Askochensky_V_I_Za_Rus_Svyatuyu

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

Квартет кончился. Онисим Сергеевич один за всех поблагодарил артистов, подвизавшихся «из чести лишь одной».

–  И что это там черти задавили этого немца проклятого! Яков! нету немца?

–  Никак нету-с, – отвечал лакей, проходивший с подносом.

–  Коли нету, так и не надо.

Софьин и Marie ходили по зале. Он рассказывал что-то серьезное хорошенькой собеседнице своей, которая, поворотив головку, смотрела на него глазами, полными участия и любопытства.

–  Как же вам понравился квартет? – сказал Пустовцев, подходя к Marie с другой стороны; на сжатых губах его бродила злая усмешка.

–  Квинтет разве, – отвечала Marie с улыбкой. –  Как квинтет?

–  Вы же держали пятую партию. –  Неуж то?

–  Да, если только слух меня не обманывает.

–  Так как же вы находите, пожалуй, хоть квинтет наш? –  Кроме пятой партии, шел хорошо.

–  А пятая?

–  Очень плохо. Верно, не приготовлена, как надо. –  Вы злы сегодня.

–  Немножко. –  Отчего это?

–  Верно, оттого, что с вами долго сидела; научилась от вас.

Софьин, проходя мимо столика с нотами, остановился и взял в руки первопопавшуюся тетрадь.

–  Нельзя ли узнать другой причины? – сказал Пус­ товцев.

–  Можно, только я не советовала бы вам.

–  Вы этим больше возбуждаете мое любопытство.

211

В. И. Аскоченский

–  И вы не рассердитесь? –  Могу ли подумать?

–  Вы невоздержны на язык, – сказала Marie и, быстро повернувшись, пошла в гостиную.

–  Как дурно она воспитана! – проговорил Пустовцев, презрительно пожав плечами и заложив руки в карманы.

–  Что, батенька Валериан Ильич, видно, щелкнула да и полетела! – сказал Онисим Сергеевич, который вечно уж следил глазами за какою-нибудь из своих дочерей; это не был ревнивый, подозрительный надзор, а простодушное любованье тем, что утешало и радовало преклоняющийся век его, что еще ни разу не обмануло его надежд и ожиданий. – Ведь вот что значит на людях-то! Развернулась себе, как ласточка, и вьется, и щебечет. А кротость, ангельская кротость! Вон поглядите, она опять уж с Владимиром Петровичем.

В залу вошел Капачини. Онисим Сергеевич отправился к нему навстречу. Все присутствовавшие, и особенно музыканты, обратили на заезжего гостя любопытствующие взоры. Это был человек с огромными претензиями на оригинальность; длинные волосы его, как видно, никогда не знали ножниц и мотались космами до самых плечей; маленький галстучек едва охватывал длинную его шею; последней моды фрак застегнут был на среднюю пуговицу, которая не без умысла вдета была не в соответствующую ей петлю, и оттого одна половина фрака казалась короче другой. Сам Пустовцев, не обративший сначала на Капачини никакого внимания и небрежно игравший часовой цепочкой, посмотрел на него пристально и, потом отвернувшись с насмешливой улыбкой, запел что-то под нос себе.

–  А мы без вас уж и на квартетик осмелились, – сказал Онисим Сергеевич, представив гостя Соломониде Егоровне, которая на глубокий поклон его ответила едва заметным движением головы.

–  Ja, quartetto.

212

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Ну да, свои, батюшка! Не взыщите, как умеем. –  Умеим-ja. Das ist ouverture?

–  За границей не бывали.

–  Са граница? Nein, ich hab ihm nichgt gehört ca граница. –  Вы уж нам одни сыграете что-нибудь.

–  Нибуть-ja.

Онисим Сергеевич чувствовал себя в крайне затруднительном положении. Он оглядывался по сторонам, как бы выбирая место, куда бы улепетнуть. Пустовцев видел это и хохотал без церемоний. Владимир Петрович подошел к артисту и заговорил по-немецки. Бедный чужеземец обрадовался такой находке и крепко пожимал руку Софьина.

–  Фу, черт побери! – говорил Онисим Сергеевич, – ажно пот прошиб. Да где это Маша? Нет, чтоб отца выручить!­

–  Что ж тебе все Маша да Маша? – сказала Соломонида Егоровна. – Елена же тут.

–  Елена – ей говорить по-немецки только с тобой да со мной, – резко отвечал Онисим Сергеич. – Где ты пропадала? – продолжал он, останавливая Marie, которая несла какие-то ноты.

–  Я, папа, ходила к себе в комнату. –  Ходила, зачем?

–  Взять ноты. –  Какие?

–  Для пенья.

–  Что ж ты петь, что ль, хочешь?

–  Нет; Владимир Петрович хочет посмотреть...

–  То-то посмотреть! А тут отцу-то по-немецкому пришлось было ломаться.

Капачини сделал громкий ритурнель. Все уселись по местам.

Заезжий артист, окинув торжествующим взором всю честную компанию, приударил всей десятерней по не-

213

В. И. Аскоченский

счастной клавитуре, и шумный концерт Тальберга разлился бурным, стремительным потоком. Исполнитель не жалел себя нисколько; он почти дрался с клавишами, которые кричали не своим голосом, точно стадо поросят, в которое ворвался сердитый волк. Капачини приподнимался, перегибался то направо, то налево, взбрасывал длинные космы свои, переходил в самое несоостветственное прежнему шуму и гаму piano и опять вырывался с раздирательными тушами, словно укушенный тарантулом. Все общество было очаровано, потому что эти господа иностранные артисты удивительно как ловко умеют декорировать свое искусство и, как говорится, товар лицом показать. Можно держать сто против одного, что лучший из наших доморощенных виртуозов спасует перед дюжинным даже джентльменом, явившимся к нам из-за моря. Русский человек робок, недоверчив к самому себе и шарлатанить не мастер; все, что он умеет, показывает натурой и тревожно ждет суда труду и искусству своему, усовершенствование которого уже выше сил его. Иностранец смел и самонадеян до дерзости; он не боится строгого приговора судей взыскательных, ибо гордо считает их всегда ниже себя, ибо приговор этот скользит лишь по налощенной поверхности его искусства, не задевая души, которой иногда там и вовсе не бывает. Усовершая то, что неизбежно требует усовершения, он снова убирает свое изделие в нарядную мишуру, «на инший только мáнер», и опять пускает его в ход, не боясь строгого приговора взыскательных судей.

–  Браво, мусью, браво! Их-данке, их-данке! – восклицал Онисим Сергеевич, пожимая руку Капачини. – Славно отвалял, разбойник, чудесно, – говорил он, обращаясь ко всем вообще.

–  Адействительно,артистически,–подтвердилкакой- то лысый и беззубый господин с заискивающею расположенность усмешкою.

214

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  На том уж стоят эти немцы! А как это у него там выходит... – и Онисим Сергеевич не объяснил уж, что там такое у него выходит, а из повертыванья пальцами нельзя было ничего угадать. – Славно, ей-богу, славно! Как раз видно, что немецкая штука, прóклятый!

–  Да, точно-с, – сказал тот же господин, – фурор производит-с.

–  А вот, мусью, послушайте-ка, – продолжал Онисим Сергеевич, взяв за руку артиста, который собрался было утереть вспотевший лоб, – и Елена моя сыграет вам.

–  Елена? Nein, ich spiel nicht.

–  Чего там нихт? Я вам говорю, что сыграет Елена моя. –  Моя, ja.

–  Моя, батюшка, моя! Дочь, дочь моя! –  Тошь, тошь, ja, ja.

–  Толкуй тут больной с подлекарем! – сказал Онисим Сергеевич с досадой.

–  Ах, папа, как же я стану играть? – отозвалась Елена. –  Так, просто, садись да и играй. Чем богаты, тем и рады. Ты только в контраст ему, понимаешь, в контраст. Он барабанилнапропалую,атычто-нибудьэдакмелодическое,

потихонечку. Пойдем-ка, мусью.

Онисим Сергеевич взял за руку Елену и Капачини и подвел их к фортепьяну.

–  Сыграю сонату, – сказала Елена, обращаясь к отцу. –  Какую?

–  Cis-mol.

–  А черт их знает эти ваши цисмоли да цедуры! Ты мне скажи: чья она?

–  Бетховена.

–  Cis-mol, Beethoven? – отозвался Капачини. – O, das ist gut, das ist sehr gut!

–  Именно гут! Это музыка, батюшка, такая, что пальчики оближешь, ноготочки обгрызешь. Вуй, мусью?

–  Ja, ja!

215

В. И. Аскоченский

Елена уселась. В зале опять все притихло. Дивное создание Бетховена мало однако ж выиграло от игры доморощеной артистки. У нас, к несчастию, не достает немецкого терпения, чтоб заняться чем-нибудь серьезно. Мы любим так, чтоб тяп да ляп и вышел корабль. Елена играла недурно: но Моцарт и Бетховен торопливо схватили бы с пюльпитра бессмертные творения свои и крепко поссорились бы с артисткой. Сам Капачини поминутно стукал ногой, выбивая такт, который, вероятно, теряла Елена. Почтительное безмолвие благосклонной публики нарушалось иногда нетерпеливыми возгласами Капачини: forte, piano! Пиэса однако ж дошла до конца благополучно. Капачини вежливо поклонился раскрасневшейся артистке, а вся честная компания осыпала ее приветствиями и благодарностями, в которых, разумеется, искренности не было ни на волос. Племянничков особенно отличился при сем случае: диктаторский тон и технические термины, с намерением пущенные им в дело, обратили на него внимание самого Капачини, который минуты с две не спускал глаз с Племянничкова, но потом, улыбнувшись, отошел к незанятому креслу. А Племянничков обратился с панегириком к Соломониде Егоровне и, как видно, попал здесь в такт, потому что Соломонида Егоровна улыбалась ему весьма обязательно и чаще обыкновенного щурила узенькие свои глазки, что, к слову сказать, было у ней выражением особенного удовольствия.

В продолжении игры Елены Софьин и Marie сидели отдельно от прочих, в менее людном углу залы. В каждом движении молодой девушки просвечивало нетерпеливое любопытство. Она как будто торопила взорами игравшую сестру и тотчас же, по окончании пиэсы, обратилась к Софьину.­

–  Какая досада! Вот уже в другой раз перебивают рассказ ваш. То этот Пустовцев, то этот Капачини, то этот противный Бетховен!

216

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Так рассказ мой занимает вас? – сказал Софьин.

–  Еще бы! Да если б можно было, я увела бы вас в кабинет маменькин, чтоб никто не мешал нам.

–  Благодарю, искренно благодарю вас, Марья Онисимовна! Я верю вашему непритворному участию, верю душой моей; иначе она не раскрывалась бы пред вами так беззаветно.

–  Продолжайте ж, на чем, бишь, вы остановились? –  Я дошел до той минуты, когда, наслаждаясь всей

полнотой счастья, не чаял я конца ему. Ах, Марья Онисимовна, если приведет вас Бог когда-нибудь найти себе друга по сердцу, – большего счастия я вам не желаю. Боюсь даже желать и столько, потому что его слишком много. Переполненный сосуд всегда в опасности пролиться, – а у нас с моей незабвенной подругой всего было так полно, так много, что израсходовать этот запас мало было двух человеческих жизней. А между тем одна из этих двух жизней – та или другая – непременно должна была остаться грустной свидетельницей прожитого счастья... и осталась.

Владимир Петрович замолчал. Marie на минуту отвернулась в сторону и украдкой, как будто поправляя волосы, отерла глаза.

–  Все-таки, – тихо сказала она, – вы видели на земле счастье.

–  Право, не знаю, что вам сказать на это. Я противоречу себе в этом случае; вырывается у меня слово о минувшем счастье: но в ту же минуту холодное размышление говорит мне, что, может быть, и я видел бы счастье, если б оно было на земле.

–  А разве его нет вовсе?

–  Нет и быть не может! Вас удивит это, но оно так есть. Не стану говорить вам о претендентах на счастье, условливающих его теми или другими благами; возьмите вы самого счастливейшего в мире человека, который видит осуществление всех прекраснейших надежд и же-

217

В. И. Аскоченский

ланий благородной души своей. Снаружи вы назовете его счастливым: но я не соглашусь с вами и скажу, что он несчастлив более других, если пользуется счастьем своим небезсознательно. Всякую минуту неизбежно тревожит его опасение потерять свое счастье; будущность, оставляя ему внешние блага, пугает отнятием тех благ, без которых мертва душа его. Марья Онисимовна, счастье ли это?.. И вот на каких счастливцев я был похож в то время, когда жил с моей незабвенной подругой! Я был точь-в-точь узник, который, имея всего по горло, с минуты на минуту ждет секиры палача.

–  Вы однако ж забыли рассказ ваш.

–  Продолжаю. Но только позвольте мне, Марья Онисимовна, пропустить грустные страницы постигшего меня несчастия. Я не в состоянии описать вам мою потерю; иначе она была бы слишком мелка и ограниченна, если б могла поддаться моему или чьему бы то ни было описанию. Довольно того, что я чувствовал ее всем существом своим, – а это много, слишком много для земного горя; я чувствовал все это один, – а это опять много, слишком много для одного человека!.. Малютка-сирота требовал моих попечений: но где ж мне было управиться с нуждами создания, которого я еще не научился понимать, если я плохо управлялся с горем и тоской того, кого изучал с самого рождения, если я потерял уменье ходить сам за собой?..

–  Где ж теперь сын ваш? –  У дедушки своего.

–  Бедняжечка! Как бы мне хотелось видеть его!

В этих простых словах была такая нежность, какою природа одарила только женщину.

Софьин тревожно взглянул на нее. Marie невольно покраснела.

–  И вам нескучно без него? – сказала она, отвернувшись немного.

218

Раздел II. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ (Проза)

–  Спросите тело, разлучаемое с душою, – тебе не скучно без нее? Спросите дикаря, насильно отторгнутого от его вечно-зеленеющейся родины,– тебе не скучно без нее? Спросите рыбу, вынутую из реки и брошенную на пылающий от зноя берег, – тебе не скучно без нее?.. Ах, Марья Онисимовна! Лучшая часть моего существа отлетела от меня навсегда; радость и утешение скорбной души моей не при мне! С чем же остался я теперь, как не с тоской, не с грустью – давнишней спутницей моей жизни?.. Вы задумались, Марья Онисимовна?

–  Да, задумалась, а знаете ли о чем? О том, как должно быть любила вас ваша Надина!

–  Никто так не любил меня и любить уже не будет! – грустно сказал Софьин.

–  Почему вы это знаете? – болтнула Marie и потом уставила на него глаза, как бы сама испугавшись своей наивности.

–  Да,МарьяОнисимовна,–продолжалСофьин,какбы не пробуждаясь от своей грустной задумчивости, – она любила меня, потому...

–  Перестаньте однако ж – перебила Marie, – для вас тяжел этот разговор.

–  Да, это правда. Но так тяжело бывает поденщику выбрасывать груду камней из своей тачки, с которою потом легко уже бредет он за новым грузом.

–  Не набирайте ж себе, Владимир Петрович, другого груза.

–  Что вы этим хотите сказать? – спросил Софьин каким-то странным голосом.

–  Верите ли вы моему участию? – сказала Marie, устремив на него пылающие глаза.

–  Неужто я стал бы наскучать вам рассказом моим, если б во мне было хоть малейшее в том сомнение?

–  О, верьте, верьте! Я еще не умею притворяться.

219

В. И. Аскоченский

–  И дай Бог, чтоб никогда не приходило к вам это уменье!

–  Marie! Вас зовет maman, – сказала Елена, подошедши к ним.

Софьин как будто сконфузился при таком неожиданном позыве, а бедная Marie совсем-таки растерялась. Она хотела сказать что-то сестре, потом отдумала, потом тревожно поглядела вокруг себя, наконец встала и, не взглянув на Софьина, пошла за сестрой робкими шагами.

–  Нет, иродова баба, – сказал вполголоса Племянничков, садясь на место, покинутое Marie, – ничем ее не урезонишь! Уж я так и сяк, и о музыке, и об аристократии и сентенции отпускал не хуже семи греческих мудрецов, – ничто не помогло! Глаз-таки с вас не спускала.

–  О ком это вы говорите? – сказал Владимир Петрович с маленькой досадой.

–  Да о ком же другом, как не о Соломониде? Я, видите ли, к удовольствию моему, заметил, что вы, дяденька, забыв мир и прочее, ведете сладостную этакую беседу с Marie. Слава Богу, подумал я, начинаем оживать. Ну, так надобно ж отвесть кое-кому глаза. Пустовцева Онисим Сергеевич увел в кабинет и усадил за карты; опаснейшие барыни убрались в гостиную, – стало быть, эти две статьи были очищены. Оставалось похлопотать около самой Соломониды, и вот я...

–  Что вы плетете! – с неудовольствием сказал Софьин, оставляя Племянничкова.

–  Вот оно как! Вот какова благодарность – то у людей! Служи ж после этого верой и правдой! «О род людской, достойный слез и смеха!» А я даже и рассказца одного не кон- чилсмамзельЕленой.Бедатолькомнесэтимгенерал-басом! Просто колом в горле. А эта Елена так и сыплет какими-то дикими фразами. Сего дня же допытаюсь у дяденьки, что за бестия этот генерал-бас? Кто ведь знает, может, она из

220