Блеск и нищета хрестоматийности.
Приняв посильное в степени эрудиции и вдохновения участие в построении генеалогии русской культуры, можно прийти к странным и удивительным открытиям, требующим дальнейшей расшифровки.
Исследуя… главные, известные «архетипы» русской средневековой народной культуры, мы находим: В духовном народном идеале – Святую Русь, Соборность и юродивого. В былинах – «Мать-сыру Землю», и калик перехожих – святых и богатырей. В сказках – Иванушку-дурачка, Емелю… и дорогу. В этом не претендующем на полную исчерпанность списке «концептов» древнерусской духовной самотождественности мы видим сакральные, или освященные пространства – Святая Русь и Мать-сыра Земля. (В этом последнем можно видеть реликт «языческой» родовой тоски, перешедшей в новую христианскую эпоху: очень вероятно, что эта тоска как то связана с первым известным нам духовным Расколом восточных славян, вызванным Крещением Руси.) И мы также видим запредельно-драматические человеческие персонажи, чья ущербность совпадает с предметом народной симпатии: так или иначе лишенные здравия, или обычного трезвомыслия сказочный, он же обычный деревенский дурачок, - и юродивый. Исторически сюда же стали относиться и калики Нового, - пост-никоновского и пост-петровского времени.
Слепцы-калики как раз в силу своей слепоты могли не только свободно путешествовать в глубинах эпической народной памяти, подсознании нации, но… и служить поводырями по этому сохранившемуся только в них старинному праведному миру - для слушающих пение духовных стихов обычных людей. Благо их не отвлекали для этого ни прелести мира, ни его заботы и тлен.
В силу этого они путешествуют, даже сидя на месте: не видя ничего перед собой многие годы, практически ничего не остается, как странствовать в генетической народной памяти, в которой они прозревают духовный и ратный опыт предков.
Это – возможно, здесь самое любопытное: кем были калики перехожие в Древней Руси? В них явно можно увидеть черты народного певца ещё дохристианской Руси. Он очень похож на Гомера и на других древних сказителей эпоса – очень часто калика слеп. В нем одновременно виден и ветеран-богатырь (в Новое время им становится уволенный солдат, оставшийся без семьи, и часто покалеченный в сражениях) и нищенствующий монах, давший обет странничества. Это странное сочетание, … но его можно проследить даже в наши годы – например, в московском метро, можно встретить молодых ветеранов-инвалидов, опаленных и покалеченных телесно и душевно современными войнами: они не только собирают милостыню, но иногда и поют …
В калике виден также древний святой поэт и певец. Конечно, нынешние песни в метро – далеко не духовные стихи, но генетическое сходство практики поражает случайно оказавшийся свежим, - взгляд.
Разница между дурачком и юродивым как типами народного идеала и объектами народной симпатии видится в том, что «дурачок» возвращает народную память к природной простоте, по сути к дохристианскому, если не к прекультурному миропониманию и мировидению. Дурачок – юродивый Матери-сырой Земли, «языческий», но такой «христианский» святой. И наоборот, юродивый – это Иванушка-дурачок, услышавший в церкви Нагорную проповедь, и «слишком» непосредственно воспринявший ее нравственную и эсхатологическую обеспокоенность.
Святая Русь, Мать-сыра Земля, святой богатырь, безумие, и дорога – они и составляют собой хронотоп древнерусской культуры, послужившим движущим источником для правдоискательства и странничества в лихое для истории русской культуры Новое время. Правдоискательство и странничество, то есть безумие и дорога – в качестве агонии феномена Святой Руси перешло из Древней Руси в Россию Нового времени.
Безумие и дорога. Практически невозможно не вспомнить здесь «хрестоматийную» фразу, цитируемую - как выясняется, отнюдь не из реального первоисточника.
"В России две беды - дураки и дороги…"
[…]"Дураки и дороги" - это заколдованная цитата [выделено И.Г.], были уже и предположения, что это псевдоцитата, но мне кажется, что я зрительно помню ее в тексте (она как-то связана была с предложениями или наставлениями, высказанными в адрес кого-то из особ, находящихся у власти). Предположений было уже много, в их числе и весьма уверенные, я все до одного проверяла по текстам. Безрезультатно. "Две беды есть у России: дураки у власти (или как-то: начальство...) и ... дороги".
Думаю, это должно стать общенациональной компанией и даже идеей (чем ... не шутит): поиск автора!!!
Вдруг этот-то автор и наложил заклятье, из-за которого все у нас не так с дураками и дорогами.... Т.Щ.
Наступив на печальный опыт поиска автора русской хрестоматийности, и на себе убедившись в «заколдованности» цитаты, мы предполагаем более перспективным переопределение роли и взаимосвязи «дураков и дорог» в истории русской культуры.
Здесь все герои русских сказок, былин, родовых и церковных преданий вместе со своими двойниками-паразитами легализуются на папертях и дорогах в качестве фактической господствующей нормы.
С таким концентрированным колоритом массовость этого явления описана в «Стоглаве»:
…чернецы и черницы, бабы и девки, мужи и женки, лживые пророки, волосатые и с бритыми макушками, то в рубище, то босые в одних рубашках, то совсем нагие; одержимые бесами и блаженные, святоши и окаянные; лишенные разума, прокураты и целые строи калик и лазарей ходят, ползают, лежат, гремят веригами, трясутся, скитаются по улицам, и по селам, и по деревням, и в волостях.
Вряд ли находящийся в литературоведческом розыске автор русского афоризма о «дураках и дорогах» вкладывал в него возможность деконструкции, свободной от прежнего значения. Тем не менее, масштаб названных констант русской жизни не оставляет нам иного выхода.
«Дураки во власти»… Если не считать патологией саму ситуацию власти.., зачастую настоящей виной цитируемой «беды» России и автора афоризма мы с будущим моим сочувственником предполагаем сверхбольшие расстояния, часто делавшие указ начальника неактуальным, а потому «дурацким» уже на полпути фельдъегерской скачки.
Назначение… Дурака…: это апофеоз незнания, неумения, неделания и полнейшей бесхитростности. Именно потому, что Дурак бесхитростен, он так привлекателен. Назначение Дурака – и всем своим поведением, и обликом, и судьбой… наглядно представить, что от человеческого ума, учености, стараний, воли – ничего не зависит. Все это вторично и не самое главное в жизни.
В очень интересном и ярком исследовании Андрея Синявского «русской народной веры» затрагиваются оба хрестоматийных концепта, но заглавным персонажем является «Иван-дурак», - в разных его «воплощениях».
Юродивый – это посредник между народной культурой и культурой официальной. Он объединяет мир смеха и благочестивой серьезности… балансирует на рубеже комического и трагического. Юродивый – это гротескный персонаж.
Юродивый – воплощение Ивана-дурака в эпоху общеобязательного Символа веры. По определению Синявского, юродивые – «религиозные шуты и клоуны», а подлинное юродство – Дар Божий, святой подвиг.
Это вера и праведность под маской глупости и буйства, святость в «нарочито сниженной форме».
Почему «Бог дураков любит»? Во-первых, потому, что Дураку уже никто и ничто не может помочь. И сам себе он уже не в силах помочь. Остается одна надежда: на Божью помощь. Во-вторых , Дурак к этой помощи исполнен необыкновенного доверия. Дурак не доверяет – ни разуму, ни органам чувств, ни жизненному опыту, ни наставлениям старших. Зато Дурак, как никто другой, доверяет Высшей силе. Он ей – открыт.
Как связаны между собой «две русских беды», поможет увидеть более ранняя работа Татьяны Щепанской. В ней напротив, делается упор на концепт дороги:
Оценивая степень мобильности русского этноса, Т.Щ. отмечает, что передвижения в его жизни всегда были важны, а процесс расселения продолжается до сих пор. Передвижения здесь не похожи на перемещения «классических кочевников» - они «подспудны и постоянны».
Это движущийся этнос с самосознанием оседлого.
Сознательно или нет, Т.Щ. воспроизвела ситуацию воплотившейся мечты сказочного Емели на печи. Передвигаться чудесным образом, не прилагая к этому никаких усилий и ни о чем не заботиться – похоже, сокровенная архетипическая мечта русского третьего сословия, воплощающаяся в юродивых странниках.
Другой, современный и очень свободный писатель, Виктор Ерофеев:
Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным: .лежать на печи – это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов – бродяги. не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гитарой – тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому.(…) Безбытийность – это ещё и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские задолго до Сартра – прирожденные тошнотворцы, но разница в том, что на Западе богооставленность – энтропия богов, а в России – нутряное богоотчуждение…
(…)Бродяжничать – доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом – против такого устава. Дом – беззаконен. Семья – необязательна. Баба – обуза. Дети – зачем? (…)
Мне стало не по себе. Так значит – бежать отсюда. Куда глаза глядят. Вон! … Но почему мне не хочется отсюда, когда всё так прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ - мутный. Но здесь весело! Здесь гульба. Но гульба – это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Значит, это моя земля.
Неудержимо-беспорядочной беллетристике Виктора Ерофеева нельзя здесь отказать в известной концептуальной меткости крайнего гротеска.
История.
Русские знают лучше географию, чем историю.
Истории русские совсем не знают. Русские всё забывают.
Это – пространственный тип мышления. Чувство истории подавлено необъятностью национального пространства. История, тонущая в пространстве.
Характерная черта русской культуры Нового времени – почти полное отсутствие связи между «элитарным» и «народным» её пластами. Они существовали как бы сами по себе, не особенно интересуясь и нуждаясь друг в друге: тем удивительнее были их взаимные открытия, особенно некоторых экзотических плодов народной стихии. Бердяев, подобно Достоевскому пришедший к относительности социальных идей Просвещения и прогресса, открыл самостоятельную культурную ценность «здесь и сейчас» неофициальной народной культуры:
Россия – фантастическая страна духовного опъянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов, страна Кондратия Селиванова и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачевщины. […] В России, душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни… Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни. Есть мятежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетворимость ничем временным, относительным и условным. Всё дальше и дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого «мира», из этой земли, из всего местного, мещанского, прикрепленного.
Наиболее интересно здесь для нас то, что вопреки кажущейся сегодня слишком пристрастной патетике Бердяева, за этими словами стоит культурно-историческая реальность «Святой Руси», не без тайного удовольствия взявшейся в результате реформ за «посох и суму».
Ищите прежде Царства Божия и правды его, остальное приложится вам…
Он сказал им: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестер, или жену, или детей для Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в сие время, и в век будущий жизни вечной. Лука, 18:28-30.
По сути, учитель из Назарета предлагает в этих текстах совершить нечто вроде социологического самоубийства, что видно и на следующем тексте из Евангелия (приводится по памяти):
Если зерно, падши в землю, не умрет, - то останется одно;
если же умрет, то принесет много плода.
С удовольствием, как это было часто, и буквально восприняв данный евангельский текст, русский искатель Царства Божия и правды его, выходит на дорогу…
Создается впечатление, что если бы народной вере и народной Руси дали полную волю ходить, куда она хочет, то русское государство развалилось бы. Настолько странничество приобретало по временам общенациональный размах и характер.
Как можно уверенно предположить, именно по этой причине правительство ввело обязательный паспорт для путешествующих простолюдинов. В пику этому старообрядческое согласие «странников», или «бегунов», практиковало свои «паспорта». Будучи пародиями на официальный документ, они служили для «странных» действенным, обязывающим к «странноприимству» удостоверением в домах у лично незнакомых единоверцев.
Объявитель сего раб Исуса Христа, имя рек, уволен из Иерусалима, града Божия, в разные города и селения ради души прокормления, грешному же телу ради всякого озлобления. Промышлять ему праведными трудами… с прилежанием, а пить и есть с воздержанием, против всех не прекословить, а токмо Бога славословить… А кто странного мя прияти в дом свой будет бояться, тот не хощет с господином моим знаться, а царь и господин мой сам Исус Христос, Сын Божий. А кто мя ради веры погонит, тот яве себя с антихристом во ад готовит. Дан сей паспорт из града Бога вышнего… из Сионской полиции, из Голгофского квартала…
В условиях дальнейшего закрепощения крестьян при Петре и его чуждых особенно для третьего сословия реформах, древняя анархическая идея соединяется с образом гибели Святой Руси ввиду «пришествия антихриста». Это и заставляет (кому-то – дает повод) покинуть свой дом для поисков Правды.., путь к которой - в евангельском отречении от родовых отношений и собственности.
Правдоискательский порыв, реализованный в русском пространстве, постепенно преобразовал свою цель, - Правду, евангельски отождествив ее со Свободой от родовых и имущественных гарантий (и обязательств). Взамен, конечно, эти гарантии и обязательства духовно только расширялись – по отношению уже ко всему миру.
Русское странничество непринужденно входит в отношения тождества к евангельскому преданию. Известен и доныне весьма распространен феномен «врожденной» детской уверенности в само собою разумеющейся «русскости» Христа-Спасителя. Явление практически универсального порядка – в каждой расе Божество предстает как генетический первопредок собственного народа, косвенно подтверждая теорию Фрейда о происхождении религий из культа предков.
- Тут я его [о. Виталия, - И.Г.] и прижал: «Христос наш, говорю, тоже был человек бездомный и надземный; он вашу земную заботливую жизнь отвергал! – рассказывает Калинин, потряхивая головою, и уши у него тоже трясутся. – Был он не для низких и не для высоких, а – как все великие справедливцы – ни туда ни сюда! А когда с Юрием и Николою ходил по земле русской, по деревням, то даже и не вмешивался в дела их, - они спорят о человеке, а он – молчит!»
Этому на первый взгляд потешно-трогательному фрагменту дает некоторое теологическое основание Суд над народами у Матфея:
<…> Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. <…> истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне.
В плену у обаяния этой уверенности, переходящей во взрослую мифологию, Федор Тютчев, отражающий народное убеждение в тайном странничестве Спасителя по Руси:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил благословляя.
Венедикт Ерофеев, написавший самый значительный «апокриф» русской литературы ХХ века, обращается к этому образу по своему, и по-свойски, развивая:
Нет, это не Петушки! Если Он навсегда покинул мою землю, но видит каждого из нас, - Он в эту сторону ни разу и не взглянул. А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, - Он это место обогнул и прошел стороной…
Веничка, исключительно по трагической случайности попав на Красную площадь, для него символ исключительно напряженных и трагических отношений власти и человека, отказывает этому символу в праве быть посещенным «свыше». Всегда вместо Кремля попадая на Курский вокзал, когда последний оказался ему нужнее всего, в безнадежном побеге от четверых «классиков», он уперся в Кремлевскую стену.
Так как заботы не были преодолены в пользу возвращения к стабильности оседлой жизни, паломничество приобретает константный характер. По мере продолжения этой практики паломник, превращающийся в странника, в процессе приобщения к святым местам приобретает некоторое качественное тождество с предметом своих паломничеств. Поэтому «теперь всё уже больше скитаюсь по степям да полям» - место паломничества – сама дорога, духовная свобода как отсутствие опутывающих душу родовых связей, преходящего счастья, забот и горя.
В библейскую схему ожидания мессии можно смело, хотя и не без оговорок, отнести русские народные легенды о царях-избавителях. Тем более, что принесенный на Русь византийский цезарепапизм наследует больше всего Израилю времен царей.
Более того, многие народные учители типа хлыстовских лидеров с их смелой «антропософией» в духе универсалистского богословия или таких радикалов, как основатель скопчества Кондратий Селиванов, лидер «божьих людей» Александр Добролюбов, и даже Лев Толстой – своей социо-культурной ролью напоминают основной сюжет Нового Завета.
Великая мечта развертывалась на нескольких уровнях: мистическом уровне отношений с Богом, политическом уровне отношений с обществом и эротическом уровне отношений с телом. Измененная сексуальность участвовала в ней вместе с экономическим равенством, политическим анархизмом и биологическим бессмертием. Мистика, политика и эротика составляли три измерения этого самого большого из нарративов.
Селиванов и Пугачев.
В 1775 году произошла знаменательная встреча. Когда Селиванова везли в Сибирь, закованного в железо, под строгим караулом, как опасного еретика и чародея, его путь пересекся с Пугачевым, которого везли в Москву на суд и на казнь, поместив в клетку, на всеобщее обозрение, как страшного бунтовщика. Народ их провожал от деревни. Вот как об этом рассказывает сам Селиванов в своей биографии: «В ту пору, когда Пугачева везли, и он на дороге мне встретился. И его провожали полки полками и тож под великим везли караулом его; а меня везли вдвое того больше и весьма строго везли. И тут который народ меня провожал – за ним пошли, а которые его провожали – за мной пошли».
Этот эпизод представляется глубоко символичным и для русской народной веры, и для русской истории – встреча двух закованных в железо самозванцев, самозванного царя и самозванного Христа.
Заметим, что в лице встретившихся Селиванова и Пугачева народ поменял «Христа» на «царя», и «царя» – на «Христа». Впрочем, это только видимая двойственность: как у древних иудеев, так и у славян, других народов - царь и есть Спаситель, Христос (помазанный на царство), «Отец народов», наместник Бога - и Бог. В поисках потерянной в реформах тождественности, народ готов идти пешком за любыми представителями народного андерграунда, воплощавшими собой мечту о Святой Руси, при посредничестве разбитой русской дороги ведущими не без страданий в неопределенное золотое будущее.
Воспринимая себя самим Христом, вновь пришедшим на Землю, свою миссию Селиванов изображал так:
По сырой земле странствуя, ходил и чистоту всем явил. На колокольню выходил и одною рукой во все колокола звонил, а другою избранных своих детушек манил и им говорил: «Подите, мои верные, избранные, со всех четырех сторонушек: идите на звон и на жалостный глас мой; выходите из темного леса, от лютых зверей и от ядовитых змей; бегите от своих отцов и матерей, от жен и от детей.
С точки зрения скопческой «философии», спасти душу можно только отказом от всех родовых отношений и самой способности деторождения, как источника губительных страстей.
Скопцы не верили в смерть Селиванова (Суздальский монастырь, 1832) вплоть до начала 20 века. Они полагали, что Селиванов странствует по земле в нищенском образе, продолжая свою деятельность. Не чужды подобным настроениям и правдоискатели Серебряного Века:
В наше время… при глубоких принципиальных различиях в других отношениях, сходятся в общем стремлении локализовать Христа – подставить на место универсального Его явления что-либо местное, ограниченное. Одни утверждают, что «Он – здесь в потаенных комнатах» ведет таинственные беседы с кружками посвященных. Другие возражают, нет, Он там, в Ясной Поляне; третьи отождествляют его царство с революцией; они полагают, что Он в левых партиях и срывает аплодисменты на многолюдных собраниях интеллигентов. Наконец, четвертые заявляют: нет, Он странствует по всему простору земли русской, дружит с бунтарями, но в общем смахивает на «дядю Власа».
Конечно, вряд ли Е.Трубецкой как богослов мог предположить, что через век или даже меньше гораздо любопытнее будет узнать про «локализованного» правдоискательским богословием Христа, и почти исключительно теологов будет интересовать конструируемое им из Преданий Церкви «универсальное Его явление».
Учитывая это, не столь странным уже кажется и весьма противоречивая мифология о Распутине. Странник…
Странник … утонул в море анекдотов о нем, которых чем более – тем гуще они заволакивают от нас существо дела. …В этом-то и заключается главное, - и чем выше гора анекдотов, тем все они становятся необъяснимее, и тем это главное вырастает в силе и значительности… Перед глазами России происходит не «анекдот», а история страшной серьёзности.
Этот текст Розанова фиксирует возникновение полноценного мифа культуры, даже целой мифологии о Распутине. Актуальность этой мифологии даже в начале 21 века показывает себя в виде ультра-православно-монархического движения в пользу церковной канонизации Иоанна Грозного, и Григория Распутина.
При всей “несправедливости” поглощения исторического персонажа мифом о нем, последний постепенно становится более интересным для сторонних исследователей, как пример явления более универсального порядка. В то время как биография самого “персонажа” оказывается всё менее верифицируемой, и важной .
В самом деле, историю Распутина написать почти так же трудно, как написать историю царя Энея или историю Иванушки-дурачка.
В июне 1916 года Распутин уверял своих поклонниц, что ему положено пробыть в миру ещё пять лет, а потом он скроется в глухом месте и “там будет спасаться, строго соблюдая устав древней подвижнической жизни”. Иными словами, Распутин излагал программу одного из согласий бегунов, так называемых странников-христолюбцев, которые живут в миру обыкновенной жизнью, а перед смертью обязаны для своего спасения уйти в бега...
Итак, перед самой своей гибелью Распутин собирался уйти, вновь стать святым странником.
На фоне популярной мифологии о Распутине, даже при всей ее историчности, странничество Распутина, оставившего Двор, видится как вполне возможный вариант развития событий. Масштаб, сложность и многогранность личности и дарований Распутина несправедливо было бы сводить к простому смыслу его фамилии.
А даже встав на этот путь, более оправданным выглядит этимология «распутья», у которого стояла Российская империя в начале ХХ века.
Русский состоит из «ничего», которое включает в себя «всё».
Русский считает, что ему ничего не принадлежит.
Русский считает, что ему принадлежит весь мир.<…>
Коллапс русского коммунизма – русский не любит людей.
Он – человек необщинный и, в основе своей, необщительный.
Русский не врос в мир, как немец. Он летит, парит над миром.
Русский не овладел миром, не справился с ним и провис.
Из этого «провис» возникла русская духовность.
Бесценен опыт полного неудачника. «Зачем?» - центровое русское слово. Оно тычется в смысл. Без него нет ответа, на него нет ответа, потому что безбытийность – русское дело.
Всё бросить – и пойти. Русский – не путь. Он – дорога. (выделено и подчеркнуто мной –И.Г.)
Русская духовность – беседа о бренности…
Виктору Ерофееву относительно удаётся на скользком пути привычного национального самокопания не соскользнуть ни в старомодный комплекс национального самолюбования, ни в не менее пошлое морализаторское брюзжание о национальном варварстве. Описывать симптомы всё же легче, но диагноз можно увидеть только со стороны. В данном же случае нам особенно интересна одна из метафор.
Русский – не путь. Он – дорога
Здесь, с одной стороны, отсутствие цели у дороги, которая есть у пути. С другой стороны, «выгодность» метафоры в том, что дорога – онтологическая основа всех путей.
Русский человек всегда так охотно рассказывает о себе, точно не уверен, что он – это именно он, и хочет, чтобы его самоличность была подтверждена со стороны, извне. Рассеялись люди по большой земле, и чем более ясна им ее огромность, тем как будто меньше становятся они в своих глазах; плутают по тысячеверстым дорогам, теряя себя, а если встретится случай рассказать о себе – расскажет подробно всё пережитое, виданное и выдуманное.
И всё чаще в рассказах этих слышишь не утверждение:
«Вот – я!», а вопрос: «Я ли это?».
Жизненный, и в особенности дорожный опыт Горького дали его таланту поразительную способность схватывать самое существенное в народном характере.
Действительно, если «русский - дорога»: пропуская «тысячеверстые дороги» через себя, стремясь обнять мир в своих странствиях, он «теряет себя». Тот самый случай Емели на печи – пока скорее бродяги, чем странника.
В свете приближающего «конец света» разрушения традиционного общинного миропорядка он просто становится адекватным историческому моменту: вполне разумно отказаться от правого рационализма оседлых гарантий перед грядущей катастрофой.
Открытость Дурака проявляется в том, например, что, отправляясь в дорогу, он сам не знает, куда идет. <…> Он повинуется первой пришедшей в голову (безумной) мысли и идет по совершенно неизвестному направлению, наобум. И только этот бессмысленный путь оказывается – спасительным. <…>
И пошел Бова куды очи несут. И Бове Господь путь правит.
Но Дурак, (не в клиническом смысле) и сумасшедший не равноценны…
Не дай мне Бог сойти с ума
Лучше посох да сума
Стихотворение Пушкина содержит несколько скрытых диалогов:
Автор и Бог.
Автор и возможность его сумасшествия.
Автор и бесприютное в лице Посоха и Сумы странничество.
Есть страх сойти с ума: страх духовного распада своей личности. На фоне этой перспективы ужас бесприютного странничества, с которым по неприятию сополагается сумасшествие, - хотя бы имеет для автора понятный и необходимый смысл.
Посох и сума - древнейшие универсальные атрибуты и символы странничества, известные в качестве таковых в доступной нам по времени и пространству Евразии.
Мыслить парами – не изобретение Пушкина, источник такой практики, возможно, начнет раскрываться к пониманию на схожих примерах:
Держава и скипетр: здесь нам видятся прямые двойники посоха и сумы, причем обе пары как бы взаимно пародируют друг друга.
От тюрьмы да от сумы не зарекайся.
Здесь тоже ряд диалогов: 1.Народа, - и его не от большого жизненного опыта самоуверенного представителя. 2.Диалог, или скорее антиномия, - тюрьмы и сумы-странничества.
Представляется интересным их сопоставление: притом, что они предполагаются равно (во всяком случае, формальным текстом) ужасной перспективой, они – крайние антиномии по своему геомобильному статусу. Тюрьма радикально ограничивает способность человека к самостоятельному передвижению, лишая его обычных прав члена общины.
«Сума» - странничество, полная свобода от общества, лишающая заодно и всяких его гарантий.
Сума и тюрьма – знаки крайних степеней физической свободы, и несвободы от общества. Но сума – это и неукорененность в опыте культуры и цивилизации, - вольная или невольная, вместе со скрытой возможностью основания новой культуры.
Для обычного, социализированного человека, заключение, и бесприютное странничество – ужасны своим положением относительно общества: полной его властью, или полным ее отсутствием, когда странник остается наедине с самим собой и дорогой.
Эта же традиция парного мышления – в самопредставлении странника в «Откровенных рассказах…», вернее, в представлении своего «имения».
Я по милости Божией человек-христианин, по делам великий грешник, по званию безприютный странник, самого низкого сословия, скитающийся с места на место. Имение мое следующее: за плечами сумка сухарей да под пазухой Священная Библия; вот и всё. (курсив мой – И.Г.)
Очень похоже представляет себя через «имение» - русский скоморох, видимо подчеркивающий свой социальный и имущественный статус.
Всё имение скомороха – свирель да гудок.
Как можно понять, русский скоморох – тоже бесприютный странник.
Так мы набираем русскую «Дхаммападу», собрание парных изречений, говорящих почти исключительно о ничтожности выбора, суете, тщете и бренности. С таким багажом исключительно легко «встать – и пойти»:
Собравшись в Киев, Матрена Макарьевна набрала с собой для пущего подвижничества целую толпу различных юродивых, странников и странниц, богаделок и приживалок, человек до ста, и с этой ватагой начала своё шествие. Увлекая за собой по дороге всё сподручное, Матрена Макарьевна привезла в Киев уж человек триста. Зрелище шествия этой оравы было необыкновенно, это была какая-то оживотворенная картина из «Тысячи и одной ночи».<…>Растянувшись по дороге длинной вереницей самых разнообразных личностей, шедших попарно и кучками, под вечер вся эта орава стягивалась где-нибудь у леса и раскладывала стан, чисто цыганский. Чего тут только не было! И брань, и драка, и слёзы, и лобзания, и песни разгульные, стихи умильные – словом, тут всё было. Чем свет орда уж поднималась с ночлега и продолжала своё шествие. Когда же это страшное и дикое сонмище, вооруженное клюками и палками, вступало в города, то власти спешили выслать к нему стражу, кроткую и вежливую, только бы подобру-поздорову спровадить сонмище из городских пределов.
Как мы можем убедиться, в истории мировой культуры не существует более живописного реально-исторического материала… для ROAD MOVIE.
Согласитесь, что существуют лишь два предмета, о которых стоит снимать фильмы, - секс и смерть. Потому что только эти вещи сильнее всего интересуют каждого из нас. Бальзак предложил третий предмет – деньги, но их можно легко трансформировать в одно из двух, названных выше.
Питер Гринуэй, кинорежиссер; из интервью АиФ, 2001(?).
Фундаментально соглашаясь с одним из грандов современного кино, условно можно согласиться и с Бальзаком. В предложении третьего, - и единственного, но другого кино, которое, впрочем, благополучно процветает, представляя собою одновременно оба «предмета». Речь, конечно, о жанре road movie.
Дорога как метафора жизни – бесконечна.
В искусстве кино именно этот жанр способен внести в него настоящее эпическое измерение, раскрыв тем самым именно его исключительные возможности.