§2. Причины дезертирства в русской армии в освещении советской историографии

«Империалистическая» война, по представлениям советской науки (особенно в первой половине XX столетия), вскрыла давно назревавшие противоречия между правящим классом Российской империи и обществом. Сама война, в этом свете, представлялась апогеем реакционной политики царизма. Как охарактеризовал положение в тылу страны в годы войны Л. Д. Троцкий: «Освобожденная от всякого контроля, хотя бы в форме одной только критики, государственная машина превращается в упрощенный передаточный механизм между народным достоянием и разверстой пастью войны».¹

Еще В. И. Ленин в своей теории империализма резко противопоставил интересы крестьянской и рабочей части российского общества в годы войны интересам буржуазно-дворянских кругов. При этом дезертиры, как мы могли увидеть ранее, практически никогда не выделялись советской наукой на фоне всеобщей классовой борьбы. Фактически в первой половине XX века эта точка зрения на проблему дезертирства так и осталась включенной в концепцию «империализма». И. В. Сталин определил в 1917 г. мировую войну касательно России как «преддверие революции»², что вплоть до конца 1950-х гг. вылилось в рассмотрение происходивших в обществе и армии процессов исключительно с позиции социальной борьбы. В этот период советская наука напрямую связывала неудачи и поражения русской армии с распространенной с подачи И. Сталина т. н. «теории двух заговоров»: буржуазии против царизма и царизма – против народа.³В связи с этим негативные тенденции в царской армии, ее промахи даже не подлежали рассмотрению – антинародный, империалистический характер войны объяснял все это де-факто. Причина, таким образом, могла выводиться напрямую из концепции классовой борьбы: нежелание солдат воевать лишь прекрасно подтверждало суждения о характере Первой мировой. Дезертирство, уклонение, братания, самосуды – все это являлось, в восприятии историков неотъемлемой частью проявлений предопределенного упадка царизма. Такое отношение, впрочем, не означает того, что дезертирство как явление поощрялось советской исторической мыслью, пусть даже в случае с «царской войной». Прямое тому подтверждение – замечание Л. Троцкого о военных неудачах режима, в котором он же признает, что и упадок армии, и его симптомы – были вполне очевидным исходом событий: «… наша партия была неизменно против войны. Нам не приходило в голову связывать наши политические надежды, революционные или реформаторские, с военными злополучиями царизма, неизбежность которых в случае войны стояла для нас вне сомнения».¹

После окончания Великой Отечественной войны ряды историков пополнились опытными в военной сфере кадрами. Это привело к созданию ряда объемных работ по военной истории, в т. ч. исследований Первой мировой. Исследованию дезертирства это, впрочем, нисколько не помогло, т. к. в условиях сперва Великой Отечественной, а потом и «холодной войны» военная история России испытала на себе наивысшее влияние идеологии. Преувеличение успехов российской армии, частое игнорирование заслуг союзников, даже противопоставление Восточного и Западного фронтов – все это обусловило окончательное утверждение проблемы дезертирства на периферии советской науки. Ярким примером поставленных во главу угла задач советской исторической науки 70-х гг. может послужить работа И. И. Ростунова, одна из наиболее фундаментальных работ по первой мировой войне того времени.²Практически единственный промах российского командования в войне, который он готов признать – бытовавшие в начале войны предположения о ее продолжительности. В остальном мы можем лишь предполагать, какими могли быть выдвигаемые причины дезертирства, по той или иной общей тенденции в рассмотрении событий войны.

Высокое значение придавали в 60-х – 70-х гг. проникавшим в армию из тыла революционным тенденциям.¹Также высокое значение историками выделялось таким формам неподчинения, как отказ солдат участвовать в подавлении народных волнений в 1917 г. или переход на сторону восставших.²Получило распространение также культивируемое ранее мнение об антинародном заговоре: только теперь в заговор царского режима против народных масс объяснялся не дворянско-буржуазными веяниями, а прямым сговором с иностранным (в основном германским) империализмом. Так, обвиняли в предательстве, искусственной задержке поставок оружия и боеприпасов на фронт военного министра Сухомлинова, императрицу и ее окружение, царских министров и генералов, что очень сильно расходится с той патриотической позицией, которую занимают в своих воспоминаниях современники войны.³Что любопытно, в 1990-е годы под подозрение в связях с Западом попали сами большевики; это мнение, однако, тоже не бесспорно. Таким образом, принадлежность дезертирства к широкой категории форм общественного протеста в адрес войны определила ту роль, которую отвела ему советская наука в истории Первой мировой. При этом она всецело связывала причины этого явления с причинами социальной борьбы в обществе тех лет, что лишает проблему дезертирства столь необходимой для ее объективного рассмотрения самостоятельности. Как видим, не только категориальный аппарат в изучении дезертирства советской наукой слился с концепцией классовой борьбы. Практически точно такая же судьба постигла причинно-следственный аспект этой проблемы.

Таким образом, советская историческая наука практически не внесла каких-либо новых предположений касательно проблемы причин дезертирства. Можно было бы отметить как новую ее находку ту критику, которую обрушили на действия царского режима в годы войны, но и это уже было заявлено в работах современников войны. Главная особенность советского видения проблемы, на наш взгляд – это возложение вины на силы мирового империализма во всем, что связано с Первой мировой. Причем, царизм в России также к этому относится. Дезертирство же, как может представляться из такого видения, оказалось реакцией масс на тяготы войны и ее антинародный характер. Этот взгляд существенно варьируется на протяжении всего советского периода – от видения дезертирства как народного подъема¹до представления его следствием политики царского режима.²Остается, тем не менее, одно – включение дезертирства в контекст революционной борьбы, т. е., по сути придание ему статуса субъекта истории наравне с остальными социальными силами в рассматриваемый период.