67

Марк Поповский

выработала тип деятеля уклончивого, дипломатического, избегающего откры то декларировать свои принципы. А тут вдруг епископ с темпераментом про топопа Аввакума, трибун, надевший крест в пору, когда другие в страхе сры вали с себя церковные регалии, священнослужитель, ставящий суд Божий выше великокняжеского. Легенда! Тому, кто обратил внимание на эпиграф, которым начата эта глава, я хочу еще раз повторить: «Да! легенда». То, что из уст в уста передавалось и передается о Войно Ясенецком, никогда не было сплетней. Сплетня коварна и однобока. Она искажает правду в угоду некоему злому умыслу. Мифотворчество, наоборот, тяготеет к апологетике. И хотя министр и замминистра здравоохранения СССР иначе оценивают Войно Ясе нецкого, нежели верующие крестьяне, а раненые из военных госпиталей вос принимали его по другому, чем уголовники из пересыльных тюрем, все они — творцы легенды — создают в своих рассказах личность героическую и обая тельную. Некоторые легенды официозны, в других звучит протест. Но мифи ческий герой — неизменный, как бы застывший во времени (мифы вообще чаще всего носят вневременной характер) — переходит из рассказа в рассказ в ореоле всенародного признания и одобрения. К прямой клевете на него со временники обратились лишь однажды. Это произошло в самом начале 30 х годов, очевидно, по рекомендации ОГПУ, когда один эпизод из жизни епис копа Луки сделался сюжетом трех пьес и одного романа. О художественной ценности этих произведений речь пойдет ниже. Пока же замечу, что, получив «социальный заказ», четыре литератора создали откровенно клеветнический извод мифа о церковнике, враге научного прогресса — враге народа.

<…>

Летом 1957 года я приехал в Симферополь, чтобы побеседовать с архиепис копом Лукой. В том году вышла моя первая книга о людях медицинской на уки. Как литератора меня интересовали не столько итоги научных поисков моих героев, сколько нравственные ситуации и конфликты, которые возникают в жизни ученого врача. Профессор Войно Ясенецкий показался мне наиболее подходящим героем для следующей книги, в которой я снова собирался вер нуться к нравственным аспектам научного творчества. Все это я изложил сек ретарю епархиальной канцелярии в Симферополе. Старик секретарь выслушал светского просителя без энтузиазма, но тем не менее объяснил, что Владыка отдыхает под Алуштой, и растолковал, как туда проехать. С некоторой дозой надменности секретарь объяснил мне также, что называть архиепископа по имени отчеству не полагается, что Владыка стар, болен, занят, а посему беседа с ним должна быть предельно краткой.

<…>

Полтора десятка лет прошло с той встречи, но я точно помню ощущение, испытанное в минуту знакомства. Не жалость и не сострадание вызывал этот очень старый человек, а почтительное удивление. За ветхими одеждами старо сти угадывалась порода и личность незаурядная.

Мы уселись на деревянных скамьях вокруг вкопанного в землю садового стола. Я представился. Сдерживая волнение, объяснил причину своего визита.

— 61 —

Антология самиздата. Том 3

Хотел бы услышать от профессора рассказ о его жизни.

–Вам не разрешат включить рассказ обо мне в вашу книгу,— сказал архи епископ. Голос вразлад со стариковским обликом зазвучал басовито, значитель но и нисколько не расслабленно.

–Возможно, мне удастся опубликовать очерк в «толстом» литературном журнале. «Новый мир» уже предлагал мне...

–Это вам тоже не позволят сделать.— В его словах не было ни малейшего раздражения или досады. Просто Лука констатировал нечто хорошо и давно ему известное. И тут вдруг мне пришла в голову мысль, которую я по тогдашней сво ей молодости счел очень удачной: я расскажу о епископе ученом на страницах одного из тех многочисленных журналов, которые Советский Союз издает для заграницы. В редакциях этих «Sovietland» ов меня тогда любезно принимали.

–Да, конечно, — откликнулся своим ясным и значительным голосом ар хиепископ, — рассказ обо мне для заграницы возьмут у вас с большой охотой. Ведь вы тем самым подтвердите, что свобода совести у нас в стране действи тельно существует. — Легкое движение губ под седыми усами показало, что восьмидесятилетний крымский Владыка отнюдь не утерял чувство юмора.

Войно Ясенецкий оказался прав: все мои попытки опубликовать его био графию в отечественных журналах вот уже многие годы натыкаются на непре одолимую преграду. И тем не менее в тот августовский день он, будто позабыв о старости, болезнях и неотложных делах, долго говорил со мной о своей жизни. Говорил очень просто, без всякой аффектации. Речь профессора текла свободно

ибыла лишена церковных оборотов. Но в какой то момент в совершенно светс ком рассказе слух уловил непривычное словосочетание: «Когда Господь Бог привел меня в город Енисейск...» Из всего предыдущего вытекало, что в город Енисейск привели Войно Ясенецкого чины Народного комиссариата внутрен них дел. Я попытался осторожно обратить на это внимание моего собеседника, но он, опять таки не проявляя никакого раздражения, сказал, что те, в голу бых фуражках, явились лишь орудием, исполнителем Высшей Воли. В его ус тах эта сентенция звучала так же естественно, как рассказ о хирургических операциях и читанных им университетских лекциях. За первым мистическим эпизодом последовали второй, третий. Архиепископ Лука не актерствовал, не стремился в чем то убеждать меня. Мистические эпизоды из его автобиогра фии не служили какому бы то ни было возвеличению его личности в моих гла зах. Скорей даже наоборот: Божество в рассказах архиепископа Луки являло себя лишь для того, чтобы наказать или предостеречь его. Явив свою безапел ляционную волю, Оно бесследно исчезало до следующего решающего момента в земной биографии епископа хирурга.

<…>

Мы далеко не исчерпали мифические и полумифические рассказы из жиз ни нашего героя. Наскоро записанные, а чаще существующие лишь в устной традиции, рассказы эти могли бы составить большой том сугубо житийного характера. Создавать такой полный свод мифов не входит в наши задачи. Три десятка приведенных выше свидетельств понадобилось нам лишь для того, что бы показать, как упорно люди разной культуры, различных взглядов, моло

— 62 —

Марк Поповский

дые и старики, атеисты и верующие десятилетиями хранили память об этой странной на первый взгляд личности; как по крупице воссоздавался портрет человека, поразившего людей своей эпохи. За сорок лет, с 1921 года, когда про фессор Войно Ясенецкий постригся в монахи, до его смерти в 1961 году, сколь ко нибудь полная биография ученого иерея появлялась в печати едва ли более трех раз, да и то в таких малодоступных изданиях, как «Журнал Московской патриархии» и журнал «Хирургия». И тем не менее множество людей в разных концах страны помнили и помнят архиепископа хирурга. Пусть не все факти чески верно в легендах и мифах, пусть мифологическая биография его грешит огромными пропусками. И все же «мифография» Войно Ясенецкого воссозда ет портрет цельный, привлекательный и даже героический. Таков vox populi — глас народа об архиепископе хирурге.

Но прежде чем окончательно расстаться с житием Владыки Луки и перей ти к свидетельствам его жизни, выслушаем еще один голос. Майор запаса, офи цер фронтовик и старый член партии Даниил Белкин из Симферополя расска зывает: «В дни моей юности Крым был местом на редкость интернациональ ным. В нашем классе насчитывали двенадцать национальностей. Но во время войны из Крыма выселили всех нерусских — татар, греков, болгар, турок, нем цев, итальянцев, даже некоторых армян, искони живших на этой территории. И вот в одно из тех послевоенных лет архиепископ Крымский и Симферопольс кий Лука объявил, что в следующее воскресенье в греческой церкви, которая в это время играла роль кафедрального собора, он прочтет проповедь «К иновер цам». Церковь в этот день была полна. Многие не попали внутрь и толпились на паперти. Как потом рассказывали в городе, смысл проповеди сводился к сле дующему: «Не верьте тем, кто ссорит между собой народы, независимо от того, находятся ли эти народы по разные стороны государственной границы или в одном государстве. От этих ссор выгадывают только наши враги. Для нашей же матери церкви «несть ни эллина, ни иудея». Иноверцы всегда найдут у истин но верующего православного помощь и приют».

Архиепископ не ограничился тем, что произнес проповедь, которую веру ющие женщины тут же записали и размножили на пишущей машинке. Он по слал секретаря своей епархии в синагогу с наказом повторить там текст пропо веди. Интересно, что Лука знал правила поведения верующего в синагоге. Он предупредил секретаря, чтобы при входе тот надел головной убор и должным образом обратился к старосте».

— 63 —

Антология самиздата. Том 3

ДЕЛО АКАДЕМИКА ВАВИЛОВА

Государственный преступник

Я уверен, что наступит время, когда и у нас всем и каждому воздастся должное, но нельзя же между тем видеть равнодушно, как современники бесчестно прячут правду от потомства.

П.Я. Чаадаев. 1854

Следствие по делу Вавилова Н.И. я вел исключительно объективно. Дело было трудоемкое... Никаких претензий ко мне как к следователю Н.И. Вавилов не предъявлял ни во время следствия, ни при окончании его.

А.Г. Хват, полковник, бывший следователь НКГБ. 1954

–Вы арестованы как активный участник антисоветской вредительской организации и шпион иностранных разведок. Признаете ли вы себя виновным?

–Нет, не признаю. Шпионом и участником антисоветских организаций я никогда не был. Я всегда честно работал на пользу Советского государства.

Этими словами утром 12 августа 1940 года в Москве, во Внутренней тюрь ме НКВД, начался первый допрос академика Вавилова. Диалог между старшим лейтенантом государственной безопасности Алексеем Григорьевичем Хватом

иего подследственным продолжался одиннадцать месяцев. Следственное дело № 1500 донесло до нас не только протоколы допросов и очных ставок, показа ния заключенного и свидетельства экспертов, но в какой то степени и личный характер участников драмы, их судьбу, тайные и явные причины, побуждаю щие каждого из них к тем или иным поступкам.

В 1940 году старшему лейтенанту исполнилось тридцать три. Он находился в возрасте Христа, в поре, когда мужчина, достигнув высшей физической и ду ховной мощи, нередко оказывается у подножья самых заветных, самых значи тельных своих свершений. В тридцать три Л. Толстой написал «Казаков» и заду мал «Войну и мир», в том же возрасте Ч. Дарвин опубликовал набросок «Проис хождения видов», Т. Эдисон изобрел лампу накаливания, а Д.И. Менделеев при нялся тасовать карточки с изображением атомных весов элементов, готовясь ода рить мир великими научными открытиями. В тридцать три Н.И. Вавилов на съез де селекционеров в Саратове объявил об открытии им Закона гомологических рядов. 33 летний Алексей Хват тоже стоял на пороге своей главной жизненной удачи. Ему поручено задание, которое во многом должно было определить его дальнейшую карьеру. Старшему лейтенанту любыми средствами надо было до казать, что Н.И. Вавилов не выдающийся ученый, не гордость советской науки, не организатор отечественной агрономии, а заклятый враг Советской власти и, как таковой, должен быть уничтожен.

Забегая вперед, замечу, что доверие своих наставников Алексей Григорьевич

—64 —

Марк Поповский

полностьюоправдал.Вавиловаон«оформил»чисто,безсучка,беззадоринки.Впос ледствии он дослужился до полковника и в расцвете сил на сорок восьмом году жизни вышел в запас с полной пенсией. Покой бывшего следователя был нарушен с тех пор только один раз. В сентябре 1954 года его вызвали в Главную военную прокуратуру и предложили дать объяснение о том, как он вел дело академика Ва вилова. Надо полагать, Алексей Григорьевич порядком струхнул. Незадолго пе ред тем были расстреляны его начальники Берия и Абакумов, в «органах» шла чистка, многих бывших следователей за прежние грехи лишали пенсии, выгоня ли из партии. Но полковник Хват выкрутился. Человек аккуратный и понятли вый, он через четырнадцать лет из сотен листов десятитомного «дела» Вавилова припомнил и привел в свое оправдание именно ту бумагу, которая одна могла ос вободить его от всякой ответственности. Это была справка, подтверждающая, что

всентябре 1940 года следователь А.Г. Хват обращался за консультацией в высшие инстанции и там получил подтверждение: «Указанные Вавиловым факты о на правлении вредительства в сельском хозяйстве имели место в действительности». Представив этот спасительный для себя документ, Алексей Григорьевич успоко ился и уже уверенно дописал в объяснительной записке, что дело Вавилова вел он «исключительно объективно» и никаких претензий подследственный к нему ни когда не предъявлял. Ссылка на Высшие Инстанции помогла: хотя прокурор пос лесталинской эпохи признал «дело» Вавилова грубой фальсификацией, Хват был отпущен с миром. Он и сегодня живет в центре Москвы, в добротном ведомствен ном доме № 41 и получает свою полковничью пенсию...

Но вернемся к лету сорокового года и попробуем, листая Следственное дело № 1500, проследить, как в действительности складывались отношения следо вателя и подследственного.

Впервые дни после ареста Николай Иванович был полон решимости дока зать свою невиновность. Его ответы на допросах звучат твердо и даже резко:

«Категорически заявляю, что шпионажем и другой какой либо антисовет ской деятельностью не занимался...», «Я считаю, что материалы, имеющиеся

враспоряжении следствия, односторонне и неправильно освещают мою деятель ность и являются, очевидно, результатом разногласий в научной и служебной работе с целым рядом лиц... Я считаю, что это не что иное, как возводимая на меня клевета».

Он продолжает утверждать то же самое и на втором, и на третьем, и на чет вертом допросах. «Антисоветской работой не занимался и показаний по этому вопросу дать не могу». Но Хват, заместитель начальника следственного управ ления Главного экономического управления НКВД, знал, как «раскалывать» таких вот упрямцев. Начиная с 14 августа допросы ведутся десять, двенадцать, тринадцать часов кряду. Хват вызывает подследственного ранним вечером, кончает беседу с ним на рассвете. Сутки отдыха и снова...

Мы почти не знаем о характере этих ночных бдений. Ибо чем дольше длят ся допросы, тем короче становятся протоколы. Протокол, помеченный 21 авгу ста, содержит только один вопрос: в каких странах бывал Вавилов. Путеше ственник перечисляет несколько десятков государств и территорий. Вопрос и ответ заняли от силы пять минут. А что делали эти двое остальные десять с по ловиной часов? На следующий день (без перерыва!) зафиксировано еще двенад

—65 —

Антология самиздата. Том 3

цать часов «выяснения истины», и снова протокольная запись уместилась на трех четырех страничках...

24 августа после двенадцатичасового допроса следователь в первый раз ус лышал от своей жертвы слова признания. «Я признаю себя виновным в том, что с 1930 года являлся участником антисоветской организации правых, суще ствовавшей в системе Наркомзема СССР... По антисоветской работе был свя зан...». Дойдя до этого места, Вавилов принялся перечислять всех расстрелян ных к этому времени наркомов и заместителей наркомов земледелия — Яков лева, Чернова, Эйхе, Муралова, Гайстера, объявленных «врагами народа», вице президентов Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук: Горбунова, Вольфа, Черных, Тулайкова, Мейстера, арестованных сотрудников ВАСХНИЛ Марголина, Ходоровского.

В течение следующей ночи Вавилов продолжал обвинять высокопоставлен ных мертвецов. Протоколы становятся все более подробными. Подследствен ный не щадит ни себя, ни тех, чьи кости давно истлели в братских могилах. Он признается в том, что, будучи руководителем ВАСХНИЛ, с вредительскими целями создавал нежизненные узкоспециальные институты. Это приводило к распылению кадров, к злостной растрате государственных средств. Своею вла стью он, Вавилов, увеличивал посевные площади в СССР и довел до того, что в стране не хватало семян, чтобы засевать эти площади. В результате в 1931— 1932 годах поля страны оказались покрытыми сорняками, а севообороты нару шились. Но этого мало: в 1930 году он, академик Вавилов, ратовал за расшире ние посевов кукурузы и тем нанес родине огромный ущерб...

Следователь Хват любил и понимал толк в документах. Хотя показания были записаны стенографисткой, протоколы перепечатаны на машинке и на каждой странице подследственный ставил личную подпись, следователь поже лал, чтобы свои злодеяния бывший академик записал еще и собственноручно. Так на свет появился трактат, который Николай Иванович назвал «Вредитель ство в системе Института растениеводства, мною руководимого с 1920 года до ареста (6.8.1940 года)». На двенадцати страницах этого сочинения Николай Иванович снова подтверждает: расширение площади посевов, создание узко специализированных институтов, равно как и разведение вредоносной куку рузы было актом вредительства.

Если бы в поисках истины следователь Хват обратился к опубликованным материалам первой и второй пятилетки, к решениям партийных съездов и съез дов Советов конца двадцатых — начала тридцатых годов, он мог бы легко убе диться, что подследственный нагло обманывает его. Все то, что Вавилов объяв лял своим личным, злонамеренным деянием, было записано в государственных документах, одобрено партийными пленумами и съездами. В том числе и расши рение посевов зерновых на 50 миллионов гектаров за три года, с 1931 по 1934 й. Государственная политика, направленная на тотальную централизацию всего управления хозяйством, привела к разрушению опытного дела на местах и со зданию отраслевых институтов в центре. ВАСХНИЛу было приказано организо вать единое научное управление всеми отраслями сельского хозяйства. И акаде мия, подчиняясь команде сверху, начала плодить узкоспециальные институты вроде Института кофе и цикория, Института сои, Института кролиководства. В

— 66 —

Марк Поповский

те годы находилось немало научных и практических работников, которые пыта лись протестовать против централизации науки. Они резонно говорили о богат стве почв и климатов в нашей большой стране, о том, что опыты с сельскохозяй ственными культурами и породами скота следует вести с учетом местных усло вий. Таких арестовывали как «врагов народа», подрывающих основы социалис тического хозяйства. В тюрьму попали наиболее видные организаторы област ного опытного дела: В.Е. Писарев, В.В. Таланов, С.К. Чаянов, А.Г. Дояренко. А уж о малых сих и говорить нечего: в начале тридцатых годов агрономов и селек ционеров сажали сотнями. Теперь же, в 1940 м, специализированные институ ты были объявлены вредительством, а от академика Вавилова требовали, чтобы он взял на себя вину за глупости, подлость и бессмыслицу «периода социалисти ческой реконструкции сельского хозяйства».

Повторяю, старшему лейтенанту Хвату не стоило никакого труда установить абсолютную невиновность своего подследственного. Но его вовсе не интересова ли реальная связь исторических событий и участие в них академика Вавилова. Его цель прямо противоположна. Вопреки фактам он должен был доказать: пре зидент ВАСХНИЛ и есть лицо, ответственное за разорение нашего сельского хо зяйства, за развал сельскохозяйственной науки. Для этого годилось все: само оговор подследственного, доносы его врагов, фальшивые материалы НКВД.

А сам Николай Иванович? Что его сломило, заставило клеветать на себя и на тех погибших, среди которых были дорогие, близкие ему люди? Можно мно гое объяснить жестокостью следственного режима. (Даже мы — поколение, не испытавшее ужасов сталинских застенков, узнаем из книг и рассказов очевид цев, какими методами вырывались в те годы самые дикие признания.) Нетруд но представить, что пятидесятитрехлетний ученый не выдержал унижений, угроз, бессонных ночей, побоев и попросту сдался, согласился подписывать все, чего от него требовали. В этом допущении для Николая Ивановича нет ничего оскорбительного. И все таки я не могу принять такую гипотезу. Ведь под след ствием находился Николай Вавилов — бесстрашный путешественник, человек, мужество которого было известно всему миру. Это он в 1924 году, первым среди европейцев, без дорог, без карт, без знающих проводников, рискнул пойти че рез Кафиристан, неприступный горный район Афганистана. И вышел из этой опаснейшей экспедиции победителем. Потом была ночевка в Сахаре, когда после аварии самолета безоружный летчик и его пассажир ученый оказались рядом с логовом льва. Была встреча с разбойниками в Абиссинии. А обвал на Кавка зе? С тяжелым рюкзаком за плечами исследователь несколько километров полз тогда по каменной осыпи, которая каждую минуту готова была возобновить движение с вершины в ущелье. Спутники Вавилова могли убедиться: в траги ческих ситуациях ученый находчив, отважен, обладает железной выдержкой, никогда не бросает товарища.

И такой человек сдался, пробыв на Лубянке всего лишь двенадцать ночей? Мне кажется, произошло иное. Своим глубоким аналитическим умом Нико лай Иванович очень скоро понял, что его арест не случайность, а продуманная, согласованная во всех инстанциях акция. В этом прежде всего убеждали мно гочисленные показания против него, которые следователь Хват, как опытный игрок, то и дело выбрасывал перед своим партнером. Тут были и наговоры дав

— 67 —

Антология самиздата. Том 3

но расстрелянного наркома Яковлева, и «признания» убитого в тюрьме управ делами СНК Горбунова, и письменные показания умершего после трех арестов селекционера Таланова. Тридцать восемь таких выписок из «дел» тех, кто уже давно был осужден и расстрелян, предъявил Хват Вавилову.

Пятнадцать лет спустя, проверяя дело № 1500, военный прокурор Колес ников установил, что подавляющее большинство этих выписок и показаний не что иное, как грубые фальшивки. Бывший секретарь Ленина Горбунов, так же как и нарком земледелия Яков Яковлев, ничего не говорил о Вавилове, профес сор селекционер Таланов не привел никаких конкретных фактов; сошедший в камере с ума академик селекционер Мейстер несколько раз объявлял Вавило ва вредителем и столько же раз отказывался от своих слов; впоследствии рас стрелянный вице президент ВАСХНИЛ Бондаренко от своих показаний на суде отказался. В 1955 году фальшивая игра Хвата была полностью разоблачена. Но и в 1940 м Николай Иванович понимал, что карты у следователя крапле ные. Обилие наговоров, собранных заранее, подсказывало: арест 6 августа был предрешен заранее и согласован во всех соответствующих инстанциях. А раз так — бессмысленно добиваться справедливости и требовать беспристрастного отношения к себе. Надо играть в ту игру, которую навязывает Хват, играть с наименьшим по возможности убытком. Так возник план: признать себя винов ным во вредительстве и взять в сообщники тех, кого уже нет в живых, кто не может пострадать от его показаний.

Полностью отверг Вавилов только обвинение в шпионаже. Да, он бывал за рубежом, посещал иностранные посольства и миссии, но никогда не был завер бован, не выполнял никаких заданий западных разведок. Похоже, что анали тический ум исследователя в этом месте дал осечку. Как будто забывая, что он в руках людей, для которых параграфы Свода Законов — пустой звук, Нико лай Иванович упорно борется со своим следователем против квалификации «шпион». В этих препирательствах явственно видятся остатки наивной веры интеллигента в Закон, в тот Закон, который карает шпиона иностранной дер жавы строже, нежели своего вредителя. Хват со своим средним умом и сред ним образованием, наверное, снисходительно посмеивался, перечитывая стра стные протесты заключенного академика. Чудак! И хотя в «деле» не было ни одного документа, уличающего Николая Ивановича в государственной изме не, следователь довел тезис о шпионаже Вавилова до обвинительного заключе ния и на суде никто не обратил ни малейшего внимания на эту несуразность. Ведь не отрицал же Вавилов, что в 1933 году на вокзале в Париже целовался с белоэмигрантом профессором Метальниковым?..

И все таки первый круг адской игры Николай Иванович выиграл. В нача ле сентября 1940 года, после того как он признал себя вредителем, ночные доп росы прекратились. Следователь Хват получил свой фунт мяса и занялся под готовкой второго круга...

Теперь мы знаем: арест Первого агронома страны действительно не был случайностью. Отдаленные раскаты будущих громов неслышно прогрохотали над его головой уже в 1931 году, в пору, когда он находился, казалось бы, на вершине признания. Вавилов только что организовал Академию сельскохозяй ственных наук, провел Всесоюзную конференцию по борьбе с засухой, привез

— 68 —

Марк Поповский

из Америки очередной транспорт ценнейших культурных растений, возглавил Географическое общество СССР. И как раз в это время в недрах ОГПУ на него было заведено агентурное дело № 268615. Пока Николай Иванович решал про блемы отечественного хинина и каучука, пока занимался полярным и пустын ным земледелием, засухоустойчивостью и орошением пшениц, пока выступал на международных конгрессах и всесоюзных съездах, исследовал культурные растения Закавказья, Дальнего Востока и Канады — «дело» его тайно и тихо росло, разбухало, разбрасывало новые и новые метастазы. Ко дню ареста ака демика Вавилова число заведенных на него агентурных томов выросло до семи.

<…>

Летом 1939 года в столице Шотландии состоялся наконец VII Международ ный конгресс генетиков. В мировой прессе широко обсуждался вопрос о прези денте конгресса: должен ли в Эдинбурге председательствовать Вавилов или, в соответствии с правилами, руководство конгресса следует передать виднейше му генетику Шотландии доктору Кру? Николай Иванович получил в связи с этим много писем от своих друзей из Англии, Америки и других стран. Боль шинство генетиков мира стояли за него и выражали надежду на скорую встре чу в Эдинбурге. Когда до начала конгресса осталось два месяца, директор ВИРа обратился за разрешением на выезд. Он написал сначала президенту АН СССР

Комарову, потом Молотову и наркому иностранных дел Литвинову. В письмах, написанных с большим чувством, он настойчиво убеждал наркома иностран ных дел и председателя Совнаркома, что его поездка носит отнюдь не личный характер, что она поднимает международный престиж страны. Вавилов объяс нил, что политически выгодно провести конгресс под эгидой Советского Союза как страны, имеющей блестящие достижения в области генетики. Это привле чет к СССР симпатии западной интеллигенции.

Суля вождям политические выгоды от конгресса, Вавилов действовал, конечно, в соответствии с тогдашними нравами и вкусами. Едва ли мы вправе винить его за эту невинную дипломатическую уловку. Но сегодня, оценивая события пятидесятилетней давности, можно констатировать, что среди ин теллигенции европейских демократических стран президентство советского ученого на международном конгрессе несомненно вызвало бы положительную оценку. На пороге войны с фашистской Германией Запад высоко ценил лю бой шаг СССР, направленный к единству, свидетельствующий об ослаблении сталинского табу в области культуры и науки. Но для Сталина и его окруже ния понятие «престиж» содержало, очевидно, иной смысл, нежели тот, кото рый вкладывал в эти слова академик Вавилов. Комаров несколько раз ездил в Совнарком, но Молотов с разрешением на выезд тянул, не говорил ни «да», ни «нет». Хитрый политикан, он знал, конечно, какой международный скан дал разразится, когда на Западе узнают, что советским генетикам не разре шили ехать на конгресс. Но куда больше его интересовала внутренняя ситуа ция: как на это посмотрит Сталин.

Внутренняя ситуация прояснилась в июле, когда Молотов получил от Бе рии письмо, специально посвященное Вавилову и положению в биологической науке. Комиссар государственной безопасности первого ранга сообщал, что, по

— 69 —

Антология самиздата. Том 3

имеющимся сведениям, после назначения академика Лысенко Т.Д. президен том Академии сельскохозяйственных наук Вавилов Н.И. и возглавляемая им буржуазная школа так называемых «формальных генетиков» организует сис тематическую кампанию, которая призвана дискредитировать академика Лы сенко как ученого. Берия не скрывал цели своего демарша: он ждал от Молото ва, ведающего в ЦК наукой, согласия на арест Вавилова. В письме Берии ниче го не говорится о троцкистских взглядах Вавилова, о Вавилове вредителе, по собнике Бухарина и Милюкова. В деловой переписке двух государственных мужей такая мишура была излишней. И Берия, и Молотов знали, что уничто жить академика Вавилова надо потому, что он не приемлет «открытий» Лы сенко и тем раздражает товарища Сталина. Такова была голая правда. Облечь же ее в подобающие формы, сфабриковать обвинения против Вавилова — вре дителя и шпиона — это уже детали, методика, которой впоследствии займется аппарат НКВД — НКГБ.

<…>

...Признав себя вредителем и врагом народа, Николай Иванович обрел по кой. С сентября 1940 года по март 1941 го Хват его не вызывал на допросы. Вавилов остался один в камере и мог наконец отдохнуть. Впоследствии он, оче видно, не раз вспоминал эту одиночку добрым словом. Тут было сухо, тепло, камера проветривалась и освещалась. С 11 вечера до 5 утра разрешалось спать на откидной койке. Подследственные не голодали. Им, правда, не давали книг, но зато были бумага и карандаш на тот случай, если охваченный раскаянием заключенный пожелает дать дополнительные показания. Человек деятельный и организованный, Вавилов решил не терять в камере ни дня напрасно. Ему давно уже не терпелось написать книгу, которая подвела бы итоги его разду мий о глобальной эволюции земледелия с древнейших времен. Для работы над такой «узкотеоретической» монографией у директора двух институтов и вице президента ВАСХНИЛ не хватало времени. Зато у заключенного Вавилова вре мени оказалось достаточно. Кажется невероятным, чтобы в наше время кто нибудь писал серьезную научную книгу без помощи энциклопедий, карт, спра вочников. Николай Иванович Вавилов, может быть, единственный исследова тель XX века, который преодолел это «препятствие». Справочной библиотекой для него служила его собственная память. Об этом сочинении мы знаем очень мало. Лишь в одном из писем к Берии Николай Иванович указывает: «Во вре мя пребывания во Внутренней тюрьме НКВД, во время следствия, когда я имел возможность получать бумагу и карандаш, мною написана большая книга «Ис тория развития земледелия» (Мировые ресурсы земледелия и использование), где главное внимание уделено СССР». В историю человеческой культуры вош ло немало книг, написанных под сводами тюрьмы. Утопия Кампанеллы, рома ны Достоевского и Чернышевского, труды народовольца Морозова — лишь малая часть того, что подарили потомству великие узники. Книге академика Вавилова была уготована, увы, другая судьба. Но об этом позже.

Пока ученый писал свой последний труд, следователь Хват тоже не без дельничал. С осени 1940 до весны 1941 года он успел арестовать еще четве рых «сообщников» Вавилова. В Ленинграде взяли давнишнего, еще со сту

— 70 —