Nikonova_2011

няющий, строится по общему образцу. Не забудем, что для них каждый день – «сотворение мира». И его началом является слово. Саша Дванов, например, которому доверены главные сомнения и ожидания романа, «не давал чужого имени открывающейся перед ним безымянной жизни. Однако он не хотел, чтобы мир остался ненареченным, он только ожидал услышатьего (мира. – Т. Н.) собственное имя вместо нарочно выдуманных прозваний» (Ч, с.54. Курсив наш. – Т. Н.).

Безымянная дочевенгурская жизнь романа – ждущая пересотворения (или творения) пустота, которую каждый из героев должен заполнить своим чувством, своей жизнью, телом. Расположенный на пересечении «лежачей восьмерки» бесконечных времен и «двухконечной стрелы» столь же беспредельных пространств, уходящих ввысь,1 становящийся послереволюционный мир жаждет быть названным и заселенным. Название города-коммунизма столь же многовариантно и ново, как и все в этой ждущей пустоте. «Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий гул неизвестной страны, хотя Дванов и ранее слышал про этот небольшой уезд» (Ч, с.177).

«Влекущий гул неизвестной страны», Саша услышал, потому что ждал его, потому что он рифмуется с ожиданием жизни, ровной, «как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слов песни» из ночной сцены его самоидентификации.

Явлению Чевенгура не удивятся и другие будущие «строители страны». Чепурный на вопрос: «Откуда ты такой явился?» – ответит: «Из коммунизма. Слыхал такой пункт?» (Ч, с.175). Недоуменные вопросы его собеседников задаются в системе «двановских» уточнений пространственновременной картины мира: «Деревня, что ль, такая в память будущего есть?» (Там же. Курсив наш. – Т. Н.). Чевенгур для

1 Напомним уже цитированный проект памятника революции, предложенный Двановым: «Лежащая восьмерка означает вечность времени, а стоячая двухконечная стрела – бесконечность пространства» (Ч., с.132).

101

них и место («пункт», «деревня»), и точка на оси времен, объединяющая «лежачей восьмеркой» прошлое-будущее- настоящее. Уточняя место будущего в настоящем, Чепурный еще раз зафиксирует в памяти собеседников безграничную пространственно-временную вертикаль: «На небе луна, а под нею громадный трудовой район – и весь в коммунизме, как рыба в озере!» (Ч, с.177). И рационалист Гопнер лишь подчеркнет онтологичность местоположения города в «голубой глубине» Вселенной: «Какая луна, будь ты проклят? Неделю назадей последняячетвертьбыла…» (Там же).

Диалог с выяснением пространственного положения Чевенгура очень важен в тексте романа. При разговоре присутствует Саша Дванов, но не задает ни одного вопроса, ибо в отличие от Гопнера хорошо понимает, что речь идет о «дружестве коммунизма». Как только «чевенгурский председатель» Чепурный мечтательно заявил: «– Эх, ребята, хорошо сейчас в Чевенгуре!», Саша немедленно «заскучал о Копенкине, о далеком товарище, где-то бодрствовавшем в темноте степей» (Ч, с. 176). Копенкин во исполнение этого же закона «в этот час на крыльце Черновского сельсовета … тихо шептал стих о Розе, который он сам сочинил в текущие дни. Над ним висели звезды, готовые капнуть на голову, а за последним плетнем околицы простиралась социалистическая земля – родина будущих, неизвестных народов» (Ч, с.176-177).

В пространстве чевенгурского текста «работает» формула Саши Дванова, преодолевая человеческую разобщенность, восстанавливая прерванный «поиск путей друг ко другу». И «бесконечность пространства» преодолевается энергией и любовью человека, «душа» становится главным делом чевенгурских «строителей страны».

102

2.3.4. Смерть в Чевенгуре

Онтологическую природу платоновского поиска в романе «Чевенгур» подтверждает и хорошо разработанная в нем тема смерти, которая лишь в бытийном плане может быть соотнесена с темой коммунизма.

Вспомним, что в начальных фрагментах, которые А. Платонов публиковал как отдельную повесть под названием «Происхождение мастера», главным героем был мастеровой человек Захар Павлович, пришедший прямо из «природы на опушку города». Человек с «зорким и до грусти изможденным лицом», живущий «необорудованно» (все это приметы исторического «разлома», онтологической бездомности), как мы уже отметили, составляет экспозицию чевенгурского сюжета, коррелируя с «предысторией» человечества. В ней писатель дает разные варианты «необорудованно» прожитой жизни, которые в той или иной степени отзовутся в основном повествовании.

Уходит из повествования бобыль, ничего в этой жизни не повредивший, проживший ее в состоянии постоянного удивления перед сущим: у него «только передвигалось удивление с одной вещи на другую, но в сознание ничего не превращалось» (Ч, с.7). Отец Саши Дванова, напротив, пытается проникнуть в тайны жизни, как в неведомую губернию, уходит на дно озера Мутево, чтобы «пожить в смерти и вернуться», напутствуемый равнодушным одобрением мужиков: «Что ж, испыток не убыток, Митрий Иванович. Попробуй, потом нам расскажешь» (Ч, с.9-10).

Не случайны и эпизодические персонажи. Церковный сторож вымершей деревни, который « от старости начал чуять время так же остро и точно, как горе и счастье» (Ч, с.13), твердо верит, что «долго без человека нельзя», и деревня возродится, начнется в ней новая жизнь, как это было не раз на его памяти. Старуха Игнатьевна, наоборот, выступает помощницей смерти, воспринимаемой житейски

103

просто: она «лечила от голода малолетних» грибной настойкой «пополам со сладкой травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах» (Ч, с.6). Все эти «случайные», «лишние» персонажи объединены онтологической проблематикой, с одной лишь только разницей, что одни герои подчиняются естественному ходу событий, другие пытаются разгадать скрытый смысл происходящего.

Нетрудно заметить, что обилие смертей в «дочевенгурской» части романа носит, как правило, характер если не освобождающий, то запрограммированный. Мать, дающая младенцу грибной настойки Игнатьевны, «любовалась своим ребенком, веря в облегчение его грустной доли» (Ч, с.6). Смерть отца Саши Дванова, помимо уже отмеченного выше равнодушного одобрения мужиков, предсказуема, а потому и не страшна. Захар Павлович, например, отговаривал рыбака от его попытки совсем не из страха перед смертью: «Нет там (в смерти. – Т. Н.) ничего особенного: так, чтонибудь тесное» (Ч, с.9). «Без испуга» умирает бобыль, не вызвав ни сочувствия, ни внимания Захара Павловича – «мертвые невзрачны». Внешне это разные смерти (от голода, от любопытства, от удивления), но объединенные «неконечностью» жизни, нестрашной смертью.

В собственно чевенгурской части романа смерть, с точки зрения героев, должна стать главным доказательством наступления коммунизма, изменившего мир. Так, прощаясь с прошлым, Чепурный и Пиюся стремятся лишить своих классовых врагов не только жизни и имущества, но земли (могилы) и неба (будущего), стремясь уничтожить «душу» каждого расстрелянного буржуя, отнимая «бесконечность пространства» и «вечность времени», в полном согласии с религиозным мировосприятием лишая убиенных возможного воскресения. Бытийная, библейская мотивация их поведения несомненна.

Не менее значимы и другие чевенгурские смерти. Многократно откомментирована смерть мальчика, вызвавшая

104

сомнения Копенкина в пришествии коммунизма. Исследователями отмечен культурный контекст этой смерти (мысль Достоевского о слезе ребенка), актуализированы ее социальные аспекты. Не менее важен бытийный аспект, актуализирующий мотив пресуществления, когда мальчику снится, что мать «раздает отваливающимися кусками его слабое тело» (Ч, с.296). Неслучайность этого мотива для А. Платонова подтверждает Е. Яблоков1, отметивший его наличие и в романе «Счастливая Москва». Аналогия тело/хлеб вызывает у исследователя ассоциацию с причастием, когда хлеб осмысляется «как дар Божий»2, а это уже не только жертва, но и приобщение к новому духовому единству.

Однако в «Чевенгуре» параллели с евангельскими текстами осложнены и современными А. Платонову ассоциациями. Так, эпизод, в котором Чепурный хочет заставить жить ребенка после смерти «еще одну минутку» для доказательства подлинности коммунизма, может быть рассмотрен и как отзвук федоровских идей. Однако романный контекст выводит этот эпизод в поле платоновских размышлений3. Его герои знают, что коммунизм – есть дружество и родственность как главные приметы жизни. Ребенок же в цитированном эпизоде умер, что и вызвало сомнения Копенкина.

«Какой же это коммунизм? – окончательно усомнился Копенкин и вышел на двор, покрытый сырой ночью. – От него ребенок ни разу не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм» (Ч, с.299. Курсив наш. – Т. Н.).

Заметим, что Копенкин сомневается не в коммунизме. Он сомневается в Чевенгуре как месте пришествия комму-

1Яблоков Е.А. На берегу неба: Роман Андрея Платонова «Чевенгур».

СПб., 2001. С.318.

2Там же. С.167.

3О невозможности отождествления позиции А. Платонова с философией «общего дела» см.: МущенкоЕ. Г. Философия «дела» у А. Платонова // Осуществленнаявозможность: А. ПлатоновиХХвек. Воронеж: Полиграф, 2001. С.8-22.

105

низма. Ему вторит и мать мальчика, увидевшая в этой ситуации не слабость коммунизма, а вину Чепурного: «…тебе не мой ребенок дорог, тебе твоя дума нужна!» (Ч, 303. Курсив наш. – Т. Н.). Мать просит минуту жизни ее ребенка из любви к нему, Чепурный, обманывая себя и ее («В другом месте он бы еще вчера у тебя умер»), утверждает иллюзию наступления коммунизма в Чевенгуре. Поэтому прав Копенкин, который именно во лжи упрекает Чепурного: «Ведь коммунизм у тебя социальное условие! Оттого его и нету» (Ч, с.300. Курсив наш. – Т. Н.). Для платоновской реальности определение коммунизма как социального явления – подмена понятий, т. к. коммунизм в ней есть обозначение духовнонравственного единства. И смерть безымянного мальчикасироты подтверждает правоту Копенкина: «Ребенок … ле-

жал, как павший в гражданской битве – навзничь, с груст-

ным лицом, отчего оно казалось пожилым и сознательным…» (Ч, с.302. Курсив наш. – Т. Н.).

Смерть ребенка в Чевенгуре – самое серьезное испытание веры не состоявшихся «апостолов» коммунизма. «Значит, у нас капитализм? А может, ребенок прожил свою минуту? Куда ж коммунизм пропал, я же сам видел его, мы для него место опорожнили…» – растерянно спрашивает Чепурный, обнаруживая правоту упрека матери. Коммунизм для Чепурного, действительно, дума, которая мучила его, «как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре – так же как рыбак Дванов не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее испытать красоту того света» (Ч, с. 311).

Для героев романа будущее – тайна и красота, у каждого своя, имеющая свое имя или безымянная. Платоновские утописты, как поэты и философы, полагали, что слово и мысль могут стать основанием будущей жизни. А. Платонов поделился с ними своими юношескими открытиями. В его

106

статьях еще воронежской поры читаем: «Искусство есть процесс прохождения сил природы через существо человека». Не отказался от этой мысли и зрелый А. Платонов («Фабрика литературы», 1926): «Искусство, как потение живому телу, как движение ветру, органически присуще жизни»1 (Курсив наш. – Т. Н.). А потому, с его точки зрения, слово и мысль не удел избранных, не украшение или излишество, а одна из возможностей жить. «Лишь слова обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек беседует. Но беседовать самому с собой искусство, беседовать с другими людьми – забава» (Ч, с. 87).

Перед нами опять чисто платоновская ситуация непримиренных антиномий – вне слова нет мысли, но мысли, облеченные словами, – искусство или забава. Однако преображает чувство в мысль в платоновском мире только человек, становящийся дорогой, способом рождения нового смысла и новой реальности.

Это выход через себя в «неготовый» прекрасный (жизнь) и яростный (смерть) мир, в котором человеку надлежит родиться и умереть. Вот почему коммунизм как идея, действующая «отдельно от людей», не может стать ожидаемым «дружеством» для «сокровенных» платоновских персонажей. Увлеченные своей идеей чевенгурцы о человеке и забывают. Яков Титыч обозначает главную беду города коммунизма. «Тут прохожему человеку покой; только здесь дома стоят без надобности, солнце горит без упора и человек живет безжалостно: кто пришел, кто ушел, скупости на людей нету, потому что имущество и еде дешевы» (Ч, с.306). Это наблюдение Якова Титыча – упрек несовершенству коммуны Чепурного, для А. Платонова – попытка объяснить поспешающим «строителям страны» причины неудач эпохи военного коммунизма.

1 Платонов А.П. Взыскание погибших: Повести. Рассказы. Пьеса. Статьи.

М., 1995. С.598.

107

Сближение фигур Чупурного, не вытерпевшего «тайны времени», и рыбака, мучимого «любопытством смерти», лишь внешне неожиданно. Их роднит неумение жить настоящим, завороженность будущим. Эти герои, формально принадлежащие разным частям романного сюжета, заставляют по-новому оценить первую часть «Чевенгура», которую мы в начале восприняли как развернутую экспозицию и которую сам писатель считал возможным публиковать как законченный текст. Симметричность в построении двух частей романа – до-чевенгурской и собственно коммунистической – убеждает в этом. Герои, действующие в обеих частях, повторяющиеся знаковые эпизоды, пусть и по-разному истолкованные, например, смерти детей в разных частях романа, фигура сторожа, отбивающего время, пустая деревня/пустой город и т. д.

Для платоновского мира это обстоятельство очень важно, так как подчеркивает не «организацию» жизни, а ее «сокровенность», хранящую равные для всего живого право быть. Растения, животные, люди образуют единое пространство жизни, в котором действуют общие законы. Их повторяемость позволяет обнаружить ритмические повторения, универсализирующие сюжет возвращения, т. е. жизни в платоновском онтологически значимом мире. Поэтика такого универсального сюжета строится по-разному. Можно говорить о сюжетах, связанных с участием паровозов, подаривших Платонову любовь железнодорожников и «производственную» репутацию. Возвращается А. Платонов к сюжету человек и пустыня, многовариантен в платоновском мире сюжет семьи, включающий разные ее поколения. Так, семья Двановых, давшая имя сироте и определившая «сиротскую» часть пути Саши, в романе позже напомнится семьей Поганкиных (Ч, сс.82-86) сходным распределением ролей домочадцев (Прошка Дванов и его отец / Варя Поганкина и Поганкин-старший), чтобы затем, в редуцированном виде и с иной мотивировкой,

108

повториться в сюжетах рассказов 1930-х годов («Семен» и др.), в послевоенном «Возвращении» (1946).

Возвращающиеся сюжеты не есть свидетельство бедности писательского воображения А. Платонова. Дело тут в ином. Каждая из перечисленных выше сюжетных цепочек может быть рассмотрена в большом количестве вариантов, отражающих, по мысли писателя, многослойность мира, трудно постигаемую «сокровенность» человека, уважение к тайне «вещества существования». Ритм повторяющихся поведенческих моделей, сквозных идей, сюжетных ситуаций объединяет все платоновское творчество в единый текст, в котором типологически сходно проживаются главные разными героями метафизические ситуации, сводимые к двум пороговым событиям человеческой жизни – рождению и смерти.

Роман «Чевенгур» целостен в стремлении дать разные варианты решения еще одной онтологически важной для А. Платонова ситуации, которая заявлена в первых фразах романа.

«Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы» (Ч, с.5). Перед нами уже знакомое платоновское «пограничье» – «опушка города», рубеж мира природного и освоенного человеком, платоновская слобода, в которой, как мы помним, складывается своя жизнь, отличная от «природной» и «городской». И А. Платонов неоднократно подчеркивает ритмичность, повторяемость этой жизни, раскачивающейся между жизнью и смертью. Это прямые формулировки, как , например, замечание церковного сторожа, отбивающего часы в обезлюдевшей деревне: «На моей памяти наша деревня десять раз выходила (в поисках спасения от войны и голода. – Т. Н.), потом обратно селилась. И теперь возвернется: долго без человека нельзя» (Ч, 14). Заметим, что сторож сохраняет неуничтожимое время жизни, а Чепурному не удается пустить часы, отсчитывающие время комму-

109

низма, время будущего. Для сторожа исход деревни и ее последующее возвращение есть трагический, но не обсуждаемый жизненный закон. Он знает, что вымершая деревня в свой черед возродится, а после войны и революции должна начаться «отдельная жизнь», наполненная человеческой заботой и трудом.

В чевенгурской части сюжета человек, как мы уже неоднократно отмечали, по разным поводам становится главным предметом размышлений. Особое значение они (размышления) приобретают при соотнесении советской символики с реальной жизнью людей. «…прочий приходил интересоваться советской звездой: почему она теперь главный знак на человеке, а не крест и не кружок». Не удовлетворившись объяснением Прокофия («…красная звезда обозначает пять материков земли, соединенных в одно руководство и окрашенных кровью»), прочий возвращался к Чупурному, который «брал в руки звезду и сразу видел, что она – это человек, который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять другого человека, а вовсе не сухие материки». «Крест – тоже человек, – вспоминал прочий, – но отчего он на одной ноге, а у человека же две?» Чепурный и про это догадывался: “Раньше люди одними руками хотели друг друга удержать, а потом не удержали – и ноги расцепили и приготовили”. Прочий этим довольствовался. “Так похоже”, – говорил он и уходил жить» (Ч, с.307).

Прочие, пытаясь обжить бездомное пространство Чевенгура, наполняют советскую символику мыслью о человеке, а не о «сухих материках». Этот важный в смысловом отношении эпизод завершит «общее желание – звонить песни на церковных колоколах <…> Скоро над Чевенгуром запел церковный благовест1; звук колоколов смягчался

1 «Благовествовать, благовещать, благовестить что, о чем; оглашать ра-

дость; передавать, объявлять благую весть; проповедовать Сл. Божие, поучать истинной вере» // Даль В. Толковый словарь… Т.1. С.91.

110