восхищением, это его самые ярые политические противники, республиканцы... В том, что Бальзак таким образом вынужден был идти против своих собственных классовых симпатий... я вижу одну из величайших побед реализма...» *.

Добавим еще, что без чувства правды вообще не бывает подлинного художника и настоящего искусства, а возможен лишь более или менее искусно приготовленный эрзац.

* Маркс К. иЭнгельсФ. Соч., т. 37, с, 36—37,

104

Всегда ли следует говорить правду?

Пожелание при любых обстоятельствах «резать прав- ду-матку» — утопично. Общество не только допускает ложь, но иногда требует ее. Существуют формы морально узаконенного лицемерия — ложная скромность, комплименты, традиционная академическая вежливость, и нет причин считать их этически нежелательными. Не такая уж редкость — человек произносит: «Глубокоуважаемый коллега прочитал весьма интересный доклад», а про себя думает: «Опять этот старый осел нес околесицу». Цель такого лицемерия — облегчить общение.

Различные религии допускают «ложь во имя сохранения мира» и «ложь во спасение». Традиционная этика русских врачей строго запрещает сообщать пациенту диагноз смертельной болезни, и врач говорит обреченному о выздоровлении *. А. И. Куприн назвал один из своих рассказов «Святая ложь» — значит, считал в некоторых положениях ложь не только допустимой, но и высоко моральной.

В любом языке есть слова для обозначения различных оттенков дезинформации. В зависимости от намерений и причиненного ущерба сообщение неверных сведений именуют ложью, враньем, выдумкой. Про барона Мюнхаузена не скажешь «лжет», скорее — «сочиняет». Буржуазные дипломаты изобрели термины: утаивание информации, частичное сообщение, одностороннее освещение факта, прикрывающее заявление, смягчающая формулировка, уклончивый ответ и т. д.

Существуют виды деятельности, в которых обман является органической составной частью, без него деятельность теряет смысл. В спортивном единоборстве фехтовальщик ложным выпадом заставляет противника сделать ошибочное движение и тем вернее наносит победный укол. Такова же роль финтов в футболе и баскетболе, ловушек в шахматах. Есть область, в которой людей издревле обучают искусству обманывать — это военное искусство. Много веков назад Сунь-Цзы писал об этом (его, естественно, интересовали вопросы тактики, а не политическая сущность справедливых и несправедливых войн):

* Древнегреческий философ Платон в книге «Государство» писал, что «врачам позволительно лгать сколько угодно, ибо наше выздоровление зависит от их щедрых и обманчивых посулов».

105

«Война—это путь обмана. Поэтому если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь; если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься; хотя бы ты и был далеко, показывай, будто ты близко». В таких случаях предпочитают выражения «отвлекающих маневр», «военная хитрость». Но несомненно, что оперативное искусство включает в себя умение обмануть противника, ибо род занятий, связанных с воздействием одного разума на другой, допускает «сообщение неверной информации».

Педагогическое отступление

Чувство правды и чувство фальши не изолированы от других чувств, а взаимодействуют с ними. Стыд, чувство чести, страх перед возмездием — поведение человека определяется равнодействующей всех этих переживаний. Потому искажение истины в подлунном мире — не редкость. И когда человек провозглашает, будто никогда в жизни не говорил неправды, утверждение его претенциозно и само по себе уже неправда. Высокая мораль не в том, что человек всегда, при любых обстоятельствах говорит только правду. Доносчик или сплетник могут говорить правду, но у всех народов и во все времена вызывают отвращение. Критерии морали должны быть конкретны, с обязательным учетом — во имя чего, с какой целью допущено отступление от истины.

Это сумела понять девятилетняя Саша Яновская из автобиографической повести А. Бруштейн «Дорога уходит вдаль...». Девочку определили на учебу в «институт». В первый же день она вызвала неудовольствие классной дамы «Дрыгалки»:

«— Что вас насмешило, Яновская? Может, кто-нибудь сказал вам что-нибудь смешное?

Конечно, сказал. Меля сказала. И если бы мне задали этот вопрос сегодня утром, когда я пришла сюда, я бы от чистого сердца сказала правду... Но трех часов, проведенных в институте, оказалось достаточно, чтобы совершенно ясно понять: здесь нельзя говорить правду. Если я скажу, Дрыгалка, может быть, отвалится от меня, но она присосется к Меле, будет ее бранить... может быть, даже накажет... Нет, нельзя говорить правду!»

В тот же вечер дома ошеломленная и удрученная девочка обращается к отцу:

«— Перед уроком танцевания Дрыгалка поставила меня в угол: «за неуместный смех». А когда она спросила, кто же это меня так рассмешил, я не могла сказать правду, что меня рассмешила Меля Норейко: ее бы тоже поставили в угол, если бы я сказала правду... А ты говоришь, папа: «Правду, правду!» Как ее говорить, правду?..

Папа задумывается. Молчит. Ох, как ему трудно ответить на этот вопрос!

И вдруг в разговор вступает Поль.

— Помнишь,— говорит она,— как первого мая мсье ле доктер ходил всю ночь по квартирам, а там спрятали людей, которых избили полиция и казаки?.. Ну вот, если бы на следующий день твоего отца позвали в полицию и приказали: «Назовите адреса, по которым вы ходили оказывать помощь!» — как ты думаешь, он назвал бы эти адреса?

—Конечно, нет! Он ни за что не сказал бы!

—Да, не сказал бы,—подтверждает папа.— Потому что тогда всех этих избитых, раненых людей арестовали бы и заперли в тюрьму!

—А что бы ты им сказал, этим полицейским?

—Я бы сказал: «Да отстаньте вы от меня! Какие квартиры? Какие раненые? Я ничего не знаю, я всю ночь спокойно спал дома!»

—Ты солгал бы?

—А по-твоему, надо было сказать правду?

Мы все долго молчим».

Эти события происходили в прошлом веке; с тех пор много воды утекло, и взаимоотношения между учителями и учениками в советской школе совсем не такие, как в иституте благородных девиц. И все же требование всегда и везде говорить правду нереалистично. Воспитание правдивости — очень тонкое дело, здесь нужно проявлять максимум такта и здравого смысла.

Девятилетняя Саша Яновская и ее отец пришли к соглашению: «Солгать из страха перед Дрыгалкой... из страха перед наказанием — нельзя. Это трусость, это стыдно. Солгать из желания получить что-нибудь для своей выгоды — тоже нельзя. Это шкурничество, это тоже стыдно. Говорить неправду можно только в тех случаях, когда от сказанной тобой правды могут пострадать другие люди. Тут надо идти на компромисс. Это и горько, и больно, и тоже, конечно, стыдно, но что поделаешь?»

106	107

Патологическиелгуны

Даже в тех случаях, когда необходимо уберечь когото от страданий, все-таки требуется усилие над собой, чтобы сказать неправду; человек должен переступить что-то внутри себя. Однако есть люди, для которых этой трудности не существует, и никакого дискомфорта они не испытывают,— так называемые патологические лгуны.

Они не могут удержать в узде свое воображение. При страсти к рисовке и пусканию пыли в глаза они не могут противиться искушению использовать пышные образы своей фантазии. Лгут они художественно, с подлинным мастерством и изобретательностью. Люди этого типа, как правило, не лишены способностей. Они сообразительны, усваивают все новое, недурно владеют словом и умеют использовать для своих целей любое знание, которым обладают (хотя знания их обычно поверхностны и нахватанны). Они быстро завязывают знакомства, умеют входить в доверие. Часто это люди ловкие, изящные, очень заботятся о своей внешности и о впечатлении, которое производят на окружающих.

Есть бескорыстные лгуны (своеобразное «искусство для искусства») — они так увлечены своими выдумками, что сами начинают верить в них.

Но в подавляющем большинстве случаев это делается для извлечения из лжи осязаемой пользы: человек выдает себя за высокопоставленное лицо, искусного врача и т. д. и вводит окружающих в заблуждение на довольно долгий срок. Поразительно при этом самообладание таких людей: они лгут так самоуверенно, не смущаясь ничем, так легко вывертываются, даже когда их припирают к стене и ловят «с поличным», что порой вызывают восхищение своей находчивостью.

Однако в конце концов, будучи окончательно разоблаченными, не видя выхода, впадают в отчаяние и совершенно теряют лицо, вызывая брезгливость и презрение. Впрочем, спустя некоторое время они, переменив круг знакомств, возобновляют свои «трюки».

С подобного рода людьми сталкивается правосудие: ведь они легко переступают границу, отделяющую моральную нечистоплотность от нарушения закона. Нередко суд назначает медицинскую экспертизу, и люди этого типа оказываются в поле зрения врачей-психиатров. Наиболее подробно изучил и описал патологических лгунов

советский психиатр П. Б. Ганнушкин. Механизм этой психопатии не выяснен до конца, но несомненно, что в значительной мере она связана с дефектами воспитания.

Врачи имеют дело с патологическими лгунами в их крайних, наиболее выраженных вариантах. Но почти каждому человеку приходилось сталкиваться с переходными, или промежуточными, типами. Особенности их поведения в целом те же, но в несколько смягченном виде.

Наказание этих людей состоит даже не в том, что им в конце концов перестают верить, а в том, что они сами никому не могут поверить.

Самообман

Распространенная форма лжи — обман самого себя. Разрыв между истинными мотивами поведения и теми мотивами, о которых говорят вслух, особенно тягостен для человека. И услужливый ум зачастую создает «деформированную трактовку», искажающую положение вещей в его собственных глазах. Л. Толстой писал в «Воскресении», что Катюша Маслова, как и многие женщины ее профессии, имела свое представление о мире. Согласно этому представлению, ее занятие было необходимо, и потому не столь уж зазорно.

С помощью таких «трактовок ситуаций» любым действиям придается видимость благопристойности и даже благородства. Низкий поступок оправдывают тем, что он сделан «ради детей» или для «общественного блага» (именно так оправдывал свои гнусные деяния граф Растопчин в «Войне и мире»). Правящие классы, посылая армию и полицию на беззастенчивый грабеж и подавление своих врагов, всегда стремились создать у непосредственных исполнителей — солдат и мелких чиновников — иллюзию того, что их руками вершится справедливость.

Эта иллюзия устраняет душевный разлад или по крайней мере смягчает его, хотя психофизиологический механизм такого смягчения опять же не выяснен до конца.

К самообману прибегают во многих жизненных ситуациях. Придумывают смягченные нравственные критерии, якобы позволяющие примирить отступление от порядочности с требованиями морали («а что же прикажете делать — борьба за существование», «обстоятельства заставили», «время было такое»). Маскируют неприглядность содеянного подбором слов для его обозначе-

103	109

ния: преступление именуется ошибкой или трагедией, подлость — необдуманным поступком, хулиганство — озорством. Ссылаются на недальновидность («не думал, что так получится», «не ожидал такого исхода»). Одновременно с этим принижают моральный уровень окружающих: «На моем месте всякий бы так поступил» или даже: «Другой на моем месте сделал бы еще хуже».

Такие «удобные» трактовки ситуаций создаются не только для самооправдания, но и для оправдания людей, с которыми человек духовно и эмоционально связан и несет ответственность за их действия. К ним проявляют подчас даже большую снисходительность, чем к себе.

Разумеется, все эти выдуманные трактовки ситуаций не имеют силы в глазах правосудия (впрочем, на присяжных заседателей они действуют); но речь сейчас не о правосудии, а о создании собственного душевного комфорта, позволяющего заведомым подлецам высоко держать голову и искренне считать себя порядочными людьми. Говорят, что совесть не сменишь и не сдашь в химчистку. Однако существуют методы «психологической защиты», которые помогают застирывать пятна и обретать душевное спокойствие.

Правда и красота

Сокрытие истины и выдача ложной информации не чужды человеческой природе. Нельзя считать их всего лишь нежелательным наслоением на несовершенные социальные отношения. Правда и ложь — явления более фундаментальные.

В психофизиологическом плане проблема сводится к тому, чтобы выяснить, какие процессы происходят в моз-

ге, когда	человек	говорит	правду, и какие — когда он
лжет.
Особо	трудный	случай	для изучения — творческая
фантазия,	художественное		воображение. В сознании

художника рождаются события, не имевшие места в действительности. В то же время, как известно, главная цель искусства — отражать жизнь во всех ее проявлениях. И в подлинно талантливых произведениях во все времена эта цель с блеском осуществлялась.

Произведение искусства не копирует действительность; его создание всегда предполагает сознательный отбор информации. Без такого отбора нет искусства;

именно отбор лежит в основе типизации. Автор может быть правдив в своих идеях и чувствах, а детали могут быть самые фантастические. Бывает и наоборот: правдивость деталей служит для передачи ложных идей или для их маскировки. «Ничего нет хуже правды, которая не правдива»,— считал Н. В. Гоголь.

Не приходится рассчитывать, что методами психофизиологии удастся решить проблему правдивости искусства. Но, рассуждая о художественной правде, не лишне иметь более общие представления о чувстве правды и его психофизиологических основаниях. Не исключено, что интуитивное понимание взаимозависимости правды и красоты составляет глубинный подтекст афористических слов Ф. М. Достоевского: красота спасет мир.

110

...Что есть красота И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?

Н.Заболоцкий

Органы чувств и эстетика

«Каким образом случилось, что определенные цвета, звуки и формы доставляют удовольствие как человеку, так и низшим животным — другими словами, как возникло чувство красоты в его простейшей форме,— этого мы не знаем...» — писал Ч. Дарвин в «Происхождении видов». С тех пор положение не изменилось, и мы по-преж- нему не знаем, как возникло чувство красоты в его простейшей форме, хотя об этом высказываются остроумные догадки.

Сегодня часто утверждают, что эстетическое восприятие непременно связано с органами зрения и слуха и не связано с органами вкуса, осязания и обоняния. Хотя выделение пяти органов чувств — осязания, обоняния, вкуса, слуха и зрения — восходит к Аристотелю и закреплено давней традицией, современная неврология внесла сюда некоторое уточнение.

Мышечно-суставное чувство не имеет обособленного анатомического органа, однако служит важнейшим инструментом ориентировки в окружающей среде. С помощью этого чувства человек даже с закрытыми глазами не только знает, в каком положении находятся его рука

или нога, но воспринимает и расстояния, и глубину пространства.

Осязание представляет собой совокупность многих составляющих: дискриминационная чувствительность раздельно воспринимает два одновременных прикосновения К телу; чувство локализации позволяет точно определить место прикосновения; двумерно-пространственное чувство состоит в различении геометрической формы штрихового раздражения кожи (буквы, цифры, фигуры).

Все эти и другие виды кожной чувствительности вместе с мышечно-суставным чувством обусловливают обобщенную функцию — стереогноз, или способность распознавать предметы, не глядя, а лишь держа в руках. Именно стереогноз позволяет слепому наслаждаться скульптурой и даже самому стать ваятелем. Выходит, эстетическое восприятие связано не только со зрением и слухом.

Чем же объяснить, что все-таки чаще всего эстетические переживания сопровождают информацию, воспринятую ухом или глазом? Важнейшая веха в эволюции нервной системы — возникновение дистантных рецепторов. Дистантные рецепторы, то есть зрение и слух, ввели новый фактор в работу нервной системы — время. Контактные рецепторы обусловливали мгновенную реакцию организма при соприкосновении с раздражителем. А раздражитель, который находится на расстоянии, требует реакции, рассчитанной на какой-то срок, или предвосхищающей реакции. Это чрезвычайно усложнило работу мозга.

Большие полушария развивались как надстройка над органами зрения и слуха (отчасти обоняния) и явились как бы качественным скачком в развитии нервной системы. Совершенствование коры головного мозга в конечном счете и обусловило возможность эстетических переживаний, а эволюционная связь коры именно со слуховым и зрительным анализаторами создала иллюзию, что эстетические переживания связаны лишь со зрением и слухом. Когда читают стихи, напечатанные азбукой Брайля, то есть читают на ощупь, разве стихи не доставляют эстетического наслаждения? Психофизиологическая основа этого наслаждения — в высших отделах мозга.

112

113

Информация и эстетика

Попытки применить естественнонаучные и математические методы к изучению чувства красоты сравнительно немногочисленны. Одним из пионеров в той области более полувека назад был американский математик Биркгоф. Полагая, что эстетическое наслаждение зависит от гармонических взаимосвязей в системе воспринимаемых объектов, он дал формулу М = О/С, где М — эстетическая мера предмета, О — упорядоченность, а С — сложность.

Смысл этой дидактической формулы, отнюдь не претендующей на математическую точность, можно пояснить примером. В небольшом поселке всего несколько домов, расположенных беспорядочно, и в этом есть своеобразная прелесть. Но десятки тысяч домов, составляющих город, не могут быть расположены беспорядочно — это создало бы впечатление уродливого бессмысленного нагромождения. Дома должны быть организованы вдоль улиц, проспектов, вокруг площадей. Возросла сложность системы — должна возрасти и упорядоченность. Чем сложнее система, чем больше в ней элементов, то есть чем больше знаменатель в формуле Биркгофа, тем большим должен быть и числитель, то есть упорядоченность. Отношение упорядоченности к сложности — это и есть, по Биркгофу, эстетическая мера предмета. Биркгоф утверждал, что эстетическое наслаждение сводится к законам ритмичности, гармонии, равновесия и симметрии.

Современные последователи Биркгофа нередко пишут, что основа эстетического наслаждения — строгая форма, ограничение разнообразия, внутренние связи воспринимаемого объекта, которые выражают его информационную ценность. Например, без строгого соблюдения метрики и других законов стихосложения поэзия не может быть прекрасной. Любой раздражитель вызывает наслаждение, если в результате его действия изгоняется случайность, убывает энтропия, уменьшается уровень шума.

Другие защищают противоположную точку зрения: совершенный стихотворный размер невыносим из-за своей монотонности. Вот почему поэты обратились к свободному стиху, к сменам ритма. Так же и в изобразительных искусствах: геометрические пропорции внешнего мира служат той мерой, от которой искусство должно удаляться.

114

Удаление от идеальных законов природы повышает информационную емкость произведения искусства и делает его прекрасным. В незамысловатом крестьянском горшке больше очарования, чем в вазе, имеющей самую совершенную форму. Ни та, ни другая точка зрения не яв-

ляются исчерпывающими; каждая из них опирается на некоторое число частных случаев и не дает базы для объяснения всего богатства фактов.

Психологические исследования показали, что люди — не художники — предпочитают обычно простые и симметричные рисунки. Но перенесение этого наблюдения в область эстетических чувств — спорно. Очень может быть, что люди предпочитают те формы и фигуры, к

которым привыкли. Тогда любовь к симметрии и упорядоченности— просто склонность к знакомому и привычному. В тех же психологических опытах обнаружилось, что видные математики, архитекторы и писатели отвергали про-

стые рисунки. Причем чем выше коллеги данного испытуемого оценивали его по шкале «творческие способности»,

тем ближе он стоял по своим вкусам к профессиональным художникам.

Работы, в которых использовались кибернетические понятия и термины теории информации, подвергались жестокой критике. Поскольку математические формулы до сих пор ничего не прояснили в эстетике, рассмотрение эстетических проблем с привлечением теории информации было объявлено бесперспективным. Ведь до сих пор не удалось объяснить даже, казалось бы, простейший факт: почему один аккорд воспринимается как мажорный, а другой — как минорный? Каков механизм их воздействия на чувства?

Но это как раз и подлежит изучению. Ставить такие проблемы — вполне правомерно, даже если сегодня и нет возможности решить их.

Обнадеживающий подход применил Ю. Филипьев, рассматривая воздействие красоты на чувства человека. Он воспользовался кибернетическими идеями, а не формальным аппаратом теории информации, который был разработан для описания совсем других процессов *. Ведь информационная ценность одного и того же раздражителя меняется в зависимости от того, каков запас зна-

* См.: Ф и л и п ь е в Ю. Сигналы эстетической информации. М., 1971.

115

ний и впечатлений у человека, воспринимающего раздражитель. От этого зависят смысл и значение раздражителя, а измерить смысл и значение пока не удается.

Сторонники экзактности, или, проще говоря, научной строгости и точности, упрекают эстетику в расплывчатости ее понятий, определения которых носят характер заколдованного круга взаимных перекрестных ссылок. Критерии оценок зыбкие и допускают произвольные толкования. Отсюда столь частое расхождение мнений, яростные споры, в которых никто не в силах доказать правоту, потому что стороны опираются на свои вкусовые оценки, а доводы придумывают потом.

Один из таких критиков, советский физик А. Китайгородский, предложил шире использовать в эстетике методы математической статистики. Само понятие «красота», по его мнению, имеет лишь статистический смысл. (Противники статистического метода все равно пользуются им, только неосознанно и потому недостаточно строго.)

Однако попытки количественного подхода к эстетическим переживаниям выглядят пока очень примитивно и дают повод для таких рассуждений: И. Ньютон и А. Эйнштейн излагали свои работы в математической форме, но Ч. Дарвин и Л. Пастер не пользовались математикой. Утверждение Пастера, что не видимые глазом микроорганизмы возбуждают инфекционные заболевания, никогда не было выражено с помощью математики, и оно скорее сродни фантастической выдумке Дж. Свифта о лилипутах. Идея естественного отбора тоже не облекалась в количественную форму (по крайней мере до последнего времени). Пути к истине разнообразны и не всегда связаны с математическими символами. Стремление выразить математически то, что пока не поддается измерениям, имеет следствием упрощения, при которых теряется специфика изучаемых явлений.

Забвение этого факта приводит к курьезам вроде возникшей в свое время «информационной теории эмоций». Эмоции обозначают буквой Э, потребности — буквой П, необходимую информацию — буквой Н, а наличную информацию — буквой С, и соединяют эти буквы в формулы. Позволю себе сказать - бесполезные формулы, потому что за ними не стоят измеримые величины. Математические символы создают иллюзию мнимой точности, обманчивую видимость научной строгости, от которой автор

формулы очень далек; ведь его идеи не подтверждены в корректно поставленных экспериментах, а остались плодом «свободной игры ума». Кажущаяся их математичность создает ложное впечатление прогресса знаний.

В этой связи вспоминается эпизод из повести Ю. Тынянова «Малолетный Витушишников». Царь Николай I, проезжая по одной из петербургских окраин, заметил двух солдат у входа в питейный дом. Он мгновенно «схематизировал» ситуацию; выразив ее четырьмя символами — П, Б, К, С: «П — пустырь, Б — будка градского стража, К — кабак, С — сани государя императора, с кучером и с самим императором». У Тынянова эта «схематизация»— средство сатирического осмеяния; информационная же формула эмоций была предложена всерьез.

Вольтер еще в XVIII веке пародировал чрезмерное пристрастие к формулам, все содержание которых состоит в том, чтобы замаскировать недостаток знаний. Когда Кандид — герой его одноименной повести — передал в Академию наук вывезенного из Эльдорадо барана, Академия предложила на соискание премии тему — почему шерсть барана красного цвета. «Премия была присуждена ученому, который доказал посредством формулы А плюс В минус С, деленное на X, что баран должен быть красным и умереть от овечьей оспы».

Могут возразить, что Вольтер и Тынянов — «гуманитарии», и потому не понимали прогрессивного значения математизации знаний и пользы формул. Л. Кэролла в этом не заподозришь. Ведь он не только сочинил «Алису в стране чудес», но был еще профессором математики в Оксфорде, одним из первых специалистов по математической логике. Однако и он высмеивал бессмысленную и ненужную формализацию. («Если У — университет, П — профессор, а Г — греческий, то ГП — профессор греческого») .

Эстетика и психофизиология

Если у большинства представителей данной группы населения эстетические вкусы и оценки совпадают, это значит, что восприятие у них оказалось сходным в силу воспитания, одинаковых социальных условий, привычек. Но восприятие от этого не перестало быть обусловленным — в известной мере — психофизиологическими свой-

116	117

ствами человека: «...Для немузыкального уха самая прекрасная музыка лишена смысла, она для него не является предметом, потому что... смысл какого-нибудь пред. мета для меня (он имеет смысл лишь для соответствующего ему чувства) простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство» *.

В чем состоит отличие музыкального уха от немузыкального? Можно ли превратить немузыкальное ухо в музыкальное? Ответ на эти вопросы даст практика музыкального воспитания, а объяснение даст психофизиология. Хотя эстетическое восприятие в значительной мере обусловлено социально-исторически, но социальные факторы влияют на формирование эстетических критериев лишь через мозг каждого отдельного человека в каждом конкретном случае. Именно поэтому решение чисто эстетических проблем требует знания закономерностей работы мозга.

Один из выдающихся архитекторов нашего века Вальтер Гропиус требовал от своих учеников серьезного изучения физиологической оптики, законов зрительного восприятия, зрительных иллюзий, считая, что без этого архитектор не может решать стоящие перед ним эстетические задачи:

«По некоторым соображениям Иктин, создатель Парфенона, представляющего собой высшее выражение утонченности и совершенства европейского стиля формообразования, слегка наклонил колонны к центральной оси здания и осторожно изогнул все его горизонтальные линии, чтобы компенсировать оптическую иллюзию вогнутости; потому что длинная прямая и горизонтальная линия, оказывается, опускается в центре из-за изогнутости нашей сетчатки. Это разрушает и ослабляет эффект. Чтобы исправить эту иллюзию, основание Парфенона было поднято на 4 дюйма выше в центре, чем на концах. Очевидно, это основание было построено так специально, потому что оно стоит на твердой скале и его вертикальные швы и сегодня очень крепки, ничто не могло изменить их первоначальной линии. Здесь интуиция и интеллект объединились во имя торжества над природным несовершенством человеческого зрения».

*Маркс К. иЭнгельсФ. Из ранних произведений. М., 1956,

с.593.

Сейчас оптическую иллюзию вогнутости объясняют по-иному (дело не в одной лишь изогнутости сетчатки), но сам факт такой иллюзии бесспорен, и его непременно нужно учитывать. Новые знания по психофизиологии восприятия могут послужить не только основой появления новых школ в искусстве, но и рождения новых его видов. Наглядный пример — кинематограф. В 1870 году профессор Марэ из Коллеж де Франс, изучая движения скачущей лошади, применил метод последовательных фотоснимков. Проекцию этих снимков на экран осуществили спустя 19 лет Эванс и Фриз Грин — это и был первый в мире кинематограф, основанный на фундаментальном свойстве зрительного восприятия: серия слегка отличающихся изображений создает иллюзию непрерывного движения. (У Марэ был предшественник — профессор Плато, который еще в 1829 году открыл эту иллюзию. Плато дожил до 1889 года, но увидеть кинематограф не смог: к тому времени он потерял зрение.)

Один писатель выразил наивно-глубокомысленное удивление по поводу того, что природа не бывает безвкусна в подборе красок. Но удивляться здесь нечему. Ведь глаз человека развивался среди земной природы, земных красок. Естественно, что он приспособлен к их восприятию: в этом его функция. Эстетическое восприятие нельзя объяснить лишь свойствами внешних объектов. Эти свойства нужно соотнести с психофизиологическими характеристиками человека, и на этом пути искать разгадку происхождения чувства прекрасного. Хотя это, конечно, не единственный путь.

Красота и биологическое совершенство

Среди специалистов по эстетике популярен анализ женской красоты, приведенный в диссертации Н. Г. Чернышевского. В частности, Н. Г. Чернышевский обратил внимание на то, что идеалы женской красоты у крестьян и у представителей высших классов различны, и указал на социально-психологические причины этого различия. Он же отметил, что черты, свидетельствующие о цветущем здоровье, никому не кажутся безобразными и привлекают всех.

Акценты можно расставить по-другому. Как ни различны идеалы женской красоты в разных сословиях и в разные эпохи, в этих идеалах все-таки больше сходства,

118	119

чем различий. Потому что физиологическая природа человека не претерпела изменений за период существования цивилизации. Половое влечение и критерии выбора полового партнера, возникшие в процессе эволюции — та основа, на которую наслаиваются преходящие социальные влияния.

Генетически закрепленные критерии выбора служат для сохранения биологического вида. Ведь от выбора полового партнера в значительной мере зависит здоровье потомства. Поэтому в процессе эволюции критерии выбора закрепляются очень прочно. На их основе формируются у людей представления о женской и мужской красоте.

Однако попытки поставить знак равенства между биологической целесообразностью и красотой приводят к нелепостям, над которыми иронизировал Сократ в споре с Кристобулом: «Знаешь ли ты, спросил Сократ, для чего нужны глаза? Понятно, отвечал он, для того, чтобы видеть.

В таком случае мои глаза будут прекраснее твоих. Почему же?

Потому что твои видят только прямо, а мои вкось, так как они навыкате».

Эпоха и общество, разумеется, оказывают влияние на критерии мужской и женской красоты. Все большее значение приобретает интеллект и та печать, которую он накладывает на внешний облик. Духовное отвращение может иногда погасить половое влечение. Здесь прослеживается всеобщая психологическая закономерность: каждый человек отдает предпочтение тому психологическому типу, к которому принадлежит сам. Чем свободнее выбор, тем отчетливее эта закономерность выявляется.

Это не значит, что роль телесной красоты снизилась. Просто растет общая сумма требований, и выбор осложняется.

Когда же речь идет не о физической красоте лица и тела, а об эстетической оценке одежды, бытовых и обиходных предметов вроде домашней обстановки и утвари, т. е. о вещах не столь тесно связанных с первичными влечениями, то критерии красоты могут куда сильнее меняться под влиянием жизненных условий, воспитания и моды.

Субъективностьвкуса

Психика человека социально обусловлена, и потому, изучая психологию личности, мы изучаем ее как общественную психологию. Ведь только в обществе может обособиться человеческая личность: «Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений» *. К тому же мозг у всех людей имеет в существенных чертах одно и то же строение, и законы психофизиологии для всех одинаковы. Поэтому оценки «красиво» и «некрасиво» у разных людей во многом совпадают. Но это не означает монотонного однообразия вкусов.

Чем сложнее система, тем больше возможностей для вариаций, нюансов, различий. Строение мозга не может быть полностью предопределено генами. Гены определяют лишь видовые черты, а детали формируются под влиянием внешних условий. Условия эти чрезвычайно разнообразны, поэтому индивидуальные различия людей проявляются в самые ранние годы, а со временем еще больше возрастают. Эти различия касаются способностей, интересов, характеров, темпераментов и, разумеется, вкусов. Разница вкусов означает, что один и тот же раздражитель (в том числе одно и то же художественное произведение) вызывает различные, иногда прямо противоположные чувства: у одного восторг, у другого — равнодушие, у третьего — недоумение и досаду.

Эстетические переживания относятся к высшим социальным чувствам. Но возникли они на базе физиологического аппарата эмоций. Что это за аппарат? Это подкорковые узлы, прежде всего зрительные бугры (таламус), это кора головного мозга, это подбугорная область (гипоталамус), это вегетативная нервная система и железы внутренней секреции. Любое чувство, в том числе и эстетическое, реализуется возбуждением перечисленных выше анатомических структур. Поэтому знание психофизиологических закономерностей поможет глубже понять природу и особенности эстетических переживаний.

* Маркс К. иЭнгельсФ. Соч., т, 3, с, 3.

121

120