Жанр романа.

«Что делать?» — соц.-ид. рн, и повествование в нем организуется ид. предпосылкой. Задумав возвестить рус. об-ву идеалы социализма, Ч. остановился на мысли, согласно которой путь к их осуществлению лежит через нрав. перевоспитание и перерождение человека. Этот путь — не единственный, существуют еще и методы рев. воздействия на общ.-ист. развитие. Но главное в романе - история моральных опытов молодого поколения русских людей. Новые задачи - интеллектуальный роман.

Характерной особенностью разрешения этич. проблем в романе является наличие в авторском кругозоре комплекса теор. представлений, равнозначного понятию «истина». «Истину», универсальный ключ к основным вопросам жизни, автор передает и своим главным героям, и поэтому их нрав. опыт в романе — это не опыт исканий и заблуждений, не восхождение от незнания к знанию, как у героев Л. Н. Толстого, но опыт пропаганды и претворения в жизнь раз и навсегда принятой моральной теории, не предполагающей сомнений относительно своей верности. Устами одного из героев романа, Лопухова, Чернышевский определяет эту систему убеждений как «теорию расчета выгод», позднее к ней привьется другое название: «теория разумного эгоизма».

Этика Ч. вела свое происхождение от философии Фейербаха, который в добре и зле, данных человеку, согласно всем религиозным учениям, свыше, видел ест. чел. стремление к счастью, вложенной в человека самой природой любви к жизни и к себе, т. е. всего того, что способно заключить в себе понятие эгоизма: кто создал добродетель честности? эгоизм — запрещением воровства; кто соз­дал добродетель целомудрия? эгоизм — запрещением прелюбодеяния, эгоизм, который не желает делиться предметом своей любви с другими; кто создал добродетель правдивости? эгоизм — запреще­нием лжи, эгоизм, не желающий быть оболганным и обманутым. Таким образом, эгоизм есть первый законодатель и виновник добродетелей...» Еще за три года до романа «Что делать?» в сочинении «Антропологический принцип в философии» Ч. выступил последователем фейербаховского учения об эгоизме как основе морали и в некоторой степени усугубил взгляды Фейербаха не лишенной демонстративности формулой «добро есть польза» .

Каким же образом соц. идеал общего блага согласовался у Ч. с уверенностью в том, что поведение человека и его нравственность определяются эгоистическими побуждениями и ничем иным определяться не могут? Как разрешалось в романе это подлинно трагическое противоречие между общим и личным, одно из роковых препятствий ист. прогресса?

В отличие от большинства существовавших ранее этич. кодексов, так или иначе требовавших подчинения личности императиву общего дела, прежде всего, в отличие от хр. веры в искупительную личную жертву как путь спасения всего человечества, мысль Ч. находит в человеке такую силу, которая может, по его убеждению, примирить личное и общее и даже привести эти начала бытия к добровольному взаимодействию. Эта сила — разум, возможности которого в процессах усовершенствования жизни безграничны, способен осветить человеку ту истину, что наиболее полезным и выгодным для него лично будет только то, что полезно и выгодно обществу в целом. Противопоставление личного интереса общему и удовлетворение личного интереса за счет общего неразумны, поскольку ничего другого, кроме как ущерба для личного интереса, такого рода нрав. позиции принести в конечном счете не могут. Призывая читателя постигнуть эту простую логику, Ч. вовсе не намеревался победить с ее помощью эгоизм, ведь эгоизм был для него не пороком и не недостатком, а качеством этически нейтральным, таким же свойством неизменной, в антропологическом понимании, натуры человека, как, например, инстинкты. Бороться с эгоизмом невозможно и незачем, но ведь, кроме эгоизма, природа наделила людей и разумом, который и должен, считает Ч., внушить им, что наилучшей формой насыщения эгоизма может быть один альтруизм. Когда понимание этого распространится на всех и каждого, тогда, согласно представлениям писателя, исчезнет противоположность между запросами личности и потребностями общества и, значит, установится социальная гармония. Испытанием, а вернее, утверждением этой теории становятся отношения в мире героев «Что делать?». Способность усвоить вытекающую из нее новую мораль и жить в соответствии с новыми нрав. принципами делается мерилом и пробным камнем человека в романе.

Один из первых советских исследователей Ч. А. В. Луначарский, анализируя архитектонику романа, отметил, что его внутреннее построение... идет по четырем поясам: пошлые люди, новые люди, высшие люди и сны. Композиция усложнена параллелизмом нескольких достаточно обособленных событийных линий, комментариями и отступлениями автора (беседы с «проницательным читателем»), вставные историями ("Рассказ Крюковой»), появления "новых лиц» в сложившейся фабуле. Не последнее место в структурной мозаике произведения занимают такие приемы, как композиционная инверсия, применяя которую автор начинает повествование двумя разрозненными эпизодами «из середины», после чего немедленно обнаруживает свое пародийно-ироническое отношение к этой «романической» механике, к интригующим эффектам авантюрной беллетристики. Особую сложность архитектонике придает интеграция повествовательных традиций русской и з-е литературы1840—1850-х гг. Ч. проработаны и сюжетный мотив встречи молодой девушки с мыслящим просветителем, знакомый читателям по тургеневскому «Рудину» и поэме Н. А. Некрасова «Саша», и ситуации «любовного треугольника», типичные для эмансипаторской прозы на Западе (роман Жорж Санд «Жак») и в России (повесть А- В. Дружинина «Полинька Сакс»), и биографический метод персональных характе­ристик, восходивший к роману А. И. Герцена «Кто виноват?». Но роман не лишается фабульной стройности, ясности идейного развития. «Внутреннее построение» произведения в главном действительно рассчитано на своего рода восхождение повествования (и читателя) снизу вверх, из тьмы к свету, от быта к идеалу, на подъем по ступеням прошлого, настоящего и будущего, по вертикали совершенствования человека и общества.

Роман имеет подзаголовок — «Из рассказов о новых людях». Но в первой его части («Жизнь Веры Павловны в родительском семействе») и в ряде эпизодов второй («Первая любовь и законный брак») в качестве идеологического, но вместе с тем и реально-бытового фона для образов «новых людей» Ч. создает серию картин и типов старой жизни. Порядки старой жизни неприемлемы для писателя потому, что ими поддерживается необходимость бедности и чрезмерного труда одной части общества для богатства и избыточной праздности противоположной соц. группы. И то и другое приводит к неестественным искажениям доброй, по понятиям Ч., натуры человека, затемняет его сознание, питает что пороки, создает почву для расцвета той формы эгоизма, которая предполагает враждебность личного общему и которую Фейербах называл вульгарной.

Две социальные сферы старой жизни — дворянская и мещанская. Дворянский мир представляют в романе молодой домовладелец и прожигатель жизни Михаил Иванович Сторешников, его мать — «действительная статская со­ветница» Анна Петровна, его приятели из кружка петербургской «золотой молодежи» с именами-кличками на французский манер — Серж, Жан, содержанка Сержа француженка Жюли... Это люди без будущего, носители неразумных нрав. понятий, поклон­ники и рабы собственного благополучия. Зараженные наследственным паразитизмом, умственно обессиленные непричастностью к жизненным заботам, к труду, к деятельности, дворянские герои не знают другой потребности, кроме удовлетворения эгоистических страстей за счет ближнего, и такое направление жизни делает ничтожными и цели их эгоизма, сводящиеся чаще всего к элементарным удовольствиям, и в конце концов их личности. Даже хорошим человеческим задаткам не дано в этой среде осуществиться и принести пользу. «От природы человек и не глупый, и очень хороший», Серж, к примеру, сам расписывается в собственной никчемности: «Пригоден на то, чтобы провожать Жюли повсюду. куда она берет меня с собою; полезен на то, чтобы Жюли могла кутить...». Вульгарный эгоизм, преследующий суетные выгоды удовольствий, с неизбежностью должен упустить прочные ценности жизни, как это и происходит в случае с провалившимся сватовством Мишеля Сторешникова к Вере Павловне, ведь здесь не любовь к избраннице и не мысль о ее судьбе руководили поступками человека, а «самолюбие было раздражено вместе с сладо­страстием».

Мещанский мир олицетворен в романе в образах родителей Веры Павловны, с наибольшей же полнотой — в фигуре ее матери Марьи Алексеевны Розальской. Характер Марьи Алексеевны отмечен неуемным корыстолюбием, нравственной неразборчивостью, стремлением любыми путями пробиться к источникам материального достатка и соц. привилегий. «Капиталец» Марьи Алексеевны приобретался зазорным ремеслом ростовщичества и такими делами, о которых автор предпочитает говорить околичностями. Равнодушная ко всему и всем, кроме себя и своей выгоды, и даже — вот результат извращения старым миропорядком естественных основ жизни! — к собственному семейству, она и на мужа, и на дочь смотрит лишь под углом зрения доходов, которые из них можно извлечь. Если она и «тратится» на пансионское и до­машнее образование Верочки, вполне, впрочем, минимальное, то ее заставляет делать это совсем не забота о будущем дочери, а только перспектива превратить дочь в товар ценою подороже.

Осуждая Марью Алексеевну и грошовое хищничество городской мещанской среды, писатель тем не менее указывает на существенные отличия этой героини романа от персонажей дворянского происхождения и даже находит для ее помышлений и действий смягчающие обстоятельства. Эти последние состоят в том, что зло, распространяемое Марьей Алексеевной, уходит корнями не в ее личную волю, но в уклад старой жизни, в условия внешней обстановки. В развитие мотивов своей статьи о «Губернских очерках» М. Е. Салтыкова-Щедрина, обосновавшей идею соц. обусловленности чел. характера, Ч. проводит в «Что делать?» различение между злом, исходящим от внутренне испорченного человека, и злом, к которому личность оказывается принуждена строем общ. отношений. Нрав. заблуждения Марьи Алексеевны — именно такого, внеличного свойства, что она и сама осознает и объясняет дочери: «Да, я злая, только нельзя не быть злой! Эх, Верочка, ты думаешь, я не знаю, какие у вас в книгах новые порядки расписаны? — знаю: хорошие. Только мы с тобой до них не доживем, больно глуп народ — где с таким народом хорошие-то порядки завести! Так станем жить по старым» . Совесть при таком стечении условий еще не отмирает, и здесь-то и проступает несходство Марьи Алексеевны с компанией Сторешникова. В данном случае имеет значение также и то, что эгоизм дворянской верхушки тяготеет к искусственным и излишним для нормального человека прихотям, в то время как эгоизм мещанской середины подчинен потребностям реальным, жизненно необходимой заботе о «куске хлеба». Трудовой, реально-практиче­ский характер жизни не позволяет мещанской среде утратить здоро­вые начала. Благодаря этим запасам нравственного здоровья из мещанских подвалов поднимаются «новые люди», во «Втором сне Веры Павловны», в видениях которого отразились естественнонаучные увлечения автора, породивший героиню сословный базис представлен аллегорически, как поле, способное производить полноценные пшеничные колосья: «Посмотрите корень этого прекрасного колоса: около корня грязь, но эта грязь свежая, можно сказать, чистая грязь; слышите запах сырой, неприятный, но не затхлый, не скинувшая. Вы знаете, что на языке философии, которой мы с вами держимся, эта чистая грязь называется реальная грязь. Она грязна, это правда; но всмотритесь в нее хорошенько, вы увидите, что все ее элементы, из которых она состоит, сами по себе здоровы». Химико-философская аллегория здесь же раскрыта: наружно неприглядная, «грязная» основа мещанского социума при всем том не содержит внутренней порчи, в отличие от гнилости дворянской «почвы», тоже образующей «грязь», но уже не «реальную», а, согласно принятым терминам, «фантастическую». Ч. даже намечает нечто общее между Марьей Алексеевной и «новыми людьми», оно в том, что и там и здесь ценится дело, понимаются реальный смысл и цена вещей, проявляются воля и жизнестойкость.

«Новые люди» — Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна, Мерцалов, Катя Полозова —воплощение разумных и нормальных нрав. представлений и жизненных правил. Жизнь их далеко отстоит от трад. форм социально-бытовой практики, и прежде всего потому, что они вносят в нее свет сознательности. Сознательность позволяет им избежать корыстных побуждений и лишних потребностей, освобождает их от гнета ложных соц.условностей, сознательность внушает им уважение к чужой личности и делает их естественное эгоистическое чувство «разумным эгоизмом». То преодоление противоречий между своим и чужим, которого добиваются «новые люди» в отношениях между собой, и в первую очередь в своем семейном быту, составляет, по Ч., первоэлемент совершенных соц. отношений будущего.

Образы «новых людей» были своеобразным ответом на роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». Лопухов и Кирсанов, несут в себе, подобно тургеневскому Базарову, социальный опыт разночинцев («Оба рано привыкли пробивать себе дорогу своей грудью, не имея никакой поддержки...») и убеждения демократов. Как и Базаров, они обладают профессией, и профессия у них та же: они ученые-медики, естественники. Такой выбор интересов и занятий у героев идеологически характерен, служение науке понималось демократами-шестидесятниками как служение соц.-ист. прогрессу, а предпочтение естественных дисциплин гуманитарным, доходившее до претензии вообще заменить гуманитарную мысль позитивным опытным знанием, обосновывалось в данном случае критерием общ. пользы. Соц. утилитаризм, подчинявший себе сознание разночинцев, посягал не только на приоритеты идеалистической философии или рм искусства, он нес прямую угрозу культуре, основанной на гуманитарных в широком смысле ценностях. В Лопухове и Кирсанове — и здесь они еще раз повторяют черты Базарова — нет уединенности и созерцательности, они общественники, практики и работники и не мыслят себе человеческого предназначения иначе. Тургенев вместе с тем показал своего героя человеком трагической судьбы, ломающим свою натуру ради верности «полезному» теоретическому воззрению, жертвующим сверхличной идее требованиями собственного сердца и в конце концов впадающим в тяжкий внутренний кризис. Ч. смотрит на этот новый тип русской жизни другими глазами, изнутри демократического мира, а не извне.

«Новые люди» абсолютно уверены в безошибочности своего пути и абсолютно оптимистичны. Вера Павловна: Я хочу делать только то, чего буду хотеть, и пусть другие делают также, я хочу быть свободной. Для того чтобы сохранить ид. последовательность, им не нужно раздваиваться, не нужно ничем и жертвовать, категория жертвы исключена из их кругозора, потому что они овладели «теорией расчета выгод» и знают, что личное благо и интерес ближнего, эгоистическая потребность и общая польза, практический поступок и теоретический принцип могут быть уравновешены и согласованы. «Теория расчета выгод», предполагающая разрешение нравственных проблем усилием рассудка, проверяется в романе Ч. в тех самых отношениях, которые вызвали кризис Базарова,— в отношениях любви. Герои "Что делать?» эту, наименее, казалось бы, управляемую сферу нрав. жизни человека подвергают рассудительному анализу и оценке с точки зрения разумной выгоды. «Игрой эгоизма» считает Лопухов, что со стороны выглядит жертвой,— свою женитьбу на Вере Павловне, освобождавшую ее из неволи родительского семейства, повлекшую за собой его отказ от научной карьеры, в то время к до окончания курса в Медицинской академии ему оставалось его лишь несколько месяцев. Более всего опасается Лопухов вызвать в Вере Павловне «вредное чувство признательности», ибо его поступок — не жертва, а результат расчета. Формула счета элементарна: «как приятнее, так и поступаешь», рассудительность подсказывает Лопухову, что спасти другого человека, и женщину в особенности, от таких мрачных перспектив, как подневольный брак, «приятнее», нежели добиться вредного научного успеха. Кроме того, признается себе он, «самому жить хочется, любить хочется». Герой Ч. не отрекается, таким образом, от своего эгоизма, лишь находит возможность его реализации в заботе о чужой судьбе.

К числу наиболее острых, вызывавших наиболее ожесточенные споры страниц «Что делать?» относятся те, на которых автор повествует о любви замужней Веры Павловны к другу своего мужа Кирсанову (часть третья «Замужество и вторая любовь»). Ч. изображается здесь то, что и в литературе, и в жизни принято называть семейной драмой, однако «новым людям» ведомы пути благополучным развязкам и драматичных ситуаций, недопустимых в безвыходных для старой моральной традиции. Разум и расчет помогают героям романа и здесь, как бы ни были парадоксальны первый взгляд их решения и поступки. Есть как будто нечто странное в том, что Лопухов, заметив сближение своей жены с Кирсановым, не только не пытается препятствовать этому, но еще и настаивает на необходимости свободного общения между ними. Лопухову не кажется излишним способствовать встречам Веры Павловны с Кирсановым тогда, когда Кирсанов, не желая становиться причиной семейного разлада, отдаляется от дома друга, а Вера Павловна, увидев «вещий» сон и рассказав о мужу («Третий сон Веры Павловны»), начинает вдруг понимать, о ее чувство к Лопухову есть по сути благодарность за избавление, не любовь. Эксцентричность тем не менее не в характере Лопухова: поведение его целиком определяется трезвым представлением благотворном для мужа и жены значении взаимной открытости свободы. Отвергая порядок, при котором женщина была лишена свободного волеизъявления и в семье родителей, и в семье мужа, «новые люди» склонялись к убеждению, что женщина нуждается в свободе даже в большей мере, чем мужчина, поскольку это необходимо ей для утверждения своего соц. равенства с мужчиной. Равноправие же несовместимо с ревностью, это чувство, с точки зрения героев Ч., является следствием пережитка, ими давно преодоленного,— отношения к женщине как к собственности. Помимо этого, лишь непосредственное, исходящее из самой натуры, существующее и в условиях взаимной свободы чувство мужа к жене и жены к мужу представляется Лопухову подлинной ценностью и подлинным благом. Если же отношения между супругами лишаются этой обоюдной сердечной добровольности, если для их сохранения одному из супругов нужно утаить или подавить в себе новое чувство, то семейный союз, как об этом позволяет судить роман «Что делать?», с неизбежностью оборачивается или бессмыслицей, или насилием над личностью и психологическими травмами. Стеснение личной свободы, своя это свобода или чужая, никому, таким образом, не может быть «выгодно», не говоря уже о том, что в сердечной жизни оно и безнравственно, ибо только свободная естественность дает сердечной жизни нравственное обеспечение.

«Если в ком-нибудь,— обращается Лопухов к Кирсанову в главе с характерным названием «Теоретический разговор»,— пробуждается какая-нибудь потребность,— ведет к чему-нибудь хорошему наше старание заглушить в нем эту потребность? Как по-твоему? Не так ли вот: нет, такое старание не ведет ни к чему хорошему. Оно приводит только к тому, что потребность получает утрированный размер,— это вредно, или фальшивое направление,— это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь,— это жаль». Высказанная здесь мысль о недопустимости и по существу бесполезности подавления человеческих желаний, источником которых выступает не подвластная чьему-либо произволу натура, служит для Лопухова «теоретическим» принципом, направляющим в морально обостренной ситуации его практические шаги. Пока Вера Павловна колеблется, временами чуть ли не заставляя себя любить мужа, колеблется и Лопухов, взвешивая баланс тех приобретений и потерь, которые может повлечь для нее — а это означает и для него — их супружество или, напротив, разрыв. Но как только положение становится искусственным, несходство характеров — очевидным, а любовь Веры Павловны к Кирсанову — превозмогает ее силы, Лопухов инсценирует самоубийство, «сходит со сцены», по его словам, предоставляя Вере Павловне полную свободу действий. «Я представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор. Мне нельзя иначе поступать, по здравому смыслу»,— рассуждает Лопухов, уверенный в логичности своего деяния. Признавая законность и своего, и чужого стремления к счастью, а главное, взаимозависимость этих стремлений, герой романа приходит к выводу, что удерживать при себе жену, полюбившую другого, плохо не только для нее, это плохо для него самого, ведь нельзя быть счастливым возле человека, которой тебя не любит. Остается, следовательно, одно средство избежать собственного несчастья — прекратить страдания жены, дать ей возможность осуществить свое право на свободный жизненный выбор. Это и делает «разумный эгоист» Лопухов.

Этическая программа романа— ее можно было бы назвать программой преобразования нравственности — не встречает в самом тексте пр-ния чьих-либо сомнений или полемических опровержений. В главе «Беседа с проницательным читателем и изгнание его» автор прямо утверждает, что все новые люди «понимают друг друга и не объяснившись между собою», мыслят они одинаково и спорить им не о чем. «Проницательный читатель», играющий в романе роль своеобразного резонера и судьи авторского замысла, от сочувствия автору и его героям далек, но так же далек он и от осмысленной критики сюжетных и идейных построений романа. Меряя моральный эксперимент «новых людей» аршином любовной интриги и демонстрируя тем самым, каковы литературные притязания и вкусы обывателя, «проницательный читатель» пополняет собой созданную в начале романа галерею «пошлых людей» и, как это уже было с Марьей Алексеевной Розальской, оказывается не в силах взять в толк, в чем же настоящий смысл совершающихся на его глазах событий. Введение в роман фигуры «проницательного читателя», конечно, давало Чернышевскому возможность предугадать, в сатирической форме, облик некоторых будущих оппонентов «Что делать?», предусмотреть и заранее отвести их обвинительные аргументы.

Вместе с тем после выхода в свет роман, и в первую очередь его нравственную проповедь, ожидало не только раздражение «проницательных читателей», произведение выходило на суд высокой русской критики и общественной мысли. Отнюдь не все из выдающихся современников Чернышевского разделяли пафос «Что делать?», полемические отклики на роман были порой исполнены философской значительности и глубины. Уже первые читатели и критики романа почувствовали в его идеологии спорную доминанту: всепроникающий рационализм автора, с растущей отсюда уверенностью в том, что при помощи разума и логического анализа разрешимы все без исключения жизненные коллизии, проблемы и противоречия. Отрицать великую созидательную силу разума невозможно, но разум лишь одно из начал бытия, и едва ли всемогущее. Ч. показал в своем романе, как посредством мыслительного напряжения человек преодолевает страсть и делает это не в ущерб себе и людям, а к общему благу, но читатель оказывается вправе спросить, страсть ли это и если страсть, то почему смиряющий ее в себе герой не страдает, не испытывает, что бы там ни было, боль утраты. Такими вопросами сразу после публикации «Что делать?» задался Н. Н. Страхов, автор статьи «Счастливые люди»

Самую, бесспорно, глубокую в русской литературе критику эти­ческого учения Ч. развернул в "3аписках из подполья» (1864) Ф. М. Достоевский. Герой этого произведения, «подпольный парадоксалист», с диалектическим блеском доказывает, что поступки и деяния человека столько же движимы его логическим стремлением к счастью, сколько и нелогичной тягой к страданию, что воля к созиданию и гармонизации мира сродни человеку в такой же степени, как воля к разрушению и хаосу. Главный же пункт несогласия героя Достоевского с «теорией расчета выгод» состоит в том его убеждении, согласно которому объективный критерий выгоды всех и каждого не только не может быть известен кому бы то ни было, но и не существует, коль скоро человек — не математическая сумма данных, а живое и, следовательно, непредсказуемое существо, способное любить свободу своих желаний, хотя бы и неразумных, больше своей пользы и даже вопреки ей. «И с чего это взяли все эти мудрецы,— заявляет «подпольный парадоксалист»,— что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо—одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоя­тельность ни стоила и к чему бы ни привела» Отождествлять взгляды героя «Записок из подполья» со взглядами самого Достоевского, разумеется, нельзя, однако нельзя не учитывать и того, что уже в выборе героя, «больного», «злого» и склонного к иррациональности мыслителя, Достоевский составил противоположность Ч. с его тяготением к поэтизации здравого смысла нормального человека. На фоне персонажей «Что делать?», уверенных в возможности одинаковых для всех людей жизненных понятий и нравственных потребностей, однотипно правильного мышления и поведения и различающихся. как Лопухов и Вера Павловна, лишь темпераментами, образ «подпольного парадоксалиста» олицетворял не учтенное Ч. подсознание, ту стихию чел. инд-ти, которую не объять рассудком и логикой.

Это тем не менее (и здесь кроется своеобразная тайна «Что делать?») не отнимало у романа ни выдающегося ид. значения, ни практ. влияния на современников, многие из которых, особенно в среде молодежи, пытались следовать его рецептам и подражать его героям в собственной жизни, ни, наконец, центрального места в демократической литературе 1860-х годов. Можно было спорить с рационалистической» концепцией Ч., но нельзя было спорить с верой его в торжество лучших сил человеческой природы, с его убежденностью в способности человека и общества к бесконечному развитию и совершенствованию, с мыслью о необходимости творческого отношения к морали и к жизни. Эти сильные стороны «Что делать?» признали не одни сторонники Ч., такие, как, например, Д. И. Писарев, приветствовавший роман в статье «Мыслящий пролетариат» 18б5, но и чужие для Ч. лит.-общ. круги. Н. С. Лесков назвал «новых людей» «хорошими людьми», которые, по его отзыву, «несут собою образчик внутренней независимости и настоящей гармонии взаимных отношений. Они могут провалиться? Да, очень могут, но другие обойдут провал, пойдут, узнают, чего должно избегать и чего бояться. Тут нет беды, ибо все это вперед, вперед толкает. Люди растут».

Внутренний рост героев Ч. происходил не только за счет тех возможностей формирования личности, которые естественным образом заложены в опыте чувств, полнота развития личности достигается тогда, когда нрав. культура направляет личность к участию в социальной практике. Практ. деятельность человека в обществе — это высшая форма человеческого совершенствования, это и осуществление личности, ее созидательных сил и творческих способностей. Этой мыслью освещены в «Что делать?» и эпизоды службы Лопухова в заводской конторе, и картины профессорских занятий Кирсанова и его врачебной деятельности в «гошпитале». Преимущественное же внимание в этом отношении уделил Ч. изображению трудовой практики Веры Павловны.

Повествуя об истории двух замужеств Веры Павловны, Ч.имел в виду и пути практ. разрешения соц. вопроса, о котором заговорила рус. демократия 1860-х гг. и который именовался женской эмансипацией: требования освобождения женщины от подчинения мужскому диктату в семье и в обществе, снятия ограничений, наложенных на ее общ. роль обязанностями жены и матери, а признании равенства мор. и соц. прав и возможностей женщины с правами и возможностями мужчины. Ч. был одним из ид. вдохновителей женской эмансипации в России, понимавшим, однако, что идеалы ее не станут реальностью, пока не будут найдены те общ. поприща, на которых женщина сможет утверждать свое равноправие, и те эк. источники, которые дадут ей материальную независимость. Роман указывал на эти возможности соц. самоопределения женщины. Обретая осознанную свободу воли в любви и браке, героиня романа укрепляла свой моральный суверенитет: она трудилась, организованная ею швейная мастерская делала полезное дело, вознаграждавшее всех его участниц и эк. самостоятельностью.

Швейная мастерская Веры Павловны была трудовой ассоциацией женщин и ближайшей своей целью ставила обеспечение занятости и прожиточного минимума для бедных работниц мещанского и разночинского происхождения. С первыми эк. успехами мастерская смогла взять на себя и соц. функции, налаживая не только труд, но и быт работниц, что проявилось в устройстве их совместного жилья и «общего стола», в органи­зации взаимопомощи, коллективного досуга и даже просвещения. В благотворительные задачи мастерской вошло и такое необычное дело, как соц. реабилитация женщин, освобождаемых из публичных домов,— иллюстрацией этого стали в романе главы, содержащие исповедь Насти Крюковой, которая выкупилась из кабалы и поступила в мастерскую с помощью Кирсанова.

Привлекая женщин к коллективному производительному труду и, шире, к общественному образу жизни, швейная мастерская Веры Павловны тем самым реально способствовала процессам женской эмансипации, но с эмансипаторских побуждений дело все же только начиналось и что главное значение мастерской состояло в большем. В основания, на которых существовало это нехитрое с виду ателье с магазином, оказалось заложено нечто такое, что делало его не просто местом заработка и филантропических бытовых порядков, но эскизом социализма. Хотя мастерская была заведена на имя Веры Павловны Лопуховой, героиня романа не была ее хозяйкой и не пользовалась остававшейся после всех расходов, налогов и выплат прибылью. Прибыль использовалась для увеличения оплаты труда швей и закройщиц и для составления общей кассы, своеобразного зачатка общественных фондов потребления. В мастерской сложилось самоуправление, появились коммунально-бытовые службы, развились гарантии социального обеспечения для больных, детей и стариков. Державшееся поначалу принципов оплаты по труду, товарищество швейной мастерской предпочло вскоре уравнительное распределение доходов, руководствуясь при этом отнюдь не примитивной нивелировкой работающих, но соз­нательно принятой всеми логикой «разумного эгоизма» с ее указа­ниями на зависимость личной выгоды от выгоды общей. «...Мастерская поняла,— пишет по этому поводу Чернышевский,— что получение прибыли — не вознаграждение за искусство той или другой личности, а результат общего характера мастерской... <...> ...а характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для единодушия одинаково важна всякая участница...».

Воцарившаяся в мастерской атмосфера социального энтузиазма, сознательной добросовестности, общей предупредительности и деликатности наглядным образом подтверждала теоретические предположения «новых людей» о том, что труд, освобожденный от эксплуатации и основанный на стимулах личного интереса, способен стать потребностью человека, приносить ему радость творческого самоутверждения, объединять его с ближним в свободном стремле­нии к пользе, не говоря уже о возрастающей экономической эффективности такого труда. Ч., правда, не захотел обсуждать в своем романе тех обстоятельств, которые могли бы возникнуть в случае разногласий между коллективом мастерской и отдельными лицами, в том, допустим, случае, когда более способные и даровитые работники отказались бы трудиться на равных условиях с менее способными и даровитыми.

Модель соц. производства и с общежития, была рассчитана на перенесение в жизнь, писатель не ошибся, рассчитывая на это. В 1860-е годы и позднее по образцу мастерской Веры Павловны в России завелись десятки и сотни производственных ассоциаций, общественных квартир, артелей, всевозможных коммунально-кооперативных организаций. Многие из них прошли, однако, через горький опыт и не выдержали его. При всей пестроте занятий, целей, условий, сопровождавших образование первых русских трудовых и бытовых товариществ, они в большинстве своем наталкивались на один и тот же камень преткновения, никак не входивший и в подробные и дальновидные расчеты. Им оказывалась не предугадываемая сложность инд. психологии человека. Предсказания Ч. о том, что путь русской демократии к социализму может быть «легок и заманчив», не нашли подтверждения в практике. От вступающих на этот путь история потребовала далеко не одного «желания быть счастливыми». Ч. не хуже других была известна цена прогресса, для него самого она равнялась жизни и судьбе, и тем не менее этот драматизм движения к идеалу не только его не развенчивал, но еще и создавал вокруг него ореол трудно достижимости, свойственной ценностям высшего порядка.

«Новые люди» работали для целей общих, но непосредствен­ной своей задачей ставили как можно более совершенное, разумное и полезное устройство личной жизни - состояло общественное значение их опыта, хотя в этом же проявлялась и их чел. обыкновенность. Ч. важно было показать тут не исключение, а норму, которой в силах следовать любой рядовой человек, и если читателям они могли представиться людьми исключительно высокими, то происходило это лишь от превратности понятий о чел. высоте. «...Не они стоят слишком высоко, а вы стоите слишком низко. Вы видите теперь, что они стоят просто на земле: это оттого только казались они вам парящими на облаках, что вы сидите в преисподней трущобе. На той высоте, на которой они стоят, должны стоять, могут стоять все -люди».

Для того чтобы пояснить читателю разницу между обыкновенностью и исключительностью, введена фигура Рахметова. Разумеется, с ним входила; потайная сюжетно-тематическая линия, отражавшая героику рев. действия, образ Рахметова концентрировал в себе представления Ч. о чел. максимуме вообще, свойствами высшей натуры обладал в глазах Ч. тот, кто мог отречься от собственной личности ради общего дела. Рахметову это было по силам. От отказался от своего дворянства и связанных с ним сословных привилегий, он запретил себе пользоваться большим наследственным состоянием и употреблял его лишь на альтруистические расходы и пожертвования, он довел до аскетических ограничений свой быт. Целенаправленно жертвуя тем, что наполняет собой понятие личной жизни, жестоко смиряя в себе любое постороннее для главного дела чувство или желание, порывая родственные связи и вое необязательные отношения с людьми, этот герой исключительно сосредоточен на осуществлении конечных идеалов общ. развития и каждый свой шаг, вплоть до мелочей ежедневного распорядка, до еды и сна, подчиняет только этому.

Первотолчком, положившим начало рахметовскому самовоспитанию, послужило его общение с Кирсановым, он «был для него тем, чем Лопухов для Веры Павловны». Формируя в себе качества «новых людей», нравствен­ные, умственные, физические, Рахметов довольно скоро развил их до размеров гиперболических. А. П. Скафтымов, «в Рахметове все непомерно». Кирсанов, Лопухов, Вера Павловна находили свое благо в благе ближнего — Рахметова свое благо просто перестает интересовать, его помыслы и деяния — а по роману рассыпаны намеки на его конспиративную рев. работу — целиком устремляются к благу общему. «Новые люди» ценили умственное развитие, образованность, знания — Рахметов начинает и среди них выделяться особыми интеллектуальными дарованиями, особым чутьем первичной идеи и первичного знания, позволяющим ему постигать науки посредством изучения ограниченного круга капитальных первоисточников. Кроме того, Рахметов способен на исключительные, необыкновенные умственные усилия (чтение в продолжение трех суток подряд). Таким же образом и богатырская физическая закалка Рахметова, соединяю­щаяся в нем со специально тренируемой способностью переносить мучения и пытки, оказывается предельным развитием того здоро­вого физического состояния, в котором поддерживают себя рядовые «новые люди».

Подавляя свою натуру, не чуждую, как уверяет автор, ничему человеческому, идеей общественного служения, Рахметов отказы­вает себе в полноте жизни и человечности. От чего один, и не лишенный закономерности, шаг до того, чтобы потребовать самопожертвования от других .людей, чтобы применить принцип неполной жизни по отношению к ним. Рахметов — суровый аскет и бестрепетный «ригорист», но не потому, что такими должны стать все — идеалы общей гармонии всякое сокращение инд.свободы и всякую жертвенность как раз исключают,— а потому, что «ригоризм» дает ему нрав.право на борьбу за эти идеалы, «ригоризму» противоположные. «Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью,— рассужда­ет Рахметов,— мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям. не для себя лично, а для человека вообще...».

Особенностью образа Рахметова было то, что при всей его вознесенности над человеческой нормой («теин в чаю, букет в благородном вине... это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли») этот образ отнюдь не лишился живой характерности. Утопичность основного замысла — представить зарождающееся как уже победившее, перенести будущее в условия настоящего — определила худ. схематизм в изображении Лопухова, Кирсанова... В рахметовском же лице есть жизнь.

Соц.-нрав. идеал Ч. нашел образное выражение в «Четвертом сне Веры Павловны», где нарисованы картины гармонического об-ва будущего. Эта футурологическая панорама — ид. и худ. итог романа. Описание будущего общества служит как бы вершиной соц. «опытов», о которых рассказано в книге, их отдаленным полож. результатом, выражением торжества дела, которому посвятил всего себя Рахметов.

В соц.-эк. устройстве общество будущего у Ч. во многом осуществляет идеи утопического социализма Шарля Фурье. Соц. первоэлементом является здесь крупная, имеющая в своем составе, как рассчитывал Фурье, до 2000 человек производственно-бытовая ассоциация, «фаланга», пользуясь фурьеристским термином. Это свободное сообщество, открытое для сотрудничества и взаимообмена, включая взаимообмен людьми, с другими аналогичными объединениями. Высокое благосостояние служит здесь основанием и условием инд. благосостояния, «теорию расчета выгод» здесь не требуется никому объяснять. Каждый из членов этого коллектива — гармонический человек, обретающий свою гармоничность в соединении физического труда с интеллектуально-творческими занятиями. Человек освобожден от специализаций, от про­ф. однобокости; следуя рекомендациям Фурье, расписывавшим день труженика на короткие отрезки разнообразной деятельности, все занимаются всем и таким образом познают жизнь в ее радостной полноте и всесторонности.

Соц. гармония, предсказывавшаяся в романе, была гармонией еще и потому, что устанавливала равновесие между обществом и природой. С одной стороны, чел. жизнь достигала здесь высокой степени общественности и даже публичности, и, несмотря на то, что каждый обладал здесь и правом на уединение, потребность в осуществлении этого права была невелика, она вытеснялась преимуществами коллективного образа жизни. Но в обществе будущего исчезала городская цивилизация, тоже коллективная, но искусственная, противоестественным образом отрывающая людей от природы. Города тут еще, правда, сохранялись, но в основном в качестве торговых центров и транспортных узлов, их население не было постоянным и сменялось. Оседлость в обществе будущего вообще казалась пережитком прошлого и признавалась за одну из форм ограничения свободы личности. Подавляющее большинство людей жило, меняя, кому угодно, географию, в расположения «фаланг», эти же последние занимали большие дворцы, каждый из которых строился в природ­ной среде и составлял в ней своеобразный социальный микрокосм (Фурье называл такого рода общественные здания «фаланстерами»). Коллектив «фаланстера» занимался по преимуществу земледельческим, естественно-природным трудом, одновременно и преобразуя природу (разводя, например, на севере южные растительные культуры или превращая в зоны плодородия пустыни и нагорья), и подчиняясь природным законам и ритмам (члены производственной ассоциации могли переходить с севера на юг и с юга на север со сменой времен года). Изображая аграрное производство как союз человека и природы и главный источник благоденствия человеческого рода, Чернышевский вместе-с тем не становился на позиции противников индустриально-технологического прогресса. К этим позициям склонялся Фурье, но предощущение некоторой удивительности техники и ее возможностей, высказанное в «Четвертом сне Веры Павловны», выводило социологию Ч. за пределы ортодоксального фурьеризма.

Ч. стремился изобразить общество будущего совершенным по своей соц.-эк. организации и осуществляющим вековые мечты человечества о счастье. Люди, населяющие этот мир, счастливы, наряду с прочим, потому, что им неизвестна угнетавшая все предшествующие поколения необходимость ограничивать свою натуру, свои естественные желания и природные потребности. Эти потребности, и главная из них — потребность любви, находят здесь свободное удовлетво­рение, поскольку люди освобождены от социального и материального принуждения, а следовательно, и от взаимных притязаний друг к другу. Исчезает семья со всеми ее стеснительными при несовершенной цивилизации условиями, однако исчезает не потому, что человек утрачивает родственные чувства. Эти чувства переходят в новое качество — в чувство общей семьи человечества. Начавшись с обоснования возможностей новой нравственности, с изображения первых шагов поверивших в новую нравственность энтузиастов, роман "Что делать?» и завершался этико-философскими темами, только эти темы освещались уже не светом эксперимента, а светом торжества и победы.

Многое в представлениях Ч. о будущем носило характер утопический. Особенно материально-бытовые частностей картины, разработанные достаточно подробно. С-Щ упрекнул в «произвольной регламентации подробностей, для предугадания которых действительность не представляет еще достаточных данных». Горькие мгновения истории не перечеркнули идеалов, выработанных утопической мыслью.

«Что делать?» — произведение мажорное, исполненное надежд на скорое обновление жизни. Завершающая роман главка «Перемена декораций», при всей своей эзоповской затуманенности, все-таки позволяет предполагать, что автор сдержал данное в «Предисловии» обещание закончить «дело... весело, с бокалами, песнью», что история «новых людей» приходит к финалу уже в новом, послереволюционном обществе, создающемся к 1865 году.

Второй роман Чернышевского — «Пролог» — написан в тональности минорной и содержит серьезные поправки к тем воззрениям на ход соц.-ист. процесса, которые были высказаны Ч. в «Что делать?». «Пролог» призван объяснить, почему «перемене декораций», не дано осуществиться в 1860-х гг., а также показать порожденную этим трагедию русской демократии.

"ПРОЛОГ"

Материалы к практическому занятию.

Роман «Пролог» создавался писателем на каторге в 1865— 1870 годах. При жизни Чернышевского вышла в свет лишь первая часть этого произведения — «Пролог пролога», опубликованная в 1877 году в Лондоне П. Л. Лавровым; в России первое издание романа смогло появиться только в 1906 году. Если роман «Что делать?» устремлен в будущее, одушевлен его ожиданием и призывает читателя это будущее приближать, то «Пролог» обращен в прошлое, что показано уже его подзаголовком: «Роман из начала шестидесятых годов». «Пролог» представляет собой художественное осмысление тех исторических уроков, которые русское общество вынесло из революционной ситуации рубежа 1850—1860-х годов. Тяжесть этих уроков не отнимала у Чернышевского веры в револю­ционно-демократические перспективы русской жизни, общественная борьба вокруг крестьянской реформы по-прежнему представлялась ему «прологом» русской революции — ив этом находит объяснение название второго романа писателя — однако тяжесть оставалась тяжестью, а пережитое демократическими силами эпохи пора­жение — поражением.