Моисеева Л.А. История цивилизаций Курс лекций
.pdfповелевают, но он не способен управлять сам собою. Он нуждается в повелителе... может быть, это происходит у нас от долгого татарского владычества. Но это так» [9].
Неспособность управлять самим собой — одна из самых страшных характеристик: это бытие в произволе, когда произвол становится нормой, основой жизни — «что хочу, то и ворочу». Народ не знал демократических институтов, правовые структуры цивилизации только начинали складываться. «В том-то и дело, что революции у нас никто не делал, и даже никто понастоящему так скоро не ждал: она произошла сама собой, стихийной силой», — удивлялся С.Булгаков [10]. Масштабы разрушения были так велики, что снесли государственные учреждения, законы, нормы морали, права.
Писатели и поэты («красные» и «белые») определили это время апокалиптически разбушевавшейся стихией. «Взвихренная Русь» А.Ремизова, «Россия, кровью умытая» А.Веселого, «Голый год» Б.Пильняка, «Окаянные дни» И.Бунина, «Рожденные бурей» Н.Островского, «Бич Божий» Е.Замятина, «Хождение по мукам» А.Толстого, «Двенадцать» А.Блока — во всех названиях ощущение неуправляемой стихии, накала почти космической катастрофы.
Жозеф де Местр как-то заметил, что России следует опасаться Пугачева с университетским образованием, ибо он сможет довести бунт до победы, а перед Европой закамуфлировать суть происходящего привычными для европейского слуха понятиями. Таким человеком оказался Ленин, взявший на вооружение европейскую теорию марксизма, не имевшую никакого отношения к реалиям России (по словами самого Маркса). Объявив русский бунт социалистической революцией, он посеял смущение в головах европейских прогрессистов, поддержавших Октябрьский переворот и Советскую республику. По сути дела Октябрьская революция явилась первым в русской истории победившим бунтом.
Организация большевиков была достаточно амбивалентна. Выросшая в подполье, строившаяся на принципе произвола по отношению к обществу и историческому -процессу, она была при том спаяна - в отличие от разбойничьей вольницы - железной дисциплиной и могла стать (и стала) костяком нового, но не менее, а более деспотического государства. К этому добавим, что установка большевиков на произвол и насилие оказалась в данном случае организующим и структурирующим ферментом: они, как некогда татары, собрали распадавшуюся Россию. Идеи коммунизма как бы санкционировали насилие и оправдывали его в глазах Европы.
Стихия народного произвола была страшна. Но большевики жестокостей не боялись. Все рассказы о бессудных расстрелах в чрезвычайках сегодня подтверждены документально. Существует устойчивое представление, что большевики поначалу расстреливали только оппозицию и представителей правящих классов. Действительно, в первые годы острие красного террора было направлено в эту сторону - с полного одобрения народа, видевшего в интеллигенции и всех обеспеченных слоях своих врагов. Однако здесь необходимо важное уточнение: большевики с самого начала уничтожали всех, кто был против их линии, невзирая на социальное происхождение. И степень их жестокости - в своей методичности и целенаправленности - превысила степень стихийной народной жестокости. Произвол был побежден еще большим произволом.
Сработал архетип единства народа и власти во имя борьбы с общим врагом - «буржуазным окружением». Большевики же даже против народа действовали «во имя народа» и «именем народа». Поэтому обманутый и ограбленный народ, снова отброшенный в сторону от благоустроенной цивилизованной жизни, был, тем не менее, убежден, что он - главный, что он самый великий и счастливый народ в мире, ибо все делается ради него, а жестокость по отношению к себе он прощал, понимая произвол власти как суровую необходимость для усмирения его собственного произвола. Иными словами, из рабства рождается произвол, а из произвола снова рабство. Сталинский тоталитаризм можно определить еще и как застывший, непрекращающийся произвол.
Русские философы понимали, что большевистская диктатура рухнет, и тревожились, как
Россия переживет эту новую ломку. «Момент падения коммунистической диктатуры, освобождая национальные силы, в то же время является и моментом величайшей опасности», — писал Г.П.Федотов [11].
Об этом писал и Н.А. Бердяев: «Внезапное падение советской власти, без существования организованной силы, которая способна была бы прийти к власти не для контрреволюции, а для творческого развития ..., представляла даже опасность для России и грозила бы анархией» [12]. Ожидаемое падение свершилось. Но не революцией, не нашествием извне, а в результате самоизживания, естественного ослабления режима.
Что же у нас произошло и происходит? Началось все с переворота внутри партаппарата, переворота, который сегодня называют «аппаратной революцией», а еще недавно у нас и во всем мире называли «перестройкой». Переворот, совершенный партийной верхушкой, преследовал вполне конкретные прагматичные цели. По сути дела, проиграв «третью мировую», партаппарат решил пожертвовать трупом Ленина и идеологией марксизма, чтобы достигнуть компромисса с Западом.
Виновником всего был объявлен пришедший с Запада марксизм, словно бы и не поняли русские мыслители-эмигранты уже в конце 30-х годов, что марксистами были не только большевики, но и их самые активные противники - меньшевики, что большевизм может произрастать не на одной марксистской почве. Ленин был сомнительным марксистом. Сталин вообще никакой марксист. В России Маркс — только имя без содержания... Большевизм - это культура тоталитарной злобы. Но под прикрытием борьбы марксизмом происходил более серьезный процесс: партийная бюрократия старалась приобрести иной социальный статус, связанный не только с пребыванием во властной иерархии, а с ценностями более прочными и долговременными, которые можно передать по наследству. Под видом демократизации и создания экономики, наподобие западной, пошло создание «бюрократического рынка». Сегодня уже достаточно ясна даже широкой публике сверхзадача этой «перестройки» и «революции», имевшая, как мы теперь видим, вполне определенную цель: перевести свою политическую власть, которая начала к тому времени расшатываться, во власть более надежную и, так сказать, «демократическую» - в капитал. При этом, конечно, не допуская народ до «второй русской приватизации» -дележа на частные куски» государственного пирога.
Но аппаратная революция, т. е. «перестройка», логикой движения поневоле вовлеченных в аппаратные игры масс приобрела отчасти и реформаторское направление. Не говоря уже о возникшем желании немалой части народа тоже получить собственность, ее сломали два движения: во-первых, сепаратистское - бывших республик империи; во-вторых, демократическое.
Демократия, однако, стала оценочным критерием деятельности нынешних правителей. И этого критерия большинство из них не выдерживает (стоит открыть любую газету). Хотя, конечно, в массовом сознании идеи западного демократизма оказались подорваны беззастенчивой коррупцией псевдодемократов.
В результате в массовом сознании идеи демократизации прочно связались с торжеством коррупции, мафиозных игр разнообразных нынешних властей, с развалом экономики и заметным снижением уровня жизни. Разумеется, к действительному европеизму происходящее у нас в последние годы имеет пока что мало отношения, ибо европеизм — там, где модернизируются экономика, политика, все жизненные отношения и возникает принципиально открытая, сознательно спорящая внутри себя, актуально не совпадающая с собой культура... «Запад» в конце XX века - не географическое понятие и даже не понятие капитализма... Это всеобщее определение того хозяйственного, научно-технического и структурно-демократического уровня, без которого немыслимо существование любого истинно современного, освобожденного от докапиталистической архаики общества.
А что же Россия? Юрий Афанасьев пишет: «Примерно с XIV века у нас на обширном евразийском пространстве стало складываться общественно-политическое устройство, которое, пройдя несколько стадий, себя исчерпало, устройство патримониальное и архаическое,
склоняющееся сейчас к распаду» [13]. Этот распад уже произошел — в 1917 г. Россия вступила на путь, которым Европа шла столетия. Наш путь будет долгим и непохожим на европейский: история у нас была иная.
Но процесс европеизации неизбежен: Россия в своем генезисе была составляющей частью Европы, к ней и идет. Отрицая Европу, Россия у нее училась, заимствовала оттуда технологию. Даже идеологию — марксизм — взяла европейскую.
Фундамент советской культуры строился из «обломков» культуры европеизированной «царской» России. Интеллигенция выросла на этих «обломках». Сегодня иное время, на пороге XXI век, входящий в нашу жизнь с емким и требовательным названием — «информационный». Время нас заставляет войти в мировую цивилизацию.
2. Россия на перекрестке культур: Запад—Восток
Обеспокоенность положением России на перекрестке великих культур мира первым высказал Петр Яковлевич Чаадаев. «Мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого... Стоя между главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были бы соединять в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок, и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, отведенная нам провидением... Одинокие в мире, мы ничего не дали миру... ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили...», — пишет он в «Философских письмах» [14]. Публикация первого письма в журнале «Телескоп» (№15,1836 г.) привела к закрытию журнала, ссылке редактора и объявлению автора душевнобольным с установлением над ним медицинского надзора.
Почему? Что так обеспокоило власть? Ведь П.Я.Чаадаеву принадлежат и другие строки: «Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы... , и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит могущество, опирающееся на материальную силу». Так П.Я.Чаадаев осознал две перспективы развития русской культуры: угрозу исторического провала, духовного бесплодия и возможность великого синтеза.
Идея П.Я.Чаадаева верна: Россия — не только не Запад, она и не Восток (если под Востоком понимать Индию, Иран, Китай). Она не входит, прочно и устойчиво, пи в один большой культурный мир, а расположена между мирами. Эта идея была унаследована Достоевским, который считал, что «беспочвенность» — черта лишь верхнего образованного слоя России, а народ и православие — это незыблемая почва, не надо только отрываться от нее.
Но византийское влияние — не единственное, что оказало воздействие на русский национальный характер. Само название «крестьяне» (христиане) решительно ничего не доказывает. Что христианского в Ерошке, Лукашке («Казаки» Л.Н.Толстого)? Что исконно русского в их черкесках и папахах? Славянофилы были такими же носителями западной образованности, как и западники, и прилагали к России схемы мысли, выработанные на Западе. Одни исходили из универсализма просвещения и доказывали, что Россия должна европеизироваться, другие — из немецкой романтической критики французских революционных идей и отстаивали национальное своеобразие. Но в чем оно? Чем православная Россия отличается от православной Греции, Грузии, Румынии, Сербии? Не находя ответа, Тютчев пытается конструировать Россию из нее самой, из ее чистой сути, взятой прямо с неба:
Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить.
Да, европейским аршином Россию не измеришь. Но, может быть, есть другие аршины, неевропейские? Иначе говоря, может быть, есть аналоги русскому развитию — если не в Европе, то в Азии?
Когда началась европеизация Азии и Африки, повсюду появились беспочвенные интеллигенты, раскол на вестернизаторов (западников) и традиционалистов (почвенников); нашлись сходные черты в противостоянии Западу у нашего Хомякова, японца Окакуро Какудзо, китайца Ку Хунмина, индийца Ауробиндо Гхоша, араба ал-Агафани, сенегальца Сенгора. Россия
—первая, но не единственная вестернизированная страна (подчеркнем еще раз: не европейская
—в этом славянофилы правы, но европеизированная, а европеизация, вестернизация — это уже «аршин»). В XVIII —XIX веках аршина еще не было, но сейчас он есть. Возникают аналогии с Японией, Индией, Китаем.
Только две неевропейских страны, захваченные процессом вес-тернизации, не попали в порочный круг слаборазвитости. Эти две страны — Россия и Япония. Историю их чрезвычайно интересно сравнить. Замечательны и сходства и различия.
Хаос феодальных междоусобиц в Японии XIII —XVI века несколько напоминает удельный период на Руси; а самодержавие сегунов Токугава (XVII —XIX века), утвердившее строго централизованное государство, — параллель Московского царства. Замкнутость Токугава достаточно похожа на московский мессианизм и страх перед латинской ересыо. В обоих случаях изоляция, сплачивая страну, в то же время ведет к отставанию и угрозе потери независимости. В обоих случаях самодержавие, утвердив единство, решительно открывает страну западным контактам и перестраивается на западный лад.
Пример Японии показывает, что периоды изоляционизма не были совершенно бесплодными. Русский период закрытости был менее плодотворен, но, во всяком случае, он утвердил общерусский патриотизм, проверенный в испытаниях Смуты.
Страна, начавшая складываться на периферии западного мира, с варягами, с X века вошедшая в византийский узел, с XIII века, вовлеченная в мир ислама (примерно как и другие обломки византийского мира, от Эфиопии до Румынии), — эта страна могла потерять всякую ориентацию, и идея православного Третьего Рима до какой-то степени помогла русской культуре найти тождество с самой собой.
Следует, впрочем, заметить, что «перекресточность» — только один из аспектов русского бытия, не исключающий других. Можно рассматривать Россию иначе — как славянскую страну, страну православную или как страну евразийскую. Евразийская точка зрения как шутка была высказана еще двести лет назад: «поскребите русского — и вы найдете татарина». В поэтической форме это повторил Блок:
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
История не дает России легкой жизни. Она вынуждена решать мировую проблему диалога культурных миров как проблему внутренней политики.
Взаимосвязь европейской и русской культур проследим на примере Германии и России. В решающие века ее формирования Россия остается без главной своей наставницы — Византии
— и колеблется от гордыни Третьего Рима до готовности усвоить любой чужеземный обычай. Выгоды положения на перекрестке часто парализуются отдаленностью от центров ее окраин. Веками шло общение не столько с Византией, сколько с Балканами, не с Багдадом, а с Сараем, не с Европой, а с Немецкой слободой.
Близость русской культуры немецкой существует и во многом объясняется историческим сходством между двумя странами, Обе вышли на политический горизонт Европы с некоторым опозданием, обе испытывали по разным причинам сложности в определении собственной идентичности и своего места в европейской цивилизации. В обеих странах политическая жизнь была крайне слабой из-за отсутствия развитой буржуазии и мощного сосредоточения власти в руках придворно-бюрократического аппарата.
Немецкую культуру создают бюргеры, которые не могут войти в правящую элиту, гораздо более закрытую для третьего сословия, чем, скажем, французский правящий слой, постоянно
смешивающийся в XVIII веке с выходцами из богатой буржуазии. Как показал Н. Элиас, неаристократическая интеллигенция Германии сосредоточивается в основном в церкви и университетах, которые осознают себя в оппозиции к «закрытой» административной верхушке. В силу этого немецкая культура в XVIII - XIX веках формируется как антиаристократическая. Аристократия при этом выступает хранителем социального этикета, принимающего формы «цивилизованного» поведения. Отсюда, согласно Элиасу, в Германии формируется ясная оппозиция «культура / цивилизация». Культура (как нечто духовное и возвышенное) формируется в оппозиции к цивильным этикетным формам поведения, которые критикуются как «пустые», «поверхностные», «глупые».
В России мы обнаруживаем ту же оппозицию, во многом объяснимую сходными мотивами. В первой трети XIX века, в начальный период формирования русской классической культуры, она возникает в основном в среде той аристократии, которая пытается эмансипироваться от власти, тяготится отсутствием альтернативы административным структурам самодержавия. Русский дворянин оказывается перед выбором: либо делать бюрократическую карьеру в администрации (или в армии), либо быть выброшенным за пределы властных структур. Русская литература (как явление «духовной» культуры) возникает именно в контексте отказа целого поколения (в основном средней аристократии) стать государственными чиновниками. Закономерно, что формирование новой независимой литературы идет параллельно волне отставок дворян в армии, первому «декабристскому» выступлению аристократии против самодержавия.
Стержень социальной позиции Пушкина (идентифицируемой со свободолюбием русского интеллигента) проходит через критику социального этикета с позиций культуры (как области реализации свободы). Характерно, что биография Пушкина с начала и до конца пронизана бунтом против «цивильных» норм придворного ритуала. Его эскапады у цыган и т. д. являются прямыми формами отказа от гнетущих норм этикетности..
Но еще более фундаментальное значение оппозиция «культура/ цивилизация» приобретает позже, с приходом в литературу поколения разночинцев, культивирующих «нецивилизованные» формы поведения (сравните с нигилистической аитиэтикетностыо) как выражение полной недоступности властных структур для нового поколения интеллигенции. В отличие от Германии, православная церковь в России так и не стала альтернативным духовным убежищем (как и эффективной формой приобщения к власти). Культура целиком сосредоточивается в литературе и университетах. Они становятся главным прибежищем русской интеллигенции. Оппозиция «культура/ цивилизация» приобретает в России столь же важное (а может быть, еще более важное) значение, как и в Германии. Она становится основой критики Европы. И в этой критике европейской цивилизации как «пустой», «поверхностной», «этикетной», «бездуховной», по существу, отражается тот же комплекс недопущения России внутрь европейской системы ценностей. Россия противопоставляется Европе как страна богатой духовной культуры странам цивилизации. Эта оппозиция помогает преодолевать национальные комплексы, связанные с очень низким уровнем бытовой, материальной культуры в России. Последняя относится к разряду цивилизационных «ненужностей». Ее отсутствие становится плюсом, помноженным на наличие уникальной культуры.
Обе «запоздавших» страны - Германия и Россия - пожинают в течение двух десятилетий до начала первой мировой войны плоды невиданного культурного взлета; последствия этого динамического развития скоро перевернут и Германию, и Российскую империю.
Лихорадка периода грюндерства - в Германии с 1870, в России, самое позднее, с 90-х годов - ведет к головокружительному подъему промышленности. Несмотря па политическое отчуждение, уплотняется сеть цивилизаторских связей, объединяющих силы прогресса двух стран. Восстановим это в памяти. Экспрессу, идущему из Берлина в Санкт-Петербург, требовалось в 1913 г. не больше времени, чем сегодняшнему «Северному экспрессу». Пограничные станции - Эйдткунен-Августово, Вирбаллен, Алек сандрово - служат опорными пунктами оживленного движения пассажиров и товаров, Это всего лишь железная дорога, но в XIX и в начале XX столетия железнодорожное сообщение является самым
мощным, преодолевающим географические и психологические расстояния средством передвижения и коммуникации, -европейская цивилизация до 1914 г. немыслима без этого революционного средства передвижения. Оно раздвигает границы и горизонты, соединяет людей, приводит в движеиие мысль. Это средство познания действительности из первых рук, с ним связан круг опыта и надежд целого поколения.
Движение между Москвой и Берлином, Петербургом и Мюнхеном было чем-то само собой разумеющимся. В крупных городах германской империи существовали русские общины, в российской империи - немецкие; в Москве, Петербурге, Одессе, Екатеринославе или Ревеле о них и сегодня напоминают здания кирх. Каждая крупная община иностранцев - это окно в мир, это тесные контакты и близость в общении. Эти общины служат скрепами взаимопонимания. В образованных кругах двух- и трехъязычие были не исключением, а скорее, правилом. Крупные фирмы имели представительства в промышленных центрах и провинциальных городах. Во многих русских городах на слуху были имена Оренштайна и Коппеля, Сименса и Шуккерта, Борзига и других. Немец присутствует в Российской империи не только как идея, но как инженер, фабрикант, банкир. В свою очередь, Россия в Германском рейхе появляется в образе русских курортников, регулярно наезжающих в Бад-Эмс и Баденвейлер, в образе русских студенческих землячеств. Немецкие фирмы представлены на нижегородской ярмарке, так же как и русские на Лейпцигской. Там отмечают золотыми медалями качество товаров, а не национальность. Немец-инженер, которому предлагается место в Москве или Перми, отправляется туда, и это представляется само собой разумеющимся.
Поверх границ без препон функционирует научный, культурный и художественный обмен. Великие дирижеры Густав Малер и Рихард Штраус концертируют с оркестрами Петербурга и Москвы, звезды русской оперы и балета, такие, как Федор Шаляпин и Сергей Дягилев, приезжают в Дрезден, Мюнхен и Берлин.
Немецкие университеты привлекают студентов из России. Это относится к таким русским студентам, как будущие художники Игорь Грабарь, Марианна Веревкина, Василий Кандинский, к студентам-философам, которые едут в Марбург, Фрайбург или Гейдельберг. Многие из создателей плана ГОЭЛРО, такие, как Карл Адольфович Круг и Александр Васильевич Винтер, учились в высшей технической школе Берлин-Шарлоттенбург и проходили практическую подготовку в немецких фирмах. Эль Лисицкий получил образование в Высшей технической школе в Дармштадте. А важный деятель будущего режима Леонид Красин работал в Берлине в фирме Сименс-Шуккерт. Некоторые из ведущих представителей русской интеллигенции, участвовавших в сборнике «Вехи» в 1909 г., учились в Германии: в их числе Кистяковский, Франк и Бердяев.
Эта степень знакомства и интимности, существовавших до того, как мы стали врагами, утрачены нашей культурой. Только там, где другая культура становится неотъемлемой частью живого опыта, устанавливается непринужденность общения, которая нам сегодня, даже после исчезновения железного занавеса, представляется совершенно утопической. В этом едином цивилизованном пространстве существует нечто вроде общих стандартов, которые в СанктПетербурге выглядят не иначе, чем в Берлине или Вене. Мыслители двигаются вдоль меридианов этой Европы, и им не надо знать друг о друге, чтобы двигаться в одном и том же направлении. Конечно, эта сеть взаимосвязей возникла не вдруг - она складывалась в череде поколений, над ней трудились как дворянская культура, интеллигенция и торговые дома, так и международные банки и международные рабочие организации. Городские центры перед первой мировой войной были космополитически-интернациональными образованиями, где не играло никакой роли, кто откуда явился. Иоганну фон Гюнтеру мы обязаны впечатляющими воспоминаниями о «Башне» Вячеслава Иванова. Русские социал-демократы ориентировались в Германии так же свободно, как и дома - стоит почитать берлинские воспоминания Осипа Пятницкого. У молодого Степуна и молодого Пастернака не было никаких трудностей взаимопонимания с их гейдельбергскими или марбургскими профессорами. Впрочем, это, конечно, было свойственно элите — аристократии, интеллигенции, молодой буржуазии.
Элитарность этой культуры как раз является одной из причин того, почему ее опорные элементы были столь радикально ликвидированы.
Но ее структура функционировала еще и после первой мировой войны и после русской революции. Опыт общего горизонта давал преимущества представителям и нового, и старого мира. Персонажи, выросшие еще в старой Европе, своеобразно действуют в межвоенное время. Стоит задуматься над естественностью, с какой находят взаимопонимание дипломаты старой школы Николай Чичерин и Брокдорф-Рацау в Москве и в Висбадене. Задумаемся о том, каких почетных гостей приглашают на 200-летиий юбилей Российской академии в Ленинград: в их числе был, например, Макс Планк. Вспомним о гастролях Александра Таирова и Всеволода Мейерхольда в Берлине и концертах современной музыки, которые давал Отто Клемперер в Москве. Когда читаешь берлинское эссе Андрея Белого 1922 г. или написанный в 1923 г. в Берлине трактат Николая Бердяева «Новое средневековье», становится ясно, что они созвучны другим мыслителям нового века, таким, как Мартин Хайдеггер, и что речь идет не просто о русско-немецком диалоге, но о дискурсе, обсуждающем настоящее и будущее европейской цивилизации.
Поиски своего пути кончились катастрофой, которая привела к военной конфронтации и продолжению мировой войны. То, что последовало за модерном в 20-е годы,- так называемые «сталинизм» и «фашизм» - не было ни возвращением в «новое средневековье», ни азиатчиной «Чингисхана с телефоном», но было продуктом распада европейского модерна там, где гражданские традиции были слишком слабы, чтобы обуздать развязанный индустриализацией динамизм. Диалектика прогресса заглохла в царстве ГУЛАГа и концентрационных лагерей и превратилась в саморазрушение. Гражданским лицам больше негде искать спасения: Советский Союз перестал даже быть надежным убежищем для антифашистов. Нацистский Рейх стал ловушкой для русских эмигрантов.
Это означает: Россия и Германия не справились с теми мощными творческими потенциями, которые раскрылись в конце XIX века, убедительным свидетельством чему является расцвет литературы, искусства, науки, техники в этих странах в межвоенные годы.
Мир искони делился на две части — Восток и Запад. Это не только географическое деление, это — два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскидывался вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивается он на Западе. А между ними — Россия, вбиравшая культуру и Запада и Востока, сближавшая их, одновременно оставаясь сама собой, целым миром, в котором, как в котле, переваривались традиции, языки и культура многих ее народов.
В чем состоит самобытность каждого народа? В особенном, одному ему принадлежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в религии, языке и более всего в обычаях. Все эти обстоятельства чрезвычайно важны в формировании и развитии культуры, и все они проистекают из одного общего источника, причины всех причин — климата и местности.
Если учесть, что территория России столь велика и разнообразна по климату и по местности, то сказанное выше будет вполне справедливо: Россия сама есть целый мир.
Что же такое Европа и что такое Азия? Азия — мир созерцания, Европа — воли и рассудка. Год для Европы — век для Азии; век
для Европы — вечность для Азии. Все великое, благородное, человечное, духовное взошло, выросло, расцвело на европейской почве. Утонченность нравов, искусство, наука, победа над материей, разнообразие жизни, рыцарство, святость человеческого права — все, из-за чего гордится человек своим человеческим достоинством, — все это есть результат развития европейской жизни.
Россия не принадлежала и не могла, по основным элементам своей жизни, принадлежать к Азии: она составляла какое-то уединенное, отдельное явление. Татары, по-видимому, должны были сроднить ее с Азией; внешними узами они успели привязать ее с Азией, но духовно не могли, потому что Россия — держава христианская.
Основные силы русского народа никогда по-настоящему не обращались на собственное его развитие, как это имело место у народов германо-романских. Присоединив к своему государству очередную территорию, русские тратили силы на обустройство и развитие культуры проживающего там народа: отправлялись русские учителя, инженеры, государственные чиновники, армия.
В славянском характере есть что-то женственное; этой умной, крепкой расе, богато одаренной разнообразными способностями, не хватает чего-то, чтобы самой пробудиться, она как бы ждет толчка извне. Для нее всегда труден первый шаг, но малейший толчок приводит в действие силу, способную к необыкновенному развитию. Важна была роль норманнов и подобна той, какую позже сыграл Петр Великий при помощи западной цивилизации.
Славянский язык бесспорно принадлежит к языкам индоевропейским, а не индоазиатским; кроме того, славянам чужды эти внезапные порывы, пробуждающие фанатизм всего населения и это равнодушие, способствующее тому, что одна и та же форма общественной жизни сохраняется долгие века, переходя от поколения к поколению.
На взгляд Европы, Россия была страной азиатской, на взгляд Азии — страной европейской. Эта двойственность соответствовала ее характеру и ее судьбе, которая помимо всего прочего, заключается и в том, чтобы стать великим караван-сараем цивилизации между Европой и Азией.
Даже в самой религии чувствуется это двойное влияние. Христианство — европейская религия, это религия Запада; приняв ее, Россия тем самым отдалилась от Азии, но христианство, воспринятое ею, было восточным — оно шло из Византии.
Греческое православие связало нерасторжимыми узами Россию и Константинополь. И когда Магомет II вошел победителем в Константинополь, церковь пала к ногам русских князей и с той поры не переставала указывать им па полумесяц на соборе св. Софии.
Наследница византийского престола Софья Палеолог, став женой Ивана III, оказала значительное влияние на культурное развитие двора и столицы России: привезла с собой герб — двуглавого орла, ставшего гербом России, трон, вытеснивший княжескую лавку, роскошные царские одежды и придворный этикет, Александрийскую библиотеку; с ее именем связано начало каменного строительства в Москве.
В газете «День» 4 ноября 1862 г. появилась статья поэта, журналиста, писателя Ивана Сергеевича Аксакова «Народный отпор чужеземным учреждениям», в которой он в своеобразной форме задает Руси вопрос, отчего ей не в прок идет умение заморское, хотя есть и немцы-дядьки и французы-гувернеры; смотрится Русь неряхой, грязным неучем, вся в заплатках и пятнах, хотя ее и наряжали, и румянили, и белили?
«Оттого я так безобразна, — отвечает святая Русь, — что набелили вы, нарумянили мою красу самородную, что стянули мои могучие плечи в немецкий тесный... кафтан... принуждаете жить чужим обычаем, чужою верою, чужою совестью!» [15].
Решившись создать русскую цивилизацию, решившись превратить в европейцев миллионы своих подданных, которые не обнаруживали ни малейшего желания изменить свой стародавний быт, Петр I вступил в борьбу со стихийною силою. Это было равнозначно тому, чтобы, например, сменить в России климат.
Цивилизаторские попытки Петра Веткою прошли мимо русского народа, потому что ни одна из них не была вызвана живою потребностью самого народа.
Арнольд Тойнби справедливо выдвигает вывод, что для развития цивилизации необходимо, чтобы большинство подражало интеллектуальному меньшинству, тянулось до его уровня, обеспечивая этим социальное единство общества.
Реформы Петра I раскололи российское общество: интеллектуальное меньшинство заговорило на чужом языке, изменился образ жизни, изменились моральные и нравственные ценности.
А большинство что же? Мужику было не до реформ Петра, когда ему надо было сегодня пахать, завтра сеять, ладить с барином и бурмистром. Барские затеи Петра не облегчали
страшного гнета материальных забот, лишений и стеснений, парализующих всякую энергию воли и поступков.
История человечества — не только история продуктивной деятельности, но и история бесконечных войн, дележа территорий, захватов и т.п. Россия не является исключением. Охватывая в момент возникновения небольшой регион на северо-востоке Русской равнины, российское государство постоянно расширялось, включив в свои границы в конечном итоге огромную территорию на двух континентах — Европе и Азии. Из 525 лет (с 1368 по 1893 гг.) Россия провела 305 лет в войнах. Либо нападала она, либо нападали на нее.
Чем же держится Россия? Самобытной и глубокой культурой, которая была создана единым русским народом, во всем сложном сочетании его национальностей. Эта культура создавалась в течение целого тысячелетия, на единой, все расширяющейся территории, при едином государственном и культурном языке, в единой судьбе войн и хозяйственно-торгового сотрудничества. Все это выработало у народов России сходство душевного уклада, близость в обычаях и характере, единство в восприятии мира, людей, государства. На этой основе творилась и развивалась русская национальная культура. И потому, вынужденная провоевать две трети своей истории, Россия остается живым, духовно и исторически сложившимся организмом, который из всякого распада вновь восстанавливается таинственной, древней силой своего духовного бытия.
Литература
Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990.
В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. Части I и И. - М., 1994. Гумилев А.Н. Древняя Русь. Великая степь. — М., 1989.
Данилевский Н.Я. Россия и Европа. — М., 1991.
Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I —IV. — Калуга, 1993. Миронов В.Б. Пир мудрецов. Возрождение России. — М.,1994.
Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. — М., 1987.
Вопросы для обсуждения
1.В чем специфика пути России в цивилизацию?
2.Почему Россия оказалась на перекрестке культур Запада и Востока? Россия — Запад или Восток?
Есть ли в истории цивилизаций аналоги цивилизационного пути развития, пройденного Россией
ЛЕКЦИЯ 2. ЦИВИЛИЗАЦИЯ И СУБЦИВИЛИЗАЦИИ РОССИИ
/. Этнокультурные истоки.
2.Московская Русь как субцивилизация.
3.Формирование имперской субцивилизации.
1.Этнокультурные истоки
Врамках единого цивилизационного феномена, каковым является тысячелетняя история России, четко выделились три периода как самостоятельные «исторические субцивилизации»: Киевская Русь (примерно с конца X по конец XIII века), Московская Русь (с начала XIV по конец XVII века), имперская Россия (с начала XVIII века и до дня сегодняшнего). Многообразие российского бытия, конечно, было значительно сложнее: огромное влияние на формирование названных цивилизаций оказал дохристианский этап — этнополитический «первичный бульон», I тыс. н.э., зоны межэтнического взаимодействия (Золотая орда, Половецкая степь, Литовская Русь, национальные «окраины» и т.д.). Без учета этих образований
общая картина цивилизационных особенностей России может оказаться искаженной. Исторический тип российской цивилизации может быть определен через анализ степени
принадлежности древнерусской — русской — российской культуры к славянской. В каком смысле ее можно назвать славянской, если древнерусская народность складывалась в смешении (по меньшей мере) трех субэтнических компонентов: земледельческих славянского и балтского, охотничье-промыслового финно-угорского, с заметным влиянием германского, кочевого тюркского и отчасти северокавказского субстратов?
Было ли численное преобладание славян в этом процессе? Археологи и антропологи такое славянское преобладание подтвердили только в 2-х районах: приильменском и прикарпатском. На остальных территориях будущего Древнерусского государства определено либо преобладание балтского (к северу от Припяти) или финно-угорского (к востоку от Валдая) населения.
Древнерусские летописи подчеркивают, конечно, славянское и отчасти скандинавское происхождение населения Руси, однако к
этим свидетельствам следует относиться с известной осторожностью. В византийских, арабских и западноевропейских источниках сохранились сведения не об основной массе населения Руси, а о древнерусских воинах VI —XI вв.с преобладанием у них черт, скорее германского, чем славянского типа (внешний вид, ритуалы, погребальные обряды, оружие, военная тактика и т.д.) [1].
В религиозно-обрядовых чертах дохристианской Руси заметно влияние балтское и финноугорское: мать-олениха, «лесо-речной», т.е. по «профилю» не земледельческий. А вот язык не вызывает никаких сомнений, в нем славянское доминирование.
Итак, подчеркнем, что российская цивилизация зарождалась как гетерогенная общность, образуемая из трех хозяйственных регионов: земледельческого, скотоводческого и промыслового; трех типов образа жизни: оседлого, кочевого и бродячего; на пересечении нескольких религиозных потоков и в смешении этнических субстратов. Более 150 племен населяло территорию, на которой образовалось впоследствии русское государство.
При такой многовариантности всех исходных структур, без явного преобладания одного из них, формирующееся государство на огромной территории Восточно-Европейской равнины должно было найти некий надежный и мощный инструмент консолидации. У киевских Рюриковичей не было совершенной военно-бюрократической системы, какую имели римские императоры, или культурно и численно доминирующего этноса, использованного ахеменидскими шахами. Такой опорой в построении державы стало христианство, явившееся идейной, культурной, образовательной, ценностно-ориентационной базой.
Таким образом, на вопрос, какой по происхождению является русская культура, следует ответ: славянской по языку и греко-православной по большинству иных параметров.
В стране, преимущественно сельскохозяйственной по роду жизнедеятельности, христианство принесло становление городской культуры, хотя со специфическим «слободским» характером, когда основная масса горожан продолжала заниматься сельскохозяйственным производством, а мелкотоварное производство было занятием незначительной части жителей городов.
Этим можно объяснить то, что собственно городская культура сосредоточилась в сравнительно узком круге светской и церковной аристократии. Отсюда объяснение формально-обрядового (поверхностного) уровня христианизации русских мещан и селян, невежественное и наивное толкование основ вероучения, что так удивляло европейцев, посещавших Русь.
Опора властей на религию как на социально-нормативный источник регулирования общественных отношений сформировала особый
тип массового православия: формального, невежественного, часто полуязыческого — «православия без христианства», как метко назвал его Н.Бердяев
В первые века древнерусской государственности Киевскую Русь по многим чертам можно было бы назвать «дочерней» зоной византийской культуры, что не могло не определить специфики цивилизации Древней Руси.