§ 2. Познание другого

Познание другого представляет собой как предмет философии, так и психологии. Всякий идеализм, исходя из единичного «я» (un moi), должен открывать «я» во множественном числе (les moi): необходимый и, может быть, трудный прием, поскольку он намеревается сначала уловить мысль (la pensée), a затем замечает только мысли (des pensées). Более того, в таком учении, как, например, в учении Гуссерля признание alter ego⁹ имеет решающее значение. Объективная реальность отличается от воображаемой или мнимой реальности только согласованным проявлением монад. Это признание также эквивалентно доказательствам существования протяженной субстанции и внешнего мира, изложенным Декартом в пятом и шестом размышлениях его работы «Метафизические размышления». Сопоставление свидетельствует о фундаментальном различии обоих методов. Благодаря epoche мы не отбросили, а заключили в скобки все утверждения существования. Трансцендентальное «Я», содержит в самом себе все значения, среди которых протекает естественная жизнь. Отсюда необходимость не призывать, как Декарт, к божественной правдивости для доказательства телесной действительности, но благодаря множественности ego снова ввести критерий, позволяющий отличать мнимое от действительности.

260

261

Тут нет, вероятно, главного основания для интереса немецких философов к теме: познание другого. Они попытались выделить своеобразие наук о духе: это своеобразие связано с природой объекта, а именно: с людьми, со становлением общества и духа. Способ, с помощью которого каждый чувствует или угадывает то, что происходит в другом сознании, представляет собой начало и объяснение этой специфической логики. В своей социологии Зиммель в кантовских терминах ставит вопрос: «При каких условиях возможно общество?» Отвечая на этот вопрос, он среди других условий указывает знание, которое индивиды ежеминутно имеют друг о друге. Но это общение сознаний есть условие как исторического знания, так и общественной жизни.

Более того, психологи неизбежно бы встретились с этой же проблемой. Как ребенок постепенно конструирует свою личность? Какую роль в этой конструкции играет влияние других? Понимает ли он непосредственно выражения чувств других? Такие феномены, как имитация, понимание эмоций, привели бы ученого к этому фундаментальному исследованию. Наконец, для определения психологии, а также для ее сравнения с другими формами познания или противопоставления им необходимо было бы анализировать обычный опыт как теоретическое знание, исходя из общего источника: связи монад между ними.

Анализ, который последует, будет находиться ни на уровне трансцендентальной феноменологии, ни на уровне эмпирической психологии. Мы оставляем в стороне вопросы начала, истоков: открытие alter ego monu (le moi) философским размышлением, открытие ребенком других, который о себе знает только в той мере, в какой открывается ему людской мир. Другие сознания нам даны, их существование для нас достоверно: каким образом и в какой степени нам удается уловить опыт, пережитый другим?

Рассмотрим, прежде всего, познание другого, которое, будучи сравнимо с самопознанием, было бы сиюминутным и мгновенным. Подобно тому как я осознаю все впечатления, следствием которых является мое собственное внутреннее время, я также непосредственно улавливаю чувство этого другого, когда вижу его напряженное лицо, его нахмуренные брови и т.д. Или еще, я точно истолковываю жест кондуктора, который в трамвае протягивает ко мне руку. Больше того, у меня хотя бы создается иллюзия, что я разделяю рвение тех, кто вместе со мной проходит колонной под звуки «Марсельезы» или «Интернационала». И я страдаю вместе с эмигрантами, которые мне рассказывают о своих испытаниях. Цель этих примеров состоит в том, чтобы обратить внимание на такие различия: по крайней мере, есть три формы непосредственного познания другого. Первая форма заключается в том, что улавливается состояние души через выражение чувств, вторая форма носит анонимный характер и ограничивается истолкованием жеста (типичного) или слов, понятных самих по себе без обращения к индивидуальному сознанию. Эти безличностные отношения вместе со всеми теми, которые существуют только благодаря их функциям, заполняют часть нашей

жизни, потому что они необходимы во всякой совместной жизни и Представляют собой характеристику нашей разумной цивилизации. Наконец, третья форма познания. Это чистое познание. Оно опережает а иной раз даже предшествует. Суть его заключается в участии или, по крайней мере, в эмоциональной общности, в проявлении симпатии в первоначальном смысле этого слова. Оставим временно анонимное или активное познание и симпатию. Рассмотрим действие, с помощью которого мы улавливаем состояние сознания, проявляющееся в выражении чувств.

Мы замечаем сразу, что этот сжимающий кулаки индивид разгневан. Мы угадываем во взгляде, обращенном к нам; просьбу и в этой просьбе чужую душу, которая открывается нашей душе.

Традиционная теория ввела бы в данном случае вывод по аналогии. По личному опыту мы узнаем жесты, которые соответствуют гневу. Найдя эти жесты у другого, мы по аналогии приписываем ему соответствующие чувства. Давно показали, что такая теория неприемлема. Наши эмоции мы осознаем внутри себя, но обычно мы почти не знаем проявления этих эмоций, воспринимаемых только другим. Кроме того, допустимая идентичность выражения эмоций другого с нашими полностью немотивирована: уподобление имело бы условием и следствием обобщение случаев, и мы видели бы только определенные состояния, облаченные в абстрактные термины, вместо единичных ситуаций, а также уникальных выражений. Строго говоря, мы должны были бы проецировать в сознание другого наш гнев, в то время как в действительности мы встречаемся с гневом другого, который качественно отличается от нашего и от типичного гнева. Психологически рассмотренная как объяснение первопричины, эта теория наталкивается на тот факт, что ребенок узнает живых людей раньше вещей, понимает эмоции другого, в то время как едва ли осознает свое тело, знает, что личности существуют, в то время как о самом себе говорит в третьем лице. Как объяснение действительного механизма (понимания другого) эта теория впадает в абсурд из-за усложнения простого и искусственной реконструкции спонтанного вывода. Ни в истории индивида, ни в истории вида человек не нуждается в самопознании для познания себе подобных.

Выражения человеческих эмоций нам даны непосредственно как язык, на котором говорят живые люди. Так же, как мы читаем не слова, а значения, воспринимаем не разбросанные и несвязанные качества, а объекты, таким же образом мы видим гнев, а не нахмуренные брови. В данном случае связь знака с обозначаемой вещью представляется более тесной. Ибо тела являются конкретными целостностями, каждая часть которых, видимо, каким-то образом выражает целое. Подобно тому как мы не делим фразу на слоги, подобно этому мы не расчленяем общее положение тела на множество жестов или движений. Во всяком случае истолкование части возможно только через постоянную ссылку на целое. Более того, состояние сознания неотделимо от своего выражения, ибо сознание не есть нечто внешнее для тела, оно не отделяется от него. Оно некоторым образом представлено в лице. оно. если можно так выразиться, является его интенцией¹⁰. Непосредствен-

262

263

ное понимание выражения лица представляет и подтверждает полное единство человеческого бытия.

Несмотря на эту непосредственность, мгновенное познание другого действительно есть познание, а не участие. Я узнаю гнев, но я им не живу. Я не испытываю того же самого состояния, я прямо улавливаю состояние, которое другой испытывает. Мы говорим об интуиции, потому что здесь не вмешиваются ни рассудок, ни мыслительная деятельность, потому что улавливание единичного выходит благодаря ощутимому богатству за пределы концептуальных формулировок. Можно было бы использовать термин «восприятие»: мы воспринимаем сознание другого, но это значит сразу же, что оно для наблюдателя становится объектом. Оно для него принципиально отличается от того, чем является для субъекта (если только субъект, превращаясь в наблюдателя самого себя, не отказывается от тех преимуществ, которые являются преимуществами жизни, а не знания). Тем не менее если «я» определяется, прежде всего, через пережитой опыт или совпадение с желанием, то постороннее сознание никогда не будет дано достоверно. Объективированная психологическая реальность лишена одного из своих измерений.

Более того, это познание остается чуждым своему объекту, который оно никоим образом не исчерпывает. Оно не ограничивается рассуждениями: я знаю, что этот индивид находится в состоянии гнева, во взгляде, которым я обмениваюсь с прохожим, я имею в виду не неопределенное существо или типичное чувство, к которому я обращаюсь, а состояние другого в своем особом проявлении; но ни целостность личности, ни история эмоции, которую она испытывает, мне не видны. Понимание единичного недостоверно, как и толкование фразы, слова которой имеют зафиксированный смысл, а целое – оригинальный смысл.

Но могут спросить: для понимания нюанса пережитого опыта нет ли необходимости в том, чтобы индивидуальная сущность была мне знакома? Не представлена ли она в каждом моменте существования? И каждый в отдельности не остается ли непонятным и недоступным?

По правде говоря, вначале мы имеем полное впечатление о других людях. Так же, как наше сознание сохраняет дЛя нас самих сквозь время некоторую эмоциональную идентичность, так и каждый индивид в глазах других характеризуется некоторым стилем, делающим его похожим на самого себя и несравнимым с другим, независимо от того, что он перешел, скажем, от фашизма к коммунизму или стал «добродетельным» преступником. Но эта навязчивая и туманная интуиция выступает против всякой логической оформленное™. Она не дает ничего, кроме гарантии правдоподобия, только углубленного и очищенного. Эта интуиция целого комбинируется с непосредственным улавливанием и дает нам иллюзию того, что мы достигаем индивидуальной сущности. На самом деле, и то и другое, будучи двусмысленным и частичным, нуждается в том, чтобы их обработали, сделали более тонкими и неоспоримыми благодаря тренировке и приобретению знания.

Могут посчитать, что предыдущий анализ имеет искусственный характер, поскольку он изолирует интерпретацию выражения чувств другого, который фактически никогда не присутствует один. Нет ли всегда

264

меЖДУ зрителем и его объектом минимума общности, базирующейся на эмоциональном общении (ярким примером такого общения является толпа), либо на интеллектуальном общении с помощью языка, либо на активном сотрудничестве, в котором действия согласуются друг с другом или же одинаково адаптируются к ситуации?

Само собой разумеется, что мы не должны изучать все элементарные формы человеческих отношений, они важны для нас только в той мере, в какой определяют познание, которое индивидуальные сознания приобретают друг о друге. Для психолога эмоциональное общение, бесспорно, является объектом сложных и многообразных исследований. Начиная от реакции ребенка на чувства других до передачи эмоций мощным голосом оратора или гипнотизера, проходя через механическое заражение смехом или слезами, можно было бы заметить нюансы одного и того же явления, нечто вроде резонанса, переходящего от человека к человеку.

Другие для каждого из нас являются источником большей части наших страданий и радостей. Их суждения нас касаются непосредственно без ссылок на наш интерес, без неосознанного эгоистического расчета. Одобрение нас другим или его дружба составляют цель, которую мы преследуем. То же самое касается восприимчивости в присутствии других людей. Она иррациональна, предшествует нашему знанию, предваряет наши эмоции и управляет ими.

Следовательно, симпатия в строгом смысле слова представляет собой только особую форму этого пережитого общения, форму, которая в сущности очень редка. Страдание другого нам может показаться неприятным (потому что кажется неуместным) или смешным (потому что кажется безосновательным). Если мы отвечаем на чувства другого, то отвечаем редко аналогичным или подобным чувством. Я никогда не безразличен к тому, что чувствует человек, который мне симпатичен (в обычном смысле слова), но если я должен быть грустным, потому что он грустен, если я должен разделить это с ним, то нужно ли, чтобы я знал мотив моей грусти или жалости, что предполагает знание другого, но не объяснение моего мотива. Во всяком случае мы не испытываем такого состояния, какое испытывает или испытывал другой. Печаль, которая появляется в нас от рассказа о посторонних нашему бытию несчастий, качественно отличается от жизненного опыта, который эта печаль не воспроизводит, которому она отвечает, но не соответствует.

Можно ли сказать, что нескольким людям дано испытывать одну и ту же эмоцию, думать вместе одну и ту же мысль? Свидетельствуют ли об этом уподоблении духа и душ толпы сторонников и научные общества? Выделим два крайних предела, к которым имеют отношение, но в разной пропорции два конкретных случая. В период патриотической или революционной экзальтации индивидами овладевают одни и те же страсти, начинает доминировать общественная жизнь, а в частную жизнь вторгаются. Но растворение индивидуальности в потоке коллективных эмоций как раз доказывает силу коллективности. Единственное чувство, появившееся извне, заполняет полностью сознания. Это согласие в меньшей степени связано с идентичностью интенциональностей (даже эмоциональных), чем с механической или жизненной заразитель-

265

ностью. Напротив, можно понять общность, к которой проявляет интерес глубинное сознание людей, общность, которая полностью базируется на идентичности интенциональстей. Но одна и та же идея, которая мыслится многими, будет иметь в каждом из них различную окраску. Ни ее эмоциональная окрашенность, ни видимый облик неидентичны при переходе от одного представления к другому. Здесь мало значения имеет то, что индивид от группы получает свои понятия, свои суждения о фактах, свои ценности, свои предпочтения. Тем не менее сознания, когда они рассматриваются в их конкретной целостности, без их разделения в зависимости от метафизических критериев, постоянно отделены друг от друга.

Вероятно, индивиды забывают об этом разделении в пылу общения или любви. Но они его преодолевают, прежде всего, с помощью интеллектуального общения, которое само обусловлено наличием языка. Слово иной раз представляется как жест или мимика лица, выражение чувств и для других является знаком пережитого опыта, иной раз оно преследует цель добиться от другого действия или чувства, тесно связывается с ситуацией или с пережитым контактом. Но в той мере, в какой эти знаки становятся умышленными, а не спонтанными, символическими, а не естественными, они получают новую функцию, они представляют значения, интенциональные объекты. Все сложные человеческие отношения включают это понимание другого посредством знаков, выражающих мысли. Каковы бы ни были сложности, связанные с этим посредником, пока слова и тексты используются индивидами как для того, чтобы не признаваться в чем-либо самому себе, так и для того, чтобы проявлять себя, как для того, чтобы творить и преображать свою жизнь, так и для того, чтобы выражать ее, именно здесь мы будем находить источники собственно исторических связей. Дух сохраняется только потому, что фиксируется в материи.

Активное сотрудничество необязательно включает духовное общение. Непроизвольных и естественных знаков или даже жестов достаточно, когда ситуация понятна всем. Пешеходы и водители, соперники в игре молча приспосабливаются друг к другу. В человеческих общностях особенно в наших, активное понимание часто происходит на основе безличностного понимания. Общественные системы как бы являются кристаллизацией идей и составляют язык, понятный всем. Индивиды постигают друг друга, потому что являются, прежде всего, членами группы, имеющими определенные функции и только потом представляют собой индивидуальные сознания.

Все эти феномены, которые часто смешиваются, наводят нас на мысль о том, что познание другого всегда означает познание именно другого, а не себя. Познание другого за пределами интуитивного восприятия ведет к общности через сходство или идентичность намерений. Но эти феномены также подтверждают, что, собственно говоря, нет слияния сознаний.

Познание индивидом своего действия в данный момент имеет непосредственный, и, видимо, полный характер. Проще говоря, знают то, что делают. В действительности, как мы видели, это познание ограничено замыслами, которые предшествовали действию и о которых мы храним память. Как только речь заходит об объяснении постфактум, мы должны реконструировать либо понятную последовательность мотивов, либо психологический ряд побудительных причин. Наблюдатель тоже обладает непосредственным знанием. Когда мы видим, что кто-то стучит топором по дереву, то знаем, что он делает, потому что приписываем ему мотив (тот мотив, который кажется очевидным: этот человек рубит полено). Различие между действующим индивидом и наблюдателем в этом случае связано с данными, которыми оба располагают. Один компетентен изнутри, он вспоминает идеи, которые постиг, чувства, которые испытал до того, как действовать. Наблюдатель же, наоборот, вначале наблюдает за жестами. Обычно он предполагает в сознании другого намерения, которые соответствуют реальным жестам. Эта, бесспорно, банальная противоположность имеет важное значение. Ибо глубок конфликт между заинтересованным лицом, уподобляющим неизвестное «я» другого своему подлинному «я», и другими, которые судят о его поведении и делах. Конечно, этот конфликт имеет больше духовный, чем психологический характер, но суть его коренится в том факте, что лучше познается человеческое действие, чем мысль, за исключением случая, когда речь идет о самом себе.

Ретроспективное объяснение поведения другого подобно ретроспективному объяснению каждым своего собственного поведения. В частности, уже рассмотренное различие между мотивами и побудительными причинами, получает более ясное значение. Предположим, что любезный XVIII в. «естественный» человек оказался среди нас, он стоит возле фондовой биржи или находится в поезде. Отнюдь не к помощи психолога он должен прибегнуть, чтобы понять странные движения, происходящие перед его глазами. Физика помогла бы ему истолковать поведение механика, правила эксплуатации– действия начальника вокзала, правила обмена финансами – действия финансовых агентов. В повседневной жизни мы обладаем знаниями, которые дают возможность понять поступки тех, кто нас окружает. Но труд историка, другого «естественного» человека, часто состоит в том, чтобы снова найти эти механизмы, которые управляют существованием индивидов и не сводимы ни

к какой психологии.

Идет ли речь о себе самом или о другом, все равно поиск побудительных причин в принципе один и тот же. Самое большее, что можно заметить, это – тенденцию уходить дальше от индивида, больше ставить под сомнение обстоятельства, чем способности, больше – прошлое, чем нынешний выбор, скорее – воспитание, чем характер. В каждом из нас имеется природное начало, его замечают, но не объясняют, следовательно, делают попытки приуменьшить его значение. Более того, с целью наблюдения объективируют другого и тем самым отнимают у него способность принимать решения, которую требуют для себя самого.

266

Более важное отличие связано с тем, что сомнение и истинная множественность мотивов здесь не отличаются от двусмысленности источников. Если рассматривать только поступок, то мы будем обязаны прибегнуть к свидетельству участника, к свидетельству, которое для нас вдвойне подозрительно. Каков его мотив? Хочет ли он нас информировать или он будет обманывать, или оправдываться, или унижаться? С другой стороны, если даже предположить полную искренность, тем не менее интерпретация активного участника действия не будет иметь никакого преимущества, она не будет ни безошибочной, ни непосредственной. Познание другого очень часто осуществляется через критику самопознания. Впрочем, отсюда не следует некое существенное превосходство этого последнего: наблюдатель или психолог используют другие сведения, в частности, все непроизвольные знаки, через которые часто люди выдают себя (в двояком смысле слова). Наблюдатель более свободен, более раскован, он заметит побудительные причины, которые участник из-за запрета или слепоты хочет игнорировать, он заметит мотивы, которые участник игнорирует, потому что они имеют бессознательный или очевидный характер.

Действительно, если бы решили ограничиться четко понятными целями, то быстро бы достигли конца, но невозможно на этом удержаться. Чтобы понять решение коммерсанта, необходимо знать организацию и положение предприятия. Интерпретация историка не совпадает и не может совпадать с решением участника событий.

Таким образом, поиск мотивов расширяется постепенно до охвата всей среды. Прошедшее нас ведет к истокам, но без того, чтобы когда-либо было найдено абсолютное начало. Углубление побудительных причин, как нам уже известно, по природе своей имеет бесконечный характер. Но может ли, по крайней мере, единство характера определить рамки нашего исследования? Может быть, за пределами двойного психологического и рационального объяснения личность представляет собой относительно самостоятельное целое, через которое и в котором в конечном счете его полное предназначение, как и самый незначительный поступок, получит свое точное значение? Но сможем ли мы уловить эту целостность существования и личности?

Целостность личности, как мы уже выше отмечали, может быть, дана общей интуиции, но эта интуиция непередаваема в словах, не доставляет подлинного знания. Всего-навсего можно было бы сказать: «Этот человек способен на то-то и на то-то» (в таких рассуждениях риск ошибиться велик). Хотя это впечатление, имеющее очень часто непосредственный характер, играет решающую роль в отношениях людей, тем не менее оно больше является иллюзией познания, чем познанием.

Как только исследователь хочет уточнить и определить индивидуальную сущность, он должен, так сказать, разобрать ее по частям, чтобы потом воссоздать. Двойная необходимость, которая предписывается для единичного акта, тем более для целостной личности. Не чревата ли такая

268

интерпретация не только элементарной интерпретацией бесконечного отката, но и существенными сомнениями.

Если даже находиться в плоскости определенного плана (психология характера, рассказ о становлении или интерпретации произведений), усе равно не преодолеть многообразие реконструкций. Каков бы ни был метод, необходимо выбрать принцип единства, и этот выбор не может быть действительным для всех. Конечно, сегодня биографы озабочены необходимостью уважать сложности жизни, а также выяснением слабостей и противоречий своих героев. Однако они никогда не ограничиваются тем, чтобы расположить в ряд поступки и импульсы, они упорядочивают личности и их экзистенции. БоЛее или менее сознательно они распределяют дела и приключения, свет и тени, заслуги и ошибки в соответствии с некоторой направляющей идеей, которая редко подчеркивается, но тем не менее оказывает большое влияние. Моральное суждение или, по крайней мере, оценка ценностей инспирирует этот отбор, и вполне законно: почему бы каждому не определиться, поскольку в нем есть что-то лучшее? С тех пор различие образов в меньшей степени отражает двузначность и свободу толкований, чем конфликт страстей.

В автобиографии эта трудность едва ли проявляется, потому что позиция, которую каждый принимает в отношении самого себя, определяет идею самого себя, представление о своей истории, которое он хранит. Установление фактов непосредственно вытекает из утверждений, с помощью которых каждый выражает свои мысли и ангажируется. Решение биографа было бы эквивалентно выбору, который во всяком человеке связывает прошлое, ставшее осознанным, с будущим как с объектом желания.

К тому же это решение не является ни беспричинным, ни произвольным, оно выражает человеческий опыт, отношение двух людей, конфликт или согласие двух темпераментов. Никто полностью не открывается единственному наблюдателю. Мы хорошо знаем, что не все Друзья о нас имеют одно и то же представление. Они нас видят по-разному, поскольку каждому из них мы показываем другой аспект своего «я», каждый, если так можно выразиться, делает нас по-своему другим, и вместе с тем мы и есть разные люди. Чтобы управлять этим множеством, нужно было бы уловить общий источник всего поведения. Но если интуиция сущности есть миф, то приходится колебаться между различными гипотезами и решением, которое можно сравнить с решением, возникающим стихийно из пережитого контакта. Биограф, как близкий знакомый, открывает частицу недоступного в своей целостности человека.

Эту плюралистичность образов, изменяющихся вместе с наблюдателями, бесспорно, признают явной по факту и парадоксальной по праву. Как отрицать то, что существует действительность и, следовательно, действительная идея каждой личности? Тем не менее мы хотели бы настаивать на этом парадоксе. Мы не улавливаем последний замысел действия Не в большей степени, чем не знаем последнюю точку зрения индивида. Единственное построение, которое можно назвать универсально законным в соответствии с определенной теорией, есть построение психоло-

269

га: оно одновременно соответствует фактам и установленным всеобшно-стям. За пределами этой, по существу, ограниченной интерпретации никакая истина не постижима. Только Бог мог бы взвесить ценность каждого поступка, поставить на свое место противоречивые эпизоды унифицировать характер и поведение. Вместе с теологией должно исчезнуть понятие об этой абсолютной истине. Речь не идет о том, чтобы подчеркнуть бессилие духа, а о том, чтобы устранить фикцию для описания будущих конфликтов и диалога «я» с другими. Познание другого не имеет ни больше, ни меньше преимуществ, чем самопознание: оно направляется к находящейся в бесконечности цели, но в отличие от позитивистских наук постоянно находится под вопросом. Как каждый преображает свое прошлое, как художник преображает модель, так и биограф преображает своего героя.

Самопознание и познание другого в каком-то смысле дополняют друг друга, в каком-то смысле являются антиномиями или, лучше сказать, диалектически противоположными.

Прежде всего, даже не обращаясь к истокам, ясно, что каждый создает о себе мнение через контакт с другими. В своих собственных глазах я отличаюсь от тех представлений, которые сложились у других обо мне. Я стихийно претендую на знание последней причины, общего истока этих противоречивых портретов. Но это познание, если предположить, что оно достоверно, ни индифферентно, ни выше суждений других. Посредством согласия или противодействия мы определяемся, соизмеряя себя с этими призраками. Мы хотим быть теми, кем другие нас воображают или, напротив, мы хотим избежать определений, тиранящих нас.

С другой стороны, интерпретация нами нашего поведения и нашего характера включает в себя определенное психологическое знание. Больше, чем из научных книг, мы черпаем это знание из опыта своей жизни и жизни людей, который накапливается на протяжении всего нашего существования. Следовательно, нужно наблюдать за другими, чтобы открыться самому себе. Объективно мы замечаем в другом то, что отказались бы видеть в самом себе. Но зато поведение других для нас осталось бы непонятным, если бы даже подвели его под свод законов, если бы мы были не в состоянии с помощью симпатии поставить себя на их место, угадать сознание, похожее на наше и только на наше сознание – т.е. как его непосредственное проявление. В нас интуиция конкретна, и чтобы быть ей ясной, она должна иметь в виду других.

Но если самопознание связано со знанием, которое имеют другие обо мне или которое я имею о других, то существует действительная противоположность между видением наблюдателя и видением участника, между конструкцией каждым самого себя и для себя и конструкцией личности наблюдателем и для наблюдателя. Можно сравнивать действительную идентичность улавливания стиля личности. Но как бы то ни было, люди живут своим собственным жизненным опытом и знают объективированный жизненный опыт других. Конечно, как наблюдатель самого себя я превращаю свой характер или свое прошлое в объект

исследования со стороны, но я в состоянии совпадать со своим внутренним временем или со своей волей. Через одно из этих двух совпадений определяется жизнь, а через другое – завершается созидание личности. Оба совпадения подчеркивают несводимую специфичность самопознания.

Бесспорно я обращаюсь к другим alter ego, ты (le toi) в моих глазах есть субъект абсолютный, как мое собственное «я». В этом смысле я осознаю особенность моего знания, и общение личностей выходит за пределы этой особенности. Нам неважно анализировать это общение и различные типы диалога «я» и «ты» (поскольку мы ищем начало только для исторической науки). Нам было бы достаточно сразу показать фундаментальную альтернативность и сходство, соответствие и противоположность двух форм познания. Пережитый опыт замкнут в самом себе, решение, определяющее бытие для себя, недоступно другому, но я открываю мой характер и мое прошлое как характер и прошлое других. Одиночество реально, как и связи, социальная и духовная общность обогащают связи, не отрывая, может быть, индивидов от одиночества.