апрель	2012	ЛИ Т ЕРАТ У РА	23
	Штудии
	Евгений Васильевич ВАСИЛЕНКО,
Гоголь.	учитель русского языка и литературы
	школы при Посольстве России
	в Республике Чили, г. Сантьяго

Продолжение следует

По известной фразе, приписываемой Достоевскому, «все мы вышли из гоголевской шинели». Голос Гоголя, несмотря на отмеченную ещё Белинским «оригинальность, проистекающую из индивидуальности автора», в русской литературе отозвался мощным эхом. Некрасов и Григорович приветствовали появление молодого таланта возгласом «Новый Гоголь явился!». Суровая критика в лице Чернышевского выделила «гоголевское направление» русской прозы. Отголоски гоголевских тем и мотивов слышны у многих авторов литературы ХХ столетия. Остановимся на двух произведениях, сквозь художественную ткань которых просвечивают очертания гоголевских героев, перемещённых, впрочем, в условия совсем иных эпох – нэповской и постсоветской.

Повесть Михаила Зощенко «Коза» (1922), по мнению	и герой Зощенко тоже не совершил блистательной ка-
Игоря Сухих, «предельно точная вариация, фактиче-	рьеры: «Двенадцать лет сидел Забежкин за этим сто-
ски калька гоголевской “Шинели”»1. Действительно,	лом. Двенадцать лет! Подумать даже страшно, какой
аллюзий на классическую историю обретения и утра-	это срок немаленький».
ты шинели Акакием Акакиевичем у Зощенко хоть от-	Мудрено ли, что и наружностью оба героя облада-
бавляй. Оба героя носят невзрачные фамилии: Баш-	ют невзрачной. Гоголь отмечает, что Башмачкин «ни-
мачкин – у Гоголя, Забежкин – у Зощенко. Причём	зенького роста, несколько рябоват, несколько рыже-
зощенковский герой ни разу так и не удостоится быть	ват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой
названным по имени-отчеству, в отличие от бухгалте-	лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк
ра Ивана Нажмудиновича, квартирной хозяйки До-	и цветом лица что называется геморроидальным…»
мны Павловны и её квартиранта телеграфиста Ива-	«А у Забежкина, – вторит Гоголю Зощенко, – и шея
на Кирилловича. Оно и понятно: «общественное по-	тонкая, и всё-таки причёски никакой нет, и нос заго-
ложение» у Забежкина не завиднее, чем у Башмач-	гулиной». Разумеется, что и почтения к Забежкину
кина. Тот был «вечный титулярный советник, над ко-	оказывается не более чем к Башмачкину. Над тем, как
торым, как известно, натрунились и наострились вдо-	помним, молодые чиновники глумились во всю силу
воль разные писатели, имеющие похвальное обыкно-	«канцелярского остроумия» (спрашивали, когда бу-
венье налегать на тех, которые не умеют кусаться».	дет его свадьба с семидесятилетней его хозяйкой; по-
О Забежкине вообще сказано, что он «коллежский	сыпали голову Акакия Акакиевича бумажками, на-
регистратор бывший», то есть отмечен чином послед-	зывая это снегом). Забежкину бухгалтер Иван На-
него, четырнадцатого класса: «если сделать смешное	жмудинович постоянно намекает на перспективу по-
сравнение, при этом смеясь невинно, если бухгалте-	пасть под сокращение штатов. Следует, правда, отме-
ра Ивана Нажмудиновича приравнять к щуке, а рас-	тить существенную разницу между двумя переписчи-
сыльного Мишку – из Союза молодёжи – сравнить	ками бумаг разных эпох. Она – в отношении к служ-
с ершом, то Забежкин <…> будет никак не больше	бе. Башмачкин жил в своей должности. Он «служил
уклейки или даже колюшки крошечной». Гоголевско-	ревностно». Нет, перебивает себя Гоголь, «он служил
го Акакия Акакиевича, «сколько ни переменялось ди-	с любовью». Этот человек-ксерокс опоэтизировал своё
ректоров и всяких начальников <…> видели всё на	рутинное ремесло. В монотонном переписывании до-
одном и том же месте, в том же положении, в той же	кументов «ему виделся какой-то свой разнообразный
самой должности, тем же чиновником для письма», –	и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его;

А.Рыбников. Нос, ксилография. Гравёр И.Павлов

24	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
	Штудии

некоторые буквы были у него фавориты». Забежкин же ни минуты лишней на рабочем месте не высидит: «В четыре ровно Забежкин двигал нарочно стулом, громко говорил: “Четыре”, четыре костяшки отбрасывал на счётах и шёл домой». Однако дома Забежкина ждала жизнь не менее скучная, чем на службе, раз он делал крюк по Невскому «любопытства ради: всё-таки людей разнообразие». Как и Акакий Акакиевич, который «не предавался никакому развлечению», а, поев дома, вовсе не замечая вкуса, и написавшись всласть, ложился спать, – Забежкин тоже не может похвалиться яркостью событий, заменяя их «вздором» «бессмысленного мечтания»: то воображаемым спасением дамы от гнусных приставаний, то оказанием помощи (в мечтах же) «американскому подданному», оценённой в «триллион рублей».

Одинокую, скудную жизнь героев Гоголя и Зощенко, жизнь, не согретую теплом любви, светом дружбы или уютом дома, меняет событие. Жизнь Башмачкина – потрясшая его поначалу, как несчастье, необходимость «постройки» новой шинели. Жизнь Забежкина – объявление о сдаче «комнаты для одинокого» и увиденная через калитку коза, воспринимаемая как знак изменения судьбы. «И ведь не зря же сказано: одинокому. <…> Это мужчина требуется, хозяин. Господи, твоя воля, так ведь это и хозяин требуется! <...> Коза! Ведь так, при таком намёке, тут и жениться можно».

Акакия Акакиевича, поначалу при мысли о расходах на новую шинель поникшего, событие это одухотворяет, жизнь его наполняется особым смыслом: «он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С этих пор как будто самоё существование его сделалось как-то полнее, как будто он женился, как будто <…> какая-то приятная подруга

жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не кто другая, как та же шинель…» Надо ли говорить, что день обретения новой шинели для героя Гоголя был «точно самый большой торжественный праздник» и домой он вернулся «в самом счастливом расположении духа».

Событие, которое, по мысли Забежкина, должно капитально изменить его жизнь (сердце у него, как

иу Акакия Акакиевича, «вдруг забилось слишком»), не даст ему испытать столь мощного прилива эйфории. «Выпятив грудь горой, с необыкновенной радостью» идёт он навстречу переполняющей его мечте –

ипочти на каждом шагу его неминуемо стережёт суровое разочарование. Обыденная действительность отвешивает ему оплеухи, от которых мечта о беспечном существовании («и всё так великолепно, всё так благородно») расползается, как гнилое сукно старой акакиевой шинели. Вид самой козы, с коей связывается новая, благополучная жизнь, прямо скажем, глаз не радует. «У помойной ямы стояла коза. Была она безрогая, и вымя у ней висело до земли». Эту удручающую картину усиливает вид девки, с остервенением чистящей ножи. «Девка яростно плевала на ножи, изрыгала слюну прямо-таки, втыкала ножи в землю и, втыкая, сама качалась на корточках и хрипела даже. “Вот дура-то”, – подумал Забежкин». Изумлённый увиденным герой Зощенко ещё не ведает, что скоро

ина его немудрёные мечты о семейном счастье, тюлевые занавесочки, фикус на окне, покой и ботвинью по праздникам равнодушная жизнь плюнет так же смачно и в то же время так же безучастно. Вожделенная комната уже сдана, и вместо неё Забежкину предлагают «комнатушку» «подле кухни» («дрянь комната. И окно – дрянь. И вид никакой, в стену»). Место рядом с хозяйкой занято. «Не Забежкину несла Домна Павловна козье молоко, не Забежкину пеклось и варилось на кухне, и не для Забежкина Домна Павловна надела чудный сиреневый капот. Всё это пеклось, варилось и делалось для военного телеграфиста, Ивана Кирилловича». И шансов у Забежкина никаких: телеграфист «красавец», «и шея хорошая, и нос нормальный, и веселиться может», к тому же закалённый, «сукин сын, давеча в трусиках бегал». И оптимизма хоть отбавляй: «Мне плохо до самой смерти не будет…» Забежкину остаётся только жаловаться козе: «Грустно? Грустно, Машка». И даже когда Забежкин, телеграфиста подкупив сапогами, а хозяйку обольстив бесхитростными словами «про чувство», окажется в шаге от долгожданного счастья, оно не дастся в руки незадачливому квартиранту. Он, называвший всех «дурами», сам окажется в дураках. Выяснится, что коза принадлежит во всём удачливому телеграфисту, откроется корыстный характер нацелившегося на козу и Домну Павловну бесталанного квартиранта. Притязания Забежкина на счастье окажутся иллюзорными.

Конечно, крах мечтаний Забежкина не идёт ни в какое сравнение с бедой, постигшей гоголевского ге-

Е.Чарушин. Иллюстрация из книжки «На нашем дворе»

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА 25

роя. Масштаб испытанной Акакием Акакиевичем катастрофы определяется тем, что значила для Башмачкина отнятая у него новая шинель. С ней у героя появилось умение радоваться жизни, испытывать «весёлое расположение духа», с каким он «даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо». Немыслимый для Башмачкина в старом капоте поступок! С шинелью он впервые в своей жизни вместо издевательских шуток услышал в департаменте поздравления и приветствия. С ней (вот уж действительно «приятная подруга жизни»!) в его комнате слышен смех, обед доставляет веселье и возможность «немножко посибаритствовать на постеле». У Башмачкина на бесконечной площади, кажущейся «страшною пустынею», отнимают не шинель, а (прав Виктор Шкловский) всю жизнь. Ему, «ограбленному бесчеловечным образом», ещё суждено пройти сквозь мытарства встреч с чиновниками разного пошиба, «показать характер» – чтобы ощутить холодное презрение тех, кто имеет власть. Трагичность судьбы Башмачкина подчёркивается тем, что его исчезновения город не заметил: «И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нём его и никогда не было»...

Как же тогда понимать зощенковскую фразу «Так погиб Забежкин», если знать, что герой жив? И если согласиться с тем, что «Коза» – «точная вариация» «Шинели»?

Встатье «О себе, о критиках и о своей работе» (1928) Зощенко предельно кратким тезисом определил своё писательское кредо: «Я только пародирую». Если трагедия повторяется как фарс, то щемящая душу история «трогательного и трагичного» Башмачкина отражается в отдающем мелодрамой случае с Забежкиным как пародия. Если Башмачкина и мёртвого пытаются усадить переписывать бумаги, то Забежкин, уволенный-таки «по сокращению штатов», «записался на биржу безработных, но работы не искал». Если Башмачкин настойчиво пытается вернуть сорванную

снего шинель, то Забежкин, «в рваных сапогах и в бабьей кацавейке», отдаёт выгнавшей его хозяйке пальто за возможность обедать у неё по праздникам. Дальше кухни его не пускают, на второе дают турнепс и вообще особо с ним не церемонятся: «Иди, иди, не путайся тут!», «Пожрал, и до свиданья!». Даже в участливом обращении телеграфиста: «Ну, как, брат Забежкин?» – слышен отзвук не звенящей в сознании гоголевского молодого чиновника фразы «Я брат твой», а эхо хлестаковской трепотни: «Ну, что, брат Пушкин?» Но от этого только усиливается ужас показанной Зощенко бессмысленности человеческого существования. «Зощенко сознательно вступает <…> в след русской классики, варьируя её темы и сюжеты, перенося её героев в современность. Тем отчётливее становится несовпадение с ней, глубина пропасти, масштабы катастрофы»2.

Вфельетоне «Товарищ Гоголь» (1926) Зощенко попытался представить, каким был бы его великий пред-

шественник в советскую эпоху. Получалось: жил бы на Васильевском острове, получал бы по 25 рублей за фельетон, опубликованный в «Смехаче», пописывал разные мелочишки, занимал трёшки до среды и страдал от придирок критики.

Зощенко чуял в себе гоголевский ген («Может быть, одна кровь сказывается»). Он проявляется не только в художественном мире писателя, но и в поразительной рифмовке писательской доли Зощенко с судьбой его великого собрата по литературе. «Чем дальше к концу 20-х годов, тем быстрее начинает исчезать из произведений Зощенко “смеховая избыточность”,

ивместо смеющегося Гоголя вдруг проявляется лик Гоголя страдающего, сомневающегося в необходимости своего искусства и в достижении идеала»3. По мнению Алексея Павловского, «есть основания сравнивать Зощенко конца 20-х и в особенности 30-х годов с Гоголем больным, мятущимся, зашедшим в смертный тупик “Мёртвых душ”. Этому способствовали

имучившие Зощенко нервные расстройства, которыми он страдал всю жизнь»4. Известные некрасовские строки о Гоголе: «Его преследуют хулы: // Он ловит звуки одобренья // Не в сладком ропоте хвалы, // А в диких криках озлобленья» с полным правом можно отнести к его последователю Зощенко, тоже хлебнувшему горькой участи писателя, «очень плохой профессии, чёрт её побери!»

Рассказ Михаила Веллера «Подполковник Ковалёв» не просто перекликается с повестью «Нос» – он вырос из этой гоголевской истории. Веллеровский герой – однофамилец коллежского асессора Ковалёва, который, «чтобы более придать себе благородства и веса», всегда звал себя майором. Гоголевский Ковалёв относится к тому роду коллежских асессоров, «которые делались на Кавказе». На Кавказе во время операции по зачистке территории от бандформирований подполковник Ковалёв лишается носа. Лишается почти по Гоголю: досадующий на неожиданное, невероятное исчезновение носа со своего лица гоголевский Ковалёв восклицает: «И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли…» Подполковнику «отрубили» нос именно на войне. «Судя по удару, это была крупнокалиберная пуля из снайперки на излёте. По лицу огрели оглоблей. Подпрыгнуло и разорвалось. <…> Ковалёв схватился за лицо. Где нос, непонятно ощутилась пустая маслянистая ровность».

Несмотря на совпадение фамилий, рифмовку неожиданного поворота судьбы и перекличку в званиях, подполковник Ковалёв является полным антиподом гражданского майора. Коллежский асессор – благополучное, переполненное самодовольством существо, в портрете которого автор вынужден огромное внимание уделить описанию бакенбард, чистоте накрахмаленного воротничка и манишки, а также сердоликовым печаткам с вырезанными на них названиями дней недели. У майора Ковалёва, как сказали бы герои Зощенко, губа не дура: в Петербург он приехал

26	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
	Штудии

«искать приличного своему званию места» и нацелился не больше не меньше на должность вице-губернатора. А звание у Ковалёва, напомним, так себе: коллежский асессор (как и майор) – чин VIII класса, расположенный в нижней части табели о рангах. Безграничная самовлюблённость героя видна и в готовности Ковалёва жениться, «но только в том случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу». Для подобных созданий потеря «недурного и умеренного носа» становится почти трагедией, ибо без него они, как и их лицо, – «преглупое, ровное и пустое место». Подполковник Ковалёв – воплощённое неблагополучие. Пока был в силе – ничего не требовал. Служил, где прикажут. «Командовал ротой в Приднестровье», «чечен из гор выковыривал». Орденов не выслужил. «Настоящим полковником», про которого поёт эстрадная примадонна, не сделался. Потеряв нос – «попивать стал», «с женой разошёлся»; развлечений – «гадский ящик смотреть» по вечерам; интерьер – раковина с грязной посудой, мусор, огрызки по полу. Увечного офицера после ранения, дабы не мог деморализующе воздействовать на личный состав, «собрались вчистую уволить, потом в кадрах сжалились – куда строевик-подполковник без всякой гражданской специальности, и вдобавок без носа, денется, с крошечной неполной пенсией? <…> Пороги, адъютанты, телефоны поднявшихся по службе однокашников. Выбил назначение в военкомат».

Своей судьбой офицера-инвалида подполковник Ковалёв аукается с другим гоголевским героем – горемыкой капитаном Копейкиным. Тот тоже пытался выбить у чиновников «вспомоществования» герою 12го года, «вознаграждения, пенсиона, что ли, понимаешь». Да напоролся на непонимание «всех там этих секретарей» и невозмутимое хладнокровие твердокаменных «законопродавцев». Безуспешностью попыток достучаться до справедливости герой Веллера близок, как ни странно, несчастному Акакию. Оба они в тяжёлую минуту обращаются за помощью к власти,

которая создана в том числе и для защиты граждан. Однако её в лучшем случае хватит только на обещания и высокопарные декларации, одну из которых слышит Копейкин: «Вы будете вознаграждены, как следует: ибо не было ещё примера, чтобы у нас в России человек, приносивший, относительно так сказать, услуги отечеству, был оставлен без призрения». Ложь. Был оставлен – и не раз. Примеров циничного отношения к ветеранам закончившихся войн даже не сотни. Впрочем, кто их считал? («Но куда что подевалось, // будь я проклят, в самом деле. // Глупые навоевались. // Умные разбогатели», – горько подвёл итог Афгана дважды похороненный в Великую Отечественную Григорий Поженян.) Случай подполковника Ковалёва – один из них. «В окружном госпитале нищета. <…> Съездил в отпуск в Москву. А там всё куплено – не пробьёшься. Его направление отфутболили не глядя. Ну, записался на пластическую хирургию в приличную клинику. Очередь – четыре года. За большие деньги – свободно, но откуда у офицера эти тысячи долларов, если не ворует?» А Ковалёв – не ворует. В стране, население которой связано круговой порукой взяток, искалеченный, половину зарплаты отдающий детям, пьющий по субботам Ковалёв взяток не брал. «Бутылку мог, а деньгами – не переступал». Отчего и прослыл дураком (у воды –

ине напиться?): «Один урод и вопил, что, видно, мозги ему отстрелили, а не нос, если он за штуку баксов не может белый билет нарисовать – не взял Ковалёв штуку, а сучонка законопатил в погранцы на Чукотку. Пусть послужит». При том что у Ковалёва «пенсия с гулькин фиг»…

Фабула веллеровского рассказа, как и «Носа», фантасмагорична. Майор Ковалёв, встретившись со своим носом, одетым в мундир золотого шитья, замшевые панталоны и шляпу с плюмажем, «чуть с ума не сошёл». Ковалёв долго не может решиться подойти

изаговорить с носом не потому, что ситуация изначально абсурдна («Как это можно, в самом деле, чтобы нос, который вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, – был в мундире!»). Его останавливают соображения субординации: «По всему, по мундиру, по шляпе видно, что он статский советник», то есть на три ступени выше в табели о рангах, чем хозяин носа. И нос принимает правила игры: «Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить по другому ведомству». Фантасмагория в рассказе Веллера тоже плотно встроена в социальную среду. Свой отстреленный нос, «хрящеватый, нервный», Ковалёв увидит в телерепортаже из лагеря боевиков в Чечне: «Нос был повязан зелёной косынкой, под ней горели глаза из смоляной бороды <…> Он отложил мясо, вытер пальцы о траву и зашпарил по-чеченски – гортанно. <…> – Мы будем сражаться за свободу нашей земли до последнего бойца. <…> Никогда неверные собаки не покорят наш народ…» Однако у Веллера фантасмагория

Л.Бакст. Встреча майора Ковалёва с носом в Гостином дворе

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА 27

разрастается, как гангрена: подполковник лишается не только носа – его покидают мизинец на левой руке, безымянный и большой палец, ухо, левая рука, левая нога… Встречи с ними не так безобидны, как разговор гоголевского Ковалёва с его носом. Указательный

имизинец с правой руки «взяли Ковалёва на гоп-стоп в собственном подъезде. <…> Били злобно, причём указательный орудовал куском шланга, а мизинец – кастетом. <…> Отобрали кошелёк с двумя сотнями рублей и сняли “Командирские” с именной гравировкой: “Майору Ковалёву за проявленную храбрость от командования”. А после того, как правый средний “отказался идти служить, мотивируя слабым здоровьем и тряся кучей справок, Ковалёв понял, что из армии пора увольняться”». Жизнь получивших самостоятельность бывших частей его тела складывается вполне благополучно. Это особенно хорошо видно на фоне судьбы незадачливого Ковалёва. 20 декабря, в День чекиста, «транслировали праздничный концерт – и его ухо сидело в зале и слушало, как Олег Газманов на сцене поёт “Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом”. Все встали, и ухо тоже встало. Справа у него проблёскивал орден Красной Звезды, а слева “За заслуги перед Отечеством” 2-й степени. “Тварь, – прошептал Ковалёв. – Уж наверное у меня заслуг больше, чем у тебя!” И левая нога “выступила” на фоне Манхэттена. Она не просто свалила туда, а ещё и умудрилась получить статус беженца, как инвалид войны. (Ранение-то было – царапина.) <…> В стиле “привета друзьям” она звенела, что Америка – идеальная страна, она с детства о ней мечтала и учила английский, у неё бесплатная квартира, медицинская страховка, талоны на питание

издесь наконец она обрела заслуженный отдых. <…> Ну не гадина ли?»

Врассказе Веллера, как и в «Носе», сквозь «чепуху» и «неправдоподобие» проявляются реальные очертания узнаваемой российской действительности. Сегодняшнему читателю, живущему в мире повальной коррупции, близка и понятна ирония Гоголя в рассказе о частном приставе, «чрезвычайном охотнике до сахару», предпочитающему всё же государственную ассигнацию: она «есть не просит, места займёт немного, в карман всегда поместится, уронишь – не расшибётся». Понятен и квартальный надзиратель, принёсший Ковалёву нос и сокрушавшийся о «большой дороговизне на все припасы» до тех пор, пока не получил от майора красную ассигнацию. Квартальный близок правому усу подполковника Ковалёва: «побуревший от никотина ус устроился в ГАИ и собирал поборы на асфальте». Живуча и актуальна стратегия левой руки подполковника, которая, «проявив неожиданную ухватистость, путём неясных комбинаций проскреблась в депутаты Госдумы. И там проголосовала за секвестирование бюджета и пересмотр социальных статей,

ипенсию Ковалёву не индексировали – напротив, лишили бесплатного проезда на транспорте, пообещав надбавку в будущем».

Финал «Носа» для главного героя радостен и безмятежен. Ковалёва, вернувшего нос на его законное место, видят «вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам»

идаже покупающего орденскую ленточку. Финал рассказа Веллера суров и безысходен. Ковалёва, характер которому «ставили в училище – на всю жизнь», жившему под девизом «копи силы и добейся реванша», жизнь всё же добила. «Ковалёв лежал в гробу маленький и скособоченный, словно с одной стороны у него не хватало рёбер». Следуя логике фабулы, можно предположить, что почётный караул из нескольких коренастых мужчин в краповых беретах, давших прощальный залп из «Калашниковых», представляли зубы полностью осиротевшего подпола: «и встали они к плечу плечо ровно, как зубы во рту». Словно об этих двух Ковалёвых сказано в статье 1835 года Белинским: «Один в могиле, другой доволен и счастлив…»

Подполковник отмаялся. Его не отблагодарили, ему не воздали. Осталась жизнь, где «все врут своё

ирвут своё». И ещё вопрос, на который так и не нашёл ответа подполковник Ковалёв: «К какому месту

прикладывать силы, чтобы жизнь была посправедливее?» Грустно на этом свете, господа!..

Примечания 1 Сухих И.Н. Из гоголевской шинели. // Зощен-

ко М.М. Сентиментальные повести. СПб.: Азбука-классика, 2003. С. 12.

2 Там же. С. 12.

3Русские писатели, XX век. Биобиблиогр. словарь:

В2 ч. Ч. 1 / Под ред. Н.Н. Скатова. М.: Про-

свещение, 1998. С. 535–536. 4 Там же. С. 536.

В.Горяев. Нос в ранге статского советника

28	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
	Штудии

Александр ЛИФШИЦ, доцент НИУ–ВШЭ, Москва

Два наблюдения

над текстом «Ревизора»

Комедия Н.В. Гоголя «Ревизор», кажется, известна нам как свои пять пальцев. Тем удивительнее становятся новые наблюдения над текстом пьесы, которые касаются, на первый взгляд, частностей, но в результате дают нам пищу и для более глубоких размышлений и обобщений. И главное – приучают внимательнее читать…

1. О чём говорит фамилия Ивана Александровича Хлестакова?

Говорящие имена и фамилии – традиционный и как будто сам собою разумеющийся элемент классицистической комедии, данный зрителю как подсказка, раскрывающий амплуа и характеры персонажей: Жеронт – обязательно старик, а Гарпагон – непременно скряга.

В русских комедиях имена персонажей также не оставляют сомнений в том, что Милон – геройлюбовник, персонаж комедии В.В. Капниста «Ябеда» Прямиков – прямодушен. От Кривосудова из той же пьесы ожидать справедливости стоит не больше, чем от Скотинина – соблюдения правил приличия. Совершенно ясно, чего можно ждать от Вральмана, а чего – от Правдина.

Следующая литературная эпоха нередко предпочитает предлагать читателю и зрителю более затейливые ребусы. Фамусов с Репетиловым и Чацкий в этом смысле заметно отличаются от Стародума. Эти имена не столь прозрачны, их смысл может быть понят или при помощи средств чужого языка, или же требует от читателя/зрителя некоторых умственных усилий. Но и при этом уверенности в однозначном понимании содержащейся в фамилии информации может и не быть.

Чацкий произносит свои речи в чаду? Или, быть может, его фамилия содержит намёк на Петра Яковлевича Чаадаева, как это услышал, находясь в Одессе, Пушкин? В начале декабря 1823 года Александр Сергеевич в письме князю Петру Андреевичу Вяземскому интересуется: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чаадаева…».

Иными словами, фамилии из знака нередко обращаются в символ, работать начинают всевозмож-

ные коннотации и ассоциации, в том числе акустические.

Особый случай – такие фамилии как Скалозуб. Языковое чутьё современного читателя может оказаться недостаточным, чтобы с лёгкостью опознать

вжизнерадостном полковнике рядового зубоскала. Следовательно, стоит проверить, всегда ли мы понимаем авторский замысел или его постижению должна предшествовать исследовательская работа.

Одна из лучших русских комедий – «Ревизор» Н.В. Гоголя – даёт немало поводов задуматься об именах её героев. Например, что за фамилию носит городничий? А другие герои этого драматического произведения? Наконец, сам принятый за ревизора Иван Александрович – что означает его фамилия?

Несмотря на то, что о фамилии Хлестакова сказано много, одна важная мотивация, лежащая в основе наречения персонажа, как кажется, была упущена исследователями.

Близкая знакомая писателя А.О. Смирнова-Россет

в1877 году записывает воспоминания о своём разговоре с Гоголем, состоявшемся в Париже зимой 1837 года, то есть менее чем через год после постановки «Ревизора» на петербургской сцене. Не откажем себе в удовольствии привести этот занятный анекдот почти полностью, выделив курсивом важное, с нашей точки зрения, место:

«Раз говорили о разных комфортах в путешествии, и он сказал мне, что на этот счёт всего хуже в Португалии, и ещё хуже в Испании, и советовал мне туда не соваться с моими привычками. “Вы как это знаете, Николай Васильевич?” – спросила я его. “Да я там был, пробрался из Испании, где также очень гадко в трактирах. Все едят с прогорклым прованским маслом. Раз слуга подал мне котлетку, совсем холодную. Я попросил его подогреть её. Он преспокойно пощупал рукой и сказал, что она должна быть так.

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА 29

Чтобы не спорить, я спросил шоколаду, который оказался очень хорошим, и ушёл”. – “Неправда, Николай Васильевич, вы там не были, там все дерутся...

все в смуте, и все, которые оттуда приезжают, много рассказывают, а вы ровно ничего”. На всё это он очень хладнокровно отвечал: “Вы привыкли, чтобы вам все рассказывали и занимали публику, чтобы с первого раза человек всё выложил, что знает, что пережил, даже то, что у него на душе”».

Эти воспоминания неоднократно переиздавались, выдержки из них нетрудно найти и в Интернете.

Для нас не так важно, бывал ли Гоголь в Испании и Португалии, или его описание нравов Пиренейского полуострова оказывается анекдотом вполне

вдухе поэтического вранья Ивана Александровича Хлестакова. Интересна в этом рассказе декларация гоголевского нежелания делать себя, свои чувства, мысли и воспоминания непременным и как будто естественным достоянием публики – черта личности писателя, которую так часто отмечали знавшие его современники.

Ещё замечательнее, что двадцатью годами ранее, чем Александра Осиповна Смирнова-Россет доверила бумаге свои воспоминания о встречах и разговорах с Гоголем, в 1856 году, тот же рассказ публикует один из первых биографов писателя Пантелеймон Александрович Кулиш в изданных им в двух томах и не утративших своего значения до сих пор «Записках о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленныя из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем».

Рассказ он, разумеется, записывает со слов той же А.О. Смирновой-Россет и ссылается на то, что он получил «позволение представить здесь с её слов некоторые её воспоминания о Гоголе». Но, пересказывая слова мемуаристки, Кулиш воспроизводит финальную реплику писателя несколько по-другому:

«На что ж всё рассказывать и занимать собою публику? Вы привыкли, что человек с первого раза всё выхлестал, что знает, даже и то, что у него на душе» (т. 1, с. 208).

Помимо куда менее сглаженного и менее нейтрального синтаксиса в тексте, записанном и опубликованном П.А. Кулишом, обращает на себя внимание экспрессивный глагол выхлестать, которому в записках Смирновой-Россет соответствует как будто синонимичный, но заметно уступающий

ввыразительности глагол выложить.

Полагаем несомненным, что нацеленный на как можно более точную фиксацию всего, что связано было с личностью писателя, Пантелеймон Кулиш не стал бы приукрашать речь Гоголя ярким словом, а значит, мог услышать его только от СмирновойРоссет. Александра Осиповна, в свою очередь, едва ли может быть заподозрена в подобной речевой экспрессии (собственно, её записки как раз подтверждают приверженность мемуаристки к литератур-

ной пристойности). А значит, в записи П.А. Кулиша мы читаем, по всей видимости, то самое слово, которое было произнесено Гоголем.

Глагол выхлестать в значении, употреблённом Гоголем, производен от глагола хлестать в значении «бежать с великим стремлением», которое засвидетельствовано, например, в шестом томе «Словаря Академии Российской» (1794). Писатель употребляет его для описания потока рвущихся наружу слов, которые человек не может или не желает удержать в себе. Именно глагол выхлестать, таким образом, является гоголевским словом для обозначения публичного и неудержимого речевого изъявления всего того, чем полон человек, что он знает и даже того, что у него на душе.

Очевидно, это весьма подходящая мотивировка для фамилии Хлестакова. Ведь этот чрезвычайно легкомысленный персонаж комедии болтает, что только взбредёт ему на его скромный ум. И из не обременённого излишним умом коллежского регистратора Хлестакова хлещет всё, особенно же как раз то, что у него на его душе.

Таким образом, в тексте дважды записанных воспоминаний Смирновой-Россет мы видим, как Гоголь старается представить себя полной противоположностью Ивану Александровичу.

Неизвестный художник.

Портрет Н.В. Гоголя, 1830

30	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
		Штудии

2. Куда делся купец Абдулин?

Продолжая наши наблюдения над текстом комедии Гоголя, обратим своё внимание к населяющему город купечеству. Купцы время от времени появляются на сцене группой безымянных товарищей. У них нет имён, их никак не зовут. Если купец нужен, то ему приказывают, к нему посылают, но не зовут. Так для чего ж ему имя?

Единственный в комедии представитель этой важной части обитателей города, который хоть как-то выделяется среди других купцов, – купец Абдулин, получивший от автора если не имя, то хотя бы фамилию. Вместо имени постоянным эпитетом при фамилии оказывается обозначение рода его деятельности: «купчишка Абдулин» (действие I, явление 4), «купец Абдулин» (действие II, явление 2) и далее.

Фамилия купца указывает как будто на его татарское (тюркское) происхождение, что кажется вполне естественным, поскольку многие представители татарской диаспоры активно занимались торговлей в городах и городках России. Это вроде бы подкрепляется словами жалобы одного из купцов на городничего: «…Схватит за бороду, говорит: “Ах ты, татарин!”» (действие IV, явление 10).

Однако это говорит именно что один из купцов. Самое замечательное, что нам не удастся найти

вкомедии реплик купца Абдулина! От имени купечества всегда говорит кто-то без имени, или же все купцы сразу перечисляют чинимые им обиды.

Но ведь в списке действующих лиц купец Абдулин существует! Он упоминается неоднократно

втексте пьесы! Но кто из находящегося на сцене купечества Абдулин – совершенно не ясно. Таковым может быть сочтён любой.

Но, собственно, что мы знаем про Абдулина, кроме того, что он купец?

Абдулин – купец, лишённый индивидуальности и имени, как важнейшего атрибута этой индивидуальности (не станем в краткой заметке распространяться о том, насколько для Гоголя важно было имя как знак принадлежности к христианскому миру).

Иными словами, Абдулиным может оказаться любой из выходящих на сцену купцов. То есть Абдулин – вообще-то любой купец городка. А значит, фамилия купца – буквально должна восприниматься, как родовое имя, обозначение фамилии – целого семейства.

Что же за семейственное имя носит купечество? Мы точно не ошибемся, если скажем, что оно созвучно экспрессивному глаголу обдуть (ср.: надуть) со значением «обмануть, обыграть». Городничий весьма живо характеризует купечество и его стремление к неправедной наживе, не забывая использовать и однокоренные глаголу обдуть слова (выде-

ляю их полужирным шрифтом):

«…Что, голубчики, как поживаете? как товар идёт ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться? <…> обманываете народ... Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь её, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе ещё награду за это? Да если б знали, так бы тебе... И брюхо суёт вперёд: он купец, его не тронь <…> начинаешь плутнями, тебя хозяин бьёт за то, что не умеешь обманывать. Ещё мальчишка, “Отче наша” не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрёт тебе брюхо да набьёшь себе карман, так и заважничал! Фу ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!» (см.: действие V, явление 2).

Если мы вдруг и сомневались в моральных качествах городского купечества, то Гоголь устами Антона Антоновича Сквозника-Дмухановского заботливо напоминает нам, с кем сталкивается покупатель в этом городке.

Сделанное наблюдение лишний раз убеждает нас в том, что в уездном городе, в который авторский произвол забросил Хлестакова, хороши все. А обыденный ад пространства гоголевской пьесы получает дополнительные подтверждения своего существования.

А.Костин. Иллюстрация к «Мёртвым душам»

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА	31
Штудии

	Почему	Николай Венальевич КАПУСТИН,
		д.ф.н., профессор
		Ивановского государственного университета

Чичиков не узнал

писавшую к нему незнакомку

В статье на примере небольшого эпизода из «Мёртвых душ» исследуется одно из важнейших свойств гоголевского слова – способность снимать преграды между знаком и вещью, объединять вербальное и невербальное. Или – не справляться с этой задачей…

Начнём с фрагмента из воспоминаний о Гоголе. «На станции, – пишет его друг Д.А. Оболенский, – я нашёл штрафную книгу и прочёл в ней довольно смешную жалобу какого-то господина. Выслушав её, Гоголь спросил меня: “А как вы думаете, кто этот господин? Каких свойств и характера человек?” – “Право, не знаю”, – отвечал я. “А вот я вам расскажу”. – И тут же начал самым смешным и оригинальным образом описывать мне сперва наружность этого господина, потом рассказал мне всю его служебную карьеру, представляя даже в лицах некоторые эпизоды его жизни <…> Засим он рассказывал мне, что как-то одно время они жили вместе с Н.М. Языковым (поэтом) и вечером, ложась спать, забавлялись описанием разных характеров и засим придумывали для каждого характера соответственную фамилию» (3; 547).

Вмемуарах других современников Гоголя рассказывается о его актёрских способностях, редком мастерстве чтеца, создающего не только психологические, но и зрительно, чувственно ощущаемые слушателями лики персонажей произведения. Примечательны, например, впечатления слушавшего Гоголя-чтеца Л.И. Толченова о том, как гоголевская мысль, «заключённая в речи, рельефно обозначалась в уме слушателя и, по мере развития действия, лица комедии принимали плоть и кровь, делались лицами живыми…» (3; 420). О том же свидетельствуют и «режиссёрские» указания Гоголя относительно того, как должны выглядеть на сцене действующие лица «Ревизора» («Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует “Ревизора”»).

Вчисло примеров, подтверждающих взаимопроницаемость слова и предмета в творческом сознании Гоголя, просятся и такие характеристики слова, которые фиксируют его «материальные», «физические» свойства. Среди них, в частности, замечания о способности Державина «неестественною силою ожи-

вить предмет, так что кажется, как бы тысячью глазами глядит он» или о могуществе слова Крылова, в творчестве которого «предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собою, натурою перед глаза» («В чём же наконец существо русской поэзии»). Ср. также с гимном русскому слову в «Предметах для лирического поэта в нынешнее время» («…что ни звук, то и подарок, всё зернисто, крупно, как жемчуг, и, право, иное названье ещё драгоценнее самой вещи») и в продолжающем эти строки впечатлении от книги «Царские выходы»: «Мне, после прочтенья трёх страниц из этой книги, так

ивиделся царь старинных, прежних времён, благоговейно идущий к вечерне в старинном царском своём убранстве» (2; 279). Примечательна в этом контексте

иантитеза из «Мёртвых душ», где «животрепещущему», «бойкому» русскому слову противопоставляется «умнохудощавое» слово немца.

Вэтом контексте интересно посмотреть на один известный эпизод «Мёртвых душ», в котором Чичиков получает письмо от незнакомки: «Письмо начиналось очень решительно, именно так: “Нет, я должна к тебе писать!” Потом говорено было о том, что есть тайное сочувствие между душами; эта истина скреплена была несколькими точками, занявшими почти полстроки; потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что считаем почти необходимым их выписать: “Что жизнь наша? Долина, где поселились горести. Что свет? Толпа людей, которая не чувствует”. Затем писавшая упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на свете; приглашала Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом; окончание письма отзывалось даже решительным отчаяньем и заключалось такими стихами:

32	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
	Штудии
		Две горлицы покажут		Можно, впрочем, возразить, сказав, что в случае
		Тебе мой хладный прах,		со списками Чичиков свободно фантазирует, тогда
		Воркуя томно, скажут,		как по тексту письма незнакомки должен восстано-
		Что она умерла во слезах.		вить вполне конкретный визуальный облик. Однако
				то, что к голосу читающего список героя присоеди-
	В последней строке не было размера, но это, впро-			няется голос автора, не оставляет сомнений, что ри-
чем, ничего: письмо было написано в духе тогдашнего				суемые Чичиковым образы соответствуют их словес-
времени. Никакой подписи тоже не было: ни имени,				ным аналогам. В принципе, при желании Гоголь мог
ни фамилии, ни даже месяца и числа. В postscriptum				бы поступить таким же образом и в ситуации с пись-
было только прибавлено, что его собственное серд-				мом незнакомки. Однако её не распознают ни герой,
це должно отгадать писавшую, и что на бале у губер-				ни повествователь. Это вновь обращает нас к вопро-
натора, имеющем быть завтра, будет присутствовать				су о причинах такого неведения.
сам оригинал» (1; 160).				Желая быть узнанной, незнакомка взывает
	Итак, на балу у губернатора Чичиков должен был			к романтико-сентименталистскому представлению
узнать писавшую к нему незнакомку. Конечно, эта				о родстве душ и сердец («есть тайное сочувствие меж-
ситуация предоставляла Гоголю возможность как				ду душами»; «В postscriptum было только прибавле-
для решения чисто характерологических задач, так				но, что его собственное сердце должно отгадать пи-
и для создания сюжетной напряжённости (поиска-				савшую»). Дама уповает на узнавание как бы поверх
ми анонима наряду с героем занят и читатель). Вме-				вещественных определителей. Главное для неё – ми-
сте с тем перед Чичиковым стоит своего рода куль-				стический союз души и сердца. Сам Гоголь, в письмах
турологическая проблема – сродни той, о которой				которого не раз можно встретить слова о «внутреннем
вспоминал Оболенский: невещественный словес-				зрении», не отвергал возможность такого контакта.
ный образ должен быть переведён в пластически-				К мистическому «узнаванию», согласно его представ-
зримую, чувственно воспринимаемую форму. Не-				лениям, могла вести и наглядность живописи, кото-
сомненно также, что за всем этим стоит авторская				рая «соединяет чувственное с духовным» и даёт воз-
рефлексия о соотношении словесного и визуального				можность почувствовать «невыразимое», «небесно-
образов, их взаимодействии, возможной обратимо-				непостижимое» («Скульптура, живопись и музы-
сти и даже слитности – проблематика, проходящая				ка»). Однако Чичиков, увы, способностью к мисти-
через всю историю культуры и, несомненно, сильно				ческим прозрениям не обладает, и, чтобы узнать пи-
занимавшая Гоголя.				савшую, ему приходится основываться исключитель-
	Распознать анонима Чичикову не удаётся. Поче-			но на письме и «натуральных» дамах, присутствую-
му?				щих на балу у губернатора.
	Задача, стоящая перед героем поэмы, не из про-			Итак, главный источник знания о незнакомке, с ко-
стых, и самый первый вариант ответа на поставлен-				торым имеет дело гоголевский герой, – письмо. От-
ный вопрос – Чичиков не из тех, кто способен на её				зыв Чичикова о его стиле по-своему точен и ёмок:
решение. Однако гоголевскому «протеисту» нель-				«А письмо очень, очень кудряво написано!» Но Чи-
зя отказать в проницательности, в способности бы-				чиков не догадывается, что оно светит отражённым
стро распознавать сущность того или иного челове-				светом. Между тем это обстоятельство является глав-
ка. Нельзя не вспомнить и другой, ещё более значи-				ной причиной того, что незнакомка оказывается не-
мый в этом контексте факт. Речь идёт о том фрагмен-				узнанной.
те повествования, когда Чичиков по списку мёртвых				По словам повествователя, «письмо было написа-
крестьян, опираясь на имена и их графический облик,				но в духе тогдашнего времени». В основе его лежит
воссоздаёт судьбы, характеры и, что в данном случае				шаблон, почти лишённый индивидуального своеобра-
особенно важно отметить, визуальные образы конкрет-				зия. Это своего рода цитата, отсылающая не толь-
ных людей: «…и глаза его невольно остановились на				ко к сентиментальным клише (что было показано
одной фамилии. Это был известный Пётр Савельев				Е.А. Смирновой – 4; 104–105), но и к романтиче-
Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то поме-				ским или, во всяком случае, к гибридным романтико-
щице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не ска-				сентименталистским мотивам и образам. Таковы об-
зать: “Эх, какой длинный, во всю строку разъехал-				рамляющий текст письма мотив тайны; образы жиз-
ся!”» (1; 136). В связи с этим А.Д. Синявский, де-				ни как «долины горестей» и света как толпы, «кото-
лая акцент на имени, писал: «Имя, мы видим, стано-				рая не чувствует»; пустыни как места уединения, про-
вится инструментом оживления человека со всем его				тивопоставленного «душным оградам» города; уже
вещественным окружением, становится как бы но-				упомянутый мотив сочувствия душ и союза близких
сителем самой души, у которой, в согласии с её зву-				сердец. С точки зрения автора и читателя, это, конеч-
ковым лицом, вырастает тело, портрет, психология,				но, пародия, впитавшая проявления сентиментализма
участь, язык, дорога, и вот уже целая толпа шумит,				и романтизма в их «дамской» версии.
бражничает и мытарствует над пачкой жалких кви-				Впрочем, в сознании Чичикова мог неотчётливо
танций» (5; 359).				возникнуть зрительный образ томной, чувствитель-

апрель	2012	ЛИ Т ЕРАТ У РА	33

ной, способной к решительному, порывистому движению экзальтированной особы, что особенно ощутимо

влексике и синтаксисе первой строки письма: «Нет, я должна к тебе писать!», – пожалуй, единственной языковой примете, способной хотя бы что-то сказать об индивидуальности писавшей.

Итак, возможность того, что Чичиков узнает анонима, невелика. Но в принципе такая возможность существует.

Напомним, что на балу внимание Чичикова какоето время целиком поглощено губернаторской дочкой, которую надо сразу же исключить из числа возможных авторов письма, поскольку какого-либо интереса к нему она не питает. После бесцеремонных реплик Ноздрёва, вплоть до отъезда с бала, Чичиков находится в дурном расположении духа. Таким образом, заинтересованным искателем незнакомки он остаётся сравнительно непродолжительное время. Однако не ограниченность времени оказывается главной причиной того, что аноним остаётся неузнанным.

Стилистика поведения дам на балу у губернатора

вчём-то близка стилистике полученного Чичиковым письма: «Дамы тут же обступили его блистающею гирляндою и нанесли с собой целые облака всякого рода благоуханий: одна дышала розами, от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь была продушена резедой…» (1; 163). С поэтикой письма соотносим не только визуальный образ «блистающей гирлянды», но и содержащая лёгкую эротическую семантику поэтика благовоний. С представлением о писавшей сопоставима и цветовая гамма дамских нарядов: «…муслины, атласы, кисеи были таких бледных, бледных цветов, каким даже и названья нельзя прибрать (до такой степени дошла тонкость вкуса)» (там же). Слегка намеченный мотив невыразимости слова переходит в создаваемый визуальными образами мотив тайны («…шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала, по собственному убеждению, что они способны погубить человека…»; там же), соотносимый с атмосферой неизвестности, в ауру которой погружены текст письма и обстоятельства его появления. Мотив тайны получает дальнейшее развитие через ряд других зрительных образов: «…остальное всё было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь лёгонький галстучек из ленты или шарф легче пирожного, известного под именем поцелуя, эфирно обнимал и обвивал шею <…> Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнажёнными возбудительные части рук повыше локтя <…> cловом, кажется, как будто на всём было написано: “Нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!”» (там же).

Впечатления, возникающие от реальных дам, представших перед взором Чичикова, сопоставимы с представлениями об анониме. «Письменный», субъективноидеальный образ незнакомки, кажется, обретает плоть.

Но возникающие соответствия одновременно оказываются и препятствием к узнаванию, так как «поэтика» поведения всех без исключения дам, присутствующих на балу у губернатора, увы, одинакова. Внешняя мотивировка неузнавания, на которой иронически настаивает повествователь, – тайна женской природы. Но мотив тайны профанируется, и Гоголь даёт понять, что на роль «сочинительницы» может резонно претендовать любая. Шаблонная стилистика письма встречается с шаблонной стилистикой поведения, что и предопределяет результат поиска.

Читатель при желании может продолжить поиск незнакомки, тем более что в следующей главе значительное место отводится диалогу «просто приятной дамы» и «дамы приятной во всех отношениях». При некоторых различиях облика и поведения они сближены и друг с другом, и с теми, кого мы видели на балу (это главный принцип создания женских образов). За исключением Коробочки, отчасти Маниловой, отчасти губернаторской дочки, женщины «Мёртвых душ» почти не индивидуализированы.

Иэто не случайно.

Письмо, как уже отмечалось, «было написано в духе

тогдашнего времени». Романтико-сентименталистский шаблон, лежащий в его основе, кажется, действительно исторически локализует его, устанавливает временные границы. Но Гоголь, видимо, претендовал на обобщение иного масштаба. На «историческом» материале («всё это происходило вскоре после достославного изгнания французов») создавалась концепция женской сущности, квинтэссенция которой нашла выражение в довольном злом итоге, венчающем поиски Чичикова: «Нет, просто не приберёшь слова: галантёрная половина человеческого рода, да и ничего больше!» (1; 164). Было бы, разумеется, неверно сводить всю совокупность взглядов самого Гоголя на женскую природу к этой звучащей

вустах его персонажа характеристике. Однако в первом томе «Мёртвых душ» доминирует именно такое воззрение.

Что же касается визуальных возможностей слова, то становится очевидным, что далеко не всякое слово, по Гоголю, обладает способностью снимать преграды между означаемым и означающим. Преодоление этой преграды невозможно, если слово светит отражённым светом, целиком цитатно, шаблонно и,

вконечном итоге, мертво и неподлинно.

Библиографический список

1.Гоголь Н.В. Полное собр. соч.: В 14 т. М.–Л., 1937–1952. Т. 6. Мёртвые души. М.–Л., 1951.

2.Гоголь Н.В. Полное собр. соч.: В 14 т. М.–Л., 1937–1952. Т. 8. Статьи. М.–Л., 1951.

3.Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952.

4.Смирнова Е.А. Поэма Гоголя «Мёртвые души». Л., 1987.

5.Терц А. В тени Гоголя. М., 2003.

34	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
	Штудии

Дмитрий Николаевич МУРИН, методист, Заслуженный учитель школы РФ, Санкт-Петербург

Два оборотня:

Хлестаков и Чичиков

Художественный мир Н.В. Гоголя бинарен: уже в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» в реальную жизнь вторгается демоническое начало, и между ними начинается борьба. Если мир Пушкина антиномически целен, гармоничен, а гений и злодейство, красота и безобразие, истина и ложь взаимно дополняют друг друга, то у Гоголя мир антиномически разобщён. Его составляющие противостоят друг другу: Бог и дьявол, смех и слёзы, реальность и фантасмагория не образуют цельности, дисгармоничны. Гоголь стремится постичь внутреннюю тайну бытия, где в вечном борении находятся Христос и Антихрист.

«…искал Бога, а нашёл чёрта».

А.Стриндберг

Двоемирие мы встречаем и в комедии, и в поэме. В «Ревизоре» два «ревизора», две крысы, два прочитанных письма, два Петра Ивановича, две бабы (унтер-офицерша и слесарша), городничий дважды празднует именины, два солёных огурца, две двойные фамилии и два «двойных» имени (Антон Антонович и Лука Лукич), две дамы, второй месяц как Хлестаков выехал из Петербурга, вторую неделю живёт в гостинице, два дня (по наблюдению В.В. Набокова) живёт в доме городничего… В «Мёртвых душах» двое слуг, два приезда Чичикова в гостиницу, два мужика, толкующих о колесе, два сына у Манилова, двое ребятишек у Ноздрёва, две в разной степени приятные дамы, дядя Миняй и дядя Митяй, Кифа Мокиевич и Мокий Кифович образуют пары, два бельведера у дома Плюшкина и только два окна открыты в нём, два сельских батюшки – отец Карп и отец Поликарп…

Реальный мир, в котором живут Земляника и Манилов, Держиморда и капитан Копейкин, сопряжён с миром фантомов, призраков, которых опекает Антихрист. Раз-двоение художественного мира Гоголя подготавливает почву для появления оборотней.

Согласно Далю, оборотень – «это человек, обращённый ведуном или ведьмой, или сам, как кудесник, перекидывающийся в волка и в других животных, иногда в куст, в камень и пр.». У Гоголя есть

итакие фольклорные оборотни, но в мире, тяготеющем к Петербургу, оборотень – это лицемер, двоедушный человек, нечисть во плоти. Оборотень выглядывает из-за спины каждого персонажа пьесы

иособенно поэмы. «Главная сила дьявола – умение казаться не тем, что он есть» (Д.С. Мережковский).

Таковы Хлестаков и Чичиков. Они оборотни, так сказать, в театральном смысле этого слова. Как актёр каждый вечер «оборачивается» в другого человека, так и Хлестаков с Чичиковым играют свои роли. При этом Хлестаков импровизирует, Чичиков же играет отрепетированную на прежних службах роль мошенника. Это даже не роль, а его истинная натура, а роль – коллежский советник, приехавший «по своим надобностям». Оба – «актёры» талантливые. С каждым «партнёром» они ведут себя наособицу: Хлестаков в сцене представления чиновников

идаче взяток, Чичиков – при торге мёртвых душ. Оборотничеству гоголевских героев сопутству-

ют художественные детали, представляющие, так сказать, предметное оборотничество: записка, написанная на счёте, коробка, взятая вместо шляпы, Хлестаков на коленях перед маменькой вместо дочки, Добчинский вместо Бобчинского, Держиморда вместо Свистунова… Мир оказывается не тем, что он есть: люди и предметы свободно превращаются друг

вдруга. Предвосхищение Кафки.

В«Мёртвых душах» оборотничество обозначает себя стилистически: «…внесены были его пожитки…»; «…кушая поросёнка, которого уже оставался последний кусок…»; «…доходила до слуха его…». В интересных заметках Л.Карасёва («Вопросы литературы», март-апрель, 2011) говорится: «Словесные инверсии вообще характерны для гоголевской прозы; это особенность его стиля, состоящая в произвольности, непредсказуемости местоположения того или иного слова. Это то, что ещё Пушкин назвал неровностью и неправильностью гоголевского слова».

Как же два господина – один «тоненький», а другой «средней руки» – становятся оборотнями? Для Хлестакова это акт одномоментный и заочный, и только потом он преобразует себя сам. Чичиков же себя-другого начал формировать ещё за школь-

П.Боклевский. Иван Александрович Хлестаков

ной партой: двуличие, лицемерие, корысть лежат в психологической основе его натуры. Оба оборотня существуют в одинаковых пространственных границах. Это гостиница, улица, дома городничего, чиновников и помещиков. Пространство Чичикова шире и значительнее, но и претензии грандиознее. Оба исчезают в бескрайних просторах России. Они – в движении и пронизывают собою неподвижность уездного и губернского городов.

Почему становится возможным их оборотничество? Потому что мир городов, обрисованный Гоголем, безбожен. Среди чиновных лиц России XIX века фигура архиерея – непременна. У Гоголя её нет!

Хлестаков и Чичиков оказываются своими в среде помещиков и чиновников. Если фразу Гоголя прочесть фигурально, то они «в медведях, крытых коричневым сукном» – безбожны, безнравственны и пошлы. И тот и другой привлекают внимание своим неожиданным появлением в приевшемся провинциальном обиходе. Оба наделены «обманчивым обаянием» (В.В. Набоков), которое прикрывает их истинную сущность.

Сложите вместе Хлестакова и Чичикова, и вы получите архетип русского человека.

* * *

«Знаю: сюжет “Ревизора” и сюжет “Мёртвых душ” имеют много общего» (А.А. Блок). Много общего не только в сюжетах, но и в образах главных персонажей.

«Инкогнито проклятое» – прежде всего. Его «разгадывание» составляет сюжет и пьесы, и поэмы. Названия произведений – тоже оборотни. Хлестаков не ревизор, как Чичиков не мёртвая душа. Хлестаков будет объяснён своим же письмом. А Чичиков?.. «Что за притча эти мёртвые души!» И притча будет истолкована рядом предположений, подчас самых нелепых.

Разоблачению инкогнито помогают «вертлявые малые»: почтмейстер Шпекин, любитель подглядывать за чужой жизнью в замочную скважину, и разбитной Ноздрёв, по своей натуре «старший брат» Хлестакова, любитель приврать.

Сближает героев ситуация: оба едут, оба в дороге. Даже направление движения в одну сторону – на юг, в Саратовскую и, возможно, в Херсонскую губернию. Доедут ли? Хлестаков неожиданно махнул «к дяде». Уж не по примеру ли пушкинского Евгения Онегина? Или здесь скрытая ирония Гоголя над пушкинским героем? А Херсонская губерния такой же «оборотень», как и проданная Собакевичем за мужика Елизавета Воробей. Бог весть, куда направится его неугомонная бричка.

Оба уезжают в неизвестность, в никуда, не дожидаясь раскрытия смысла их слов и поступков. Оба не знают, в какой ситуации окажутся завтра. По табели о рангах Хлестаков значится по XIV классу, Чи-

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА 35

чиков – по VI-му. Но Гоголь ставит их рядом, наделяя апостольскими именами Иоанна и Павла, и дополнительно соединяет тоненькой ниточкой: имя Хлестакова оказывается отчеством Чичикова.

Единит героев интерес к обладанию ассигнациями. При этом Хлестаков – берёт, Чичиков – отдаёт, но чтобы потом взять неизмеримо больше. Именно в «денежных» эпизодах проявляются натуры персонажей-оборотней. Хлестаков просит «взаймы», и партитура его поведения – от ложной и наигранной смущённости до откровенного хамства. Многогранную натуру открывает Гоголь в Чичикове. Он деликатен с Маниловым, простецки-хамски ведёт себя с Коробочкой, осторожно с Собакевичем, панибратски с Ноздрёвым, покровительственно с Плюшкиным.

Способ наполнения кармана у Хлестакова случаен, легковесен. Способы «приобретателя» Чичикова обстоятельны, обдуманны, деловиты.

Почему им удаются аферы? Дело дьявола – прельщение. Оборотни Хлестаков и Чичиков прельщают, они обаятельны в своей лжи.

Лгут они оба. Но ложь Хлестакова сродни ноздрёвской. Она спонтанна, и ещё неизвестно, к чему приведёт. Хлестаков не столько лжёт, сколько на ходу сочиняет себя и свою жизнь, подчас путая вымысел с реальностью. Его ложь – «украшение бедной реальности», «мечтательное преображение жизни» (Ю.И Айхенвальд). Ложь же Чичикова имеет вполне прагматический характер. Её смысл – «негоция». Он лжёт прикровенно, так как понимает, что нарушает закон и Божеский, и юридический, человеческий. Он не лжец, он мошенник.

На жизненном пути героев-оборотней встречаются дамы, испытывающие к ним острый интерес. Но госпожи Сквозник-Дмухановские моментально (даже заочно) влюбляются в «милашку» Хлестакова

– и потому что он «столичная штучка», и потому что, не случись такого «реприманда неожиданного», жизнь их была бы скучна и однообразна. А «приятные» дамы в «Мёртвых душах» не столько «интересничают» с Чичиковым, сколько упиваются очередной городской сплетней с «скандальозным» оттенком. В их диалоге открывается ещё одна сторона оборотничества Чичикова: он «прелестник».

Герои «ловят момент». Хлестаков обручён с Марьей Антоновной и уезжает с блистательно дерзкой

идвусмысленной фразой: «Прощайте, маменька». Чичиков как-то бочком подбирается к губернаторской дочке, а встретив её на дороге, чётко формулирует свой умысел: «Славная бабёшка! – сказал он, открывши табакерку и понюхавши табаку… Ведь если, положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого, из неё бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек».

Сходство героев, конечно же, не абсолютно. Но

ив различиях натур и ситуаций они сходственны. Сопоставим.

36		апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
		Штудии
				Хлестаков	Чичиков
		1. Приезжает незаметно, живёт в гостинице вну-			Приезжает не скрываясь, официально заявляет
		тренне трусливо, хотя внешне пыжится перед			о себе полиции запиской, вручённой трактирному
		Осипом, трактирным слугой и купеческой доч-			слуге, и визитами к городским чиновникам.
		кой на улице.
		2. Скорее всего, сын степного помещика. В столи-			Сын однодворца из провинциальной глухомани.
		це приобрёл внешний лоск, пообтесался, но ума			Помыкался на скользких и кривых путях жульни-
		не набрался.			чества. Поумнел как делец.
		3. «Школой» стал Петербург с его газетными			«Школой» стал жизненный и канцелярский опыт.
		и канцелярскими сплетнями. Знает имена и неко-			Лишнего не говорит. Интерес к художественной
		торые обстоятельства жизни и творчества людей			культуре сводится к чтению театральной афишки,
		из мира художественной культуры.			а не к театру.
		4. После встречи с городничим становится на			Аттестует себя, самоумаляясь: «не значащий червь
		котурны, приписывает себе множество чинов			мира сего». Множественность именований при-
		и должностей; в глазах чиновников возносится			надлежит окружающим. Своё «я» всячески уводит в
		по иерархической лестнице. Главное слово – «Я».			тень и позволяет ему проявиться наедине с самим
		Им он заполняет окружающее пространство.			собою.
		5. Порхает по жизни, урывая всё, что подкиды-			Настойчиво и медленно, «начиная и бросая»
		вает ему счастливый случай (мысль Набокова).			(Л.Толстой), движется к достижению намеченной
		Присутствует, кроме завязки, почти во всех сце-			цели. Биография, сообщённая в последней гла-
		нах комедии.			ве первого тома, композиционно утверждает эту
					мысль.
		6. Главное сиюминутное желание – «рвать цветы			Цель всей жизни – приобрести миллион, чтобы
		удовольствия», например, обыграть в карты пе-			жить «во всех довольствах», «со всякими достатка-
		хотного капитана.			ми». Стремление играть по-крупному.
		7. Живёт в безвещном мире.			Его мир переполнен вещами, от шкатулки со мно-
					жеством отделений («жена Чичикова» – А.Белый)
					до сапожных колодок.
		8. Вертляв, как половой в трактире.			Солиден, как губернатор или Земляника.
		9. В нём нет опасности «дальнейшим видам Рос-			Для «дальнейших видов России» он – новое лицо,
		сии». До высоких чинов никогда не дослужится.			«хозяин, приобретатель». На смену помещику-
					душевладельцу приходит капиталовладелец.
		10. Мелкий бес. Одна из «мух» на «сахаре жизни».			Дьявол, «чортов сын» во плоти. А.Ремизов коммен-
					тирует его фраки – брусничного цвета с искрой
					и наваринского пламени с дымом (т. 2) – как отбле-
					ски адского огня.
		11. Тип человека-расточителя. Уменьшительный			Тип человека-накопителя и в малом, и в большом.
		суффикс «к» в слове «елистратишка» характери-			А.Ремизов заметил, что «чичек» по-турецки – цве-
		зует его вполне.			ток. Этот чертополох ещё только распускается.
		12. Слуга Осип – степенный и основательный			Слуги Селифан и Петрушка – люди неоснователь-
		человек. Приобретатель, накопитель. Контраст			ные, пустые, нерадивые. «Утяжеляют» образ Чичи-
		своему хозяину.			кова.
		По-своему «усвоил» столичную жизнь.			Грамота их не преобразила.
		13. Уезжает по настоянию Осипа, с неохотою, но			Уезжает срочно, скрытно, трусливо, подгоняя и по-
		открыто, с шумной бравадой и легкомысленным			нукая своих безалаберных слуг.
		фанфаронством.
		14. После чтения письма Тряпичкину город за-			После известия о покупке мёртвых город пришёл
		мер, остолбенел, онемел.			в движение.
		15. Приезд правительственного чиновника –			«Отъезд» прокурора в мир иной – знак безнаказан-
		знак возмездия за «грешки».			ности «негоции» Чичикова, да и встреча с похоро-
					нами – хорошая примета.

* * *

Природа людей-оборотней, людей-призраков на протяжении столетий остаётся неизменной. В современном «трактирном денди» (Белинский), как

ив современном бизнесмене, тоже «ничего не означено резко» (Гоголь). Но это и есть суть оборотня, мгновенно меняющего своё обличие. Он и теперь модный писатель, «тусовщик», жених двух женщин одновременно, делатель фальшивых ассигнаций, капитан с денежной фамилией, Наполеон своего монополизма. Он – всё, всё! Он «везде, везде!» «Вот ноуменальное слово; вот уже лицо чёрта почти без маски: он вне пространства и времени, он вездесущ

ивечен» (Д.С. Мережковский).

Вся «весёлая» комедия исподволь наполняется чувством страха. А вы не испугались бы, встретившись с призраком? Метафизическая мысль Гоголя в пьесе: Россия всегда живёт в великом или малом страхе. Даже одно упоминание о приезде правительственного чиновника вызывает бездвижность, онемение, омертвение. Впрочем, сегодня в подобной ситуации начинают красить фасады и укладывать асфальт. Прогресс!

Вся «малая эпопея» живописует движение жизни от радости бытия (бал) к унынию и скорби (смерть прокурора). Что вызвало это движение? Страшное

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА 37

словосочетание: мёртвые души. Повеяло чем-то неведомым и потусторонним, сверкнул адский огонь денег. «Сила денег для Чичикова вовсе не грубая внешняя, а внутренняя сила духа, мысли, воли, своего рода бескорыстия, героизма и самопожертвования».

«“Мечта моя – воплотиться, но чтобы уж окончательно, безвозвратно”, – говорит чёрт Ивану (Карамазову). Это и есть главная “позитивная” мечта Чичикова» (Д.С. Мережковский). Обернуться, чтобы воплотиться!

Но откуда черпал Гоголь образы своих героевпризраков, людей-оборотней? Известно признание писателя: «Я стал наделять своих героев моей собственной дрянью». И если А.П. Чехов «выдавливал из себя раба», то Гоголь – чёрта.

«Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости» (1847) – «Я признаю Гоголя святым, это истинный мученик Христианства» (1857). Оба суждения принадлежат С.Т. Аксакову.

А не был ли оборотнем сам Гоголь?..

Творческие задания для учащихся

1.Опишите сцену приезда Хлестакова к отцу. Сочините их диалог, используя лексику и стилистику диалогов в комедии и поэме.

2.Сочините ответное письмо Тряпичкина Хлестакову.

3.Подготовьте сообщение по теме: «Губернский город и его обитатели в поэме “Мёртвые души”».

4.Напишите рассказ о пребывании Чичикова

вХерсонской губернии от имени одного из тамошних чиновников.

5.Опишите Петербург, увиденный глазами Осипа, Хлестакова, городничего и капитана Копейкина.

6.Исследуйте речевую характеристику одного из персонажей комедии или поэмы.

На стр. 37–39:

М.Шагал. Иллюстрации к «Мёртвым душам»

38	апрель	2012	ЛИТЕРАТУРА
	Штудии
		Вадим Евгеньевич ПУГАЧ,
		к.п.н., доцент СПбГУ, учитель школы № 700,
		Санкт-Петербург
		Н.В. Гоголь
		и		птица-тройка
		Лирические отступления в поэме «Мёртвые души» часто вырастают из размышлений и ощу-
		щений Чичикова. Чувствовал ли автор какое-то родство со своим героем? После скандала во-
		круг		«Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголь сравнивал себя с Хлестаковым.
		-В «Мёртвых душах» он говорит и о связи каждого русского с Чичиковым (об этом пишет в кни-
		ге «Петербургские повести Гоголя» В.М. Маркович). И, похоже, именно неудавшееся воскресение
		Чичикова надломило Гоголя. Можно сказать, Гоголь погиб, пытаясь спасти Чичикова.

Обратимся к знаменитому отступлению в конце первого тома поэмы. Оно плавно вырастает из повествования. После фразы «Чичиков только улыбался, слегка подлётывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду» автор нажимает невидимую миру кнопку и переключает читателя в план, где Чичикова как бы и не существует. «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: “чёрт побери всё!” – его ли душе не любить её?» Чичиков, несомненно, человек русский, и это (то есть то, что он человек и притом русский) объясняет все его неудачи. Трижды в первом томе терпит Чичиков поражение, и все три раза связаны с его человеческими слабостями и вообще со способностью увлечься, расслабиться. Именно в возможности этих поражений Гоголь бережно хранит зерно будущего воскресения «подлеца». Чичиков ещё (?) не умеет быть дьявольски без-

ошибочной машиной обогащения, и это даёт надежду. Кроме того, наблюдательность, чувство языка (вспомним, как Чичиков восторгался метким народным прозвищем Плюшкина), общий строй переживаний – всё это роднит Чичикова с любым русским, в том числе и с Гоголем (снова см. Марковича). Конечно, не всё, что мы увидим дальше, относится к строю чувств и мыслей подлеца Чичикова, но есть ли отчётливая граница между ним и автором? Она точно не проходит перед предложением «И какой же русский не любит быстрой езды?», потому что здесь нет даже нового абзаца, но есть союз «и», который не разделяет, а связывает. И нельзя сказать, что Чичиков не слышит в тройке ничего «восторженно-чудного» и не чувствует, как «неведомая сила» подхватывает его к себе «на крыло» – тут уже возникает «птичий» образ, – а дальше и подавно нет никакого явно выраженного фазового перехода.

Однако отвлечёмся от Чичикова, как отвлекается от него как бы забывший о герое автор, и проследим за изменениями, происходящими на наших глазах с самой тройкой. Сначала это, несомненно, тройка Чичикова, и управляет ею Селифан. Но уже в длинной фразе, начинающейся с «Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе…» и заканчивающейся так: «…только небо над головою, да лёгкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны», – Чичиков и Селифан потерялись. В дело вступает «неведомая сила» гоголевских гипербол, проза становится почти стихом, и перед нами уже обобщённая тройка. И хотя слово «крыло» и на разные лады повторяемый глагол «лететь» уже названы, но речь пока идёт о тройке, скачущей по земле. Впрочем, и сама земля не без странностей. После волшебного «чёрт побери

всё!» она превращается в территорию иррационального, где в «пропадающей дали» «не успевает означиться пропадающий предмет». И уже в следующем предложении появляется «птица тройка». «И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьём с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик». Отметим употребление в самом прямом значении сочетания «дорожный снаряд», которое, хотим мы или нет, влечёт вроде бы посторонние артиллерийские коннотации (впрочем, учитывая скорость

ихарактер движения, сметающего всё на пути, не такие уж посторонние). В эпическом ямщике «не в немецких ботфортах» мы можем узнать или не узнать убогого Селифана; в колёсах, чьи спицы «смешались в один гладкий круг», можем узнать или не узнать то колесо, которое обсуждают два придурковатых мужика на первой странице поэмы. Но мы не можем не держать в уме тот образ, с которого начались волшебные превращения тройки. А наша птица уже «пылит

исверлит воздух» и готова к следующему превращению – главному.

«Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несёшься?» Итак, тройка сравнивается с Русью? Нет, Русь сравнивается с тройкой, и тройка становится символом Руси. Но она к тому же и «Божье чудо» (совсем абстрактный образ), и «молния», «сброшенная с неба». Вполне обычная изначально кибитка, запряжённая прозаическими лошадьми, всё больше тяготеет к абстракции и чистой геометрии, которая у Гоголя как-то уживается с образной конкретностью мифа: «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? (Аналог стоглазого Аргуса? – В.П.) Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!..» Нет возможности грамматически разобраться, кто мчится «вдохновенная Богом» – то ли тройка, то ли русская земля (скорее – последнее). Пока тройка рвёт в куски воздух, Гоголь пытается уйти в метаисторический прорыв, понять смысл и назначение истории России и задаёт свой знаменитый вопрос: «Русь, куда ж несёшься ты?»

Итут самое время вернуться к Чичикову. Шукшин в рассказе «Забуксовал» выводит персонажа, которому становится ужасно обидно, что Русь-тройка везёт жулика Чичикова, и это перед ним «постораниваются… другие народы и государства». Сельскому учителю, к которому со своим новым пониманием Гоголя приходит этот персонаж, особенно нечего противопоставить такой неожиданной для него мысли, кроме не слишком убедительного утверждения, что Гоголь так не думал. В конце концов, текст говорит сам за себя. Если бы читатель имел право понимать только то, что имел в виду автор, а не то, что потенциально заложено в тексте, книги едва ли переживали бы одно – два

апрель 2012 ЛИ Т ЕРАТ У РА 39

поколения, как это и бывает со средней литературой, лишённой возможности разворачивания новых смыслов во времени. По-настоящему художественный текст со временем только обогащается за счёт проявления этих новых смыслов.

Гоголь взвалил на свои плечи непосильный груз эпопеи об исторических судьбах России. И в конце первого тома «Мёртвых душ» он пытается поговорить уже не с читателем, а с самой историей. Судьба этого разговора сложилась примерно так же, как судьба разговора Дон Жуана со статуей Командора. Дон Жуан провалился непосредственно в ад. Гоголь, стоя на территории ада (первая часть поэмы, как известно, и была задумана как аналогия «Ада» Данте), проваливается в безумие. Дело в том, что история ему ответила, но не при его жизни и даже не при жизни Шукшина, попытавшегося прочесть в концовке первого тома именно то, что там написано. Думается, история ответила Гоголю уже в наше время, когда чичиковщина – впервые в русской истории почти на законных основаниях – восторжествовала. Чичиков ведь и есть тот новый русский герой, который сидит в тройке. Правда, народы не очень-то торопятся постораниваться, оказавшись на пути его стремительного движения. Зато он сам вполне упоён этим движением. И какой же русский не любит быстрой езды?

Я никак не настаиваю, что подобное прочтение этого эпизода в школе – единственно возможное. Шукшинский герой решил не посвящать в свои сомнительные мысли сына. Но сейчас гораздо более жёсткое время. И трагический диалог Гоголя с историей теряет чисто литературоведческий интерес, приобретая невиданную актуальность: ведь это нашим детям предстоит решать, какую роль выбирать в бешеном движении тройки, кем быть – Чичиковым, Селифаном или в испуге остановившимся пешеходом?